1) Возможно ли, чтобы судно, при взрыве на нём целого пуда пороха, встряхнулось так, что некоторых неподходящих людей скинуло в воду, а затем все свои люди уцелели и самое судно сейчас же было годно для дальнейшего плавания?
Нам думается, что это невозможно и что невозможность эта очевидна.
2) Вероятно ли, что Мошкин, опалённый огнем до пояса, сейчас же мог ещё «спорно» разговаривать и, вставши, биться на саблях и проколоть брюхо совершенно здоровому паше?
По-нашему, это невероятно.
3) Отчего из 250 человек турок, которые плыли на судне, после взрыва насчитывается 270 турок? (20 сброшено в море, 210 убито русскими и 40 осталось у них, итого 270)?
Если это ошибка, то не странно ли, что она не замечена ни дьяком Гавреневым, ни Московским Обществом Истор[ии] и Древн[остей] ни редакциею газеты, которая нашла весь этот рассказ "достоверным и обстоятельным"?
4) Как могло быть, что Мошкин, раненный в голову и в живот, сейчас же мог принять команду судном и повёл его далее?
5) Как могло случиться, что крестьянин Григорий Кареев, получивший тяжёлые раны при взрыве судна, продолжал длинное путешествие морями и сушей и удальцы из-за него нигде не останавливались, а когда они уже много спустя плыли из Испании, после того, как у них там отобрали полонённых турок, то этот Григорий Кареев стал болеть от ран, полученных в начале их одиссеи; а когда они пришли в Рим, то Кареев у них так разболелся, что они дальше не могли плыть и простояли тут ради Кареева целые два месяца, и тогда только "вынули из него копье"? Неужто им не проще было поместить больного в госпиталь, а самим идти далее, а не харчиться в чужом месте, да ещё вдобавок в католической столице, где их могла настичь и действительно настигла напасть духовная? Пока один больной исцелялся телом, все ожидавшие его выздоровления захирели духом и "приняли католицкий сакрамент"?
Что довело этих православных людей до такого поступка? Или они не знали постановления, что лучше умереть без всякого «сакрамента», чем принять его из руки инославной, или не влекла ли их к этому надежда на папу, что он заступится за них, если они будут католики, и повелит испанцам возвратить им отобранных у них мусульманских невольников?
Вообще, какой интерес могли иметь иностранцы в том, чтобы им заманивать к себе простых, ничему не наученных и ни в чём не искусных русских людей, когда по сведениям, бывшим уже тогда в России, "в чужих землях было весьма многолюдно, а хлеба не обильно". Что могли отнимать у невольников испанцы? Неужто кому-нибудь нужны были их невольничьи лохмотья?
Нет! Все это не могло быть так, как писано в скаске, а не проще ли думать, что сами русские пришли в Рим о чём-то стараться, и, усердно стараючись, "приняли и римский сакрамент", но ошиблись в соображениях и это им не помогло в том, чего они добивались. Тогда они увидали свою ошибку и разорение и поняли, что они в чужих краях никому не надобны. Это сознание, без сомнения, и привело их на родину, где Мошкин вдохновился и, приложив к былям без счёта небылиц, сочинил свою «скаску» и подал её царю с просьбою: "пожалуй меня, холопа своего, с моими товарищи, за наши службишки и за
Так это делалось в 1643 году, при царе Михаиле Феодоровиче, и тогда, судя по помете дьяка Гавренева, вся эта несуразная «скаска» была принята за серьёзное дело. По крайней мере ей поверили в том, что Мошкин говори о сакраменте, и за это его наказали. Затем, через двести пятьдесят лет, редакция современной русской газеты любуется этим документом и, нимало не стесняясь помещёнными в ней нелепостями, называет всю эту чепуху "достоверным источником, обстоятельно рисующим быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей". Тысячи читателей газеты не замечают, какую им предлагают глупость, и многие из них верят, что «скаски» составляли справедливые и отважные патриоты, которым надо верить и им подражать.
Но, может быть, указанное стремление газеты внушить обществу неверное понятие об одном из видов нашей «письменности» происходит от того, что редакция, воспроизведшая «скаску» Мошкина, не знает, что есть «скаска», точно такого же «сложения», сочинённая сто лет позже, именно в 1794 году, и достопримечательная тем, что она получила народную оценку, а сочинитель её признан бродягою.
Пусть посмотрят, как это разбирает народ.