Веселый брадобрей
В узких, высоко прорубленных окнах синагоги видно было небо, охваченное закатом, тяжелое красное небо. Такое небо предвещало грозу. А в синагоге было темно, пусто. Густые сумерки обложили стены, пол, амвон, длинные деревянные столы у печки. Два-три человека — в сумраке их не отличить было от серых стен, — медленно раскачиваясь, молились. Отдельных слов не различить было, только бормотание, однообразное и грустное, навевающее дремоту, как жужжание пчелы в летний день, шло откуда-то из углов. Иногда кто-нибудь вздохнет негромко: «Охо-хо, господи!» И опять — сонный гул, тишина, покой.
«Вот и ладно, — подумал Ирмэ, — покуда народ не собрался, посижу, отдохну. Переждать надо».
Он прошел в «штибел» — маленькую низкую комнату при синагоге, с одним оконцем, с широкой печкой-лежанкой. Тут пахло воском, сухой плесенью, клопами и было так темно, что Ирмэ долго шарил вокруг, пока нащупал скамью. Он сел.
«Что ж, — подумал он, — покурим?»
И, зевая, потягиваясь, полез в карман за кисетом. Достал табак, спячки. И вдруг вскочил — в комнате был еще кто-то. Как он раньше-то не заметил? На лежанке сидел человек. Сидел и смеялся почти беззвучным, нутряным смехом.
Ирмэ оробел. Это еще что? И смеется. Один — и смеется. Сумасшедший, что ли? Ирмэ чиркнул спичкой, осветил на миг всю комнату. Так и есть. На лежанке, свесив босые ноги, сидел Исроэл, божедур, большой, грузный волосатый человек. Сидел и смеялся. Он весь дрожал от тихого смеха. Ирмэ никогда таким его не видел.
— Исроэл, — сказал он, — что ты?
Ирмэ сказал так, впустую, он знал, что Исроэл не ответит, — он никогда не отвечал, — и чуть не грохнулся, когда, в первый раз в жизни, услыхал голос Исроэла, низкий, захлебывающийся голос.
— Ка-по-лом, — сказал Исроэл.
— Что?.
— Ка-по-лом, — повторил Исроэл и фыркнул.
— Что — каполом?
— Это дом, — сказал Исроэл.
— Какой дом?
— Этот.
Что за чушь? Ирмэ зажег спичку. Исроэл показывал на грудь. На голой волосатой его груди сидел таракан и сердито шевелил усами.
— Это — таракан, — сказал Ирмэ. — Стряхни его.
Исроэл посмотрел на Ирмэ и притих.
— Стряхни ты его.
Исроэл не двинулся, глаза его застыли, лицо окаменело. Ирмэ порылся в карманах — дать бы ему что. На дне кармана он нашел кусочек сахару.
— На.
Исроэл сахара не взял. И не шелохнулся. Заснул он, что ли?
«Ну его! — подумал Ирмэ. — С ним и сам-то свихнешься». И пошел в синагогу.
Огня еще не зажигали, но народу стало больше. За длинным столом сидело человек десять. Говорили о том, о сем. Поговорили о погоде. Поговорили о войне.
— В Германии, понимаете ль, — говорил лавочник Шолом, — изобрели такую штуку, через которую, понимаете ли, за тысячу верст видно. Сидит себе немецкий царь у себя на дому, а видит, понимаете ли, что у нашего-то делается…
— Это-то чихать, — перебил Шолома коренастый дядя, по имени Юде, по прозвищу Кот, — это-то чихать. Пусть себе глядит на нашего, не велика цаца, не жалко. А вот коли он подсмотрит, что в штабе-то делается…
— Подумаешь! — сказал веснущатый парень, по имени Генех. — Много там подсмотришь. Сидят себе три генерала, чай кушают, а денщик докладывает… Так и так, ваше высокоблагородие, немцы Гродно отхватили. «Ай-ай, бесстыдники! — говорят генералы. — И где у них совесть?»
— Так что сидит, понимаете ли, немецкий, — продолжал Шолом, — и видит, понимаете ль…
— «Понимаете ль, понимаете ль…» — проворчал Юде-Кот. — Ты мне лучше скажи-ка, у кого тут есть покурить.
— Вот тебе, понимаете ль, папироса, и уймись ты, — сказал Шолом.
— Это можно, — охотно согласился Юде-Кот. — Пока курю, я — ни гу-гу.
Помолчали.
— Будто дождик собрался, — сказал Генех и зевнул.
Небо потухло. Надвигалась гроза. Было душно как в бане и темно. В окне мелькнула тень крыла — птица возвращалась домой к птенцам.
— Промокнут же они там, беженцы, — сказал Юде-Кот. — Фургоны-то дырявые.
— Эх-хе, — вздохнул какой-то старик, — как бы и нам, братцы, не пришлось бы так помокнуть.
— Что ж, — лениво сказал Генех. — Статься может.
Зажгли огонь. Осветились высокие закоптелые стены синагоги, огромные фолианты на столе, амвон и кивот. Народу стало больше. Пришел шапочник Симхе. Он увидел Ирмэ и обрадовался.
— Помолиться зашел, Ирмэ?
— Да, — сказал Ирмэ, — вроде как так.
— Ну-ну, — Симхе был доволен. — Куда это ты утром понесся, — сказал он. — Я думал — бешеный, прости, господи.
— На работу надо было, — проворчал Ирмэ.
— Ой, — сказал Юде-Кот, — не то. Совсем не то.
— А что?
— Сказать? — Юде подмигнул.
— Скажите.
— А то, — важно начат Юде-Кот, — что рыжий… гм… увидал, как к ним в дом… сказать?
— Скажите! — крикнул Ирма. «Пронюхал, Кот», испугался он.
— Понесли…
— Ну?
— Каравай ситного, — выпалил Юде-Кот и заржал.
«Чорта он знает», подумал Ирмэ и усмехнулся.
— Сколько вам, Юде, лет? — сказал он.
— Мне?
— Вам.
— Сорок было три года назад, — сказал Юде-Кот. — А что?
— А то, — сказал Ирмэ, — что в ваши годы, Юде, я буду вас умней.
Вокруг захохотали.
— Прищемили хвост Юде? — сказал Генех.
— Ой, братцы! — крикнул какой-то мальчишка. — Крысы котов учат.
Юде-Кот чесал затылок, пыхтел, потел — думал.
— Хоть ты, рыжий, и… — начал он и замолчал.
К столу протиснулся Зелик, отец Симона, местечковый брадобрей и балагур.
— Что «ты», что «я», — быстро залопотал он, — одна статья. Один немного помоложе, другой немного постарше — да оба скота, как сказал покойник Раше.[12] Конечно, и скоты бывают разные: бывают здоровые, бывают заразные…
— Ах, та, сорока, — засмеялся шапочник Симхе.
— Сороки, господин Симхе, бывают разные….
— Знаю, — сказал Ирмэ. — Бывают здоровые, бывают заразные.
Зелик вылупил глаза.
— Ты-то почем знаешь?
— Так, — сказал Ирмэ. — Вы уже сказали.
— Ну, ладно, сказал, а ты бы помолчал. Тоже! Эх, ты! Мафусаил. Сходил бы, рожу помыл. С этакой рожей ходить не пригоже. Дома сидеть надо и то к окошку задом. А то от такого рыла как бы кого не стошнило. Да скажи ты мне, пташка, что у тебя под рубашкой? С чего она и морщится и топорщится?
— Ясно с чего, — сказал Генех. — Картохи нажрался — его и пучит.
— Бывает, — согласился Зелик. — Налопается человек до отвалу мяса, рыбы, халы. А потом лежит — вздыхает. Дыхание в груди спирает. Живот что кадка — опухший и гладкий. По бороде течет пена, словом — полено. Жена, дочки плачут! «Что нам делать? Как нам быть? Что мы будем есть и пить?» Но вот фельдшер входит в каморку — и даст больному ложку касторки. Тот плюется, а глотает, а наутро — глядишь — уж он гуляет. И ест, и пьет, и на жену орет: «Ох ты, кляча, дура! Куда девала мою микстуру?» А микстура-то, не соврать, — градусов в сорок пять.
Зелик стоял у стола, маленький, щуплый, в худой шапчонке и сыпал-сыпал, как из мешка. Вокруг гоготали. Эка чешет!
— Давно свадьбы-то не было, — сказал Юде-Кот. — У него и накопилось. .
— А мы тебя. Кот, женим, — сказал водовоз Мордхе.
— Кто за него пойдет? — сказал Генех.
— Есть у меня дома кошечка — шёлк! — сказал Мордхе. — По рукам?
— Гм, — фыркнул Юде.
Ирмэ смеялся громче всех. Он думал — про него забыли. И слава богу. Вдруг Зелик посмотрел в его сторону и зачастил.
— Нет, правда. Достань-ка из-под рубахи, что есть, и дай нам поглядеть. Мы народ не жадный — поглядим и ладно.
Подскочил к Ирмэ и — раз — за ремень. Ремень лопнул. Сверток со стуком упал на пол.
— Ну, вот, — сказал Зелик, — что я говорил? — И — к свертку. Ирмэ двинул его так, что тот отлетел шагов на пять и стукнулся о печь.
— Ишь какой? — сказал он, приподымаясь и отряхиваясь. — Что у тебя там? Брильянты?
— А тебе какое дело? — сердито сказал Ирмэ, засовывая сверток под рубаху.
— Как не стыдно, Ирмэ, — сказал Симхе. — Он же тебе в отцы годится.
— А дурит, — проворчал Ирмэ.
— У него там, в пакете-то… — многозначительно начал Юде-Кот и замолчал.
— Ну, что? — сказал Генех. — Что там, по-вашему?
— Сказать, рыжий?
— Скажите.
Ирмэ теперь слушал лениво. «Ни черта ни не знает», думал он.
— Хомут! — выпалил Юде-Кот и заржал.
— Ну вас всех! — Ирмэ махнул рукой и пошел к двери.
— А помолиться? — крикнул вслед ему Симхе.
— Успеется, — сказал Ирмэ. — За мной не пропадет.
Старик только головой покачал; ну и ну!