Собрание сочинений в шести томах

Том 2. Стихотворения 1832–1841

1832

«Люблю я цепи синих гор…»

Люблю я цепи синих гор,

Когда, как южный метеор,

Ярка без света и красна

Всплывает из-за них луна,

Царица лучших дум певца

И лучший перл того венца,

Которым свод небес порой

Гордится, будто царь земной.

На западе вечерний луч

Еще горит на ребрах туч

И уступить всё медлит он

Луне — угрюмый небосклон;

Но скоро гаснет луч зари…

Высоко месяц. Две иль три

Младые тучки окружат

Его сейчас… вот весь наряд,

Которым белое чело

Ему убрать позволено.

Кто не знавал таких ночей

В ущельях гор иль средь степей?

Однажды при такой луне

Я мчался на лихом коне,

В пространстве голубых долин,

Как ветер, волен и один;

Туманный месяц и меня

И гриву и хребет коня

Сребристым блеском осыпал:

Я чувствовал, как конь дышал,

Как он, ударивши ногой,

Отбрасываем был землей;

И я в чудесном забытьи

Движенья сковывал свои,

И с ним себя желал я слить,

Чтоб этим бег наш ускорить;

И долго так мой конь летел…

И вкруг себя я поглядел:

Всё та же степь, всё та ж луна:

Свой взор ко мне склонив, она,

Казалось, упрекала в том,

Что человек с своим конем

Хотел владычество степей

В ту ночь оспоривать у ней!

Солнце

Как солнце зимнее прекрасно,

Когда, бродя меж серых туч,

На белые снега напрасно

Оно кидает слабый луч! ..

Так точно, дева молодая,

Твой образ предо мной блестит;

Но взор твой, счастье обещая,

Мою ли душу оживит?

«Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови…»

Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови,

Жестокая болезнь мне смертью угрожает!..

Дай бог, чтоб так случилось!.. ни любви,

        Ни мук умерший уж не знает;

Шести досток жилец уединенный,

Не зная ничего, оставленный, забвенный,

        Ни славы зов, ни голос твой

Не возмутит надежный мой покой!..

Прощанье («Не уезжай, лезгинец молодой…»)

Не уезжай, лезгинец молодой;

Зачем спешить на родину свою?

Твой конь устал, в горах туман сырой;

А здесь тебе и кровля и покой,

   И я тебя люблю !..

Ужели унесла заря одна

Воспоминанье райских двух ночей;

Нет у меня подарков: я бедна,

Но мне душа создателем дана

   Подобная твоей.

В ненастный день заехал ты сюда;

Под мокрой буркой, с горестным лицом;

Ужели для меня сей день, когда

Так ярко солнце, хочешь навсегда

   Ты мрачным сделать днем;

Взгляни: вокруг синеют цепи гор,

Как великаны, грозною толпой;

Лучи зари с кустами — их убор:

Мы вольны и добры; — зачем твой взор

   Летит к стране другой?

Поверь, отчизна там, где любят нас;

Тебя не встретит средь родных долин,

Ты сам сказал, улыбка милых глаз:

Побудь еще со мной хоть день, хоть час,

   Послушай! час один!

— Нет у меня отчизны и друзей,

Кроме булатной шашки и коня;

Я счастлив был любовию твоей,

Но всё-таки слезам твоих очей

   Не удержать меня.

Кровавой клятвой душу я свою

Отяготив, блуждаю много лет:

Покуда кровь врага я не пролью,

Уста не скажут никому: люблю.

   Прости: вот мой ответ.

«Она была прекрасна, как мечта…»

Она была прекрасна, как мечта

Ребенка под светилом южных стран;

Кто объяснит, что значит красота:

Грудь полная иль стройный, гибкий стан

Или большие очи? — но порой

Всё это не зовем мы красотой:

Уста без слов — любить никто не мог;

Взор без огня — без запаха цветок!

О небо, я клянусь, она была

Прекрасна! .. я горел, я трепетал,

Когда кудрей, сбегающих с чела,

Шелк золотой рукой своей встречал,

Я был готов упасть к ногам ее,

Отдать ей волю, жизнь, и рай, и всё,

Чтоб получить один, один лишь взгляд

Из тех, которых всё блаженство — яд!

«Время сердцу быть в покое…»

Время сердцу быть в покое

От волненья своего

С той минуты, как другое

Уж не бьется для него;

Но пускай оно трепещет —

То безумной страсти след:

Так всё бурно море плещет,

Хоть над ним уж бури нет! ..

Неужли ты не видала

В час разлуки роковой,

Как слеза моя блистала,

Чтоб упасть перед тобой?

Ты отвергнула с презреньем

Жертву лучшую мою,

Ты боялась сожаленьем

Воскресить любовь свою.

Но сердечного недуга

Не могла ты утаить;

Слишкм знаем мы друг друга,

Чтоб друг друга позабыть.

Так расселись под громами,

Видел я, в единый миг

Пощаженные веками

Два утеса бреговых;

Но приметно сохранила

Знаки каждая скала,

Что природа съединила,

А судьба их развела.

«Склонись ко мне, красавец молодой…»

1

Склонись ко мне, красавец молодой!

Как ты стыдлив! — ужели в первый раз

Грудь женскую ласкаешь ты рукой?

В моих объятьях вот уж целый час

Лежишь — а страха всё не превозмог…

Не лучше ли у сердца, чем у ног?

Дай мне одну минуту в жизнь свою…

Что злато? — я тебя люблю, люблю!..

2

Ты так хорош! — бывало, жду, когда

Настанет вечер, сяду у окна…

И мимо ты идешь, бывало, да, —

Ты помнишь? — Серебристая луна,

Как ангел средь отверженных, меж туч

Блуждала, на тебя кидая луч,

И я гордилась тем, что наконец

Соперница моя небес жилец.

3

Печать презренья на моем челе,

Но справедлив ли мира приговор?

Что добродетель, если на земле

Проступок не бесчестье — но позор?

Поверь, невинных женщин вовсе нет,

Лишь по желанью случай и предмет

Не вечно тут. Любить не ставит в грех

Та одного, та многих — эта всех!

4

Родителей не знала я своих,

Воспитана старухою чужой,

Не знала я веселья дней младых, —

И даже не гордилась красотой;

В пятнадцать лет, по воле злой судьбы,

Я продана мужчине — ни мольбы,

Ни слезы не могли спасти меня.

С тех пор я гибну, гибну — день от дня.

5

Мне мил мой стыд! он право мне дает

Тебя лобзать, тебя на миг один

Отторгнуть от мучительных забот!

О наслаждайся! — ты мой господин!

Хотя тебе случится, может быть,

Меня в своих объятьях задушить,

Блаженством смерть мне будет от тебя.

Мой друг! — чего не вынесешь любя!

«Девятый час; уж темно; близ заставы…»

Девятый час; уж темно; близ заставы

Чернеют рядом старых пять домов,

Забор кругом. Высокий, худощавый

Привратник на завалине готов

Уснуть; — дождя не будет, небо ясно, —

Весь город спит. Он долго ждал напрасно;

Темны все окна — блещут только два —

И там — чем не богата ты, Москва!

Но, чу! — к воротам кто-то подъезжает.

Лихие дрожки, кучер с бородой

Широкой, кони черные. — Слезает,

Одет плащом, проказник молодой;

Скрыпит за ним калитка; под ногами

Стучат колеблясь доски. (Между нами

Скажу я, он ничей не прервал сон.)

Дверь отворилась, — свечка. — Кто тут? — Он.

Его узнала дева молодая,

Снимает плащ и в комнату ведет;

В шандале медном тускло догорая,

Свеча на них свой луч последний льет,

И на кровать с высокою периной

И на стену с лубошною картиной;

А в зеркале с противной стороны

Два юные лица́ отражены.

Она была прекрасна, как мечтанье

Ребенка под светилом южных стран.

Что красота? — ужель одно названье?

Иль грудь высокая и гибкий стан,

Или большие очи? — но порою

Всё это не зовем мы красотою:

Уста без слов — любить никто не мог,

Взор без огня — без запаха цветок!

Она была свежа, как розы Леля,

Она была похожа на портрет

Мадоны — и мадоны Рафаэля;

И вряд ли было ей осьмнадцать лет;

Лишь святости черты не выражали.

Глаза огнем неистовым пылали,

И грудь волнуясь поцелуй звала;

Он был не папа — а она была…

Ну что же? — просто дева молодая —

Которой всё богатство — красота! ..

И впрочем, замуж выйти не желая,

Что́ было ей таить свои лета?

Она притворства хитрости не знала

И в этом лишь другим не подражала! ..

Не всё ль равно? — любить не ставит в грех

Та одного — та многих — эта всех!

Я с женщиною делаю условье

Пред тем, чтобы насытить страсть мою:

Всего нужней, во-первых, мне здоровье,

А во-вторых, я мешкать не люблю;

Так поступил Парни питомец нежный:

Он снял сертук, сел на постель небрежно,

Поцеловал, лукаво посмотрел —

И тотчас раздеваться ей велел!

«Как в ночь звезды падучей пламень…»

Как в ночь звезды падучей пламень

Не нужен в мире я.

Хоть сердце тяжело как камень,

Но всё под ним змея.

Меня спасало вдохновенье

От мелочных сует;

Но от своей души спасенья

И в самом счастьи нет.

Молю о счастии, бывало,

Дождался наконец,

И тягостно мне счастье стало

Как для царя венец.

И все мечты отвергнув снова,

Остался я один —

Как замка мрачного, пустого

Ничтожный властелин.

К * («Я не унижусь пред тобою…»)

Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор.

Ты позабыла: я свободы

Для заблужденья не отдам;

И так пожертвовал я годы

Твоей улыбке и глазам,

И так я слишком долго видел

В тебе надежду юных дней,

И целый мир возненавидел,

Чтобы тебя любить сильней.

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Быть может, мыслию небесной

И силой духа убежден

Я дал бы миру дар чудесный,

А мне за то бессмертье он?

Зачем так нежно обещала

Ты заменить его венец,

Зачем ты не была сначала,

Какою стала наконец!

Я горд! .. прости! люби другого,

Мечтай любовь найти в другом;

Чего б то ни было земного

Я не соделаюсь рабом.

К чужим горам под небо юга

Я удалюся, может быть;

Но слишком знаем мы друг друга,

Чтобы друг друга позабыть.

Отныне стану наслаждаться

И в страсти стану клясться всем;

Со всеми буду я смеяться,

А плакать не хочу ни с кем;

Начну обманывать безбожно,

Чтоб не любить, как я любил;

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?

Я был готов на смерть и муку

И целый мир на битву звать,

Чтобы твою младую руку —

Безумец! — лишний раз пожать!

Не знав коварную измену,

Тебе я душу отдавал;

Такой души ты знала ль цену?

Ты знала — я тебя не знал!

В альбом Н. Ф. Ивановой

Что может краткое свиданье

Мне в утешенье принести,

Час неизбежный расставанья

Настал, и я сказал: прости.

И стих безумный, стих прощальный

В альбом твой бросил для тебя,

Как след единственный, печальный,

Который здесь оставлю я.

В альбом Д. Ф. Ивановой

Когда судьба тебя захочет обмануть

И мир печалить сердце станет —

Ты не забудь на этот лист взглянуть,

И думай: тот, чья ныне страждет грудь,

Не опечалит, не обманет.

«Как луч зари, как розы Леля…»

Как луч зари, как розы Леля,

Прекрасен цвет ее ланит;

Как у мадоны Рафаэля

Ее молчанье говорит.

С людьми горда, судьбе покорна,

Не откровенна, не притворна,

Нарочно, мнилося, она

Была для счастья создана.

Но свет чего не уничтожит?

Что благородное снесет,

Какую душу не сожмет,

Чье самолюбье не умножит?

И чьих не обольстит очей

Нарядной маскою своей?

«Синие горы Кавказа, приветствую вас!..»

* * *

Синие горы Кавказа, приветствую вас! ^*вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею! ..

* * *

Часто во время зари я глядел на снега и далекие льдины утесов; они так сияли в лучах восходящего солнца, и в розовый блеск одеваясь, они, между тем как внизу всё темно, возвещали прохожему утро. И розовый цвет их подобился цвету стыда: как будто девицы, когда вдруг увидят мужчину купаясь, в таком уж смущеньи, что белой одежды накинуть на грудь не успеют. Как я любил твои бури, Кавказ! те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают! .. На гладком холме одинокое дерево, ветром, дождями нагнутое, иль виноградник, шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где, покрываяся пеной, бежит безымянная речка, и выстрел нежданный, и страх после выстрела: враг ли коварный иль просто охотник… всё, всё в этом крае прекрасно.

* * *

Воздух там чист, как молитва ребенка. И люди, как вольные птицы, живут беззаботно; война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит, в дымной сакле, землей иль сухим тростником покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье, и шьют серебром — в тишине увядая душою — желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой.

Романс («Стояла серая скала на берегу морском…»)

Стояла серая скала на берегу морском;

Однажды на чело ее слетел небесный гром.

И раздвоил ее удар, — и новою тропой

Между разрозненных камней течет поток седой.

Вновь двум утесам не сойтись, — но всё они хранят

Союза прежнего следы, глубоких трещин ряд.

Так мы с тобой разлучены злословием людским,

Но для тебя я никогда не сделаюсь чужим.

И мы не встретимся опять, и если пред тобой

Меня случайно назовут, ты спросишь: кто такой?

И проклиная жизнь мою, на память приведешь

Былое… и одну себя невольно проклянешь.

И не изгладишь ты никак из памяти своей

Не только чувств и слов моих — минуты прежних дней! ..

Прелестнице*

Пускай ханжа глядит с презреньем

На беззаконный наш союз,

Пускай людским предубежденьем

Ты лишена семейных уз,

Но перед идолами света

Не гну колена я мои,

Как ты, не знаю в нем предмета

Ни сильной злобы, ни любви.

Как ты, кружусь в весельи шумном,

Не чту владыкой никого,

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего;

Живу без цели, беззаботно,

Для счастья глух, для горя нем,

И людям руки жму охотно,

Хоть презираю их меж тем! ..

Мы смехом брань их уничтожим,

Нас клеветы не разлучат:

Мы будем счастливы, как можем,

Они пусть будут как хотят!

«Ты молод. Цвет твоих кудрей…»

Ты молод. Цвет твоих кудрей

Не уступает цвету ночи,

Как день твои блистают очи

При встрече радостных очей;

Ты, от души смеясь смешному,

Как скуку гонишь прочь печаль,

Что бред ребяческий другому,

То всё тебе покинуть жаль:

Волною жизни унесенный

Далеко от надежд былых,

Как путешественник забвенный,

Я чуждым стал между родных;

Пред мною носятся виденья,

Жизнь обманувшие мою,

И не рожденный для забвенья

Я вновь черты их узнаю.

И время их не изменило,

Они всё те же! — я не тот:

Зачем же гибнет всё, что мило,

А что жалеет, то живет?

Эпитафия («Прости! увидимся ль мы снова…»)

Прости! увидимся ль мы снова?

И смерть захочет ли свести

Две жертвы жребия земного,

Как знать! итак прости, прости! ..

Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;

Ты сам на свете был гоним,

Ты в людях только зло изведал…

Но понимаем был одним.

И тот один, когда рыдая

Толпа склонялась над тобой,

Стоял, очей не обтирая,

Недвижный, хладный и немой.

И все, не ведая причины,

Винили дерзостно его,

Как будто миг твоей кончины.

Был мигом счастья для него.

Но что ему их восклицанья?

Безумцы! не могли понять,

Что легче плакать, чем страдать

Без всяких признаков страданья.

«Измученный тоскою и недугом…»

Измученный тоскою и недугом

И угасая в полном цвете лет,

Проститься я с тобой желал как с другом,

Но хладен был прощальный твой привет;

Но ты не веришь мне, ты притворилась,

Что в шутку приняла слова мои;

Моим слезам смеяться ты решилась,

Чтоб с сожаленьем не явить любви;

Скажи мне, для чего такое мщенье?

Я виноват, другую мог хвалить,

Но разве я не требовал прощенья

У ног твоих? но разве я любить

Тебя переставал, когда толпою

Безумцев молодых окружена,

Горда одной своею красотою,

Ты привлекала взоры их одна?

Я издали смотрел, почти желая,

Чтоб для других очей твой блеск исчез;

Ты для меня была как счастье рая

Для демона, изгнанника небес.

«Нет, я не Байрон, я другой…»

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум не много совершит,

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? кто

Толпе мои расскажет думы?

Я — или бог — или никто!

Романс («Ты идешь на поле битвы…»)

1

Ты идешь на поле битвы,

Но услышь мои молитвы,

Вспомни обо мне.

Если друг тебя обманет,

Если сердце жить устанет,

И душа твоя увянет,

В дальной стороне

Вспомни обо мне.

2

Если кто тебе укажет

На могилу и расскажет

При ночном огне

О девице обольщенной,

Позабытой и презренной,

О тогда, мой друг бесценный,

Ты в чужой стране

Вспомни обо мне.

3

Время прежнее, быть может,

Посетит тебя, встревожит

В мрачном, тяжком сне;

Ты услышишь плач разлуки,

Песнь любви и вопли муки

Иль подобные им звуки..

О, хотя во сне

Вспомни обо мне!

Сонет

Я памятью живу с увядшими мечтами,

Виденья прежних лет толпятся предо мной,

И образ твой меж них, как месяц в час ночной

Между бродящими блистает облаками.

Мне тягостно твое владычество порой;

Твоей улыбкою, волшебными глазами

Порабощен мой дух и скован, как цепями,

Что ж пользы для меня, — я не любим тобой,

Я знаю, ты любовь мою не презираешь,

Но холодно ее молениям внимаешь;

Так мраморный кумир на берегу морском

Стоит, — у ног его волна кипит, клокочет,

А он, бесчувственным исполнен божеством,

Не внемлет, хоть ее отталкивать не хочет.

«Болезнь в груди моей и нет мне исцеленья…»

Болезнь в груди моей и нет мне исцеленья,

 Я увядаю в полном цвете!

Пускай! — я не был раб земного наслажденья,

 Не для людей я жил на свете.

Одно лишь существо душой моей владело,

 Но в разный путь пошли мы оба,

И мы рассталися, и небо захотело,

 Чтоб не сошлись опять у гроба.

Гляжу в безмолвии на запад: догорает

 Краснея гордое светило;

Мне хочется за ним: оно, быть может, знает,

 Как воскрешать всё то, что мило.

Быть может, ослеплен огнем его сиянья

 Я хоть на время позабуду

Волшебные глаза и поцелуй прощанья,

 За мной бегущие повсюду.

К * («Мы случайно сведены судьбою…»)

Мы случайно сведены судьбою,

Мы себя нашли один в другом,

И душа сдружилася с душою,

Хоть пути не кончить им вдвоем!

Так поток весенний отражает

Свод небес далекий голубой

И в волне спокойной он сияет

И трепещет с бурною волной.

Будь, о будь моими небесами,

Будь товарищ грозных бурь моих;

Пусть тогда гремят они меж нами,

Я рожден, чтобы не жить без них.

Я рожден, чтоб целый мир был зритель

Торжества иль гибели моей,

Но с тобой, мой луч путеводитель,

Что хвала иль гордый смех людей!

Души их певца не постигали,

Не могли души его любить,

Не могли понять его печали,

Не могли восторгов разделить.

«Поцелуями прежде считал…»

Поцелуями прежде считал

Я счастливую жизнь свою,

Но теперь я от счастья устал,

Но теперь никого не люблю.

И слезами когда-то считал

Я мятежную жизнь мою,

Но тогда я любил и желал,

А теперь никого не люблю!

И я счет своих лет потерял

И крылья забвенья ловлю:

Как я сердце унесть бы им дал!

Как бы вечность им бросил мою!

«Послушай, быть может, когда мы покинем…»

Послушай, быть может, когда мы покинем

Навек этот мир, где душою так стынем,

Быть может в стране, где не знают обману,

Ты ангелом будешь, я демоном стану!

Клянися тогда позабыть, дорогая,

Для прежнего друга всё счастие рая!

Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный,

Тебе будет раем, а ты мне — вселенной!

К * («Оставь напрасные заботы…»)

Оставь напрасные заботы,

Не обнажай минувших дней:

В них не откроешь ничего ты,

За что б меня любить сильней!

Ты любишь — верю — и довольно;

Кого, — ты ведать не должна;

Тебе открыть мне было б больно,

Как жизнь моя пуста, черна.

Не погублю святое счастье

Такой души и не скажу,

Что недостоин я участья,

Что сам ничем не дорожу;

Что всё, чем сердце дорожило,

Теперь для сердца стало яд,

Что для него страданье мило,

Как спутник, собственность иль брат.

Промолвив ласковое слово,

В награду требуй жизнь мою;

Но, друг мой, не проси былого,

Я мук своих не продаю.

Баллада (С немецкого)

Из ворот выезжают три витязя в ряд,

         увы!

Из окна три красотки во след им глядят:

         прости!

Напрасно в боях они льют свою кровь —

         увы!

Разлука пришла — и девичья любовь

         прости!

Уж три витязя новых в ворота спешат,

         увы!

И красотки печали своей говорят:

         прости!

Бой*

Сыны небес однажды надо мною

Слетелися, воздушных два бойца;

Один — серебряной обвешан бахромою,

Другой — в одежде чернеца.

И видя злость противника второго,

Я пожалел о воине младом;

Вдруг поднял он концы сребристого покрова,

И я под ним заметил — гром.

И кони их ударились крылами,

И ярко брызнул из ноздрей огонь;

Но вихорь отступил перед громами,

И пал на землю черный конь.

«Я жить хочу! хочу печали…»

Я жить хочу! хочу печали

Любви и счастию назло;

Они мой ум избаловали

И слишком сгладили чело.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман;

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Он хочет жить ценою муки,

Ценой томительных забот.

Он покупает неба звуки,

Он даром славы не берет.

«Смело верь тому, что вечно…»

Смело верь тому, что вечно,

Безначально, бесконечно,

Что прошло и что настанет,

Обмануло иль обманет.

Если сердце молодое

Встретит пылкое другое,

При разлуке, при свиданье

Закажи ему молчанье.

Всё на свете редко стало:

Есть надежды — счастья мало;

Не забвение разлука:

То — блаженство, это — мука.

Если счастьем дорожил ты,

То зачем его делил ты?

Для чего не жил в пустыне?

Иль об этом вспомнил ныне?

«Приветствую тебя, воинственных славян…»

Приветствую тебя, воинственных славян

Святая колыбель! пришлец из чуждых стран,

С восторгом я взирал на сумрачные стены,

Через которые столетий перемены

Безвредно протекли; где вольности одной

Служил тот колокол на башне вечевой,

Который отзвонил ее уничтоженье

И столько гордых душ увлек в свое паденье! ..

— Скажи мне, Новгород, ужель их больше нет?

Ужели Волхов твой не Волхов прежних лет?

· · ·

Желанье

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Дайте раз по синю полю

Проскакать на том коне;

Дайте раз на жизнь и волю,

Как на чуждую мне долю,

Посмотреть поближе мне.

Дайте мне челнок досчатый

С полусгнившею скамьей,

Парус серый и косматый,

Ознакомленный с грозой.

Я тогда пущуся в море

Беззаботен и один,

Разгуляюсь на просторе

И потешусь в буйном споре

С дикой прихотью пучин.

Дайте мне дворец высокой

И кругом зеленый сад,

Чтоб в тени его широкой

Зрел янтарный виноград;

Чтоб фонтан не умолкая

В зале мраморном журчал

И меня б в мечтаньях рая,

Хладной пылью орошая,

Усыплял и пробуждал…

К * («Мой друг, напрасное старанье…»)

Мой друг, напрасное старанье!

Скрывал ли я свои мечты?

Обыкновенный звук, названье,

Вот всё, чего не знаешь ты.

Пусть в этом имени хранится,

Быть может, целый мир любви…

Но мне ль надеждами делиться?

Надежды… о! они мои,

Мои — они святое царство

Души задумчивой моей…

Ни страх, ни ласки, ни коварство,

Ни горький смех, ни плач людей,

Дай мне сокровища вселенной,

Уж никогда не долетят

В тот угол сердца отдаленный,

Куда запрятал я мой клад.

Как помню, счастье прежде жило

И слезы крылись в месте том:

Но счастье скоро изменило,

А слезы вытекли потом.

Беречь сокровища святые

Теперь я выучен судьбой;

Не встретят их глаза чужие,

Они умрут во мне, со мной! ..

К * («Печаль в моих песнях, но что за нужда?..»)

Печаль в моих песнях, но что за нужда?

Тебе не внимать им, мой друг, никогда.

Они не прогонят улыбку святую

С тех уст, для которых живу и тоскую.

К тебе не домчится ни слово, ни звук,

Отзыв беспокойный неведомых мук.

Певца твоя ласка утешить не может,

Зачем же он сердце твое потревожит?

О нет! одна мысль, что слеза омрачит

Тот взор несравненный, где счастье горит,

Безумные б звуки в груди подавила,

Хоть прежде за них лишь певца ты любила.

Два великана

В шапке золота литого

Старый русский великан

Поджидал к себе другого

Из далеких чуждых стран.

За горами, за долами

Уж гремел об нем рассказ

И померяться главами

Захотелось им хоть раз.

И пришел с грозой военной

Трехнедельный удалец,

И рукою дерзновенной

Хвать за вражеский венец.

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел — тряхнул главою…

Ахнул дерзкий — и упал!

Но упал он в дальнем море

На неведомый гранит,

Там, где буря на просторе

Над пучиною шумит.

К * («Прости! — мы не встретимся боле…»)

1

Прости! — мы не встретимся боле,

Друг другу руки не пожмем;

Прости! — твое сердце на воле…

Но счастья не сыщет в другом.

Я знаю: с порывом страданья

Опять затрепещет оно,

Когда ты услышишь названье

Того, кто погиб так давно!

2

Есть звуки — значенье ничтожно,

И презрено гордой толпой —

Но их позабыть невозможно:

Как жизнь, они слиты с душой;

Как в гробе, зарыто былое

На дне этих звуков святых;

И в мире поймут их лишь двое,

И двое лишь вздрогнут от них!

3

Мгновение вместе мы были,

Но вечность — ничто перед ним;

Все чувства мы вдруг истощили,

Сожгли поцелуем одним;

Прости! — не жалей безрассудно,

О краткой любви не жалей:

Расстаться казалось нам трудно,

Но встретиться было б трудней!

«Слова разлуки повторяя…»

Слова разлуки повторяя,

Полна надежд душа твоя;

Ты говоришь: есть жизнь другая,

И смело веришь ей… но я ?..

Оставь страдальца! — будь покойна:

Где б ни был этот мир святой,

Двух жизней сердцем ты достойна!

А мне довольно и одной.

Тому ль пускаться в бесконечность,

Кого измучил краткий путь?

Меня раздавит эта вечность,

И страшно мне не отдохнуть!

Я схоронил навек былое,

И нет о будущем забот,

Земля взяла свое земное,

Она назад не отдает !..

«Безумец я! вы правы, правы!..»

Безумец я! вы правы, правы!

Смешно бессмертье на земли.

Как смел желать я громкой славы,

Когда вы счастливы в пыли?

Как мог я цепь предубеждений

Умом свободным потрясать,

И пламень тайных угрызений

За жар поэзии принять?

Нет, не похож я на поэта !

Я обманулся, вижу сам;

Пускай, как он, я чужд для света,

Но чужд зато и небесам!

Мои слова печальны: знаю;

Но смысла их вам не понять.

Я их от сердца отрываю,

Чтоб муки с ними оторвать!

Нет… мне ли властвовать умами,

Всю жизнь на то употребя?

Пускай возвышусь я над вами,

Но удалюсь ли от себя?

И позабуду ль самовластно

Мою погибшую любовь,

Всё то, чему я верил страстно,

Чему не смею верить вновь?

«Она не гордой красотою…»

Она не гордой красотою

Прельщает юношей живых,

Она не водит за собою

Толпу вздыхателей немых.

И стан ее — не стан богини,

И грудь волною не встает,

И в ней никто своей святыни,

Припав к земле, не признает.

Однако все ее движенья,

Улыбки, речи и черты

Так полны жизни, вдохновенья,

Так полны чудной простоты.

Но голос душу проникает,

Как вспоминанье лучших дней,

И сердце любит и страдает,

Почти стыдясь любви своей.

«Примите дивное посланье…»

 Примите дивное посланье

Из края дальнего сего;

Оно не Павлово писанье —

Но Павел вам отдаст его.

Увы! как скучен этот город,

С своим туманом и водой! ..

Куда ни взглянешь, красный ворот

Как шиш торчит перед тобой;

Нет милых сплетен — всё сурово,

Закон сидит на лбу людей;

Всё удивительно, и ново —

А нет не пошлых новостей!

Доволен каждый сам собою,

Не беспокоясь о других,

И что у нас зовут душою,

То без названия у них! ..

 И наконец я видел море,

Но кто поэта обманул ?..

Я в роковом его просторе

Великих дум не почерпнул;

Нет! как оно, я не был волен;

Болезнью жизни, скукой болен,

(Назло былым и новым дням)

Я не завидовал, как прежде,

Его серебряной одежде,

Его бунтующим волнам.

Челнок («По произволу дивной власти…»)

По произволу дивной власти

Я выкинут из царства страсти,

Как после бури на песок

Волной расшибенный челнок.

Пускай прилив его ласкает,

В обман не вдастся инвалид:

Свое бессилие он знает

И притворяется, что спит;

Никто ему не вверит боле

Себя иль ноши дорогой;

Он не годится — и на воле!

Погиб — и дан ему покой! ..

«Что толку жить!.. Без приключений…»

Что толку жить! .. Без приключений

И с приключеньями — тоска

Везде, как беспокойный гений,

Как верная жена, близка;

Прекрасно с шумной быть толпою,

Сидеть за каменной стеною,

Любовь и ненависть сознать,

Чтоб раз об этом поболтать;

Невольно узнавать повсюду

Под гордой важностью лица,

В мужчине глупого льстеца

И в каждой женщине Иуду.

А потрудитесь рассмотреть —

Всё веселее умереть.

Конец! Как звучно это слово,

Как много — мало мыслей в нем;

Последний стон — и всё готово,

Без дальних справок — а потом?

Потом вас чинно в гроб положат,

И черви ваш скелет обгложут,

А там наследник в добрый час

Придавит монументом вас.

Простит вам каждую обиду

По доброте души своей,

Для пользы вашей (и церквей)

Отслужит, верно, панихиду,

Которой (я боюсь сказать)

Не суждено вам услыхать.

И если вы скончались в вере,

Как христианин, то гранит

На сорок лет, по крайней мере,

Названье ваше сохранит;

Когда ж стеснится уж кладбище,

То ваше узкое жилище

Разроют смелою рукой…

И гроб поставят к вам другой.

И молча ляжет с вами рядом

Девица нежная, одна,

Мила, покорна, хоть бледна;

Но ни дыханием, ни взглядом

Не возмутится ваш покой —

Что за блаженство, боже мой!

«Для чего я не родился…»

Для чего я не родился

Этой синею волной?

Как бы шумно я катился

Под серебряной луной,

О! как страстно я лобзал бы

Золотистый мой песок,

Как надменно презирал бы

Недоверчивый челнок;

Всё, чем так гордятся люди,

Мой набег бы разрушал;

И к моей студеной груди

Я б страдальцев прижимал;

Не страшился б муки ада,

Раем не был бы прельщен;

Беспокойство и прохлада

Были б вечный мой закон;

Не искал бы я забвенья

В дальном северном краю;

Был бы волен от рожденья

Жить и кончить жизнь мою!

Парус

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом! ..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном ?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит…

Увы! он счастия не ищет,

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

«Он был рожден для счастья, для надежд…»

Он был рожден для счастья, для надежд,

И вдохновений мирных! — но безумный

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной;

И мир не пощадил — и бог не спас!

Так сочный плод до времени созрелый

Между цветов висит осиротелый,

Ни вкуса он не радует, ни глаз;

И час их красоты — его паденья час!

И жадный червь его грызет, грызет,

И между тем, как нежные подруги

Колеблются на ветках — ранний плод

Лишь тяготит свою… до первой вьюги!

Ужасно стариком быть без седин;

Он равных не находит; за толпою

Идет, хоть с ней не делится душою;

Он меж людьми ни раб, ни властелин,

И всё, что чувствует, он чувствует один!

Тростник

Сидел рыбак веселый

На берегу реки;

И перед ним по ветру

Качались тростники.

Сухой тростник он срезал

И скважины проткнул;

Один конец зажал он,

В другой конец подул.

И будто оживленный,

Тростник заговорил;

То голос человека

И голос ветра был.

И пел тростник печально:

«Оставь, оставь меня;

Рыбак, рыбак прекрасный,

Терзаешь ты меня!

«И я была девицей,

Красавица была,

У мачехи в темнице

Я некогда цвела,

И много слез горючих

Невинно я лила;

И раннюю могилу

Безбожно я звала.

«И был сынок любимец

У мачехи моей;

Обманывал красавиц,

Пугал честных людей.

И раз пошли под вечер

Мы на берег крутой,

Смотреть на сини волны,

На запад золотой.

«Моей любви просил он…

Любить я не могла,

И деньги мне дарил он —

Я денег не брала;

Несчастную сгубил он

Ударил в грудь ножом;

И здесь мой труп зарыл он

На берегу крутом;

«И над моей могилой

Взошел тростник большой,

И в нем живут печали

Души моей младой;

Рыбак, рыбак прекрасный,

Оставь же свой тростник;

Ты мне помочь не в силах,

А плакать не привык».

Русалка

1

Русалка плыла по реке голубой,

Озаряема полной луной;

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

2

И шумя и крутясь, колебала река

Отраженные в ней облака;

И пела русалка — и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

3

И пела русалка: «На дне у меня

Играет мерцание дня;

Там рыбок златые гуляют стада,

Там хрустальные есть города.

4

«И там на подушке из ярких песков,

Под тенью густых тростников,

Спит витязь, добыча ревнивой волны,

Спит витязь чужой стороны.

5

«Расчесывать кольца шелковых кудрей

Мы любим во мраке ночей,

И в чело и в уста мы, в полуденный час,

Целовали красавца не раз.

6

«Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,

Остается он хладен и нем;

Он спит, — и склонившись на перси ко мне,

Он не дышит, не шепчет во сне! .. »

7

Так пела русалка над синей рекой,

Полна непонятной тоской;

И, шумно катясь, колебала река

Отраженные в ней облака.

Баллада («Куда так проворно, жидовка младая!..»)

Куда так проворно, жидовка младая!

Час утра, ты знаешь, далек…

Потише, распалась цепочка златая,

И скоро спадет башмачок.

Вот мост! вот чугунные влево перилы

Блестят от огня фонарей;

Держись за них крепче, устала, нет силы! ..

Вот дом — и звонок у дверей.

Безмолвно жидовка у двери стояла,

Как мраморный идол бледна;

Потом, за снурок потянув, постучала..

И кто-то взглянул из окна! ..

И страхом и тайной надеждой пылая,

Еврейка глаза подняла,

Конечно, ужасней минута такая

Столетий печали была;

Она говорила: «Мой ангел прекрасный!

Взгляни еще раз на меня…

Избавь свою Сару от пытки напрасной,

Избавь от ножа и огня…

«Отец мой сказал, что закон Моисея

Любить запрещает тебя.

Мой друг, я внимала отцу не бледнея,

Затем, что внимала любя…

«И мне обещал он страданья, мученья,

И нож наточил роковой;

И вышел… Мой друг, берегись его мщенья,

Он будет как тень за тобой…

«Отцовского мщенья ужасны удары,

Беги же отсюда скорей!

Тебе не изменят уста твоей Сары

Под хладной рукой палачей.

Беги! .. » Но на лик, из окна наклоненный,

Блеснул неожиданный свет…

И что-то сверкнуло в руке обнаженной

И мрачен глухой был ответ;

И тяжкое что-то на камни упало,

И стон раздался под стеной;

В нем всё улетающей жизнью дышало

И больше, чем жизнью одной!

Поутру, толпяся, народ изумленный

Кричал и шептал об одном:

Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,

И женщины труп под окном.

Гусар

Гусар! ты весел и беспечен,

Надев свой красный доломан.

Но знай: покой души не вечен,

И счастье на земле — туман!

Крутя лениво ус задорный,

Ты вспоминаешь стук пиров,

Но берегися думы черной —

Она черней твоих усов.

Пускай судьба тебя голубит

И страсть безумная смешит;

Но и тебя никто не любит,

Никто тобой не дорожит.

Когда ты, ментиком блистая,

Торопишь серого коня,

Не мыслит дева молодая:

«Он здесь проехал для меня».

Когда ты вихрем на сраженье

Летишь, бесчувственный герой,

Ничье, ничье благословенье

Не улетает за тобой.

Гусар! ужель душа не слышит

В тебе желания любви?

Скажи мне, где твой ангел дышит?

Где очи милые твои?

Молчишь — и ум твой безнадежней,

Когда полнее твой бокал!

Увы — зачем от жизни прежней

Ты разом сердце оторвал! ..

Ты не всегда был тем, что ныне,

Ты жил, ты слишком много жил

И лишь с последнею святыней

Ты пламень сердца схоронил.

1833

Юнкерская молитва

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алехин глас

Как можно реже

Тревожит нас.

Еще моленье

Прошу принять —

В то воскресенье

Дай разрешенье

Мне опоздать.

Я, царь всевышний,

Хорош уж тем,

Что просьбой лишней

Не надоем.

1833–1834

«На серебряные шпоры…»

На серебряные шпоры

Я в раздумии гляжу;

За тебя, скакун мой скорый,

За бока твои дрожу.

Наши предки их не знали

И, гарцуя средь степей,

Толстой плеткой погоняли

Недоезжаных коней.

Но с успехом просвещенья

Вместо грубой старины,

Введены изобретенья

Чужеземной стороны;

В наше время кормят, холят,

Берегут спинную честь…

Прежде били — нынче колют !..

Что же выгодней? — бог весть !..

«В рядах стояли безмолвной толпой…»

В рядах стояли безмолвной толпой,

 Когда хоронили мы друга,

Лишь поп полковой бормотал, и порой

 Ревела осенняя вьюга.

Кругом кивера над могилой святой

 Недвижны в тумане сверкали;

Уланская шапка да меч боевой

 На гробе досчатом лежали.

И билося сердце в груди не одно

 И в землю все очи смотрели,

Как будто бы всё, что уж ей отдано,

 Они у ней вырвать хотели.

Напрасные слезы из глаз не текли,

 Тоска наши души сжимала;

И горсть роковая прощальной земли,

 Упавши на гроб, застучала.

Прощай, наш товарищ, не долго ты жил,

 Певец с голубыми очами;

Лишь крест деревянный себе заслужил,

 Да вечную память меж нами!

1836

Умирающий гладиатор

I see before me the gladiator lie… Byron. ^[1]

Ликует буйный Рим… торжественно гремит

Рукоплесканьями широкая арена:

А он — пронзенный в грудь — безмолвно он лежит,

Во прахе и крови скользят его колена…

И молит жалости напрасно мутный взор:

Надменный временщик и льстец его сенатор

Венчают похвалой победу и позор…

Что знатным и толпе сраженный гладиатор?

Он презрен и забыт… освистанный актер.

И кровь его течет — последние мгновенья

Мелькают, — близок час… вот луч воображенья

Сверкнул в его душе… пред ним шумит Дунай…

И родина цветет… свободный жизни край;

Он видит круг семьи, оставленный для брани,

Отца, простершего немеющие длани,

Зовущего к себе опору дряхлых дней…

Детей играющих — возлюбленных детей.

Все ждут его назад с добычею и славой,

Напрасно — жалкий раб, — он пал, как зверь лесной,

Бесчувственной толпы минутною забавой…

Прости, развратный Рим, — прости, о край родной…

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою,

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд — игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил

С глубоким вздохом сожаленья

На юность светлую, исполненную сил,

Которую давно для язвы просвещенья,

Для гордой роскоши беспечно ты забыл:

Стараясь заглушить последние страданья,

Ты жадно слушаешь и песни старины

И рыцарских времен волшебные преданья —

Насмешливых льстецов несбыточные сны.

Еврейская мелодия (Из Байрона)

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая:

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,

Они в груди моей проснутся,

И если есть в очах застывших капля слез —

Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал — теперь она полна,

Как кубок смерти яда полный.

В альбом (Из Байрона)

Как одинокая гробница

Вниманье путника зовет,

Так эта бледная страница

Пусть милый взор твой привлечет.

И если после многих лет

Прочтешь ты, как мечтал поэт,

И вспомнишь, как тебя любил он,

То думай, что его уж нет,

Что сердце здесь похоронил он.

«Великий муж! Здесь нет награды…»

Великий муж! Здесь нет награды,

Достойной доблести твоей!

Ее на небе сыщут взгляды,

И не найдут среди людей.

Но беспристрастное преданье

Твой славный подвиг сохранит,

И, услыхав твое названье,

Твой сын душою закипит.

Свершит блистательную тризну

Потомок поздний над тобой

И с непритворною слезой

Промолвит: «он любил отчизну!»

1837

Бородино

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

 Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые?

Да, говорят, еще какие!

Не даром помнит вся Россия

 Про день Бородина!»

— Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

 Богатыри — не вы!

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля…

Не будь на то господня воля,

 Не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

 Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют что ли командиры

Чужие изорвать мундиры

 О русские штыки?»

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

 Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки —

 Французы тут-как-тут.

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

 Постой-ка, брат, мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

 За родину свою!

Два дня мы были в перестрелке.

Что толку в этакой безделке?

 Мы ждали третий день.

Повсюду стали слышны речи:

«Пора добраться до картечи!»

И вот на поле грозной сечи

 Ночная пала тень.

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

 Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

 Кусая длинный ус.

И только небо засветилось,

Всё шумно вдруг зашевелилось,

 Сверкнул за строем строй.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам…

Да, жаль его: сражен булатом,

 Он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

 Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

— И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

 Мы в бородинский бой.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий

Французы двинулись как тучи,

 И всё на наш редут.

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

 Все побывали тут.

Вам не видать таких сражений! ..

Носились знамена как тени,

 В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

 Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

 Наш рукопашный бой! ..

Земля тряслась — как наши груди,

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

 Слились в протяжный вой…

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

 И до конца стоять…

Вот затрещали барабаны —

И отступили басурманы.

Тогда считать мы стали раны,

 Товарищей считать.

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

 Богатыри — не вы.

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля.

Когда б на то не божья воля,

 Не отдали б Москвы!

Смерть Поэта

   Погиб поэт! — невольник чести —

   Пал, оклеветанный молвой,

   С свинцом в груди и жаждой мести,

   Поникнув гордой головой !..

   Не вынесла душа поэта

   Позора мелочных обид,

   Восстал он против мнений света

   Один как прежде… и убит!

   Убит !.. к чему теперь рыданья,

   Пустых похвал ненужный хор,

   И жалкий лепет оправданья?

   Судьбы свершился приговор!

   Не вы ль сперва так злобно гнали

   Его свободный, смелый дар

   И для потехи раздували

   Чуть затаившийся пожар?

   Что ж? веселитесь… — он мучений

   Последних вынести не мог:

   Угас, как светоч, дивный гений,

   Увял торжественный венок.

   Его убийца хладнокровно

   Навел удар… спасенья нет:

   Пустое сердце бьется ровно,

   В руке не дрогнул пистолет.

   И что за диво ?.. издалёка,

   Подобный сотням беглецов,

   На ловлю счастья и чинов

   Заброшен к нам по воле рока;

   Смеясь, он дерзко презирал

   Земли чужой язык и нравы;

   Не мог щадить он нашей славы;

   Не мог понять в сей миг кровавый,

   На что́ он руку поднимал !..

   И он убит — и взят могилой,

  Как тот певец, неведомый, но милый,

   Добыча ревности глухой,

  Воспетый им с такою чудной силой,

Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

 Он, с юных лет постигнувший людей ?..

И прежний сняв венок — они венец терновый,

Увитый лаврами, надели на него:

   Но иглы тайные сурово

Язвили славное чело;

   Отравлены его последние мгновенья

Коварным шопотом насмешливых невежд,

 И умер он — с напрасной жаждой мщенья,

С досадой тайною обманутых надежд.

   Замолкли звуки чудных песен,

   Не раздаваться им опять:

   Приют певца угрюм и тесен,

   И на устах его печать. —

* * *

   А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

 Таитесь вы под сению закона,

 Пред вами суд и правда — всё молчи !..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

    Есть грозный суд: он ждет;

   Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

   Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

   Поэта праведную кровь!

Ветка Палестины

Скажи мне, ветка Палестины:

Где ты росла, где ты цвела?

Каких холмов, какой долины

Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана

Востока луч тебя ласкал,

Ночной ли ветр в горах Ливана

Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали

Иль пели песни старины,

Когда листы твои сплетали

Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?

Всё так же ль манит в летний зной

Она прохожего в пустыне

Широколиственной главой?

Или в разлуке безотрадной

Она увяла, как и ты,

И дольний прах ложится жадно

На пожелтевшие листы ?..

Поведай: набожной рукою

Кто в этот край тебя занес?

Грустил он часто над тобою?

Хранишь ты след горючих слез?

Иль, божьей рати лучший воин,

Он был, с безоблачным челом,

Как ты, всегда небес достоин

Перед людьми и божеством ?..

Заботой тайною хранима

Перед иконой золотой

Стоишь ты, ветвь Ерусалима,

Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест, символ святой…

Всё полно мира и отрады

Вокруг тебя и над тобой.

Узник

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Я красавицу младую

Прежде сладко поцелую,

На коня потом вскочу,

В степь, как ветер, улечу.

* * *

Но окно тюрьмы высоко,

Дверь тяжелая с замком;

Черноокая далеко,

В пышном тереме своем;

Добрый конь в зеленом поле

Без узды, один, по воле

Скачет весел и игрив,

Хвост по ветру распустив.

* * *

Одинок я — нет отрады:

Стены голые кругом,

Тускло светит луч лампады

Умирающим огнем;

Только слышно: за дверями,

Звучномерными шагами,

Ходит в тишине ночной

Безответный часовой.

Сосед

Кто б ни был ты, печальный мой сосед,

Люблю тебя, как друга юных лет,

Тебя, товарищ мой случайный,

Хотя судьбы коварною игрой

Навеки мы разлучены с тобой

Стеной теперь — а после тайной.

Когда зари румяный полусвет

В окно тюрьмы прощальный свой привет

Мне умирая посылает,

И опершись на звучное ружье,

Наш часовой, про старое житье

Мечтая, стоя засыпает,

Тогда, чело склонив к сырой стене,

Я слушаю — и в мрачной тишине

Твои напевы раздаются.

О чем они — не знаю; но тоской

Исполнены, и звуки чередой,

Как слезы, тихо льются, льются…

И лучших лет надежды и любовь

В груди моей всё оживает вновь,

И мысли далеко несутся,

И полон ум желаний и страстей,

И кровь кипит — и слезы из очей,

Как звуки, друг за другом льются.

«Когда волнуется желтеющая нива…»

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, —

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога…

Молитва («Я, матерь божия, ныне с молитвою…»)

Я, матерь божия, ныне с молитвою

Пред твоим образом, ярким сиянием,

Не о спасении, не перед битвою,

Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного;

Но я вручить хочу деву невинную

Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную;

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную.

«Расстались мы; но твой портрет…»

Расстались мы; но твой портрет

Я на груди моей храню:

Как бледный призрак лучших лет,

Он душу радует мою.

И новым преданный страстям

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный — всё храм,

Кумир поверженный — всё бог!

«Я не хочу, чтоб свет узнал…»

Я не хочу, чтоб свет узнал ^*

Мою таинственную повесть;

Как я любил, за что страдал,

Тому судья лишь бог да совесть! ..

Им сердце в чувствах даст отчет;

У них попросит сожаленья;

И пусть меня накажет тот,

Кто изобрел мои мученья;

Укор невежд, укор людей

Души высокой не печалит;

Пускай шумит волна морей,

Утес гранитный не повалит;

Его чело меж облаков,

Он двух стихий жилец угрюмый

И кроме бури да громов

Он никому не вверит думы…

«Не смейся над моей пророческой тоскою…»

Не смейся над моей пророческой тоскою;

Я знал: удар судьбы меня не обойдет;

Я знал, что голова, любимая тобою,

 С твоей груди на плаху перейдет;

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы

Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,

 И я паду; и хитрая вражда

С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

  И я погибну без следа

  Моих надежд, моих мучений;

Но я без страха жду довременный конец.

 Давно пора мне мир увидеть новый;

 Пускай толпа растопчет мой венец:

  Венец певца, венец терновый !..

  Пускай! я им не дорожил.

Эпиграмма на Н. Кукольника

В Большом театре я сидел,

Давали Скопина: — я слушал и смотрел.

Когда же занавес при плесках опустился,

Тогда сказал знакомый мне один:

Что, братец! жаль! — вот умер и Скопин! ..

Ну, право, лучше б не родился.

Эпиграмма на Ф. Булгарина, I

Россию продает Фадей

Не в первый раз, как вам известно,

Пожалуй он продаст жену, детей

И мир земной и рай небесный,

Он совесть продал бы за сходную цену,

Да жаль, заложена в казну.

Эпиграмма на Ф. Булгарина, II

Россию продает Фадей

И уж не в первый раз злодей.

«Се Маккавей-водопийца кудрявые речи раскинул…»

Се Маккавей-водопийца кудрявые речи раскинул как сети,

Злой сердцелов! ожидает добычи, рекая в пустыне,

Сухосплетенные мышцы расправил, и корпий

Вынув клоком из чутких ушей, уловить замышляет

Слово обидное, грозно вращая зелено-сереющим оком,

Зубом верхним о нижний, как уголь черный, щелкая.

«Остаться без носу — наш Маккавей боялся…»

Остаться без носу — наш Маккавей боялся,

Приехал на воды — и с носом он остался.

А. Петрову

Ну что скажу тебе я спросту?

Мне не с руки хвала и лесть:

Дай бог тебе побольше росту —

Другие качества все есть.

«Спеша на север из далека…»

Спеша на север из далека,

Из теплых и чужих сторон,

Тебе, Казбек, о страж востока,

Принес я, странник, свой поклон.

Чалмою белою от века

Твой лоб наморщенный увит,

И гордый ропот человека

Твой гордый мир не возмутит.

Но сердца тихого моленье

Да отнесут твои скалы

В надзвездный край, в твое владенье

К престолу вечному аллы.

Молю, да снидет день прохладный

На знойный дол и пыльный путь,

Чтоб мне в пустыне безотрадной

На камне в полдень отдохнуть.

Молю, чтоб буря не застала,

Гремя в наряде боевом,

В ущельи мрачного Дарьяла

Меня с измученным конем,

Но есть еще одно желанье!

Боюсь сказать! — душа дрожит!

Что если я со дня изгнанья

Совсем на родине забыт!

Найду ль там прежние объятья?

Старинный встречу ли привет?

Узнают ли друзья и братья

Страдальца, после многих лет?

Или среди могил холодных

Я наступлю на прах родной

Тех добрых, пылких, благородных,

Деливших молодость со мной?

О если так! своей метелью,

Казбек, засыпь меня скорей

И прах бездомный по ущелью

Без сожаления развей.

1838

К М. И. Цейдлеру

Русский немец белокурый

Едет в дальную страну,

Где косматые гяуры

Вновь затеяли войну.

Едет он, томим печалью,

На могучий пир войны;

Но иной, не бранной сталью

Мысли юноши полны.

К портрету старого гусара

Смотрите, как летит, отвагою пылая…

Порой обманчива бывает седина:

Так мхом покрытая бутылка вековая

Хранит струю кипучего вина.

К Н. И. Бухарову

Мы ждем тебя, спеши, Бухаров,

Брось царскосельских соловьев,

В кругу товарищей гусаров

Обычный кубок твой готов,

Для нас в беседе голосистой

Твой крик приятней соловья;

Нам мил и ус твой серебристый

И трубка плоская твоя,

Нам дорога твоя отвага,

Огнем душа твоя полна,

Как вновь раскупренная влага

В бутылке старого вина.

Столетья прошлого обломок,

Меж нас остался ты один,

Гусар прославленных потомок,

Пиров и битвы гражданин.

Кинжал

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

На грозный бой точил черкес свободный.

Лилейная рука тебя мне поднесла

В знак памяти, в минуту расставанья,

И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,

Но светлая слеза — жемчужина страданья.

И черные глаза, остановясь на мне,

Исполненны таинственной печали,

Как сталь твоя при трепетном огне,

То вдруг тускнели, — то сверкали.

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,

И страннику в тебе пример не бесполезный:

Да, я не изменюсь и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный.

«Гляжу на будущность с боязнью…»

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И как преступник перед казнью

Ищу кругом души родной;

Придет ли вестник избавленья

Открыть мне жизни назначенье,

Цель упований и страстей,

Поведать — что мне бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.

Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;

Начать готов я жизнь другую,

Молчу и жду: пора пришла;

Я в мире не оставлю брата,

И тьмой и холодом объята

Душа усталая моя;

Как ранний плод, лишенный сока,

Она увяла в бурях рока

Под знойным солнцем бытия.

«Слышу ли голос твой…»

Слышу ли голос твой

Звонкий и ласковый,

Как птичка в клетке

Сердце запрыгает;

Встречу ль глаза твои

Лазурно-глубокие,

Душа им навстречу

Из груди просится,

И как-то весело

И хочется плакать,

И так на шею бы

Тебе я кинулся.

«Как небеса твой взор блистает…»

Как небеса твой взор блистает

 Эмалью голубой,

Как поцелуй звучит и тает

 Твой голос молодой;

За звук один волшебной речи,

 За твой единый взгляд,

Я рад отдать красавца сечи,

 Грузинский мой булат;

И он порою сладко блещет,

 И сладостней звучит,

При звуке том душа трепещет,

 И в сердце кровь кипит.

Но жизнью бранной и мятежной

 Не тешусь я с тех пор,

Как услыхал твой голос нежный

 И встретил милый взор.

«Она поет — и звуки тают…»

Она поет — и звуки тают,

Как поцелуи на устах,

Глядит — и небеса играют

В ее божественных глазах;

Идет ли — все ее движенья,

Иль молвит слово — все черты

Так полны чувства, выраженья,

Так полны дивной простоты.

Дума

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно-малодушны,

И перед властию — презренные рабы.

Так тощий плод, до времени созрелый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,

Висит между цветов, пришлец осиротелый,

И час их красоты — его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юных сил мы тем не сберегли;

Из каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства

Восторгом сладостным наш ум не шевелят;

Мы жадно бережем в груди остаток чувства —

Зарытый скупостью и бесполезный клад.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат;

И к гробу мы спешим без счастья и без славы,

Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

А. Г. Хомутовой

Слепец, страданьем вдохновенный,

Вам строки чудные писал,

И прежних лет восторг священный,

Воспоминаньем оживленный,

Он перед вами изливал.

Он вас не зрел, но ваши речи,

Как отголосок юных дней,

При первом звуке новой встречи

Его встревожили сильней.

Тогда признательную руку

В ответ на ваш приветный взор,

Навстречу радостному звуку

Он в упоении простер.

И я, поверенный случайный

Надежд и дум его живых,

Я буду дорожить как тайной

Печальным выраженьем их.

Я верю, годы не убили,

Изгладить даже не могли,

Всё, что вы прежде возбудили

В его возвышенной груди.

Но да сойдет благословенье

На вашу жизнь, за то что вы

Хоть на единое мгновенье

Умели снять венец мученья

С его преклонной головы.

Вид гор из степей Козлова

Пилигрим

Аллах ли там среди пустыни

Застывших волн воздвиг твердыни,

Притоны ангелам своим;

Иль дивы, словом роковым,

Стеной умели так высоко

Громады скал нагромоздить,

Чтоб путь на север заградить

Звездам, кочующим с востока?

Вот свет всё небо озарил:

То не пожар ли Царяграда?

Иль бог ко сводам пригвоздил

Тебя, полночная лампада,

Маяк спасительный, отрада

Плывущих по морю светил?

Мирза

Там был я, там, со дня созданья,

Бушует вечная метель;

Потоков видел колыбель.

Дохнул, и мерзнул пар дыханья.

Я проложил мой смелый след,

Где для орлов дороги нет,

И дремлет гром над глубиною,

И там, где над моей чалмою

Одна сверкала лишь звезда,

То Чатырдаг был…

Пилигрим

А! ..

Поэт

Отделкой золотой блистает мой кинжал;

Клинок надежный, без порока;

Булат его хранит таинственный закал, —

Наследье бранного востока.

Наезднику в горах служил он много лет,

Не зная платы за услугу;

Не по одной груди провел он страшный след

И не одну прорвал кольчугу.

Забавы он делил послушнее раба,

Звенел в ответ речам обидным.

В те дни была б ему богатая резьба

Нарядом чуждым и постыдным.

Он взят за Тереком отважным казаком

На хладном трупе господина,

И долго он лежал заброшенный потом

В походной лавке армянина.

Теперь родных ножон, избитых на войне,

Лишен героя спутник бедный;

Игрушкой золотой он блещет на стене —

Увы, бесславный и безвредный!

Никто привычною, заботливой рукой

Его не чистит, не ласкает,

И надписи его, молясь перед зарей,

Никто с усердьем не читает…

* * *

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,

Свое утратил назначенье,

На злато променяв ту власть, которой свет

Внимал в немом благоговенье?

Бывало, мерный звук твоих могучих слав

Воспламенял бойца для битвы;

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой;

И отзыв мыслей благородных

Звучал, как колокол на башне вечевой,

Во дни торжеств и бед народных.

Но скучен нам простой и гордый твой язык; —

Нас тешат блестки и обманы;

Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?

Иль никогда на голос мщенья

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?

1839

«Ребенка милого рожденье…»

Ребенка милого рожденье

Приветствует мой запоздалый стих.

Да будет с ним благословенье

Всех ангелов небесных и земных!

Да будет он отца достоин,

Как мать его, прекрасен и любим;

Да будет дух его спокоен

И в правде тверд, как божий херувим.

Пускай не знает он до срока

Ни мук любви, ни славы жадных дум;

Пускай глядит он без упрека

На ложный блеск и ложный мира шум;

Пускай не ищет он причины

Чужим страстям и радостям своим,

И выйдет он из светской тины

Душою бел и сердцем невредим!

А. А. Олениной

Ах! Анна Алексевна,

Какой счастливый день!

Судьба моя плачевна,

Я здесь стою как пень,

И что сказать не знаю,

А мне кричат: «Plus vile!» ^[2]

Я счастья вам желаю

Et je vous félicite. ^[3]

Не верь себе

Que nous font après tout les vulgaires abois De tous ces charlatans qui donnent de la voix, Les marchands de pathos et les faiseurs d'emphase Et tous les baladins qui dansent sur la phrase? A. Barbier ^[4]

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы бойся вдохновенья…

Оно — тяжелый бред души твоей больной,

Иль пленной мысли раздраженье.

В нем признака небес напрасно не ищи:

— То кровь кипит, то сил избыток!

Скорее жизнь свою в заботах истощи,

Разлей отравленный напиток!

Случится ли тебе в заветный, чудный миг

Отрыть в душе давно безмолвной

Еще неведомый и девственный родник,

Простых и сладких звуков полный, —

Не вслушивайся в них, не предавайся им,

Набрось на них покров забвенья:

Стихом размеренным и словом ледяным

Не передашь ты их значенья.

Закрадется ль печаль в тайник души твоей,

Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой,

Не выходи тогда на шумный пир людей

С своею бешеной подругой;

Не унижай себя. Стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной,

И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что́ нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты! ..

Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заучённым,

Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом картонным…

Три пальмы

(Восточное сказание)

В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый, под сенью зеленых листов,

От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор ?..

Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли — в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонков раздавались нестройные звуки,

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов

Узорные полы походных шатров;

Их смуглые ручки порой подымали,

И черные очи оттуда сверкали…

И, стан худощавый к луке наклоня,

Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой;

И белой одежды красивые складки

По плечам фариса вились в беспорядке;

И, с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван:

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро поит их студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети,

Изрублены были тела их потом,

И медленно жгли их до утра огнем.

Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван;

И следом печальным на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный;

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне всё дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит,

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

Молитва («В минуту жизни трудную…»)

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко —

И верится, и плачется,

И так легко, легко…

Дары Терека

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят.

Но, по степи разбегаясь,

Он лукавый принял вид

И, приветливо ласкаясь,

Морю Каспию журчит:

«Расступись, о старец-море,

Дай приют моей волне!

Погулял я на просторе,

Отдохнуть пора бы мне.

Я родился у Казбека,

Вскормлен грудью облаков,

С чуждой властью человека

Вечно спорить был готов.

Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял

И валунов им, на славу,

Стадо целое, пригнал».

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий стихнул, будто спит,

И опять, ласкаясь, Терек

Старцу на ухо журчит:

«Я привез тебе гостинец!

То гостинец не простой:

С поля битвы кабардинец,

Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной,

В налокотниках стальных:

Из Корана стих священный

Писан золотом на них.

Он угрюмо сдвинул брови,

И усов его края

Обагрила знойной крови

Благородная струя;

Взор открытый, безответный,

Полон старою враждой;

По затылку чуб заветный

Вьется черною космой».

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек

Старцу снова говорит:

«Слушай, дядя: дар бесценный!

Что другие все дары?

Но его от всей вселенной

Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами

Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

Грустен лик ее туманный,

Взор так тихо, сладко спит,

А на грудь из малой раны

Струйка алая бежит.

По красотке-молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного,

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою».

Замолчал поток сердитый,

И над ним, как снег бела,

Голова с косой размытой,

Колыхаяся, всплыла.

И старик во блеске власти

Встал, могучий, как гроза,

И оделись влагой страсти

Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный —

И в объятия свои

Набегающие волны

Принял с ропотом любви.

Памяти А. И. Одоевского

1

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно; но к полям родным

Вернулся я, и время испытанья

Промчалося законной чередой;

А он не дождался минуты сладкой:

Под бедною походною палаткой

Болезнь его сразила, и с собой

В могилу он унес летучий рой

Еще незрелых, темных вдохновений,

Обманутых надежд и горьких сожалений!

2

Он был рожден для них, для тех надежд,

Поэзии и счастья… Но, безумный —

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной,

И свет не пощадил — и бог не спас!

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных,

В нем тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

3

Но он погиб далеко от друзей…

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землей чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей!

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза закрылись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших тебя не понял ни единый…

4

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга,

Кто скажет нам ?.. Твоих последних слов

Глубокое и горькое значенье

Потеряно… Дела твои, и мненья,

И думы, — всё исчезло без следов,

Как легкий пар вечерних облаков:

Едва блеснут, их ветер вновь уносит;

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

5

И после их на небе нет следа,

Как от любви ребенка безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной…

Что за нужда? Пускай забудет свет

Столь чуждое ему существованье:

Зачем тебе венцы его вниманья

И терния пустых его клевет?

Ты не служил ему. Ты с юных лет

Коварные его отвергнул цепи:

Любил ты моря шум, молчанье синей степи —

6

И мрачных гор зубчатые хребты…

И, вкруг твоей могилы неизвестной,

Всё, чем при жизни радовался ты,

Судьба соединила так чудесно:

Немая степь синеет, и венцом

Серебряным Кавказ ее объемлет;

Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,

Как великан, склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая,

А море Черное шумит не умолкая.

«На буйном пиршестве задумчив он сидел…»

На буйном пиршестве задумчив он сидел

Один, покинутый безумными друзьями,

И в даль грядущую, закрытую пред нами,

Духовный взор его смотрел.

И помню я, исполнены печали

Средь звона чаш, и криков, и речей,

И песен праздничных, и хохота гостей

Его слова пророчески звучали.

Э. К. Мусиной-Пушкиной

Графиня Эмилия —

Белее чем лилия,

Стройней ее талии

На свете не встретится.

И небо Италии

В глазах ее светится,

Но сердце Эмилии

Подобно Бастилии.

1840

«Как часто, пестрою толпою окружен…»

1-е Января

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шопоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки, —

Наружно погружась в их блеск и суету,

Ласкаю я в душе старинную мечту,

Погибших лет святые звуки.

И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться, — памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком; и кругом

Родные всё места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.

В аллею темную вхожу я; сквозь кусты

Глядит вечерний луч, и желтые листы

Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою:

Я думаю об ней, я плачу и люблю,

Люблю мечты моей созданье

С глазами, полными лазурного огня,

С улыбкой розовой, как молодого дня

За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —

Я долгие часы просиживал один,

И память их жива поныне

Под бурей тягостных сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,

И шум толпы людской спугнет мечту мою,

На праздник не́званную гостью,

О, как мне хочется смутить веселость их,

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью! ..

И скучно и грустно

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды…

Желанья! .. что пользы напрасно и вечно желать ?..

А годы проходят — все лучшие годы!

Любить… но кого же ?.. на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и всё там ничтожно…

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —

Такая пустая и глупая шутка…

«Посреди небесных тел…»

Посреди небесных тел

Лик луны туманный:

Как он кругл и как он бел,

Точно блин с сметаной.

Кажду ночь она в лучах.

Путь проходит млечный:

Видно, там, на небесах,

Масленица вечно!

Казачья колыбельная песня

Спи, младенец мой прекрасный,

 Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

 В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

 Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

 Баюшки-баю.

По камням струится Терек,

 Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

 Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

 Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

 Баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время,

 Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

 И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

 Шелком разошью…

Спи, дитя мое родное,

 Баюшки-баю.

Богатырь ты будешь с виду

 И казак душой.

Провожать тебя я выйду —

 Ты махнешь рукой…

Сколько горьких слез украдкой

 Я в ту ночь пролью! ..

Спи, мой ангел, тихо, сладко,

 Баюшки-баю.

Стану я тоской томиться,

 Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

 По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

 Ты в чужом краю…

Спи ж, пока забот не знаешь,

 Баюшки-баю.

Дам тебе я на дорогу

 Образок святой:

Ты его, моляся богу,

 Ставь перед собой;

Да готовясь в бой опасный,

 Помни мать свою…

Спи, младенец мой прекрасный,

 Баюшки-баю.

М. А. Щербатовой («На светские цепи…»)

 На светские цепи,

На блеск утомительный бала

 Цветущие степи

Украйны она променяла,

 Но юга родного

На ней сохранилась примета

 Среди ледяного,

Среди беспощадного света.

 Как ночи Украйны,

В мерцании звезд незакатных,

 Исполнены тайны

Слова ее уст ароматных,

 Прозрачны и сини,

Как небо тех стран, ее глазки;

 Как ветер пустыни

И нежат и жгут ее ласки.

 И зреющей славы

Румянец не щечках пушистых

 И солнца отливы

Играют в кудрях золотистых.

 И следуя строго

Печальной отчизны примеру,

 В надежду на бога

Хранит она детскую веру;

 Как племя родное,

У чуждых опоры не просит,

 И в гордом покое

Насмешку и зло переносит;

 От дерзкого взора

В ней страсти не вспыхнут пожаром,

 Полюбит не скоро,

Зато не разлюбит уж даром.

«Есть речи — значенье…»

Есть речи — значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово;

Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав его, я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

Журналист, читатель и писатель

Les poètes ressemblent aux ours, qui se nourrissent en suçant leur patte. Inédit. ^[5]

(Комната писателя; опущенные шторы. Он сидит в больших креслах перед камином. Читатель, с сигарой, стоит спиной к камину. Журналист входит.)

Журналист

Я очень рад, что вы больны:

В заботах жизни, в шуме света

Теряет скоро ум поэта

Свои божественные сны.

Среди различных впечатлений

На мелочь душу разменяв,

Он гибнет жертвой общих мнений.

Когда ему в пылу забав

Обдумать зрелое творенье ?..

Зато, какая благодать,

Коль небо вздумает послать

Ему изгнанье, заточенье,

Иль даже долгую болезнь:

Тотчас в его уединеньи

Раздастся сладостная песнь!

Порой влюбляется он страстно

В свою нарядную печаль…

Ну, что́ вы пишете? нельзя ль

Узнать?

Писатель

Да ничего…

Журналист

Напрасно!

Писатель

О чем писать? Восток и юг

Давно описаны, воспеты;

Толпу ругали все поэты,

Хвалили все семейный круг;

Все в небеса неслись душою,

Взывали с тайною мольбою

К N. N., неведомой красе, —

И страшно надоели все.

Читатель

И я скажу — нужна отвага,

Чтобы открыть… хоть ваш журнал

(Он мне уж руки обломал):

Во-первых, серая бумага,

Она, быть может, и чиста;

Да как-то страшно без перчаток…

Читаешь — сотни опечаток!

Стихи — такая пустота;

Слова без смысла, чувства нету,

Натянут каждый оборот;

Притом — сказать ли по секрету?

И в рифмах часто недочет.

Возьмешь ли прозу? перевод.

А если вам и попадутся

Рассказы на родимый лад —

То верно над Москвой смеются

Или чиновников бранят.

С кого они портреты пишут?

Где разговоры эти слышат?

А если и случалось им,

Так мы их слышать не хотим…

Когда же на Руси бесплодной,

Расставшись с ложной мишурой,

Мысль обретет язык простой

И страсти голос благородный?

Журналист

Я точно то же говорю.

Как вы, открыто негодуя,

На музу русскую смотрю я.

Прочтите критику мою.

Читатель

Читал я. Мелкие нападки

На шрифт, виньетки, опечатки,

Намеки тонкие на то,

Чего не ведает никто.

Хотя б забавно было свету! ..

В чернилах ваших, господа,

И желчи едкой даже нету —

А просто грязная вода.

Журналист

И с этим надо согласиться,

Но верьте мне, душевно рад

Я был бы вовсе не браниться —

Да как же быть ?.. меня бранят!

Войдите в наше положенье!

Читает нас и низший круг:

Нагая резкость выраженья

Не всякий оскорбляет слух;

Приличье, вкус — всё так условно;

А деньги все ведь платят ровно!

Поверьте мне: судьбою несть

Даны нам тяжкие вериги.

Скажите, каково прочесть

Весь этот вздор, все эти книги, —

И всё зачем? чтоб вам сказать,

Что их не надобно читать! ..

Читатель

Зато какое наслажденье,

Как отдыхает ум и грудь,

Коль попадется как-нибудь

Живое, свежее творенье!

Вот, например, приятель мой:

Владеет он изрядным слогом,

И чувств и мыслей полнотой

Он одарен всевышним богом.

Журналист

Всё это так, — да вот беда:

Не пишут эти господа.

Писатель

О чем писать ?.. Бывает время,

Когда забот спадает бремя,

Дни вдохновенного труда,

Когда и ум и сердце полны,

И рифмы дружные, как волны,

Журча, одна во след другой

Несутся вольной чередой.

Восходит чудное светило

В душе проснувшейся едва:

На мысли, дышащие силой,

Как жемчуг нижутся слова…

Тогда с отвагою свободной

Поэт на будущность глядит,

И мир мечтою благородной

Пред ним очищен и обмыт.

Но эти странные творенья

Читает дома он один,

И ими после без зазренья

Он затопляет свой камин.

Ужель ребяческие чувства,

Воздушный, безотчетный бред

Достойны строгого искусства?

Их осмеет, забудет свет…

Бывают тягостные ночи:

Без сна, горят и плачут очи,

На сердце — жадная тоска;

Дрожа, холодная рука

Подушку жаркую объемлет;

Невольный страх власы подъемлет;

Болезненный, безумный крик

Из груди рвется — и язык

Лепечет громко, без сознанья,

Давно забытые названья;

Давно забытые черты

В сияньи прежней красоты

Рисует память своевольно:

В очах любовь, в устах обман —

И веришь снова им невольно,

И как-то весело и больно

Тревожить язвы старых ран…

Тогда пишу. Диктует совесть,

Пером сердитый водит ум:

То соблазнительная повесть

Сокрытых дел и тайных дум;

Картины хладные разврата,

Преданья глупых юных дней,

Давно без пользы и возврата

Погибших в омуте страстей,

Средь битв незримых, но упорных,

Среди обманщиц и невежд,

Среди сомнений ложно черных

И ложно радужных надежд.

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору;

Неумолим я и жесток…

Но, право, этих горьких строк

Неприготовленному взору

Я не решуся показать…

Скажите ж мне, о чем писать?

К чему толпы неблагодарной

Мне злость и ненависть навлечь,

Чтоб бранью назвали коварной

Мою пророческую речь?

Чтоб тайный яд страницы знойной

Смутил ребенка сон покойный

И сердце слабое увлек

В свой необузданный поток?

О нет! преступною мечтою

Не ослепляя мысль мою,

Такой тяжелою ценою

Я вашей славы не куплю…

Воздушный корабль

(Из Зейдлица)

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

Не гнутся высокие мачты,

На них флюгера не шумят,

И, молча, в открытые люки

Чугунные пушки глядят.

Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем;

Но скалы и тайные мели,

И бури ему нипочем.

Есть остров на том океане —

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.

Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.

И в час его грустной кончины,

В полночь, как свершается год,

К высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристает.

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук.

Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон,

Оставил наследника-сына

И старую гвардию он.

И только что землю родную

Завидит во мраке ночном,

Опять его сердце трепещет

И очи пылают огнем.

На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.

Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

И, топнув о землю ногою,

Сердито он взад и вперед

По тихому берегу ходит,

И снова он громко зовет:

Зовет он любезного сына,

Опору в превратной судьбе;

Ему обещает полмира,

А Францию только себе.

Но в цвете надежды и силы

Угас его царственный сын,

И долго, его поджидая,

Стоит император один —

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок,

Потом на корабль свой волшебный,

Главу опустивши на грудь,

Идет и, махнувши рукою,

В обратный пускается путь.

Соседка

Не дождаться мне видно свободы,

А тюремные дни будто годы;

И окно высоко́ над землей!

И у двери стоит часовой!

Умереть бы уж мне в этой клетке,

Кабы не было милой соседки! ..

Мы проснулись сегодня с зарей,

Я кивнул ей слегка головой.

Разлучив, нас сдружила неволя,

Познакомила общая доля,

Породнило желанье одно

Да с двойною решоткой окно;

У окна лишь поутру я сяду,

Волю дам ненасытному взгляду…

Вот напротив окошечко: стук!

Занавеска подымется вдруг.

На меня посмотрела плутовка!

Опустилась на ручку головка,

А с плеча, будто сдул ветерок,

Полосатый скатился платок,

Но бледна ее грудь молодая,

И сидит она долго вздыхая,

Видно, буйную думу тая,

Всё тоскует по воле, как я.

Не грусти, дорогая соседка…

Захоти лишь — отворится клетка,

И как божии птички, вдвоем

Мы в широкое поле порхнем.

У отца ты ключи мне украдешь,

Сторожей за пирушку усадишь,

А уж с тем, что поставлен к дверям,

Постараюсь я справиться сам.

Избери только ночь потемнее,

Да отцу дай вина похмельнее,

Да повесь, чтобы ведать я мог,

На окно полосатый платок.

Пленный рыцарь

Молча сижу под окошком темницы;

Синее небо отсюда мне видно:

В небе играют всё вольные птицы;

Глядя на них, мне и больно и стыдно.

Нет на устах моих грешной молитвы,

Нету ни песни во славу любезной:

Помню я только старинные битвы,

Меч мой тяжелый да панцырь железный.

В каменный панцырь я ныне закован,

Каменный шлем мою голову давит,

Щит мой от стрел и меча заколдован,

Конь мой бежит, и никто им не правит,

Быстрое время — мой конь неизменный,

Шлема забрало — решотка бойницы,

Каменный панцырь — высокие стены,

Щит мой — чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!

Душно под новой бронею мне стало!

Смерть, как приедем, подержит мне стремя;

Слезу и сдерну с лица я забрало.

М. П. Соломирской

Над бездной адскою блуждая,

Душа преступная порой

Читает на воротах рая

Узоры надписи святой.

И часто тайную отраду

Находит муке неземной,

За непреклонную ограду

Стремясь завистливой мечтой.

Так, разбирая в заточенье

Досель мне чуждые черты,

Я был свободен на мгновенье

Могучей волею мечты.

Залогом вольности желанной,

Лучом надежды в море бед

Мне стал тогда ваш безымянный,

Но вечно-памятный привет.

Отчего

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно… потому что весело тебе.

Благодарность

За всё, за всё тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За всё, чем я обманут в жизни был…

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

Из Гёте

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Ребенку

О грезах юности томим воспоминаньем,

С отрадой тайною и тайным содроганьем,

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю…

О, если б знало ты, как я тебя люблю!

Как милы мне твои улыбки молодые,

И быстрые глаза, и кудри золотые,

И звонкий голосок! — Не правда ль, говорят,

Ты на нее похож? — Увы! года летят;

Страдания ее до срока изменили,

Но верные мечты тот образ сохранили

В груди моей; тот взор, исполненный огня,

Всегда со мной. А ты, ты любишь ли меня?

Не скучны ли тебе непрошенные ласки?

Не слишком часто ль я твои целую глазки?

Слеза моя ланит твоих не обожгла ль?

Смотри ж, не говори ни про мою печаль,

Ни вовсе обо мне. К чему? Ее, быть может,

Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит…

Но мне ты всё поверь. Когда в вечерний час

Пред образом с тобой заботливо склонясь,

Молитву детскую она тебе шептала

И в знаменье креста персты твои сжимала,

И все знакомые родные имена

Ты повторял за ней, — скажи, тебя она

Ни за кого еще молиться не учила?

Бледнея, может быть, она произносила

Название, теперь забытое тобой…

Не вспоминай его… Что имя? — звук пустой!

Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.

Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно

Узнаешь ты его, — ребяческие дни

Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!

А. О. Смирновой

В простосердечии невежды

Короче знать вас я желал,

Но эти сладкие надежды

Теперь я вовсе потерял.

Без вас — хочу сказать вам много,

При вас — я слушать вас хочу:

Но молча вы глядите строго,

И я, в смущении, молчу!

Что делать? — речью безыскусной

Ваш ум занять мне не дано…

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно.

К портрету

Как мальчик кудрявый резва,

Нарядна, как бабочка летом;

Значенья пустого слова

В устах ее полны приветом.

Ей нравиться долго нельзя:

Как цепь ей несносна привычка,

Она ускользнет, как змея,

Порхнет и умчится, как птичка.

Таит молодое чело

По воле — и радость и горе.

В глазах — как на небе светло,

В душе ее темно, как в море!

То истиной дышит в ней всё,

То всё в ней притворно и ложно!

Понять невозможно ее,

Зато не любить невозможно.

Тучи

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Валерик

Я к вам пишу случайно; право

Не знаю как и для чего.

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но, боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, конечно, всё равно.

И знать вам также нету нужды,

Где я? что я? в какой глуши?

Душою мы друг другу чужды,

Да вряд ли есть родство души.

Страницы прошлого читая,

Их по порядку разбирая

Теперь остынувшим умом,

Разуверяюсь я во всем.

Смешно же сердцем лицемерить

Перед собою столько лет;

Добро б еще морочить свет!

Да и притом что пользы верить

Тому, чего уж больше нет ?..

Безумно ждать любви заочной?

В наш век все чувства лишь на срок;

Но я вас помню — да и точно,

Я вас никак забыть не мог!

Во-первых потому, что много,

И долго, долго вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил;

Потом в раскаяньи бесплодном

Влачил я цепь тяжелых лет;

И размышлением холодным

Убил последний жизни цвет.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, — но вас

Забыть мне было невозможно.

И к мысли этой я привык,

Мой крест несу я без роптанья:

То иль другое наказанье?

Не всё ль одно. Я жизнь постиг;

Судьбе как турок иль татарин

За всё я ровно благодарен;

У бога счастья не прошу

И молча зло переношу.

Быть может, небеса востока

Меня с ученьем их пророка

Невольно сблизили. Притом

И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Всё, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью…

И нет работы голове…

Зато лежишь в густой траве,

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз,

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос;

У медных пушек спит прислуга,

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга.

Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам;

И вижу я неподалеку

У речки, следуя пророку,

Мирной татарин свой намаз

Творит, не подымая глаз;

А вот кружком сидят другие.

Люблю я цвет их желтых лиц,

Подобный цвету наговиц,

Их шапки, рукава худые,

Их темный и лукавый взор

И их гортанный разговор.

Чу — дальний выстрел! прожужжала

Шальная пуля… славный звук…

Вот крик — и снова всё вокруг

Затихло… но жара уж спа́ла,

Ведут коней на водопой,

Зашевелилася пехота;

Вот проскакал один, другой!

Шум, говор. Где вторая рота?

Что, вьючить? — что же капитан?

Повозки выдвигайте живо!

Савельич! Ой ли — Дай огниво! —

Подъем ударил барабан —

Гудит музыка полковая;

Между колоннами въезжая,

Звенят орудья. Генерал

Вперед со свитой поскакал…

Рассыпались в широком поле,

Как пчелы, с гиком казаки;

Уж показалися значки

Там на опушке — два, и боле.

А вот в чалме один мюрид

В черкеске красной ездит важно,

Конь светло-серый весь кипит,

Он машет, кличет — где отважный?

Кто выдет с ним на смертный бой! ..

Сейчас, смотрите: в шапке черной

Казак пустился гребенской;

Винтовку выхватил проворно,

Уж близко… выстрел… легкий дым…

Эй вы, станичники, за ним…

Что? ранен! .. — Ничего, безделка…

И завязалась перестрелка…

Но в этих сшибках удалых

Забавы много, толку мало;

Прохладным вечером, бывало,

Мы любовалися на них,

Без кровожадного волненья,

Как на трагический балет;

Зато видал я представленья,

Каких у вас на сцене нет…

Раз — это было под Гихами,

Мы проходили темный лес;

Огнем дыша, пылал над нами

Лазурно-яркий свод небес.

Нам был обещан бой жестокий.

Из гор Ичкерии далекой

Уже в Чечню на братний зов

Толпы стекались удальцов.

Над допотопными лесами

Мелькали маяки кругом;

И дым их то вился столпом,

То расстилался облаками;

И оживилися леса;

Скликались дико голоса

Под их зелеными шатрами.

Едва лишь выбрался обоз

В поляну, дело началось;

Чу! в арьергард орудья просят;

Вот ружья из кустов [вы]носят,

Вот тащат за ноги людей

И кличут громко лекарей;

А вот и слева, из опушки,

Вдруг с гиком кинулись на пушки;

И градом пуль с вершин дерев

Отряд осыпан. Впереди же

Всё тихо — там между кустов

Бежал поток. Подходим ближе.

Пустили несколько гранат;

Еще подвинулись; молчат;

Но вот над бревнами завала

Ружье как будто заблистало;

Потом мелькнуло шапки две;

И вновь всё спряталось в траве.

То было грозное молчанье,

Не долго длилося оно,

Но <в> этом странном ожиданье

Забилось сердце не одно.

Вдруг залп… глядим: лежат рядами

Что нужды? здешние полки

Народ испытанный… В штыки,

Дружнее! раздалось за нами.

Кровь загорелася в груди!

Все офицеры впереди…

Верхом помчался на завалы

Кто не успел спрыгнуть с коня…

Ура — и смолкло. — Вон кинжалы,

В приклады! — и пошла резня.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.

На берегу, под тенью дуба,

Пройдя завалов первый ряд,

Стоял кружок. Один солдат

Был на коленах; мрачно, грубо

Казалось выраженье лиц,

Но слезы капали с ресниц,

Покрытых пылью… на шинели,

Спиною к дереву, лежал

Их капитан. Он умирал;

В груди его едва чернели

Две ранки; кровь его чуть-чуть

Сочилась. Но высоко грудь

И трудно подымалась, взоры

Бродили страшно, он шептал…

Спасите, братцы. — Тащат в горы.

Постойте — ранен генерал…

Не слышат… Долго он стонал,

Но всё слабей и понемногу

Затих и душу отдал богу;

На ружья опершись, кругом

Стояли усачи седые…

И тихо плакали… потом

Его остатки боевые

Накрыли бережно плащом

И понесли. Тоской томимый

Им вслед смотрел <я> недвижимый.

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали.

Уже затихло всё; тела

Стащили в кучу; кровь текла

Струею дымной по каменьям,

Ее тяжелым испареньем

Был полон воздух. Генерал

Сидел в тени на барабане

И донесенья принимал.

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом.

А там вдали грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет! .. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой: я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми.

— А сколько их дралось примерно

Сегодня? — Тысяч до семи.

— А много горцы потеряли?

— Как знать? — зачем вы не считали!

Да! будет, кто-то тут сказал,

Им в память этот день кровавый!

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.

Но я боюся вам наскучить,

В забавах света вам смешны

Тревоги дикие войны;

Свой ум вы не привыкли мучить

Тяжелой думой о конце;

На вашем молодом лице

Следов заботы и печали

Не отыскать, и вы едва ли

Вблизи когда-нибудь видали,

Как умирают. Дай вам бог

И не видать: иных тревог

Довольно есть. В самозабвеньи

Не лучше ль кончить жизни путь?

И беспробудным сном заснуть

С мечтой о близком пробужденьи?

Теперь прощайте: если вас

Мой безыскусственный рассказ

Развеселит, займет хоть малость,

Я буду счастлив. А не так? —

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак! ..

Завещание («Наедине с тобою, брат…»)

Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть:

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!

Поедешь скоро ты домой:

Смотри ж… Да что? моей судьбой,

Сказать по правде, очень

Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был;

Что умер честно за царя,

Что плохи наши лекаря,

И что родному краю

Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль

Застанешь ты в живых…

Признаться, право, было б жаль

Мне опечалить их;

Но если кто из них и жив,

Скажи, что я писать ленив,

Что полк в поход послали,

И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…

Как вспомнишь, как давно

Расстались! .. Обо мне она

Не спросит… всё равно,

Ты расскажи всю правду ей,

Пустого сердца не жалей;

Пускай она поплачет…

Ей ничего не значит!

1841

Оправдание

Когда одни воспоминанья

О заблуждениях страстей,

На место славного названья,

Твой друг оставит меж людей, —

И будет спать в земле безгласно

То сердце, где кипела кровь,

Где так безумно, так напрасно

С враждой боролася любовь, —

Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Любовь безгрешная твоя, —

Того, кто страстью и пороком

Затмил твои младые дни,

Молю: язвительным упреком

Ты в оный час не помяни.

Но пред судом толпы лукавой

Скажи, что судит нас иной,

И что прощать святое право

Страданьем куплено тобой.

Родина

Люблю отчизну я, но странною любовью!

 Не победит ее рассудок мой.

  Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья./n

  Но я люблю — за что, не знаю сам —

  Ее степей холодное молчанье,

  Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

   Люблю дымок спаленной жнивы,

   В степи ночующий обоз,

   И на холме средь желтой нивы

   Чету белеющих берез.

   С отрадой многим незнакомой

   Я вижу полное гумно,

   Избу, покрытую соломой,

   С резными ставнями окно;

   И в праздник, вечером росистым,

   Смотреть до полночи готов

   На пляску с топаньем и свистом

   Под говор пьяных мужичков.

Эпиграмма («Под фирмой иностранной иноземец…»)

Под фирмой иностранной иноземец

Не утаил себя никак —

Бранится пошло: ясно немец,

Похвалит: видно, что поляк.

«На севере диком стоит одиноко…»

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой —

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Любовь мертвеца

Пускай холодною землею

  Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

  Душа моя.

Любви безумного томленья,

  Жилец могил,

В стране покоя и забвенья

  Я не забыл.

* * *

Без страха в час последней муки

  Покинув свет,

Отрады ждал я от разлуки —

  Разлуки нет.

Я видел прелесть бестелесных,

  И тосковал,

Что образ твой в чертах небесных

  Не узнавал.

* * *

Что мне сиянье божьей власти

  И рай святой?

Я перенес земные страсти

  Туда с собой.

Ласкаю я мечту родную

  Везде одну;

Желаю, плачу и ревную

  Как встарину.

* * *

Коснется ль чуждое дыханье

  Твоих ланит,

Моя душа в немом страданье

  Вся задрожит.

Случится ль, шепчешь засыпая

  Ты о другом,

Твои слова текут пылая

  По мне огнем.

* * *

Ты не должна любить другого,

  Нет, не должна,

Ты мертвецу, святыней слова,

  Обручена.

Увы, твой страх, твои моленья

  К чему оне?

Ты знаешь, мира и забвенья

  Не надо мне!

Последнее новоселье

Меж тем, как Франция, среди рукоплесканий

И кликов радостных, встречает хладный прах

Погибшего давно среди немых страданий

   В изгнаньи мрачном и в цепях;

  Меж тем, как мир услужливой хвалою

Венчает позднего раскаянья порыв

И вздорная толпа, довольная собою,

   Гордится, прошлое забыв, —

Негодованию и чувству дав свободу,

Поняв тщеславие сих праздничных забот,

Мне хочется сказать великому народу:

   Ты жалкий и пустой народ!

Ты жалок потому, что вера, слава, гений,

Всё, всё великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

   Тобой растоптано в пыли.

Из славы сделал ты игрушку лицемерья,

  Из вольности — орудье палача,

И все заветные отцовские поверья

   Ты им рубил, рубил сплеча, —

Ты погибал… и он явился, с строгим взором.

  Отмеченный божественным перстом,

И признан за вождя всеобщим приговором,

   И ваша жизнь слилася в нем, —

И вы окрепли вновь в тени его державы,

И мир трепещущий в безмолвии взирал

На ризу чудную могущества и славы,

   Которой вас он одевал.

Один, — он был везде, холодный, неизменный,

Отец седых дружин, любимый сын молвы,

В степях египетских, у стен покорной Вены,

   В снегах пылающей Москвы.

А вы, что́ делали, скажите, в это время,

Когда в полях чужих он гордо погибал?

Вы потрясали власть избранную как бремя,

   Точили в темноте кинжал!

Среди последних битв, отчаянных усилий,

В испуге не поняв позора своего,

  Как женщина, ему вы изменили,

  И, как рабы, вы предали его!

  Лишенный прав и места гражданина,

Разбитый свой венец он снял и бросил сам,

И вам оставил он в залог родного сына —

   Вы сына выдали врагам!

Тогда, отяготив позорными цепями,

Героя увезли от плачущих дружин,

И на чужой скале, за синими морями,

   Забытый, он угас один —

  Один, замучен мщением бесплодным,

  Безмолвною и гордою тоской,

И, как простой солдат, в плаще своем походном

   Зарыт наемною рукой…

* * *

Но годы протекли, и ветреное племя

Кричит: «Подайте нам священный этот прах!

Он наш; его теперь, великой жатвы семя,

  Зароем мы в спасенных им стенах!»

И возвратился он на родину; безумно,

Как прежде, вкруг него теснятся и бегут

  И в пышный гроб, среди столицы шумной,

   Остатки тленные кладут.

Желанье позднее увенчано успехом!

И краткий свой восторг сменив уже другим,

Гуляя, топчет их с самодовольным смехом

   Толпа, дрожавшая пред ним .

* * *

И грустно мне, когда подумаю, что ныне

  Нарушена святая тишина

  Вокруг того, кто ждал в своей пустыне

Так жадно, столько лет — спокойствия и сна!

И если дух вождя примчится на свиданье

С гробницей новою, где прах его лежит,

   Какое в нем негодованье

   При этом виде закипит!

Как будет он жалеть, печалию томимый,

О знойном острове, под небом дальних стран,

Где сторожил его, как он непобедимый,

   Как он великий, океан!

«Из-под таинственной холодной полумаски…»

Из-под таинственной холодной полумаски ^*

Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,

Светили мне твои пленительные глазки,

И улыбалися лукавые уста.

Сквозь дымку легкую заметил я невольно

И девственных ланит и шеи белизну.

Счастливец! видел я и локон своевольный,

Родных кудрей покинувший волну! ..

И создал я тогда в моем воображенье

По легким признакам красавицу мою:

И с той поры бесплотное виденье

Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.

И всё мне кажется: живые эти речи

В года минувшие слыхал когда-то я;

И кто-то шепчет мне, что после этой встречи

Мы вновь увидимся, как старые друзья.

В альбом автору «Курдюковой»

На наших дам морозных

С досадой я смотрю,

Угрюмых и серьезных

Фигур их не терплю.

Вот дама Курдюкова,

Ее рассказ так мил,

Я о́т слова до слова

Его бы затвердил.

Мой ум скакал за нею, —

И часто был готов

Я броситься на шею

К madame de-Курдюков.

А. А. Углицкой

Ma chère Alexandrine,

Простите, же ву при,

За мой армейский чин

Всё, что je vous écris;

Меж тем, же ву засюр,

Ich wünsche счастья вам,

Surtout beaucoup d'amour,

Quand vous serez Мадам . ^[6]

Из альбома С. Н. Карамзиной

Любил и я в былые годы,

В невинности души моей,

И бури шумные природы,

И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной

Я скоро таинство постиг,

И мне наскучил их несвязный

И оглушающий язык.

Люблю я больше год от году,

Желаньям мирным дав простор,

Поутру ясную погоду,

Под вечер тихий разговор,

Люблю я парадоксы ваши,

И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,

С<мирновой> штучку, фарсу Саши

И Ишки М<ятлева> стихи…

Графине Ростопчиной

Я верю: под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны.

Но что ж! — от цели благородной

Оторван бурею страстей,

Я позабыл в борьбе бесплодной

Преданья юности моей.

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать;

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять…

Так две волны несутся дружно

Случайной, вольною четой

В пустыне моря голубой:

Их гонит вместе ветер южный;

Но их разрознит где-нибудь

Утеса каменная грудь…

И, полны холодом привычным,

Они несут брегам различным,

Без сожаленья и любви,

Свой ропот сладостный и томный,

Свой бурный шум, свой блеск заемный,

И ласки вечные свои.

Договор

Пускай толпа клеймит презреньем

Наш неразгаданный союз,

Пускай людским предубежденьем

Ты лишена семейных уз.

Но перед идолами света

Не гну колени я мои;

Как ты, не знаю в нем предмета

Ни сильной злобы, ни любви.

Как ты, кружусь в весельи шумном,

Не отличая никого:

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего.

Земного счастья мы не ценим,

Людей привыкли мы ценить:

Себе мы оба не изменим,

А нам не могут изменить.

В толпе друг друга мы узнали;

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали.

«Прощай, немытая Россия…»

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей. ^[7]

Утес

Ночевала тучка золотая

На груди утеса-великана;

Утром в путь она умчалась рано,

По лазури весело играя;

Но остался влажный след в морщине

Старого утеса. Одиноко

Он стоит, задумался глубоко

И тихонько плачет он в пустыне.

Спор

Как-то раз перед толпою

 Соплеменных гор

У Казбека с Шат-горою ^[8]

 Был великий спор.

«Берегись! — сказал Казбеку

 Седовласый Шат, —

Покорился человеку

 Ты недаром, брат!

Он настроит дымных келий

 По уступам гор;

В глубине твоих ущелий

 Загремит топор;

И железная лопата

 В каменную грудь,

Добывая медь и злато,

 Врежет страшный путь.

Уж проходят караваны

 Через те скалы́,

Где носились лишь туманы

 Да цари-орлы.

Люди хитры! Хоть и труден

 Первый был скачок,

Берегися! многолюден

 И могуч Восток!»

— Не боюся я Востока! —

 Отвечал Казбек, —

Род людской там спит глубоко

 Уж девятый век.

Посмотри: в тени чинары

 Пену сладких вин

На узорные шальвары

 Сонный льет грузин;

И склонясь в дыму кальяна

 На цветной диван,

У жемчужного фонтана

 Дремлет Тегеран.

Вот — у ног Ерусалима,

 Богом сожжена,

Безглагольна, недвижима

 Мертвая страна;

Дальше, вечно чуждый тени,

 Моет желтый Нил

Раскаленные ступени

 Царственных могил.

Бедуин забыл наезды

 Для цветных шатров

И поет, считая звезды,

 Про дела отцов.

Всё, что здесь доступно оку,

 Спит, покой ценя…

Нет! не дряхлому Востоку

 Покорить меня! —

«Не хвались еще заране! —

 Молвил старый Шат, —

Вот на севере в тумане

 Что-то видно, брат!»

Тайно был Казбек огромный

 Вестью той смущен;

И, смутясь, на север темный

 Взоры кинул он;

И туда в недоуменье

 Смотрит, полный дум:

Видит странное движенье,

 Слышит звон и шум.

От Урала до Дуная,

 До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

 Движутся полки;

Веют белые султаны

 Как степной ковыль;

Мчатся пестрые уланы,

 Подымая пыль;

Боевые батальоны

 Тесно в ряд идут,

Впереди несут знамены,

 В барабаны бьют;

Батареи медным строем

 Скачут и гремят,

И, дымясь, как перед боем,

 Фитили горят.

И испытанный трудами

 Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

 Генерал седой.

Идут все полки могучи,

 Шумны как поток,

Страшно-медленны как тучи,

 Прямо на восток.

И томим зловещей думой,

 Полный черных снов,

Стал считать Казбек угрюмый —

 И не счел врагов.

Грустным взором он окинул

 Племя гор своих,

Шапку ^[9]на́ брови надвинул —

 И навек затих.

Сон («В полдневный жар в долине Дагестана…»)

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня — но спал я мертвым сном.

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне.

Но в разговор веселый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди дымясь чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струёй.

L'attente

Je l'attends dans la plaine sombre;

Au loin je vois blanchir une ombre,

Une ombre qui vient doucement…

Eh non! — trompeuse espérance —

C'est un vieux saule qui balance

Son tronc desséché et luisant.

Je me penche et longtemps j'écoute:

Je crois entendre sur la route

Le son qu'un pas léger produit…

Non, ce n'est rien! C'est dans la mousse

Le bruit d'une feuille que pousse

Le vent parfumè de la nuit.

Rempli d'une amère tristesse,

Je me couche dans l'herbe épaisse

Et m'endors d'un sommeil profond…

Tout-à-coup, tremblant, je m'éveille:

Sa voix me parlait à l'oreille,

Sa bouche me baisait au front. ^[10]

«Лилейной рукой поправляя…»

Лилейной рукой поправляя

Едва пробившийся ус,

Краснеет как дева младая

Капгар, молодой туксус.

· · ·

«На бурке под тенью чинары…»

1

На бурке под тенью чинары

Лежал Ахмет Ибрагим,

И руки скрестивши татары

Стояли молча пред ним.

2

И, брови нахмурив густые,

Лениво молвил Ага:

О слуги мои удалые,

Мне ваша жизнь дорога!

3

· · ·

«Они любили друг друга так долго и нежно…»

Sie liebten sich beide, doch keiner Wollt' es dem andern gestehn. Heine. ^[11]

Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но как враги избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Тамара

В глубокой теснине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле,

Старинная башня стояла,

Чернея на черной скале.

В той башне высокой и тесной

Царица Тамара жила:

Прекрасна как ангел небесный,

Как демон коварна и зла.

И там сквозь туман полуночи

Блистал огонек золотой,

Кидался он путнику в очи,

Манил он на отдых ночной.

И слышался голос Тамары:

Он весь был желанье и страсть,

В нем были всесильные чары,

Была непонятная власть.

На голос невидимой пери

Шел воин, купец и пастух;

Пред ним отворялися двери,

Встречал его мрачный евну́х.

На мягкой пуховой постели,

В парчу и жемчу́г убрана,

Ждала она гостя. Шипели

Пред нею два кубка вина.

Сплетались горячие руки,

Уста прилипали к устам,

И странные, дикие звуки

Всю ночь раздавалися там.

Как будто в ту башню пустую

Сто юношей пылких и жен

Сошлися на свадьбу ночную,

На тризну больших похорон.

Но только что утра сиянье

Кидало свой луч по горам,

Мгновенно и мрак и молчанье

Опять воцарялися там.

Лишь Терек в теснине Дарьяла

Гремя нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну;

И с плачем безгласное тело

Спешили они унести;

В окне тогда что-то белело,

Звучало оттуда: прости.

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Свиданье

1

Уж за горой дремучею

Погас вечерний луч,

Едва струей гремучею

Сверкает жаркий ключ;

Сады благоуханием

Наполнились живым,

Тифлис объят молчанием,

В ущельи мгла и дым.

Летают сны-мучители

Над грешными людьми,

И ангелы-хранители

Беседуют с детьми.

2

Там за твердыней старою

На сумрачной горе

Под свежею чинарою

Лежу я на ковре.

Лежу один и думаю:

Ужели не во сне

Свиданье в ночь угрюмую

Назначила ты мне?

И в этот час таинственный,

Но сладкий для любви,

Тебя, мой друг единственный,

Зовут мечты мои.

3

Внизу огни дозорные

Лишь на мосту горят,

И колокольни черные

Как сторожи стоят;

И поступью несмелою

Из бань со всех сторон

Выходят цепью белою

Четы грузинских жен;

Вот улицей пустынною

Бредут, едва скользя…

Но под чадрою длинною

Тебя узнать нельзя! ..

4

Твой домик с крышей гладкою

Мне виден вдалеке;

Крыльцо с ступенью шаткою

Купается в реке;

Среди прохлады, веющей

Над синею Курой,

Он сетью зеленеющей

Опутан плющевой;

За тополью высокою

Я вижу там окно…

Но свечкой одинокою

Не светится оно!

5

Я жду. В недоумении

Напрасно бродит взор:

Кинжалом в нетерпении

Изрезал я ковер;

Я жду с тоской бесплодною,

Мне грустно, тяжело…

Вот сыростью холодною

С востока понесло,

Краснеют за туманами

Седых вершин зубцы,

Выходят с караванами

Из города купцы…

6

Прочь, прочь, слеза позорная,

Кипи, душа моя!

Твоя измена черная

Понятна мне, змея!

Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал как бешеный

Татарин молодой.

Недаром он красуется

Перед твоим окном,

И твой отец любуется

Персидским жеребцом.

7

Возьму винтовку длинную,

Пойду я из ворот:

Там под скалой пустынною

Есть узкий поворот.

До полдня за могильною

Часовней подожду

И на дорогу пыльную

Винтовку наведу.

Напрасно грудь колышется!

Я лег между камней;

Чу! близкий топот слышится…

А! это ты, злодей!

Листок

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя

И вот наконец докатился до Черного моря.

У Черного моря чинара стоит молодая;

С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;

На ветвях зеленых качаются райские птицы;

Поют они песни про славу морской царь-девицы.

И странник прижался у корня чинары высокой;

Приюта на время он молит с тоскою глубокой

И так говорит он: я бедный листочек дубовый,

До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,

Засох я без тени, увял я без сна и покоя.

Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,

Немало я знаю рассказов мудреных и чудных.

На что мне тебя? отвечает младая чинара,

Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара.

Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?

Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!

Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;

По небу я ветви раскинула здесь на просторе,

И корни мои умывает холодное море.

«Выхожу один я на дорогу…»

1

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

2

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

3

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея

Темный дуб склонялся и шумел.

Морская царевна

В море царевич купает коня;

Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»

Фыркает конь и ушами прядет,

Брызжет и плещет и дале плывет.

Слышит царевич: «Я царская дочь!

Хочешь провесть ты с царевною ночь?»

Вот показалась рука из воды,

Ловит за кисти шелко́вой узды.

Вышла младая потом голова;

В косу вплелася морская трава.

Синие очи любовью горят;

Брызги на шее как жемчуг дрожат.

Мыслит царевич: «Добро же! постой!»

За косу ловко схватил он рукой.

Держит, рука боевая сильна:

Плачет и молит и бьется она.

К берегу витязь отважно плывет;

Выплыл; товарищей громко зовет.

«Эй вы! сходитесь, лихие друзья!

Гляньте, как бьется добыча моя…

Что ж вы стоите смущенной толпой?

Али красы не видали такой?»

Вот оглянулся царевич назад:

Ахнул! померк торжествующий взгляд.

Видит, лежит на песке золотом

Чудо морское с зеленым хвостом;

Хвост чешуею змеиной покрыт,

Весь замирая, свиваясь дрожит;

Пена струями сбегает с чела,

Очи одела смертельная мгла.

Бледные руки хватают песок;

Шепчут уста непонятный упрек…

Едет царевич задумчиво прочь.

Будет он помнить про царскую дочь!

Пророк

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами.

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм и худ и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

«Нет, не тебя так пылко я люблю…»

1

Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою.

2

Когда порой я на тебя смотрю,

В твои глаза вникая долгим взором:

Таинственным я занят разговором,

Но не с тобой я сердцем говорю.

3

Я говорю с подругой юных дней;

В твоих чертах ищу черты другие;

В устах живых уста давно немые,

В глазах огонь угаснувших очей.

Стихотворения разных годов

Крест на скале

В теснине Кавказа я знаю скалу,

Туда долететь лишь степному орлу,

Но крест деревянный чернеет над ней,

Гниет он и гнется от бурь и дождей.

И много уж лет протекло без следов

С тех пор, как он виден с далеких холмов.

И каждая кверху подъята рука,

Как будто он хочет схватить облака.

О если б взойти удалось мне туда,

Как я бы молился и плакал тогда;

И после я сбросил бы цепь бытия

И с бурею братом назвался бы я!

Черные очи

Много звезд у летней ночи,

Отчего же только две у вас,

Очи юга! черны очи!

Нашей встречи был недобрый час.

Кто ни спросит, звезды ночи

Лишь о райском счастье говорят;

В ваших звездах, черны очи,

Я нашел для сердца рай и ад.

Очи юга, черны очи,

В вас любви прочел я приговор,

Звезды дня и звезды ночи

Для меня вы стали с этих пор!

К *** («Когда твой друг с пророческой тоскою…»)

Когда твой друг с пророческой тоскою

Тебе вверял толпу своих забот,

Не знала ты невинною душою,

Что смерть его позорная зовет,

Что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдет;

Он был рожден для мирных вдохновений,

Для славы, для надежд; — но меж людей

Он не годился; и враждебный гений

Его душе не наложил цепей;

И не слыхал творец его молений,

И он погиб во цвете лучших дней;

И близок час… и жизнь его потонет

В забвенье, без следа, как звук пустой;

Никто слезы прощальной не уронит,

Чтоб смыть упрек, оправданный толпой,

И лишь волна полночная простонет

Над сердцем, где хранился образ твой!

Гость (Быль)

(Посвящается ***)

Кларису юноша любил,

 Давно тому назад.

Он сердце девы получил:

 А сердце — лучший клад.

Уж громкий колокол гудёт,

И в церкве поп с венцами ждет.

И вдруг раздался крик войны,

 Подъяты знамена:

Спешат отечества сыны —

 И ноги в стремена!

Идет Калмар, томим тоской,

Проститься с девой молодой.

«Клянись, что вечно, — молвил он, —

 Мне не изменишь ты! —

Пускай холодной смерти сон,

 О, дева красоты,

Нас осеняет под землей,

Коль не венцы любви святой!»

Клариса клятву говорит,

 Дрожит слеза в очах,

Разлуки поцелуй горит

 На розовых устах:

«Вот поцелуй последний мой —

С тобою в храм и в гроб с тобой!»

— Итак, прости! жалей меня:

 Печален мой удел! —

Калмар садится на коня,

 И вихрем полетел…

Дни мчатся… снег в полях лежит…

Всё дева плачет да грустит…

Вот и весна явилась вновь,

 И в солнце прежний жар.

Проходит женская любовь,

 , забыт Калмар!

И должен получить другой

Ее красу с ее рукой.

С невестой под руку жених

 Пирует за столом,

Гостей обходит и родных

 Стакан, шипя вином.

Пир брачный весело шумит;

Лишь молча гость один сидит.

На нем шелом избит в боях,

 Под хладной сталью лик,

И плаш, изорван на плечах,

 И ржавый меч велик.

Сидит он прям и недвижим,

И речь начать боятся с ним…

«Что гость любезный наш не пьет, —

 Клариса вдруг к нему, —

И что он нить не перервет

 Молчанью своему?

Кто он? откуда в нашу дверь?

Могу ли я узнать теперь?»

Не стон, не вздох он испустил —

 Какой-то странный звук

Невольным страхом поразил

 Мою невесту вдруг.

Все гости: ах! — открыл пришлец

Лицо свое: то был мертвец.

Трепещут все, спасенья нет,

 Жених забыл свой меч.

«Ты помнишь ли, — сказал скелет, —

 Свою прощальну речь:

Калмар забыт не будет мной;

С тобою в храм и в гроб с тобой!

Калмар твой пал на битве — там,

 В отчаянной борьбе.

Венец, девица, в гробе нам:

 Я верен был тебе! .. »

Он обхватил ее рукой,

И оба скрылись под землей.

В том доме каждый круглый год

 Две тени, говорят,

(Когда меж звезд луна бредет,

 И все живые спят)

Являются, как легкий дым,

Бродя по комнатам пустым! ..

«Non, si j'en crois mon esperance…»

Non, si j'en crois mon espérance

J'attends un meilleur avenir.

Je serai malgré la distance

Près de vous par le souvenir.

Errant sur un autre rivage,

De loin je vous suivrai,

Et sur vous si grondait l'orage,

Rappelez-moi, je reviendrai. ^[12]

Н. Н. Арсеньеву

Дай бог, чтоб ты не соблазнялся

Приманкой сладкой бытия,

Чтоб дух твой в небо не умчался,

Чтоб не иссякла плоть твоя;

Пусть покровительство судьбины

Повсюду будет над тобой,

Чтоб ум твой не вскружили вины

И взор красавицы младой;

Ланиты и вино нередко

Фальшивой краскою блестят;

Вино поддельное, кокетка,

Для головы и сердца — яд!

«Опять, народные витии…»

1

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России

Опять шумя восстали вы.

Уж вас казнил могучим словом

Поэт, восставший в блеске новом

От продолжительного сна,

И порицания покровом

Одел он ваши имена.

2

Что это: вызов ли надменный,

На битву ль бешеный призыв?

Иль голос зависти смущенной,

Бессилья злобного порыв ?..

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает; вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца божьего не видно

За солнцем русского царя.

3

Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать.

Вам непонятно, вам несродно

Всё, что высоко, благородно;

Не знали вы, что грозный щит

Любви и гордости народной

От вас венец тот сохранит.

<4>

Безумцы мелкие, вы правы,

Мы чужды ложного стыда!

· · ·

<5>

Но честь России невредима.

И вам смеясь внимает свет…

Так в дни воинственные Рима,

Во дни торжественных побед,

Когда триумфом шел Фабриций

И раздавался по столице

Восторга благодарный клик,

Бежал за светлой колесницей

Один наемный клеветник.

«Когда надежде недоступный…»

Когда надежде недоступный,

Не смея плакать и любить,

Пороки юности преступной

Я мнил страданьем искупить;

Когда былое ежечасно

Очам являлося моим

И всё, что свято и прекрасно,

Отозвалося мне чужим;

Тогда молитвой безрассудной

Я долго богу докучал

И вдруг услышал голос чудный.

«Чего ты просишь?» он вещал;

«Ты жить устал? — но я ль виновен;

Смири страстей своих порыв;

Будь как другие хладнокровен,

Будь как другие терпелив.

Твое блаженство было ложно;

Ужель мечты тебе так жаль?

Глупец! где посох твой дорожный?

Возьми его, пускайся в даль;

Пойдешь ли ты через пустыню

Иль город пышный и большой,

Не обожай ничью святыню,

Нигде приют себе не строй».

«Ах! ныне я не тот совсем…»

Ах! ныне я не тот совсем,

Меня друзья бы не узнали,

И на челе тогда моем

Власы седые не блистали.

Я был еще совсем не стар;

А иссушил мне сердце жар

Страстей, явилися морщины

И ненавистные седины,

Но и теперь преклонных лет

Я презираю тяготенье.

Я знал еще души волненье —

Любви минувшей грозный след.

Но говорю: краса Терезы…

Теперь среди полночной грезы

Мне кажется: идет она

Между каштанов и черешен…

Катится по небу луна…

Как я доволен и утешен!

Я вижу кудри… взор живой

Горячей влагою оделся…

Как жемчуг перси белизной.

Так живо образ дорогой

В уме моем напечатлелся!

Стан невысокий помню я

И азиатские движенья,

Уста пурпурные ея,

Стыда румянец и смятенье…

Но полно! полно! я любил,

Я чувств своих не изменил! ..

· · ·

Любовь, сокрывшись в сердце диком,

В одних лишь крайностях горит

И вечно (тщетно рок свирепый

Восстал) меня не охладит,

И тень минувшего бежит

Поныне всюду за Мазепой…

· · ·

«Он был в краю святом…»

Он был в краю святом,

На холмах Палестины.

Стальной его шелом

Иссекли сарацины.

Понес он в край святой

Цветущие ланиты;

Вернулся он домой

Плешивый и избитый.

Неверных он громил

Обеими руками —

Ни жен их не щадил,

Ни малых с стариками.

Встречаясь с ним подчас,

Смущалися красотки;

Он п…. их не раз,

Перебирая четки.

Вернулся он в свой дом

Без славы и без злата;

Глядит — детей содом,

Жена его брюхата.

Пришибло старика…

«Никто моим словам не внемлет… я один…»

Никто моим словам не внемлет… я один.

День гаснет… красными рисуясь полосами,

На запад уклонились тучи, и камин

Трещит передо мной. — Я полон весь мечтами,

О будущем… и дни мои толпой

Однообразною проходят предо мной,

И тщетно я ищу смущенными очами

Меж них хоть день один, отмеченный судьбой!

«Мое грядущее в тумане…»

Мое грядущее в тумане

Было<е> полно мук и зла…

Зачем не позже иль не ране

Меня природа создала?

К чему творец меня готовил,

Зачем так грозно прекословил

Надеждам юности моей ?..

Добра и зла он дал мне чашу,

Сказав: я жизнь твою украшу

Ты будешь славен меж людей! ..

И я словам его поверил,

И полный волею страстей

Я будущность свою измерил

Обширностью души своей;

С святыней зло во мне боролось,

Я удушил святыни голос,

Из сердца слезы выжал я;

Как юный плод, лишенный сока,

Оно увяло в бурях рока

Под знойным солнцем бытия.

Тогда для поприща готовый

Я дерзко вник в сердца людей

Сквозь непонятные покровы

Приличий светских и страстей.

«Это случилось в последние годы могучего Рима…»

Это случилось в последние годы могучего Рима,

Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно;

Но ежедневно на месте отрубленных ветвей, у древа

Церкви христовой юные вновь зеленели побеги.

В тайной пещере, над Тибром ревущим, скрывался в то время

Праведный старец, в посте и молитве свой век доживая;

Бог его в людях своей благодатью прославил.

Чудный он дар получил: исцелять от недугов телесных

И от страданий душевных. Рано утром, однажды,

Горько рыдая, приходит к нему старуха простого

Звания, — с нею и муж ее, грусти безмолвной исполнен,

Просит она воскресить ее дочь, внезапно во цвете

Девственной жизни умершую… — «Вот уж два дня и две ночи, —

Так она говорила, — мы наших богов неотступно

Молим во храмах и жжем ароматы на мраморе хладном,

Золото сыплем жрецам их и плачем, — но всё бесполезно!

Если бы знал ты Виргинию нашу, то жалость стеснила б

Сердце твое, равнодушное к прелестям мира! Как часто

Дряхлые старцы, любуясь на белые плечи, волнистые кудри,

На темные очи ее, молодели; и юноши страстным

Взором ее провожали, когда, напевая простую

Песню, амфору держа над главой осторожно, тропинкой

К Тибру спускалась она за водою… иль в пляске,

Перед домашним порогом, подруг побеждала искусством,

Звонким, ребяческим смехом родительский слух утешая…

Только в последнее время приметно она изменилась;

Игры наскучили ей, и взор отуманился думой;

Из дому стала она уходить до зари, возвращаясь

Вечером темным, и ночи без сна проводила… При свете

Поздней лампады я видела раз, как она, на коленах,

Тихо, усердно и долго молилась, — кому? — неизвестно!

Созвали мы стариков и родных для совета; решили…»

· · ·

«Тебе, Кавказ, суровый царь земли…», I

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,

Я посвящаю снова стих небрежный.

Как сына ты его благослови

И осени вершиной белоснежной;

От юных лет к тебе мечты мои

Прикованы судьбою неизбежной,

На севере — в стране тебе чужой

Я сердцем твой — всегда и всюду твой.

Еще ребенком, робкими шагами

Взбирался я на гордые скалы,

Увитые туманными чалмами,

Как головы поклонников аллы̀.

Там ветер машет вольными крылами,

Там ночевать слетаются орлы,

Я в гости к ним летал мечтой послушной

И сердцем был — товарищ их воздушный.

С тех пор прошло тяжелых много лет,

И вновь меня меж скал своих ты встретил.

Как некогда ребенку, твой привет

Изгнаннику был радостен и светел.

Он пролил в грудь мою забвенье бед,

И дружно я на дружний зов ответил;

И ныне здесь, в полуночном краю,

Всё о тебе мечтаю и пою.

«Тебе, Кавказ, суровый царь земли…», II

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,

Я снова посвящаю стих небрежный.

Как сына ты его благослови

И осени вершиной белоснежной.

Еще ребенком, чуждый и любви

И дум честолюбивых, я беспечно

Бродил в твоих ущельях, грозный, вечный,

Угрюмый великан, меня носил

Ты бережно, как пе́стун, юных сил

Хранитель верный — [и мечтою

Я страстно обнимал тебя порою].

И мысль моя, свободна и легка,

Бродила по утесам, где, блистая

Лучом зари, сбирались облака,

Туманные вершины омрачая,

Косматые, как перья шишака;

А вдалеке, как вечные ступени

С земли на небо, в край моих видений,

Зубчатою тянулись полосой,

Таинственней, синей одна другой,

Всё горы, чуть приметные для глаза,

Сыны и братья грозного Кавказа.

«Не плачь, не плачь, мое дитя…»

Не плачь, не плачь, мое дитя,

Не стоит он безумной муки.

Верь, он ласкал тебя шутя,

Верь, он любил тебя от скуки!

И мало ль в Грузии у нас

Прекрасных юношей найдется?

Быстрей огонь их черных глаз,

И черный ус их лучше вьется!

Из дальней, чуждой стороны

Он к нам заброшен был судьбою;

Он ищет славы и войны, —

И что́ ж он мог найти с тобою?

Тебя он золотом дарил,

Клялся, что вечно не изменит,

Он ласки дорого ценил —

Но слез твоих он не оценит!

«Quand je te vois sourire…»

Quand je te vois sourire,

Mon coeur s'épanouit,

Et je voudrais te dire,

Ce que mon cœur me dit!

'Alors toute ma vie

A mes yeux apparaît;

Je maudis, et je prie,

Et je pleure en secret.

Car sans toi, mon seul guide,

Sans ton regard de feu

Mon passé paraît vide,

Comme le ciel sans Dieu.

Et puis, caprice étrange,

Je me surprends bénir

Le beau jour, oh mon ange,

Où tu m'as fait souffrir! .. ^[13]