Быть в прислугах у еврея не стойло запрещать христианам, потому что это и без того ни для кого из них не находка. Всякий крестьянин и крестьянка всегда охотно избегают службы у жида, если только избежать этого есть какая-нибудь возможность. Прислушаемся к малороссийской народной и очень любимой песне «Взлитыв орел по пид небо». Чтобы представить томящемуся на чужбине казаку самую плачевную весть, песня представляет, что «сестра его риднисенька у жидови служит». Это высший ужас положения, какой могло придумать народное песнотворчество, и ужас этот не напрасен: жид не только умерен в своей жизни, но он часто просто скареден. Жид морит себя и всех в доме самою невозможною пищею; жид-хозяин рано встает, поздно ложится, он ведь день тормошится и не дает посидеть сложа руки прислуге. О нем сказано, что он «на? до всем трясется», и это правда, и только этими скаредными способами он и делает кое-какие сбережения. Что же за охота кому-нибудь жить и служить у такого хозяина?
В самом деле: кто «у жидови служит»?
По преимуществу в мелких городах и местечках это «покрытки», т. е. девушки, имевшие несчастие сделаться жертвою какого-нибудь неверного сельского обольстителя.
Идет дело обыкновенно так: у девушки рождается ребенок, в котором никто не хочет принимать никакого участия. Родная христианская среда оказывает несчастной только один вид внимания: девушке «покрывают голову». Коса, как знак девства, убрана под повязку; после этого несчастная, по пословице, становятся уже «ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена», — она «покрытка». Среди своих крещеных односельчан покрытка встречает большее или меньшее пренебрежение; нередко ей остается в удел одно: выселиться в убогую хатку «на задах» и начать открыто промышлять своим позором. Во многих случаях так и бывает, но в других случаях, где есть недалеко жид, иногда устраивается и иначе. Жид не горделив и не переборчив, он смотрит на все с точки пользы и выгоды и «не любит упускать то, что плывет ему в руки». У «покрытки», которую нестерпимо унижают свои, есть сердце; дитя, ею рожденное, ей мило и жалко, она не всегда решается его «известь», а часто хочет его воспитать. Ей было бы где работать, чтобы за ту работу ей дали приют с ребенком и кое-какую пищу, а притом не обижали ее попреками за прошлое. Жид тут и есть к ее услугам: он берет покрытку в дом с тем, чтобы она ему служила. Правда, он берет ее очень дешево или часто вовсе задаром, или даже за один «покорм», — и он ее тоже немилосердно томит работою и худо кормит. Это уже у него такой домашний порядок, но все-таки он позволяет ей сажать ее приблудного ребенка в одном «кутке» с его собственными детьми и никогда не попрекнет ее ее проступком.
Да, никогда!
Почему жид так снисходителен — это другой вопрос, но только известно, что «жид срамом не урекает». А это избавляет проступившуюся девушку от нестерпимых нравственных мук, которых она никак не надеется избежать в своей, христианской среде.
Вот что ведет христианскую девушку в услуги к еврею, и запрещать это напрасно, потому что есть такие условия в простонародной христианской жизни, при которых даже служба у еврея является спасением от погибели. Условия эти создает не еврей, но еврей ими только пользуется, и надо сознаться, что это не самое худшее из того, что могло ожидать женщину.
Под Москвою, где народ несравненно бойче и находчивее, а также и менее разборчив на средства, подобные случаи с девушками, как известно из литературы и из живых наблюдений, находят другой исход: проступившиеся подмосковные девушки в изобильном числе приходят по зимам в город и предлагают в банях свои услуги мужчинам в качестве «мыльщиц», но малороссийская девушка к таким смелым услугам не способна, да и самое это занятие не в обычаях ее родины.
Жить таким ремеслом для малороссиянки наверно показалось бы далеко хуже, чем служить у еврея. Но в чем же, собственно, вред такой службы? Отговаривает ли еврей свою христианскую служанку отречься от Христа и принять закон Моисея?
Этого не бывает, да и не может быть. А если случалось, что наймычка-христианка сживалась с хозяевами-жидами и даже начинала не любить своих, христиан (на что бывали примеры), то это, конечно, создавало то горе, какое она приняла от жестокости своих единоверцев и от которого спаслась у жида. Со стороны расчетливого еврея ему нет выгоды, чтобы его наймычка принимала еврейскую веру. Мало того, что ему за это может достаться, как за «совращение», но это и совершенно противно его хозяйственным соображениям и интересам. Если бы его наймычка или наймит приняли закон Моисеев, то они, как дети избрания, тоже стали бы подчиняться таким самым обрядовым правилам, как их хозяин и его семейство. А тогда кто же стал бы обирать гроши с христиан, заходящих «погулять» в его корчму в еврейские праздники, когда жид молится Богу в своем пестром талосе; кто гасил бы недогарки его моканых, сальных свеч в тот священный час, когда сам жид, вкусив шабашкового перцу с рыбою, ляжет по патриархальному обычаю на одну перину со своею женою?
С «совращением» слуг исчезли бы все эти большие удобства, ради которых еврей только и дорожит присутствием в его доме слуги другой веры.
Такого рода вполне несостоятельные опасения религиозного характера получили. начало в России во времена «тишайшего» Алексея Михайловича, который сам был вечно погружен в церковные заботы и склонен был думать, что и все другие более всего озабочены тем же. Тогда это было и очень понятно, ибо евреи встречались тогца в России за редкость; но после присоединения Малороссии и Польши знакомство с ними в России сильно увеличилось, и теперь держаться старых суеверий совершенно напрасно. Теперь, если уместно было бы о чем позаботиться насчет христиан, ищущих места в еврейском доме, то это, может быть, надо бы склонить как-нибудь православное духовенство, чтобы оно внушало сельским христианам, что преследовать девушку за грех ее юности есть дело нехристианское и что «покрытие головы» у женщины, по изъяснению апостола Павла, есть знак ее «покорности», а отнюдь не знак позора, как думают невежды.
Что же касается до денщиков-христиан у врачей из евреев, то и тут опасность совращения составляет страх самый неосновательный. Во-первых, еврей-врач очень редко или, вернее сказать, почти никогда не бывает страстным религиантом. Еврей-врач не соблюдает ни субботы, ни иных обрядов еврейского закона, и он скорее может подать своему денщику разве пример религиозного индифферентизма, чем склонить его перейти к Моисееву закону и Талмуду. Но то же самое довольно успешно может произвести и любой офицер из христиан.
Во-вторых, если опасаться, что еврей-врач может увлечь в еврейскую веру денщика, обязанного исполнять при нем домашние услуги, в числе коих есть обязанности, представляющиеся унизительными и нерасполагающими сердце служащего к господину, то, кажется, гораздо более можно бы опасаться воздействия врача в этом роде на пациента, который чувствует естественное расположение к доктору, облегчившему его страдания, и, стало-быть, гораздо более склонен внимать его внушениям. И в самом деле, известно, что никто не бывает столь сильно наклонен к религиозному восприятию, как выздоравливающие (реконвалесценты), но, однако, этого не боятся, и хорошо делают, ибо нет примеров, чтобы еврей-врач воспользовался этим настроением пациента-христианина и обратил его в еврейскую веру.
Словом, на опасения этого рода, завещанные еще от времен неосновательной религиозной страшливости царя Алексея Михайловича, нельзя смотреть глазами тех времен, ибо все это не имеет уже более ровно никакого основания.