Дома
Под вечер уже — пора было закрывать кузню — Ирмэ услыхал вдруг крик, свист, вой. Он посмотрел и увидел — неподалеку, на полянке, идет драка, бой, сражение. Человек двадцать ребят, разделившись на два отряда, наскакивали друг на друга, лупцевали друг друга, дубасили. Одним отрядом командовал Руве, мальчишка лет десяти, толстый, неповоротливый, очень степенный. Сам-то он в драку не лез. Он держался в сторонке — только приказывал да указывал. Другим отрядом командовал Файче, здоровая дылда, лошадь прямо, каждый кулак — с медную кружку. Этот, наоборот, пер напролом, сцапает какого малого мальчишку и не спеша, с толком — ну мордовать да утюжить. Раз! Бац!
Ирмэ обозлился.
— У, собака! — проворчал он. — Молодец на овец.
Он стащил передник, скинул сапоги, — сапоги были тяжелые, подкованные железом, бегать в них нельзя было.
— Куда? — сказал Хаче.
— Тут, — сказал Ирмэ, — с Файче разговор.
— Плюнь, — сказал Хаче, — нашел дело. Ну.
— Погоди. Погоди, Хаче. Разговор-то будет недолгий.
Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вышел на полянку. Бой кончился, началось побоище. Отряд Руве, во главе с командиром, бежал. За ними но пятам гнались Файчины молодцы.
— Стой! — кричали они. — Стой, дрянь худая!
Сам Файче, зацепив за волосы какого-то веснущатого мальчишку, тяжелой лапой хлопал его по спине. Мальчишка извивался, царапался, наконец взвыл. Но Файче не отпускал.
— Ты, красная смородина! — сказал Ирмэ, подходя. — Попридержи руку, ну.
Файче, не выпуская мальчишку, посмотрел на Ирмэ бешеными глазами.
— Отступись, рыжий! — прохрипел он. — Тебя не касается.
— Я те покасаюсь! — проговорил Ирмэ сквозь зубы. — Убери лапу, ну!
— Пошел ты! — крикнул Файче и вдруг осел, — Ирмэ со всего маху треснул его по зубам.
— Еще? — сказал Ирмэ и хватил по уху.
Файче весь налился кровью, запыхтел. Он оттолкнул мальчишку и со сжатыми кулаками — каждый с медную кружку — кинулся на Ирмэ.
— Рыжий кот! Я тебе!..
Но уж чего-чего — драться Ирмэ умел. Он подался назад присел и вдруг — раз! — ногой в живот. Файче грохнулся, упал. И только он хотел вскочить, а уж Ирмэ сидел на нем верхом и обеими руками что силы дубасил по спине.
— Еще? — приговаривал он. — Еще?
Файче повернулся, изловчился и правой рукой — хвать за горло. Ирмэ помотал головой, напряг подбородок. Не отпускает. Не отпускает, дьявол! Тогда он не спеша взял Файче за волосы и рванул. Файче взвыл и разжал пальцы.
— Пусти!
Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вернулся в кузню.
— Проучил бродягу, — лениво сказал он. — Попомнит.
— Ладно, — проворчал Хаче. — Сам-то хорош. Лезет, куда не просят. Что у тебя с ногой?
Ирмэ посмотрел. Нога как нога. Чего он пристал, Цыган?
— Не эта, — сказал Хаче, — левая. Тьфу ты! Обмой ее, что ли.
Верно: левая нога — ступня — была разодрана в кровь. Ирмэ удивился: когда же это? В драке он и не заметил. И боли не почуял.
— Да обмой ты ее, — сказал Хаче.
Ирмэ обмыл ногу, рукавом рубахи вытер кровь. И вот тут-то она заныла по-настоящему. Вот ведь! Ирмэ шел домой, хромая, как трехногая собака.
«Вот уж не вовремя, — думал он сердито. — Дернуло же тебя, рыжий. За хвост тянули? Балда!»
На улице Сапожников, только свернул он за угол, Ирмэ споткнулся, чуть не упал. Он сел на траву, всей спиной прислонясь к воротам какого-то дома. Ногу он держал на весу, чтоб скорей заживала.
На улице было тихо. Пусто. Только малыши копошились в пыли, унылые младенцы со вздутыми животами.
Прошла Гутэ, грязная, седая, с огромными воспаленными глазами на худом землистом лице. Как она живет? Чем? Нохем умер в самом начале войны в тюрьме, в Полянске. А Неах скоро после того пропал. Гуляет где-то Неах. Бродит по свету. Америку ищет. А то, может, его уже и нету? Погиб, может, Неах?
Ирмэ вздохнул. Хороший был парень. Мало их, таких. Да-а.
Подошел Алтер. За эти два года он вырос на две головы, а лицо осталось такое же: белое, будто мукой обсыпали.
— Слыхал? — сказал он. — Степа в-вернулся.
Ирмэ свистнул.
— Ну-у?
— С-сам видал, — сказал Алтер. — На груди — Георгий. Г-гармонь через плечо. П-пьяный!
— Так-с. Надолго он, не знаешь?
— Б-будто нет, — сказал Алтер. — Говорит — на п-побывку.
— Побывка-то побывке рознь. Ну, добре. — Ирмэ помолчал. — А знаешь, еще кто вернулся? — тихо добавил он.
— Ну?
— Только никому?
— Ладно.
— Лейбе.
— К-который? — не понял Алтер.
— Лейбе Гухман, ну.
Алтер открыл рот — хоть телега въезжай.
— А не в-врешь?
— Вру.
— Не д-дури ты, — сказал Алтер, — говори толком.
— Да ведь тебе толком скажешь, а ты «врешь»!
— Б-батька говорит — его в С-Сибирь с-сослали.
— Мало ли, — сказал Ирмэ. — Его сейчас и не узнаешь. В шинели. С бородой.
— Ишь ты, — удивился Алтер.
— Я его сначала и не узнал, — сказал Ирмэ. — А как заговорил — так узнал.
— А он что г-говорил?
— Говорил — человека одного, приезжего, провести к Гершу.
— И я с т-тобой, — сказал Алтер.
Ирмэ подумал.
— Уж, право, и не знаю.
— Ч-чего там не знаю, — сказал Алтер. — Раньше-то он в-всё через меня.
— Ладно, — сказал Ирмэ. — Приходи часов в десять. Только чтоб в акурат. Понял?
Он опустил ногу и застонал. Ух! И не ступишь.
— Пособи-ка доползти до дому, — сказал он. — Ногу я, понимаешь, зашиб. Не ступить.
На крыльце сидел Эле. Он увидал Ирмэ и что-то быстро сунул в карман.
— Зелде-то не пришла, — сказал он.
Зелде работала у лавочника Сендера приходящей прислугой. Ночевала она дома.
— Ты что в карман-то спрятал? — сказал Ирмэ.
— Ничего я не прятал, — сердито ответил мальчик.
— Посмотрим. — Ирмэ запустил руку в карман Эле и вытянул двухкопеечную монету. — Это что? Откуда деньги?
— Нашел, — проворчал Эле.
— Знаю я, как ты нашел! Где взял?
— Нашел, — повторил мальчик и вдруг заплакал.
— Вона как! — сказал Ирмэ и пошел в дом.
В доме было совсем темно — ничего не видать.
— Меер, — сказал Ирмэ. — Ты где?
— Здесь, — ответил из угла тихий голос.
— Приносил тебе Эле табак?
— Приносил.
— Пачку?
— Нет, — сказал голос, — немного, в бумажке.
— Эге, — сказал Ирмэ. — Вот они откуда, деньги-то. И вышел на крыльцо. Но уже Эле не было — то ли спрятался, то ли смотался куда.
«Плохо с ним, — подумал Ирмэ. — День-деньской один. Ясно. Отдать его кому?»
— Плохо с Эле, — сказал Ирмэ, возвратясь в дом. — Я дал ему деньги тебе на табак, а он выклянчил у кого-то на цыгарку, а деньги в карман. Отдать его кому, что ли?
— Кому его отдашь? Кто его возьмет? — тихим голосом сказал Меер. Он шел, шатаясь и держась за стену, из комнаты в кухню. Он был слепой. Меер ослеп на войне. На кухне он сел и сидел долго, прямой, неподвижный, уронив руки до полу.
— Что бы поесть? — сказал Ирмэ.
— Поищи на столе, — сказал Меер. — Зелде-то еще не пришла. Который час?
— Часов восемь.
— Ирмэ! — позвал Меер через некоторое время громко, как глухой.
— Ну?
— Правда это, что Нохем приехал?
— С того света не приезжают, — проворчал Ирмэ. — Нохем умер, ты знаешь.
— Снилось, значит. — Меер помолчал немного, потом заговорил опять, совсем тихо, как бы про себя: — Вошел, стал у двери и стоит. Я ему: «Ты когда приехал?» А он: «Вчера». — «Выпустили тебя, значит?» — «Выпустили, значит». — «Насовсем?» — «Насовсем». — «Постарел ты, говорю, Нохем». — «И ты, говорит, красивый стал, без глаз-то». И как закашляется. Кашляет — и на меня глядит. А глаза как у сумасшедшего. «Сядь ты, Нохем, чего стоишь?». А он что-то проворчал, повернулся и вышел. Так, говоришь, не приезжал он?
— Умер он, — сказал Ирмэ. — Сказано тебе. Мало ли что снится? Плюнь и разотри.
— Сидишь целый день один, — виновато сказал слепой, — и все тебе мерещится — будто то, будто это. Мне вот показалось — приходил Лейбе Гухман. Его ведь нету в Рядах?
Ирмэ поднял голову — он сидел на полу, обмывая ногу.
— Нету, — сказал он — А ты почем знаешь, что Лейбе?
— По голосу, — сказал Меер. — Я говорю: «Это ты, Лейбе?» А он: «Нет, говорит, не Лейбе». А по голосу будто он, Лейбе. Снилось, верно.
— Что он говорил? — быстро спросил Ирмэ.
— Тебя спрашивал.
— Больше ничего?
— Ничего.
— А давно?
— Что давно?
— Давно… тебе про Лейбе-то снилось?
— Да нет, — сказал Меер, — с полчаса или меньше. Не знаю.
«Что-то неладно, — с тревогой подумал Ирмэ. — Не стал бы Лейбе зря соваться в дом. Что-то есть».
— А ты что? — спросил он.
— Я сказал — ты в кузне.
— Сказал бы — подождать, — проворчал Ирмэ.
— Я не знал, когда ты придешь, — сказал слепой. — Я не знал, что уже поздно. Который час?
— Восемь, — сказал Ирмэ сердито. — Сто раз тебе говорить?
— Забыл. — сказал слепой тихо. — Нашел что поесть?
Ирмэ жалко его стало.
— Закуришь? — сказал он.
— Давай.
Закурили.
— Так что больше он ничего не говорил? — спросил Ирмэ.
— Кто?
— Лейбе.
— Ничего, — сказал Меер. — Тебя спрашивал, а больше ничего.
«Что-то есть, — думал Ирмэ. — Ну, ладно. Там видно будет».
Он вышел и сел на крыльцо. Сумерки сгустились. Как и раньше, на улице было пусто, тихо. Где-то далеко на западе тлела топкая полоска зари. Вечер.
Подошла Зелде.
— Поел? — сказала она.
— Поел.
— А Эле где? дома?
— Эле твой ловкач, — сказал Ирмэ. — Слава тебе — тырить начал.
— Как? — Зелде испугалась.
— Так, — сказал Ирмэ. — Дал ему деньги, — Мееру на табак. А он деньги в карман, а Мееру — фигу. Вот.
— Что ты? — Зелде всплеснула руками, заплакала. — А где он?
— Кто его знает, — сказал Ирмэ. — Не бойсь, не пропадет сокровище.
— Ох, ох! — всхлипывала Зелде.
— Ладно, — сказал Ирмэ. — Оставь слезы-то про запас. Пригодятся. Тут надо подумать, что делать, а не сопеть. Брось.
Зелде утихла. Только слезы катились по лицу, а голоса не слышно было.
— Завтра потолкуем, — сказал Ирмэ. — Сейчас-то мне некогда. Уходить надо.
— Куда?
— Туда.
Раздался свист.
— Вы, ребята? — сказал Ирмэ.
— Мы, — сказал голос Хаче. — Идем.