Неделю спустя я получил перевод в город Бахмут и отправился туда пешком. В те времена солдаты не ездили, а шли пешком хоть какое угодно большое расстояние. Ездили только офицеры, дворяне, знатные и вообще люди «благородного» происхождения…
Был полдень, когда я вошел в Бахмут. Меня одолевала усталость. Я спешил скорей добраться до штаба, пройти через все формальности, чтобы получить квартиру и отдохнуть.
Придя в канцелярию штаба, я застал только одного дневального, стоявшего у двери старого солдата. Я сел уныло на скамью. Несколько минут спустя вбежал черноволосый, средних лет, унтер, и стал рыться в ворохе бумаг на столе.
Я спросил его, где бы мне увидеть старшего писаря, чтобы пред’явить ему документы о переводе.
— Старший писарь это я, — сказал он с достоинством, выдернув из вороха какую-то бумажку. — Ты переведен к нам? Ладно. Но мне некогда сейчас. Завтра удовлетворю тебя. Идем. — И он направился к двери. Я пошел за ним.
— Сейчас будут гнать сквозь строй двух солдат, и приказано, чтоб все там были.
Мне эта история не улыбалась. Удовольствие какое: смотреть, как будут казнить людей, мало я видел этого…
— Я с дороги устал очень, — сказал я, — мне бы отдохнуть.
— Ладно, успеешь отдохнуть.
— А где же я буду ночевать сегодня?
Он подумал и сказал:
— Да, это верно. Пойдем, укажу тебе ночлег. — он ускорил шаги. — Шибче идем, а то опоздаем.
Я еле поспевал за ним.
— За что их гонят сквозь строй? — спросил я.
— За государственное преступление, — многозначительно ответил он.
— Какое же государственное преступление учинили они?
— Какое? — Он помолчал, обдумывая, сказать или нет. Потом ответил: — Ты этого не поймешь, молод и малограмотен.
— Напрасно вы так думаете, господин унтер-офицер, — сказал я. — Я хоть и молод, но хорошо грамотен. Понимаю все, что говорят мне.
— Понимаешь? — испытующе смотрел он на меня. — Тогда другое дело. — Он приблизился ко мне и таинственно сказал: — Они пошли супротив государя-императора и супротив начальства. Понимаешь? Говорили, будто государь-император и помещики мучают народ и что не надо ни государя, ни помещиков, а чтоб, значит, была республика. Понимаешь?.. — Смотрел он на меня глазами полными ужаса. — Республика… Понимаешь? Во!..
Я понял, что он не сочувствует «преступникам»; он ужасается произнести страшные для него слова. Мне хотелось узнать подробнее, где они это говорили, кому, при каких обстоятельствах? Но я не задавал больше вопросов. К тому же мы были уже недалеко от места экзекуции. Он сразу изменился; лицо его приняло начальнически-надменный вид; глаза устремились туда — на большую площадь, где четырехугольником были выстроены войска: пехота, кавалерия, артиллерия.
— Наш батальон посредине, — сказал он и прибавил шагу.
Когда мы подошли ближе, я увидел: в середине четырехугольника были расположены четыре роты, каждая отдельными двумя шеренгами, лицом к лицу, шага на три друг от друга. Таким образом каждая рота представляла коридор. Каждый солдат вместо ружья держал шпицрутен[1]. Вот показался оголенный по пояс высокий, плечистый солдат, с благообразным лицом, с русой бородкой; глаза его светились лихорадочным огнем. Руки были связаны на спине, и между ними и спиной продето ружье. Два солдата по обеим сторонам, один держа за штык, другой за приклад, подвели его к первой шеренге. Тут же вслед этому другие два солдата, в таком же положении ко второй шеренге подвели другого солдата, среднего роста, без бороды и усов, с землистым лицом и потухшими глазами. Стоявший невдалеке огромного роста пузатый полковник, с палкой в руке, подал знак. Посыпалась барабанная дробь, засвистела флейта. Наказываемых ввели в коридоры. Первые два солдата, с краю правых шеренг, высоко взмахнули шпицрутенами и жестоко ударили по голым спинам; заалелись две красных полосы на спинах. Вслед за этим ударили первые два солдата, с краю левых шеренг. Потом два вторых солдата с краю правых шеренг: потом вторые два с краю левых шеренг… Медленно двигались оголенные люди, и методически подымались и опускались со свистом шпицрутены…
Когда несчастные дошли до конца шеренг, спины их были окровавлены… Я отвернулся, отошел от этого ужасного места…
Потом я вспомнил, что писарь обещал мне указать ночлег, и вернулся обратно к тому месту, где стоял раньше. Писаря тут уже не было. Я стал искать его в толпе.
Вся площадь была запружена людьми. Трудно было протискиваться сквозь гущу. Окна, балконы, крыши, заборы прилегающих к площади домов, деревья палисадников, пролеты церкви на площади — все было усеяно людьми… Наказываемых вели теперь сквозь строй вторых шеренг. Кровь ручьями стекала через пояс, на штаны, за голенища сапогов.
— О-о-ох!.. — застонал среднего роста солдат. — За что страдаем?!..
Раздался зычный голос командира: — Первая рота! Переменить шпицрутены.
Первые две шеренги бросили окрашенные кровью шпицрутены и взяли из кучи тут же приготовленных свежие.
Писаря я все никак не мог найти.
— Братцы!.. — крикнул высокий солдат. — Безвинно мы страдаем!.. Мы хотели волю народу!.. Нас за это казнят! Братцы! Помогите! Бросьте розги!.. За вас мы страдаем! За ваших отцов и детей!..
Публика зашевелилась; послышался подавленный вопль. Шпицрутены как будто стали мягче опускаться на изрубленные спины. Но рявкнул полковник команду, и с прежней силой засвистели они. Сильней забили барабаны, звучней завизжала флейта, заглушая слова солдат…
В конце второй шеренги среднего роста солдат повис на ружье. Подошел врач, фельдшер. Врач взял пульс солдата. Фельдшер приложил к носу того пузырек с какой-то жидкостью. Солдат вздрогнул, но не встал на ноги… Я протиснулся сквозь толпу и быстро пошел, не отдавая себе отчета, куда иду…