Лет пятнадцать назад в одном селе умер от опоя приходский пономарь; и был похоронен на своем приходском кладбище. Как на грех, вскоре же после похорон этого опивицы настала засуха; зелени стали желкнуть, крестьяне повесили головы, подняли образа, отслужили на поле мирской молебен на коленах с рыданиями, а засуха все продолжалась. Крестьяне совсем растерялись, — хорошо знакомые ужасы предстоящего голода приводили их в совершенное уныние. Вдруг в село заходит какой-то грамотей, не то солдат, не то коробейник. Беседуя о том, о сем, крестьяне рассказали ему о своем горе-злосчастии, о засухе, а как-то к слову сболтнули и о пономаре, умершем от опоя. Грамотей был плут: он скомбинировал в своей голове целый план, как принадуть находящихся в отчаянии крестьян, и вызвался дать им средство против засухи. Запросил он за свою помощь недорого. Бедняки собрались, потолковали, скинулись и отдали грамотею то, что он требовал.
— Вот что я вам скажу, православные! Только, чур, чтоб слушать меня, и опять, чтоб меня не выдавать, — сказал грамотей.
— Нет, чего выдавать! Таковские ли мы: говори, кормилец, смело говори, — завопили крестьяне.
— Ну, слушайте! Вся эта ваша полевая беда больше ни от чего, как от пономаря.
— От мертвого-то?
— От мертвого.
Крестьяне начали креститься, шептать: «Господи Исус Христос» — и, оглядываясь назад за плечи, теснее сжималась в кучку.
— Так что же, ты нам теперь, родимый, помогай!
— Помогать-то хорошо, коли сами себе станете помогать.
— Что ж нам теперь делать-то, скажи, болезный.
— А что делать? — продолжал незадумчивый грамотник. — Больше ничего, как выбросить надо этого пономаря с кладбища.
— Да как ты его выбросишь?
— Известно как: взял, да и выбросил.
— Поп не согласится.
— Согласится, небось.
Грамотей рассказал множество на живую руку сложенных басен и побасенок, что как у нас такие случаи были там-то и там-то; что о таких-то он от верных людей слыхал, а такие-то и сам знал и помогал в них так, что и поднесь ему за то благодарны.
У страха, говорят, большие очи и легкая вера. Крестьяне поверили, что всему делу вина мертвый пономарь, что их родителям с ним тяжко лежать на одном кладбище и оттого они упросили Бога и мирского молебна не слушать.
На другое же утро после пущенной этим проходимцем в народ утки сельские старики раненько явились к священнику. Они перекрестились на образ, взяли благословение и просили отца выйти в садок побалакать промеж себя, чтобы во время этого балаканья не было никого лишнего, кому про то слушать не следует. Священник вышел, крестьяне ему в ноги.
— Что такое, — говорит, — светы? что нарушилось?
— Батюшка! отец Лидор, спаси ты и себя и нас горьких, — отвечают крестьяне. Священник ничего не понимает.
— Да встаньте, — говорит он стоящим на коленях мужикам, — скажите толком, что там у вас стряслось? Мертвое тело, что ли?
— Так и есть, отец, мертвое тело всему причинно.
— Где? Как? Что?
Мужички, не вставая с колен, рассказали, что вот так и так, заходил бывалый человек и вот то и то говорил, отчего дождя нет.
Священник обрадовался, что никакой иной беды на миру не случилось, плюнул и назвал мужиков баранами, а бараны все знай стоят на коленах.
— Вставайте же, шуты вы этакие!
Крестьяне, вместо того чтобы встать, толкнули друг дружку потихоньку локтями и, как по команде, опять все повалились в ноги священнику.
— Батюшка! Ты сделай свою милость, ублаготвори!
— Да чем я вас, глупых, ублаготворю? Молебен петь на загонах, пойдемте, опять вам отпою, и ничего мне за то не нужно; а больше что же я могу сделать?
— Нет, что молебен! Молебен, оно разумеется, на этом благодарим; а ты нам изништожь пономаря.
— Что вы, светы, ума, что ли, ряхнулись?
— Нет, батюшка, изништожь.
— Как же я его изништожу?
— А уж как знаешь, ну изништожь!..
Священник урезонивать, — куда! И слушать не хотят: изништожь, да и только. «Мы последние животы сбудем и тебя отблагодарим, только выкопай ты его с кладбища, а то вот и не поднимемся, так и помрем у тебя в саду».
Священник видит, что дело пошло далеко, не говоря ни слова, оставил коленопреклоненных крестьян, а сам вошел в дом, взял шляпу и, подойдя к решившимся умирать в саду мужикам, сказал: «Пойдемте».
Крестьяне встали, отряхнули пыль с зипунов, надели шапки и вышли с священником на улицу.
— Нуте-ка, где ваш прохожий? Покажите мне его, я с ним поговорю, — сказал священник.
— Нет, батюшка, где тебе с ним говорить: он до зари поднялся и ушел, — отвечали крестьяне, глядя друг на друга.
— Куда же он пошел?
— А Бог его знает, не знаем. Так, известно, заковылял, да и нету.
— А кто он такой?
— Да кто его, батюшка, знает, — не знаем.
— Да, а как вы думаете?
— А как, бачка, думать, — Господь его знает! Может, из приказных, али из духовных какой, либо бродяжка, неш мы, отец, про то сведущи?
Священник видит, что старики подобрались в себя и правды у них уже не выкусишь.
— Ну, вы, — говорит, — светы мои, все это врете.
— Где, батюшка! Как это можно? Да нешто мы на это согласны?
— Ну, да ладно: соберите-ка, — говорит, — сходку.
Собрали после ранних обедов и сходку. Вышел на эту сходку и священник. Крестьяне сняли шапки, тишина стала мертвая, а мужики все моргают, на небо посматривают: не видать ли тучки, да губами чмокают, словно у них лишний зуб во рту: вытащить бы его, и сейчас все бы отлично стало.
— Вас, ребята, злые люди смущают, — начал священник.
Крестьяне молчат, опять только чмокают, покрякивают да подувают себе в бороды.
— Правда, смущают? — повторил священник.
Опять молчание.
— Да говорите же!
Из толпы послышалось: «Нас, отец Лидор, никто не смущает, а мы как сами по своему рассудку…»
— Ну, а коли вы сами по своему рассудку, расскажите же толком, в чем дело-то?
— Да изништожь ты нам пономаря с кладбища, вот тебе самое твое первое дело. Он опивица, с ним родителям неспокойно, за то они молят Бога нам дождя не давать, и Бог твоего молебна не слушает за то, что опивицу с родителями с нашими схоронил.
Священник пустился разъяснять крестьянам, что хотя покойный пономарь и действительно был пьяница, но что он умер смертью не наглою и не насильственною, что он не самоубийца, и тело его следовало схоронить на общем кладбище, а выкапывать из могил погребенные тела без разрешения начальства нельзя, что за это всем может быть большой ответ. Крестьяне призадумались. В задних рядах сходки что-то вполголоса загомонили. Мало-помалу все стали оборачиваться на этот гомон; через несколько минут вся сходка обернулась к священнику спиною и пядь за пядью отодвигалась от него к средине выгона. Священник сел на порожке у запасного магазина, у которого собиралась сходка, и терпеливо стал ожидать: чем все это кончится? Сходка, погомонивши и помахавши руками, тем же порядком, то есть пядь за пядью, снова подошла к священнику. Весь этот маневр был произведен ею так, что как будто сходка и не отходила, а так, мялась да топотала на месте. В самом деле, вся экскурсия от магазина на выгон и обратно производилась без всякого уговора, так, по общей сметке, но священник очень хорошо понял, что мир не зря отходил на совещание и что его уж теперь прямым путем не свернешь с того, что он порешил себе.
По мере приближения сходки к магазину, у которого сидел в своей широкополой шляпе священник, гомон все помаленьку стихал; а к священнику толпа приблизилась уже в совершенном молчании.
— Ну, что же вы, ребята, порешили? — спросил священник.
Опять начались покрякивания, почесывание бород и тихие возгласы: «Господи ты, Исус Христос!»
— Ну, что ж, молчать, что ли, мы собрались? Ась! Ребята, да говорите, что ли!
— Что говорить-то, батюшка?
— Да что хотите.
— Ублаготвори.
— Как вас ублаготворить-то?
— Изништожь пономаря с кладбища.
— Да что вы в самом деле, оглашенные! Говорю вам, вот что за это будет.
Священник снова привел все резоны, мужики снова все выслушали, и снова началось молчание.
— Ну, как же? — спросил священник.
— Да так же, батюшка, одно слово: ублаготвори, мы тебе всякое удовольствие предоставим; а не хочешь, так и толковать больше нечего.
Так и разошлись.
«Успокоятся», — думал священник, а крестьяне думали другое.