Я стал обдумывать, каким образом приступить к ходатайству об отпуске. Это было дело не легкое. Прямо к полковнику я не имел права обращаться. Я должен был доложить по начальству, начиная с отделенного. Наш фельдфебель, старый суровый унтер, считал отпуска баловством и никогда не докладывал о них ротному.
«Обратиться прямо к Асмодею?..» думал я. — А вдруг он обозлится, почему «не докладывал по начальству?».
Наконец я все-таки решился обратиться к полковнику, а на всякий случай доложить и по начальству.
Но, когда я приблизился к дому, полковника, меня взяла оторопь, и я зашел посоветоваться к повару.
Он выслушал меня и сказал:
— Сначала мы дернем по одной «у Христа за пазухой», а потом рассудим, как быть с Асмодеем. — И он достал из-за иконы полную бутылку водки. — Свеженькая, брат, неначатая. Сегодня только принес. Молодец, что пришел к началу. Много мы не будем пить, раз, раз и готово. А когда от него придешь, мы уж тогда выпьем… Ты только слушай меня. Отпуск тебе будет, уж это я твердо знаю. Постараюсь для приятеля: уж так и быть. А сейчас я те дам такую закуску, что никакого духа водки не будет, как с гуся вода. — И подал моченый арбуз.
Мы выпили и закусили. Потом он дал мне стакан крепкого чаю:
— Поешь еще арбуза, потом выпей чай, а после закури. А я пойду к экономке, попрошу, чтобы она тебе помогла. Недаром же она у меня водку прячет. Долг платежом красен. Она хоть и того… он ее намедни тоже выпорол тут, одначе она же все-таки ему вроде как бы жена. Ну, он ей все-таки и уважит. Баба же она, как ни говори, а еще молодая. Ну, он ее и того, любит ее… — Повар вышёл.
Несколько минут спустя он вернулся.
— Ну вот, дело сделано; выкури всю цыгарку и иди к нему. Она уж там устроит. Вали, брат, и заходи после ко мне.
Просьба моя увенчалась успехом. Полковник не спросил даже, докладывал ли я в роте.
Выпив с поваром и прослушав несколько рассказов его о том, как ловко он об’езжает Асмодея и его экономку, я отправился домой.
— Вот он идет, — сказал мой хозяин, когда я переступил через порог, — вы все-таки дождались его, обратился он к сидевшей в комнате незнакомой мне женщине.
Лицо ее мне кого-то напоминало, точно я видел его когда-то молодым и красивым. По голосу и движениям видно было, что она еще молода, но постарела раньше времени.
Она оказалась моей землячкой, и я знавал ее молодой жизнерадостной девушкой. Она вышла замуж, но скоро мужа ее отдали в солдаты, и он пропал без вести.
— Я долго плакала, горевала, — рассказывала она по-еврейски, — десять лет я все плакала, глаза свои выплатила, постарела…. Потом я отправилась разыскивать его. И через шесть лет я нашла его живым, но крещеным. Теперь его зовут Иван Тарасыч Берков и служит он фельдфебелем в вашем батальоне…
— Иван Тарасыч ваш муж?.. — удивился я. — Это же мой фельдфебель… Я и не думал, что он выкрест. Он не похож на еврея: настоящий русский.
— Да, он изменился очень… Тогда он был юношей, а теперь глядит стариком, но я его узнала. А он не признает меня… Я говорю ему: «Залмон, неужели ты не узнаешь меня»? А он отвечает: — «Ничего я не знаю. Я русский и по-жидовски не понимало». Теперь не знаю, что мне делать? Мне говорили, что полковник вас любит, и я хотела попросить вас пойти к нему со мной.
Мне было страшно опять обращаться к полковнику, и я стал отказываться.
— Может быть, вы знаете такого человека, который бы мог мне помочь? — просила женщина.
Я подумал о поваре.
— Да, есть у меня знакомый, но не ручаюсь за успех. Впрочем пойдемте. Может, что-нибудь и выйдет…
Мы пошли…
— А, брат, опять тут, — весело встретил меня повар.
Я рассказал, в чем дело.
— Прохвост, — сказал он про фельдфебеля, — знаю я его; такой огурец. Н-да…
Он предложил опять дернуть «у Христа за пазухой». Но мне удалось убедить его раньше дело сделать, а потом уже дернуть.
— Ну, быть по-твоему, — согласился он. Пойду к шлюхе.
Несколько времени спустя он вернулся в сопровождении молодой красивой женщины; она курила, держа папироску в левой руке, и старалась произвести впечатление дамы. Однако модное городское платье не шло к ней, несмотря на ее красоту. Это была настоящая деревенская красавица, угловато и неловко двигавшаяся в стеснявшем ее наряде.
— Это ваша сродственница? — спросила она у меня.
— Ну да, — подсказал повар, — я же сказывал…
— Пойдемте к полковнику, я доложила о вас.
Я рассказал полковнику обстоятельства дела.
Он тотчас же вызвал фельдфебеля.
— Это твоя жена? — спросил он.
— Никак нет, ваше высокоблагородие.
— Как нет! У нее документы имеются.
— Позвольте доложить, ваше высокоблагородие, она жидовка.
— Правда, ты теперь не жид и жить с ней вместе не можешь, если она не примет православия. Так ты должен разойтись с ней по-хорошему, ублаготворить ее, чтобы она могла вернуться на родину к своим, — решил полковник.
Фельдфебель выполнил в точности его приказание… И мы уговорились с землячкой выехать вместе…
Мне пришлось задержаться еще на несколько дней, так как не все мои бумаги были готовы.
Накануне нашего от’езда, когда я зашел в канцелярию за бумагами, старший писарь сообщил мне, что получен экстренный приказ, привезенный фельд’егерем, прекратить все отпуска. Предписывалось образовать маршевые роты и спешно выслать их на Крымский фронт в осажденный Севастополь.
Сердце у меня упало.
Я побежал к полковнику, но раньше зашел к повару. Узнав, в чем дело, приятель мой обтер пот с лица белым фартуком и скучно сказал:
— Да, брат, твое дело не тово… Асмодей не пустит тапереча на побывку… — он почесал затылок: — Н-да… Время, брат, этакое теперь поганое, что не тово… Пойду, скажу шлюхе. Потом пойдешь к Асмодею.
Когда я вошел, полковник пил чай. Тут же сидела его экономка.
— Садись, братец ты мой, — неожиданно предложил мне полковник. — Что скажешь? — Но видно было, что он прекрасно знает уже, в чем дело.
— Отпуск… мой приостановлен… — спазмы сдавили мне горло, слезы брызнули из глаз… Я дальше говорить не мог.
— Ах, боже мой, — сочувственно сказала экономка. Полковник грузно поерзал на стуле, потер нос и глухо кашлянул.
— Да… — произнес он. — Плохо дело… Не могу, братец мой, ничего сделать… Приказ получен с фельд’егерем, прямо из Петербурга. И я должен исполнить в точности… Оставить тебя здесь для обучения ратников я могу. Хотя по приказу оставлять можно только старых солдат… Но так как ты службу знаешь не хуже старого, а даже лучше, то на этом основании могу… Что могу, то делаю для тебя… Да…
Разумеется, мне оставалось только благодарить.
Землячке моей я дал, письмо к отцу и 25 рублей. Она двинулась в путь. Я проводил ее за город.
Таким образом я остался, как говорил повар, «У Христа за пазухой». Действительно, моя жизнь теперь стала легче. Кроме двух-трех часов занятий с ратниками, я был целый день свободен. Полковник благоволил ко мне. Но тоска по отцу, по родному дому непрерывно грызла меня. Все опостылело мне, я не дорожил ничем.
Между тем в городе стали болтать, что я у полковника правая рука. Особенно распространился этот слух среди еврейского населения.
Ко мне стали обращаться с просьбами, с ходатайствами. Я заходил к полковнику. Однако каждый раз предварительно виделся с поваром. От него я узнавал, в каком настроении полковник, и советовался с ним по каждому делу. И замечательно, он никогда не ошибался, всегда верно указывал, как поступать в каждом отдельном случае….
Фельд’егерь, который привез ужасный для меня приказ, наделал мне и в дальнейшем неприятностей и хлопот.
Перед фельд’егерем Николая трепетали не только смотрители почтовых станций, но и начальство. Он был личностью неприкосновенной. Его требования исполнялись, как царские требования. Перед ним все должно было расступаться. Он несся, как ураган, как вихрь. Особенный звон его колокольчиков оповещал о нем за несколько верст, и свежие лошади ждали его на каждой станции. Часто лошади, не выдерживая жестокой гонки, падали. Вид у него был свирепый и дикий, как у бесноватого. Он не говорил, а рычал и бил каждого, кто попадался ему под сердитую руку… Слово «фельд’егерь» звучало для всех, как слово «сатана». Станционные люди вздыхали с облегчением, когда это «бесовское навождение» наконец скрывалось с глаз.
Вот таким-то манером и прибыл фельд’егерь в Бахмут. Ямщик, благообразный старик с большой седой бородой, недостаточно скоро выскочил ему навстречу. Он налетел на старика и стал избивать его. Откупщик станций Исаевич, горячий человек, увидя это, выскочил из конторы и, бросившись на помощь старику, ударил фельд’егеря.
— Как ты смеешь бить старика! — закричал он. — Ты щенок против него!
Фельд’егерь ускакал.
А несколько дней спустя Исаевича куда-то увезли в черной карете…
Всполошился весь город, начались ходатайства, отправились хлопотать в Петербург. Исаевич был уважаемый и влиятельный человек. Его любили рабочие, бедный люд, которому он никогда не отказывал в помощи. Но это обстоятельство ему только вредило. Кроме того он был еврей.
— Эта штука, брат, не тово… неказистая, сказал повар, — одначе, для эдакого человека надо постараться.
В союзе с экономкой мы помаленьку принялись обрабатывать Асмодея. Когда он был достаточно подготовлен, я, выдав себя за родственника Исаевича, обратился прямо с просьбой…
Полковник вначале отказывался. Потом уступил:
— Ладно, — сказал он, — сделаю для тебя.
Он написал письмо своему родственнику, служившему в Петербурге при дворе, и отдал мне. Я передал это письмо семье Исаевича, и сейчас же сын его отправился с ним в Петербург. Таким образом я ближе познакомился с семьей Исаевича и стал часто бывать у них в доме. Племянница Исаевича, семнадцатилетняя голубоглазая красавица, сирота, с роскошной черной косой, пленила мое сердце.
Я сделал предложение. Оно было принято. И я стал родственником Исаевича.
Его удалось спасти от казни, но в остроге он просидел очень долго. Семья его оставалась без всяких средств.
