Туберозов пришел в дом Порохонцевых первый. Городничий еще наслаждался послеобеденным сном, а Ольга Арсентьевна обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой продолговатой гостиной.
Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и просто.
— Рано придрал я? — спросил протопоп.
— И очень даже рано, — отвечала, смеясь, хозяйка.
— Подите ж, — не сидится дома. Зашел было к Дарьяновым, чтоб вместе к вам идти, да они что-то…
— Что такое?
— Да кто их разберет! Он говорит «рано», а она хотела к вам идти, да заместо того к Бизюкиным пошла.
— Муж в Тверь, а жена в дверь.
— И вправду. Как тяжело у них всегда. Люблю я и его, и ее, а уж бывать у них тягощуся.
— Порознь оба они отличные люди, — тихо рассуждала, тщательно вытирая листок, Ольга Арсентьевна.
— А вместе не хороши, — договорил Туберозов.
— Вместе хоть брось, — докончила, сойдя с подножной скамеечки, хозяйка.
— Да, я тебе, друг Оленька, скажу, что меня эти их нелады даже и тревожат.
— Хорошего ничего нет, отец Савелий.
— Он извертел ее, избаловал, испортил…
— Он мальчик.
— И резонер.
— И резонер, если хотите.
— Чего бы, кажется: на этакую бабочку смотреть, да радоваться…
— Заметьте, что она его еще и очень любит! — вставила Порохонцева.
— Да; еще и любит; а он одно что знает, — все про свободу ей!
— И это врет.
— А она храбрая, да пылкая, ей нужен…
— Командир.
— Что?
— Командир ей нужен, говорю я.
— Ну… я этого не думаю.
— Отчего? Припомните, бывало, говорят, в старые годы бабушки наши из воительниц, воюют, пока какой-нибудь гусарский полк не придет. С ума сойдут, повешаются гостям на шею, хорошенько посрамятся, да и за святость потом, — ближнего кости белить.
— Да, именно; хорошо еще, что нынче это…
— Что такое?
— Да все-таки уж, знаешь, больше гордости; сознанья больше в женщинах: на гусаров не виснут.
— Как будто не все равно: на других виснут. Чем напугавший вас губан Термосёсов лучше гусара и разве он больше гусара женщину пожалеет?
— И ты права, мой друг; и ты права, моя разумная Олюша.
— Да разумеется: для одного ничего святого не было, и для другого то же самое.
— Но что ж, мой друг… Скажи ты мне… Я все же ведь кутейник, груб, а ты, как женщина, ты это лучше понимаешь: что ж их всех этих женщин тянет к этим шаболдаям? Я понимаю там… любовь… проступок в увлеченьи… но… но это-то скажи, пожалуй… Что это за вкус такой?
— Да просто гадкий вкус, отец Савелий! — с брезгливостью отвечала, приостановив на минуту свою работу, Порохонцева. — Добрая жизнь надоест. Знаете анекдот про Потемкина, как он, пресытясь всем, что ему могла доставить роскошь, вспомнил за столом о ржавой севрюге. Это все равно одно и то же: гадости хочется.
— Скажи, какая ужасть!
— Женщина смотрит в глаза всем спокойно, с ней обращаются с знаками уважения к ее полу: ее лаской счастливы, к ее ласке ревнуют; а она предпочитает, чтобы ее третировали en canaille.[17] И… даже, пожалуй, переуступали ее друг другу… да еще… может быть, и с одобрительной за прошедшую службу аттестацией.
— Так так, что в оны дни гусар, что ныне Термосёсов… — проговорил как сам собою Туберозов.
— …Это все равно в известном смысле, — подсказала Порохонцева. — Тут дело в том, что в моде: шнуром расшитый негодяй иль негодяй нечёса. Забота, цель и хлопоты все в том, чтоб кто-нибудь не стоящий человеческого имени третировал нас канальями в укор тем, для кого мы заключали счастье.
— И знаешь что?.. — заговорил, быстро встав с места, Туберозов. — Я ужасно беспокоен, зачем она сегодня пошла туда?
— Да не все ли равно: не сегодня, так завтра пошла бы? Или вы надеетесь, что с завтрашнего дня она иначе будет жить с мужем?
— Д-да! Я кое-что хочу ему… так понимаешь… тонко… в виде рассуждений…
— Да, ну так за сегодня не беспокойтесь: Бизюкиной сегодня не будет дома. Я сейчас получила от нее записку, где она пишет, что муж ее, если и вернется в город, не может быть у меня, потому что должен остаться дома с их гостем, судьею; а она за то вызывается привести мне этого Термосёсова.
— Так еще хуже ж: Мелаша, значит, там с одними мужчинами будет беседовать!
— А вы мужчин боитесь для нее?
— А что ж?
— Э, полноте, отец Савелий! Сто тысяч самых гадостных мужчин не доведут до того, до чего шутя доведет одна пустая женщина. Женщин надо больше бояться, а не мужчин. Женщина женщине первая дурной путь показывает.
— «Баба бабу портит» — есть пословица.
— Ну видите — даже и пословица есть.
Протопоп подошел к Порохонцевой, взял ее тихо и осторожно обеими руками за голову и, приклонив к себе на грудь, проговорил:
— Ах ты министр-баба! И кротость голубя и мудрость змеи в себе одной соединила! Недаром, недаром, брат, тебя Ольгой назвали! Не скудей! — заключил он, вздохнув; — не скудей и не оскудевай такими дочерьми, земля русская!
И, благословив голову Порохонцевой, протопоп нагнул к ней лицо свое и отечески поцеловал ее в темя.
В эту же минуту под окнами дома послышался в густой пыли топот подкатившей четверки, и Туберозов, глянув в окно, громко воскликнул:
— Пармен Семенович! боярин милый! ты ль это, друг? О будь благословен и день, и час твоего сюда прибытья!
И старик опрометью бросился из комнаты навстречу к выходившему из экипажа предводителю Туганову.