XVI.

Обѣдали мы при свѣчахъ и всѣ были веселы.

Еще мы не кончили прекраснаго желе съ гранатовыми зернами, которое зовутъ эльмазіе́, когда на галлереѣ раздалась цыганская музыка и въ столовую вошла Зельха́, такая нарядная и красивая, какой я еще ее никогда не видалъ. Она тотчасъ же сняла съ себя шубку и бросила ее на диванъ. Въ этотъ день на ней было платье изъ тонкой шерстяной матеріи, все въ широкихъ полосахъ: одна полоса ярко-палевая, другая бѣлая; палевая была одноцвѣтная, а на бѣлой были ряды букетовъ печатныхъ мелкимъ узоромъ въ персидскомъ вкусѣ. Курточка на ней была самая хорошая, новая, изъ малиноваго бархата, вся въ шитьѣ и блесткахъ, безъ рукавовъ; подъ курточкой надѣта была рубашка съ широкими рукавами изъ шелковой азіатской кисеи ( хашлама́ ), у которой одна полоса прозрачная, а другая — густая бѣлая, почти какъ атласъ. Шея ея была украшена кораллами и ожерельемъ въ два ряда турецкихъ золотыхъ лиръ, наполеондоровъ и австрійскихъ червонцевъ; на груди висѣла огромная австрійская монета въ пять червонцевъ (завѣтный даръ московскаго отца ). На черныхъ волосахъ ея, подстриженныхъ по-турецки на вискахъ, надѣта была немного на сторону новенькая феска.

Она тотчасъ же начала просить у Благова разныхъ вещей.

— Эффенди, — сказала она, — у меня отъ этихъ мѣдныхъ штучекъ, которыми я звоню, когда танцую, руки послѣ не хорошо пахнутъ. Купи мнѣ перчатки. А когда ты мнѣ сдѣлаешь серебряныя эти штучки, тогда мнѣ перчатокъ не надо будетъ.

Благовъ согласился и тотчасъ же послалъ Маноли къ одному архонту, который держалъ магазинъ разныхъ мелкихъ европейскихъ товаровъ, и велѣлъ просить его непремѣнно прислать нѣсколько паръ самыхъ маленькихъ шелковыхъ перчатокъ ( хорошихъ лайковыхъ въ Янинѣ вовсе не бываетъ).

— Я знаю, — прибавилъ Благовъ, — что онъ уже ушелъ теперь съ базара домой, и что опять итти въ лавку очень холодно и далеко. Но я прошу его. И ты можешь начать съ того, что пригласишь его на сегодняшній вечеръ. А ужъ потомъ, понимаешь, о перчаткахъ…

Не прошло и получаса, кажется, какъ Маноли уже принесъ нѣсколько картоновъ женскихъ шелковыхъ перчатокъ. Онѣ были разной мѣры и всякихъ цвѣтовъ.

Зельха́ кинулась на нихъ, и мрачные глаза ея засверкали искрами. Всѣ улыбались, глядя на ея радость. А Коэвино сказалъ Благову по-французски: «Она особенно заботится сегодня о своей красотѣ, потому что будутъ и танцовщицы другихъ партій!» А Благовъ отвѣчалъ: «Да! Однако и года дѣлаютъ свое; она стала постарше».

Зельха́ была въ недоумѣніи, какую пару выбрать — палевую, черную, свѣтло-лиловую, свѣтло-коричневую. Но Благовъ ей сказалъ: «выбери всѣ!» Она взяла паръ шесть разомъ, опять стала покойна и, подойдя къ консулу, серьезно коснулась края его одежды, благодарила его и спросила: «Теперь какія надѣть, паша мой, прикажешь?» Благовъ велѣлъ надѣть палевыя, «а такъ какъ ты (прибавилъ онъ) черезъ часъ замараешь ихъ совсѣмъ, то надѣнь послѣ черныя».

— Пекъ эи́, эффенди! — отвѣчала Зельха́, надѣла палевую пару и, увидавъ, что она сидитъ на ней красиво, въ обтяжку и вовсе ей не мѣшаетъ, такъ обрадовалась, что подошла вдругъ ко мнѣ и, сказавъ: «Взгляни, барашекъ мой, какъ красиво, какъ хорошо!» положила обѣ маленькія руки свои мнѣ на лицо.

Никто, къ счастью, не обратилъ на это вниманія. Всѣ были заняты приготовленіями къ вечеру.

Въ кабинетѣ и въ пріемной зажигали лампы. И хотя стало гораздо теплѣе, чѣмъ было утромъ, однако чугунныя печи пылали вездѣ. Кольйо въ свѣжей, бѣлой одеждѣ и съ золотымъ орломъ на пурпуровой длинной греческой фескѣ ходилъ по комнатамъ съ куреніями. Скоро пришли и другія танцовщицы, Ферземинъ и Эисме́́ съ другою партіей цыганъ-музыкантовъ. Ферземинъ была высокая, еще молодая и довольно полная женщина, бѣлокурая и красивая; а Эисме́́ была не хороша и не молода, но считалась лучшею и самою опытною у насъ цингистрой (танцовщицей). Она была худа, желта и широколица, какъ ногайская татарка, и глаза ея сверкали какъ тотъ черный хрусталь, изъ котораго дѣлаютъ на Востокѣ хорошія четки. При ней былъ маленькій сынъ лѣтъ десяти, съ такими же глазами, какъ у матери, въ длинной, почти женской одеждѣ и въ фескѣ. Онъ также танцовалъ. Одѣты обѣ цингистры были опрятно, но просто и бѣдно, въ ситцахъ, и наша Зельха́ казалась предъ ними царевной, радостно ожидающей прекраснаго принца-жениха.

Она и сама знала это. Подойдя къ другимъ танцовщицамъ, она съ улыбкой высокомѣрія оглядѣла ихъ и сказала имъ по-турецки:

— Я съ вами вмѣстѣ плясать сегодня не буду.

— Кто тебя проситъ? Кто тебя желаетъ? — возразила Ферземинъ спокойно, пожимая плечами.

Но Эисме́́, взглянувъ на дѣвочку свирѣпымъ и завистливымъ взглядомъ, вскрикнула:

— Э! ты, дрянь! будешь плясать, когда велитъ эффенди… Много словъ лишнихъ не надо, знаешь.., что́ съ тобой говорить.

— Ты… дрянь, — отвѣчала Зельха́ съ небрежнымъ, аристократическимъ презрѣніемъ.

— Молчи! — возразила Эисме́́ съ еще большимъ гнѣвомъ. Но въ эту минуту мать Зельхи́, которая уже сѣла было на полъ около музыкантовъ своей партіи и собиралась ударить въ бубенъ, вскочила и, бросившись къ дочери, рванула ее очень сильно за руку, восклицая:

— Говорила я тебѣ, потерянная, не заводи ссоры; пошла, дура, прочь отъ нихъ; ты дѣвушка — и тебѣ стыдно.

Бостанджи-Оглу тоже вмѣшался и, обращаясь къ Зельхѣ, убѣждалъ ее не шалить. А мать ей сказала тоже еще разъ: «ты дѣвушка — тебѣ стыдно». Другія танцовщицы тогда засмѣялись, восклицая: «дѣвушка, дѣвушка!» Но мужъ Эисме́, страшный, худой и небритый цыганъ, похожій на того, который казнилъ несчастнаго Саида, закричалъ женѣ съ полу: «оставь!» Женщины замолчали, музыка заиграла, и всѣ они сѣли на полъ и хоромъ мирно всѣ запѣли пѣснь о нападеніи разбойниковъ на путника въ горахъ.

Оселъ мой медленно ступалъ

Тропинкой узкой надъ обрывомъ.

О, ужасъ! я боюсь, что пропаду средь этого Парнаса!..

И вдругъ изъ-за кустовъ пять-шесть ребятъ въ одеждѣ грязной, и на́голо ножи…

Зельха́ не удостоила сѣсть на полъ. Она опять подошла ко мнѣ и, ничуть не стѣсняясь, раскинулась на великолѣпномъ диванѣ Благова и улыбнулась мнѣ такъ мило, поглядѣла на меня такъ внимательно, такъ ласково, что я внезапно вспомнилъ мой вчерашній сонъ и весь содрогнулся отъ какой-то новой, отъ какой-то внезапной радости. Встрепенулся радостью, мнѣ самому не понятною. Это чувство было похоже на какую-то струю или какую-то тончайшую стрѣлку, которая изъ глазъ моихъ, изъ устъ, отвѣтившихъ противъ воли ей такою же улыбкой, полной выраженія, проникла глубоко, глубоко въ сердце мое… Да! въ сердце я говорю это не иносказательно, а просто, ибо я подобнаго ничего не ощущалъ еще ни разу. И мое неопытное сердце затрепетало отъ радости и страха… Я переступилъ въ этотъ мигъ черезъ какую-то незримую волшебную черту. Я пересталъ ея бояться и не хотѣлъ гнать ее прочь.

Около насъ въ эту минуту не было никого. Музыка все громче и громче играла; пѣвцы и пѣвицы все возвышали голоса; громче и громче звучалъ тамбуринъ старухи; яркія лампы и свѣчи блистали вокругъ, озаряя пестроту просторнаго жилища. Милый Кольйо опять ходилъ съ чарующею благовонною курильницей; пышная юбка его качалась при каждомъ осторожномъ шагѣ, которымъ ступалъ онъ по клѣтчатой цыновкѣ…

О Боже мой! Что́ сталось со мной! Я не хочу уже болѣе удаляться отъ «душистой и горькой моей травки»…

Цвѣтокъ соблазна и грѣха! Мной внезапно овладѣлъ тотъ самый младшій, тотъ нѣжный и маленькій демонъ, самый быстрый и крылатый изъ всѣхъ демоновъ упоительнаго зла, котораго меня такъ долго учили бояться. Я сказалъ ей только два слова: «что́ ты, моя Зельха́?» и взялъ ее осторожно за маленькую руку подъ складками моей широкой одежды, чтобы никто не видалъ. Она отвѣчала: «ничего» и сама незамѣтно ни для кого пропускала свои пальцы одинъ за другимъ между моими и, сжимая ихъ все крѣпче и крѣпче, вдругъ обернулась лицомъ къ цыганамъ и, выждавъ минуту, запѣла вмѣстѣ съ ними, отворачиваясь отъ меня и все съ бо́льшимъ чувствомъ сжимая мои пальцы своими. Мнѣ казалось, что я слышу, какъ скрипитъ подъ моею рукой нѣжный шелкъ ея перчатокъ; мнѣ казался этотъ звукъ сильнѣе и тамбурина, и скрипокъ, и громкихъ возгласовъ пѣвицъ.

Такъ сидѣли мы довольно долго; никто не замѣчалъ, что мы держимся за руки. Наконецъ вошли гости: докторъ Арванитаки, Куско-бей и два другихъ архонта, Вро́ссо и Ме́ссо. Ихъ провожалъ Бостанджи-Оглу. Я поспѣшно всталъ и почтительно поклонился, но Зельха́ не обратила на нихъ никакого вниманія.

Вро́ссо былъ одинъ изъ самыхъ почтенныхъ нашихъ янинскихъ архонтовъ. Онъ очень недурно понималъ вопросы высшей международной политики. Но въ мелкія интриги мѣстныхъ партій вмѣшиваться не любилъ.

Еще немного погодя пришелъ Несториди, пришли Исаакидесъ и Бакѣевъ.

Наконецъ вышелъ и самъ г. Благовъ. Всѣ окружили его привѣтствуя и всѣ потомъ сѣли; сѣлъ и я въ сторонѣ и внимательно слушалъ. Исаакидесъ первый счелъ долгомъ упомянуть о наказанныхъ оскорбителяхъ моихъ, сеисѣ и софтѣ. Указывая на меня съ улыбкой, онъ сказалъ:

— Мы съ радостью услыхали, что бѣдный Одиссей отмщенъ.

Но льстивый Ме́ссо перебилъ его, стремительно воскликнувъ:

— О, конечно! Ваше сіятельство изволили снизойти до этихъ негодяевъ и удостоили ихъ наказать сами, дабы свѣтъ зналъ, что юноша, который наслаждается россійскимъ покровительствомъ, какъ сынъ вашего драгомана, не можетъ быть оскорбляемъ.

— Что́ жъ мнѣ остаѣалось больше дѣлать? — сказалъ Благовъ. — Я думалъ…

— О, да, понятно! — воскликнулъ Ме́ссо.

Г. Благовъ замолчалъ. Тогда Бакыръ-Алмазъ замѣтилъ.

— Если уже разсуждать объ этомъ, то прежде всего надо припомнить, что господинъ Благовъ въ теченіе столькихъ мѣсяцевъ жилъ съ пашой прекрасно, ни одного турка ничѣмъ не обидѣлъ и ни на кого въ городѣ не поднималъ руки. Паша могъ бы ихъ наказать административно, по достаточному нравственному убѣжденію…

— И по довѣрію къ русскому консульству, которое вело себя всегда благородно и даже уступчиво по отношенію къ Портѣ, — прибавилъ солидный Вро́ссо.

— Не такъ, какъ нѣкоторые другіе, — прибавилъ г. Благовъ.

Всѣ поняли, что онъ намекалъ на Бреше, улыбнулись, и Ме́ссо, припрыгнувъ на диванѣ, воскликнулъ:

— О, да, понятно, конечно!

А Бакыръ-Алмазъ обвелъ всѣхъ взоромъ и сказалъ:

— Знаемъ, что́ это значитъ!

Мнѣ казалось, что эта обильно расточаемая лесть нѣсколько тяготила консула. При всей сдержанности и нѣкоторой скрытности Благова, при всемъ томъ, что тонъ его былъ почти всегда ровенъ и лицо и взглядъ спокойны, у него было одно свойство, которое обличало его душевное движеніе: онъ легко краснѣлъ. Такъ и въ этомъ случаѣ онъ покраснѣлъ и, обратившись къ Несториди, началъ другой разговоръ:

— Я очень радъ, что вы здѣсь надолго; здорова ли ваша кира-Марія?

Я видѣлъ, какъ у Несториди вздрогнули брови отъ удовольствія, что консулъ даже не забылъ имени его жены, и разговоръ оживился.

Благовъ началъ разсказывать о своемъ путешествіи по Эпиру, Ѳессаліи и Македоніи; говорилъ, какъ ему все понравилось въ Меццовѣ, въ Загорахъ и въ Сулійскихъ горахъ и какъ хорошо, что все это такъ разнородно, такъ самобытно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ одушевлено однимъ и тѣмъ же патріотическимъ эллинскимъ духомъ.

— Мнѣ нравится чрезвычайно оригинальность этого строя, — сказалъ консулъ. — Какъ бы особыя небольшія республики подъ неограниченною, повидимому, властью паши. Я говорю: повидимому, потому что уничтоженіе всѣхъ этихъ мѣстныхъ особенностей и неравномѣрныхъ привилегій, которыя иногда кажутся и не совсѣмъ справедливыми жителямъ тѣхъ округовъ, которые этихъ привилегій не имѣютъ, было бы, однако, очень вредно для общаго хода вашихъ національныхъ дѣлъ. Тогда константинопольской централизаціи было бы легче простирать свое владычество до самаго отдаленнаго села. Пусть лучше поселяне янинскихъ окрестностей и другихъ не привилегированныхъ округовъ, которые находятся въ зависимости отъ беевъ и обязаны платить имъ, пусть лучше они завидуютъ привилегированнымъ жителямъ Загоръ или Меццова, чтобы сохранились по крайней мѣрѣ эти очаги, гдѣ сосредоточена ваша національная жизнь, чѣмъ, уравнивая все, давать просторъ только этой централизаціи на французскій образецъ.

— О, конечно, — воскликнулъ Ме́ссо. — Мы свято должны хранить наши старинные права и даже обычаи, которые суть залогъ нравственности нашей.

— Я говорю не столько о нравственности, сколько о нравахъ, — сказалъ Благовъ.

На это Несториди замѣтилъ такъ:

— Я полагаю, что именно то, что́ вы, господинъ консулъ, зовете нравами, и служитъ хранилищемъ даже нравственности въ нашихъ семьяхъ, нравственности, которою мы, греки, такъ дорожимъ. Единство нравовъ и обычаевъ даетъ, напримѣръ, крѣпость и опредѣленность общественному мнѣнію.

Вро́ссо перебилъ его съ улыбкой:

— Господинъ Несториди въ сочиненіи своемъ о Загорахъ, которое онъ надѣется скоро издать, является строгимъ защитникомъ народныхъ танцевъ, праздничныхъ обрядовъ и даже дѣтскихъ игръ мѣстнаго происхожденія.

Несториди прервалъ его, говоря:

— Да, я утверждаю даже большее; я говорю въ этомъ трудѣ моемъ, что измѣнять у насъ въ Загорахъ восточную одежду на европейскую несообразно съ климатомъ и что отъ перемѣны этой можетъ пострадать общественное здоровье. Хотя я и самъ подчинился этой вредной модѣ и надѣлъ европейскую одежду, но нахожу, что мы всѣ должны были бы одѣваться такъ, какъ одѣтъ молодой человѣкъ (онъ указалъ на меня, и я почтительно всталъ).

На это возразилъ Исаакидесъ, что въ такой варварской странѣ, какъ Турція, никакой нѣтъ возможности одѣваться порядочному человѣку по-восточному и будто бы меня, напримѣръ, не такъ бы легко рѣшились прибить турки, если бъ я носилъ европейскую одежду.

Ме́ссо поспѣшилъ замѣтить на это:

— Однако сіятельнѣйшій господинъ консулъ потщился и сумѣлъ извлечь изъ этого печальнаго обстоятельства большую пользу. Всѣ люди, считаю долгомъ это присовокупить, обратили особенное вниманіе на то, что ваше благородіе были безъ оружія и безъ кавассовъ и, несмотря на цѣлую толпу мусульманъ, дали имъ публичное наставленіе.

И, обращаясь ко мнѣ, онъ прибавилъ еще:

— И этотъ молодой человѣкъ, какъ слышно, велъ себя истиннымъ паликаромъ.

Всѣ начали тогда хвалить меня хоромъ, говоря то же, что́ говорили многіе при началѣ моего дѣла и дѣла Назли, — что «я пострадалъ за вѣру и народность, что я хорошо заслужилъ отъ отчизны». Смирный Арванитаки и тотъ подтвердилъ то же самое по-латыни и даже поправлялъ очки, чтобы лучше меня разсмотрѣть. Въ эту минуту показался греческій консулъ и съ нимъ Хаджи-Хамамджи, а вслѣдъ за ними явился и докторъ Коэвино. Тогда всѣ встали, начался смѣхъ и шумъ. Музыка опять громко заиграла; докторъ хохоталъ и кричалъ: «браво! браво!», архонты любезно спорили между собой; самъ Несториди началъ смѣяться, слушая Хаджи-Хамамджи, который что-то ему очень громко разсказывалъ. И надъ всѣмъ этимъ шумомъ, говоромъ и смѣхомъ высоко, высоко возносился звучный голосокъ моего маленькаго, наряднаго и черноокаго демона. Она пѣла, и я, удалясь въ темный уголъ, слушалъ ее внимательно. Г. Киркориди просилъ замолчать.

— Подождите, — сказалъ онъ, — я очень люблю пѣсни разлуки; это, кажется, пѣсня разлуки.

Вы, птички полевыя, ахъ, румелійскія вы птички,

Туда, куда летите вы, чтобъ внизъ спуститься,

Письмо есть у меня, писанье я имѣю,

Снесите доброй вы его, вы матери снесите,

Чтобъ не ждала она меня и чтобъ не ожидала.

Я здѣсь, куда пришелъ, тутъ и женился,

И дали мнѣ жену колдуньи дочь.

Чаруетъ корабли — и не плывутъ они,

Чаруетъ рѣки — и рѣки не текутъ.

Меня она очаровала и мнѣ возврата нѣтъ;

Хочу уѣхать, — снѣгъ и дождь,

Назадъ вернусь, — днемъ солнце, ночью звѣзды.

Сѣдлать хочу коня, — онъ разсѣдлается,

Хочу оружье взять, — опять его снимаю.

Однако кто-то изъ круга гостей ударилъ громко въ ладоши, и музыкѣ приказали замолчать. Хаджи-Хамамджи хотѣлъ говорить рѣчь.

Хаджи-Хамамджи, по обычаю своему, расправляя бакенбарды, сталъ посреди комнаты и началъ такъ:

— Россія сосредоточилась…

(Всѣ засмѣялись. Это была обожаемая имъ дипломатическая цитата, и всѣ знакомые ему люди уже предвидѣли, что онъ съ нея начнетъ.)

Хаджи-Хамамджи обвелъ всѣхъ томнымъ и значительнымъ взглядомъ и продолжалъ плавно и величаво:

— Она сосредоточилась! Задумчивый образъ не уснувшаго, но слегка раненаго и отдыхающаго льва изобразилъ бы превосходно это состояніе. Я убѣжденъ, что Россія искренна въ своемъ миролюбіи. Но… есть теченіе историческихъ судебъ, независимое отъ воли самыхъ всесильныхъ людей. Въ 1810 или 1811 году могли ли предвидѣть государственные люди Россіи, что въ 1814 году русскія войска будутъ вступать тріуфмально въ Парижъ? «Прикажете ли разрушить Аустерлицкій мостъ?» спросили французскіе льстецы у императора Александра. — «Зачѣмъ его разрушать, когда мои войска прошли черезъ него, вступая въ Парижъ?» отвѣчалъ дипломатъ-побѣдитель. (Хамамджи радостно засмѣялся.) Я самъ, котораго вы видите, котораго турки зовутъ «безумный Пе́тро» и увѣряютъ, что слѣдуетъ слушать меня говорящаго, чтобъ узнать мысли всѣхъ другихъ не говорящихъ грековъ, я, Хаджи-Хамамджи, не отчаиваюсь перейти во главѣ иррегулярной конницы Гималайю… Oui! cette teste fera tout… Elle passera le… diable… comment le nommez-vous?.. le Ganguès à la teste des troupes irregoulières et cosaques! Sacré nom de Dieu!.. Какое пышное зрѣлище! Древніе города, милліонами, трилліонами населенные! Священныя коровы… ихъ держатъ святые люди за хвостъ… Океаны разноцвѣтныхъ зданій… Нагія баядерки… Слоны бѣлые величиною съ гору… Боги съ десятками рукъ… Обезьяны кричатъ и прыгаютъ съ вѣтки на вѣтку… Христосъ и Панагія!.. Кто это? Съ полосатою лентой св. Георгія первой степени черезъ плечо. C’est le chef des troupes irregoulières … Графъ Дели-Пе́тро Загангесскій, Хаджи-Хамамджи князь Загималайскій… Sacré nom de Dieu!.. Женщины кричатъ: «Аманъ, аманъ, пощади насъ!» Нельзя!.. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Поповъ сюда!.. Въ Гангъ ихъ всѣхъ, въ рѣку… Въ Гангъ, въ Гангъ!.. Cette petite bayadère est très jolie! Sa figoure ast tout-à-fait canonique …⁸⁷ Иванъ! cette bayadère… — Хамамджи подмигнулъ значительно Ивану. — Потомъ снова принялъ повелительный и серьезный видъ, обратился ко всѣмъ намъ, стоявшимъ около него близко, и сказалъ намъ, слегка толкая насъ всѣхъ поочереди къ дивану: — Въ Гангъ, въ Гангъ! Да, надо ихъ всѣхъ искупать въ рѣкѣ, какъ сдѣлалъ Владиміръ!.. Но, если политика требуетъ осторожности, можно поступить иначе… Я сдѣлаю только водосвятіе и молебенъ въ униформахъ и трикантонахъ на базарѣ въ Бенаресѣ и Калькуттѣ… Только одно водосвятіе…

Всѣ громко зааплодировали и закричали: «Браво, браво». Въ томъ числѣ и самъ консулъ.

Хаджи-Хамамджи продолжалъ:

— Я сдѣлаю водосвятіе, вступивъ прежде въ Бенаресъ при восторженныхъ крикахъ народа: «Zito, Хаджи-Хамамджи, графъ Дели-Пе́тро Загималайскій!..» Сдѣлавъ водосвятіе только для войска, не принуждая ни къ чему народъ, я, напротивъ того, покажу примѣръ терпимости и пойду прежде въ мусульманскую мечеть, и сниму сапоги, и скажу такъ, поднимая руки къ небу: «Аллахъ экберъ! Богъ одинъ для всѣхъ, и Магометъ былъ человѣкъ великій». Замѣтьте, скажу не пророкъ, а человѣкъ, и скажу это pour que notre clire à nous ne pouisse m’accouser! Англичане глупы, что мѣшаютъ людямъ въ Индіи бросаться подъ колесницу богини. Пусть люди будутъ свободны… При такого рода свободѣ будетъ больше послушанія и любви.

Всѣ смѣялись. Но Благовъ сказалъ оратору такъ:

— Слава Богу, что мы не мечтаемъ о томъ, о чемъ вы мечтаете. Если бы все то, что́ вы говорите, свершилось, отъ Россіи не осталось бы и слѣда. Мы всѣ бы уѣхали жить на югъ и востокъ. Такого рода тріумфы были бы началомъ паденія для настоящей, для нынѣшней Россіи.

— Тѣмъ лучше! Мы, греки, поможемъ вамъ просвѣтить Востокъ, — возразилъ Хамамджи. — Надо желать только одного: надо вести дѣла такъ, чтобы ни одна западная держава не могла мѣшаться въ дѣла Востока, кромѣ Россіи. Что́ могло быть лучше трактата сороковыхъ годовъ между Турціей и Россіей? Особливо эта анаѳемская Австрія! У нея отняли Ломбардію, отнимутъ Венецію, Чехію… Надо отнять все. Изъ всѣхъ державъ, дѣйствующихъ на Востокѣ, всѣхъ вреднѣе, всѣхъ растлѣннѣе нравственно — это Австрія. Для насъ, грековъ, достаточно вспомнить, что Австрія — родина Меттерниха, предъ которымъ напрасно преклонялъ колѣни, умоляя за насъ, нашъ благородный Ипсиланти. Въ 1822 году Меттернихъ убѣждалъ императора Александра I предоставить свою распрю Россіи съ Турціей на рѣшеніе европейской конференціи. Но великій Каподистрія успѣлъ во-время раскрыть глаза императора на эти сатанинскія козни…

Въ эту минуту въ залѣ показался австрійскій консулъ.

Хаджи-Хамамджи внезапно умолкъ; г. Благовъ пошелъ навстрѣчу Ашенбрехеру, и всѣ поспѣшно встали, кланяясь.

Г. Ашенбрехеръ любезно здоровался со всѣми и всѣмъ пожималъ руки. Онъ восклицалъ и по-итальянски, и по-гречески:

— А, киріе Вро́ссо! А, синьоръ Ме́ссо!

Г. Благовъ представилъ ему Хаджи-Хамамджи и сообщилъ ему вполголоса, что это человѣкъ чрезвычайно занимательный.

Всѣ утихли и сѣли по мѣстамъ. Но Ашенбрехеръ, который увидѣлъ еще вѣроятно изъ большой залы, что Хаджи-Хамамджи что-то ораторствовалъ и всѣ его слушали, обратился ко всему обществу и сказалъ привѣтливо:

— Я, кажется, прервалъ очень оживленную бесѣду; я прошу продолжать. Синьоръ Хаджи-Хамамджи, вы разсказывали что-то.

Хаджи-Хамамджи поклонился и отвѣчалъ:

— Это была рѣчь о высшей политикѣ, къ которой я имѣю особое призваніе, и если позволите, господинъ консулъ, я буду продолжать начатое.

— Очень радъ, очень радъ! — воскликнулъ австрійскій консулъ съ жаромъ.

Всѣ съ удивленіемъ ждали и спрашивали себя, какъ это Хаджи-Хамамджи будетъ продолжать подобную рѣчь при Ашенбрехерѣ.

Ораторъ однако всталъ и, принявъ свою любимую позу, продолжалъ такъ:

— У великой имперіи османовъ есть два великіе сосѣда: Австрія и Россія. Османлисы — народъ чисто государственный, народъ военный. Они сначала доказали глубину своего политическаго смысла. Есть преданіе, что султанъ Магометъ II, завоеватель, вскорѣ послѣ взятія имъ нашей древней столицы, стоялъ въ прекрасномъ кіоскѣ съ нѣкіимъ старымъ шейхомъ, и они вмѣстѣ любовались на магическое зрѣлище Босфора. «Государь! — воскликнулъ наконецъ въ умиленіи шейхъ, — государь, если бы столькіе народы, подвластные теперь твоему жезлу и твоей десницѣ, стали всѣ правовѣрными мусульманами!» Тогда Магометъ II взялъ его за руку, обратилъ лицомъ къ роскошному цвѣтнику, который былъ виденъ изъ кіоска, и сказалъ ему: «Развѣ не красивѣе и не величественнѣе видъ этого сада теперь, когда цвѣты и растенія въ немъ такъ разнородны? Пусть роза лучше всѣхъ цвѣтовъ, но цвѣтникъ былъ бы хуже, если бъ онъ состоялъ изъ однѣхъ только розъ». Такъ изрекъ этотъ страшный и мудрый завоеватель. Османлисы были политически правы, разсуждая такъ: «Оставимъ этихъ невѣрныхъ, этихъ несчастныхъ людей торговать и пахать землю; мы же будемъ воевать, будемъ править, будемъ брать подати!»

(Говоря это, Хаджи-Хамамджи дѣлалъ опять жесты руками. «Воевать» — грозный взмахъ рукой; «править» — довѣрительный взглядъ въ обѣ стороны и горизонтальное движеніе руки, рѣжущей голову; «будемъ брать подати» — хватая пальцами что-то въ воздухѣ, онъ значительно и не спѣша набивалъ себѣ карманы.)

Всѣ понемногу начинали смѣяться и прерывали рѣчь его хохотомъ.

— Il est ravissant! — воскликнулъ Ашенбрехеръ. — Продолжайте, продолжайте, итакъ Россія и Австрія…

Хаджи-Хамамджи продолжалъ:

— Я сказалъ Австрія и Россія, а не Россія и Австрія ибо Австрія ближе къ Турціи во многихъ отношеніяхъ: мѣстность, родъ населенія и многія другія дѣла… и другія дѣла.

Улыбки на этотъ разъ были сдержаннѣе.

— Чисто государственный военный характеръ османлисовъ имѣетъ, однако, свои худыя стороны. Эти свойства ихъ, не смягченныя ничѣмъ другимъ, слишкомъ ѣдки и остры. Они дѣйствуютъ на окружающую среду слишкомъ разъѣдающимъ образомъ. Подвластные имъ народы были слишкомъ угнетены. И мы всѣ должны быть благодарны Австріи и Россіи за тѣ войны и за тѣ дружескія ходатайства, которыми эти державы способствовали смягченію государственнаго ига османлисовъ. Но тутъ явилось неожиданное обстоятельство, имперіи османовъ стало грозить разрушеніе… Великіе сосѣди имѣютъ право позаботиться о наслѣдствѣ халифовъ; имѣютъ право спросить себя: что́ будетъ? Обѣ державы вынуждены бросить взглядъ на зеленые всходы, которые видны уже изъ-подъ расшатаннаго зданія. Я понимаю, что онѣ должны, можетъ быть, даже поддержать это зданіе, чтобы быстрое его разрушеніе не повредило ихъ собственному жилищу; но, поддерживая его, онѣ изъ собственныхъ выгодъ, какъ державы христіанскія и сосѣднія, должны не терять той свѣжей зелени, тѣхъ всходовъ, о которыхъ я говорилъ. Это наблюденіе не есть вражда, не есть интрига; это есть законная мѣра предосторожности.

Ашенбрехеръ просилъ заключенія.

— Заключеніе мое вотъ какое, — сказалъ Хаджи-Хамамджи, наливая себѣ изъ графина: — Заключеніе мое то, что великіе христіанскіе сосѣди Турціи имѣютъ право больше всѣхъ другихъ державъ Европы вмѣшиваться въ дѣла мусульманскаго сосѣда. Я скажу даже болѣе, — изъ всѣхъ другихъ державъ Запада только Австрія и Россія имѣютъ право вмѣшиваться въ дѣла Турціи, стараясь смягчать своимъ миротворнымъ вліяніемъ тѣ слишкомъ разъѣдающія свойства, которыя обнаруживаетъ мусульманская государственность, предоставленная лишь самой себѣ. Обѣ державы эти должны стараться дополнить своимъ вліяніемъ лишь то, чего недостаетъ туркамъ, — онѣ должны способствовать развитію и росту того племени въ Турціи, которое болѣе всѣхъ способно къ умственному труду, къ торговлѣ и мореплаванію, промышленности и философіи, къ словесности и къ изящнымъ искусствамъ, возвышающимъ духъ нашъ и украшающимъ нашу жизнь. Мнѣ не нужно, я полагаю, послѣ этого перечисленія объяснять болѣе, про какое племя я говорю. Подвиги эллиновъ и творенія ихъ издревле сами говорятъ за себя. Zito!

И онъ выпилъ сразу весь стаканъ.

Тогда и всѣ архонты встали съ шумомъ и всѣ закричали:

— Zito! Zito Россія! Zito Австрія! Zito Эллада! Ура, господинъ Благовъ! Да здравствуетъ господинъ Ашенбрехеръ! Zito, господинъ Киркориди! Zito, Zito!

— Музыку! — воскликнулъ господинъ Благовъ.

Музыка заиграла героическую пѣснь, стаканы звенѣли, архонты продолжали кричать: Zito, Zito! Консулы стоя благодарили и кланялись.

Господинъ Благовъ, увидавъ меня, подалъ мнѣ полстакана вина и сказалъ:

— И ты пей, и ты кричи Zito!

И я пилъ, и я кричалъ Zito.