Разведка
Ирмэ толкнул Хаче в бок.
— И Австрия с нами, — сказал он. — Важно.
— Тихо! — буркнул Хаче. — Услышит!
— Мы итти очень скоро, — сказал Иоганн. — Мы итти как лошадь. Хорошо?
— Хорошо, — сказал Хаче.
Они выбрались на дорогу. Дорога шла прямо — и это было хорошо. А то в этой тьме, — хоть глаз выткни, — ничего не стоило сбиться с дороги и забрести куда-то в сторону, вкривь, вкось, совсем не туда, куда надо. Иоганн торопил. Он шел впереди и так споро семенил ногами, что Ирмэ и Хаче еле за ним поспевали. Был он, Иоганн, такой же, как три года назад, у барака. Бритый, лысый, в железных очках. Только вместо шинели — полушубок, на голове — картуз, на ногах — высокие болотные сапоги. Чисто вологодский. Однако каждый мужик в отряде, встретив Иоганна, сразу узнавал в нем чужака, немца, и, покачивая головой, долго дивился: «Ишь ты! Немец — и, гляди ты, за нас, за советы! Понимает!»
Дорогу после утреннего дождя совсем размыло. Итти было тяжело — грязь прилипала к сапогам, просачивалась внутрь, пудовой каймой облепляла штаны. Винтовка — на веревочной привязи вместо ремня — резала плечо и била по ногам. Ирмэ попробовал было понести ее в руках. Но вышло, что хрен редьки не слаще. Иоганн — тому, конечно, что? Один маузер. То-то он и гонит, как на пожар.
— Скажи, чтоб шел потише, — сказал Ирмэ. — Уморит.
— Сидел бы ты, рыжий, дома, — сказал Хаче. — И тепло и не дует.
— Больно ты, Цыган, умный стал, — проворчал Ирмэ. — С чего бы?
— С воблы.
Иоганн остановился. Уже должна бы быть, по его расчету, деревня Филатовка, а деревни не было. Он пялил глаза во мрак, принюхивался — не пахнет ли дымом, прислушивался — собаки не лают ли. Но дымом не пахло. И собаки не лаяли. Иоганн прошел вперед, назад, повернул — нету!
— Что такое? — сказал Хаче.
— Деревня пропала, — пробормотал Иоганн, — должна быть деревня, а пропала.
— Это которая? Филатовка?
— Йа.[13] Филатовка.
— Го! — сказал Хаче. — Вспомнил! Мы ее давно прошли, Филатовку-то. Ты о чем думал-то, халява?
И пошел вперед, к Малому Кобылью.
Австриец вдруг захохотал. Хохотал он звонко, по-детски.
— Что это — халява? — сказал он.
— Как бы это сказать? — Хаче подумал. — Ну, сапог, одним словом.
— Ага, — сказал Иоганн, — понимаю. А почему ты сказал — сапог?
— Все так говорят; — сказал Хаче. — Раз человек дурак, то говорят халява — сапог, то есть.
— А ты сапог?
Хаче обиделся.
— Почему сапог?
— Ну, сапоги делаешь? — пояснил Иоганн.
— А-а, — догадался Хаче. — Нет, не сапожник. Кузнец я.
— О! — обрадовался Иоганн. — И я был кузнец. В Вене.
— Вена — это что? Город, что ли?
— Йа. Город.
— Ничего себе город? — поинтересовался Хаче.
— Большой город, — сказал Иоганн. — Очень большой.
— У тебя там что — кузня была? Или как?
— Нет, — сказал Иоганн. — Я на заводе работал. Там много человек работал. Три тысячи.
— Три тысячи! — удивился Хаче. — И все на одного хозяина?
— Йа, — сказал Иоганн, — на один хозяин.
Хаче сердито плюнул.
— Эксплуататор! — проворчал он. — Бандит!
Иоганн снова захохотал.
— Йа, — сказал он, — большой бандит.
— Веселые вы парни, австрийцы, — сказал Хаче, — а халявы. Вы бы по-нашему: хозяина — к ляду, завод — себе.
— Сделаем, — сказал Иоганн. — Мы вернуться из России — сделаем. Мы теперь понимаем.
— Чего там понимать? — сказал Хаче. — Дело ясное.
Ирмэ шел позади. Шел и завидовал. «Эка чешет! — думал он про Хаче. — Не подступись!» Наконец не выдержал — подскочил к австрийцу и сунул ему в руку кисет с табаком.
— Закури, товарищ.
Остановились закурить. При свете зажигалки Иоганн внимательно посмотрел на Ирмэ. Потом закурил. Потом опять посмотрел.
— Я тебя знаю, — сказал он.
— И я тебя знаю, — сказал Ирмэ. — Я у тебя, помнится, бинокль торговал.
— Йа, — сказал австриец. — Потом солдаты в тебя стреляли. Помнишь?
— Еще бы не помнить, — сказал Ирмэ. — Памятный денек-то. Меня в ту же ночь загребли.
— Как — загребли? — не понял Иоганн.
— Ну, заграбастали, — сказал Ирмэ.
— Как?
— Арестовали.
— А-а! — сказал австриец. — Ты же небольшой был? Как это?
— Так это, — сказал Ирмэ — Посадили и всё. Политический, видишь ли, — добавил он важно.
— Долго тебя держали?
— Держали бы долго, кабы не революция, — сказал Ирмэ. — Полгодика-то все-таки отчубучил.
— Такой небольшой — и в тюрьме, — дивился Иоганн.
— Не в тюрьме — в остроге, а попросту — в хлеву, — сказал Ирмэ. — Видал, может, у пристава на дворе вроде хлева? Там вот и сидел. Отдувался.
— Одним словом — «почем овес», — сказал Хаче.
— Почему? — спросил Иоганн.
— Да в хлеву же рос. Так, рыжий?
— Я тебе, Цыган, такну! — проворчал Ирмэ.
Иоганн шел, опустив голову. Он о чем-то думал.
— У тебя товарищ был, — медленно проговорил он. — Как его звать?
— Алтер, что ли?
— Нет, — сказал Иоганн. — Он парикмахер был.
— А-а, — сказал Хаче. — Симон.
— Йа, Симон, — обрадовался Иоганн. — Он в отряде? Тоже?
— Нет, — сказал Ирмэ, — дома он.
— Почему? Болен?
— Не годится он в отряд, — хмуро сказал Хаче.
— Дезертир, — сказал Ирмэ. — Его мобилизовали в Красную армию, а через месяц, глядим, дома. «Ранили», говорит. Врет. Сам себя ранил.
— Порода, брат, дрянная, — сказал Хаче. — Бездельники. Такие любят чужими руками жар загребать. Знаю я их. Встречаю его недавно на улице «Здорово, говорит, большевик». «До свидания, говорю, дезертир». Да на другую сторону.
— О! — сказал Иоганн. — Это не годится. Это очень не годится. Раньше он другой был.
— Боевой был парень, — сказал Хаче. — Мы думали — ежели что, командиром будет. А вот поди ж ты. Отчего, скажешь? А все оттого же — порода не та. Батька всю жизнь вокруг богатеньких вертелся — и сын туда же. Вот, у меня батька: три года на германском воевал, а теперь добровольцем в Красной. Он бы меня убил, батька, кабы я поперек советской власти пошел.
— Тоже? — спросил Иоганн.
— Что — тоже?
— Тоже кузнец?
— Кузнец.
Впереди замаячили огни. Малое Кобылье. Деревня еще не спала. Огней было много. Уже издали чуялось — неладно в деревне, нехорошо. Собаки заливались на самых высоких потах. Голосили бабы. Гудели мужики. Казалось — в деревне пожар и сейчас ударят в набат.
— Бандиты! — тихо сказал Ирмэ.
— Надо обходом, — сказал Хаче, — а то как бы не напороться на кого.
— Да, — сказал Иоганн, — итти полем.
Они свернули с дороги и пошли в темноту — по пням, по кочкам, по взрыхленным полям. Шли долго, скользя, спотыкаясь, держась друг за друга, чтоб не упасть. Надо было выйти к лесу. Но не понять было, где лес. Деревня скоро осталась позади, огни померкли, лай затих. Пустынные осенние поля лежали вокруг, а над головой было черное небо, усеянное звездами. Звезд было много, да проку-то от них было мало, — они еле тлели, как угли в золе.
— Хоть бы луна, — сказал Ирмэ.
— Чтоб сразу и увидали? — сказал Хаче. — Дело, рыжий!
— Постой, — сказал Иоганн. — Я пойду посмотреть.
Ирмэ и Хаче остались стоять, а Иоганн куда-то пошлепал. Он прошел шагов десять, потом его не стало слышно. Ребята ждали долго, а Иоганна все не было.
— Теперь австрияк провалился, — проворчал Ирмэ. — Новая забота.
— Погоди, рыжий.
Хаче прислушался — ему невдалеке почудились голоса.
— Австрияк с кем-то говорит, — сказал он.
— С кем ему там говорить? — сказал Ирмэ. — С лешим?
— Погоди. Слышишь?
Верно, Иоганн с кем-то говорил, похоже было — уговаривал кого-то. Второй голос, сиплый, старческий, ругался, ворчал, — не соглашался. И вдруг слева показался свет, — должно быть, открыли дверь.
— Итти сюда! — крикнул Иоганн. — Скоро!
Среди ноли стоял длинный низкий овин. В овине горел свет, а в дверях махал рукой и звал Иоганн.
— Сюда! Скоро!
Старик, похожий на паука, — какая-то болезнь его скрючила обручам, так что ходил он, руками почти касаясь пола, — древний, дряхлый, с зеленой тощей бородой, пропустив в овин Ирмэ и Хане, быстро захлопнул за ними дверь.
— Проходи, проходи, — ворчал он — и вдруг закашлялся. Кашлял он дико — хрипел, стонал, лаял. Трясло его при этом так, что казалось — на глазах рассыплется. Ирмэ испугался: «Никак помирать собрался?» Однако кашель прошел, а старик не рассыпался и не номер. Наоборот, он будто сразу помолодел, задрав вверх зеленую бороду, он подмигнул Ирмэ и захихикал.
— Испугался? — проскрипел он ржавым голосом.
— Испугался, — признался Ирмэ.
Старик был доволен.
— Девяносто годов скриплю, — подняв руку, прокаркал он. — Четырех сыновей сховал, а…
И не договорил — опять закашлялся. Он кашлял и тыкал пальцем себе в спину. Ирмэ понял — и что силы хватил его по спине. Старик присел под ударом, но кашель унялся.
— Спасибо, сынок, — прошептал он, задыхаясь, — полегчало.
— Вот, чорт! — удивился Ирмэ. — Живучий!
Старик в овине был не одни. Еще тут были старуха и мальчик лет десяти. Старуха, широко открыв беззубый рот, спала. Она ворочалась, чесалась, мычала что-то, но спала крепко. Мальчик сидел на земле, подле двери. Защемив между пальцами толстое полено, он колол щепки на лучнику. Лучина горела с сухим треском и не дымила.
— Ты чего сюда забрался, дед? — сказал Хаче. — Хата сгорела, или что?
Старик, не отвечая, заковылял куда-то в другой конец овина. Тут, привязанная к столбу, подпирающему крышу, стояла гнедая кобыла. Старик погладил ее но ноге, — выше ему но дотянуться было, — подкинул ей сена и вернулся. Он подошел к Хаче и внимательно, снизу вверх, оглядел его.
— Ты кто будешь? — сурово проговорил он. — Что-то ты мне не нравишься.
Хаче засмеялся.
— Рядский я, — сказал он. — Коваля Берчи сын, знаешь?
— Може, знаю, да забыл, — проворчал старик. Он перевел глаза на Иоганна. — А это кто такой? Не здешний, видать.
— Австрияк, — сказал Хаче.
Старик недоверчиво покачай головой.
— Врешь!
— Ты его самого спроси.
— Спрашивал: говорит — австрияк. А врет. И ты врешь.
— Так кто же он, но-твоему-то?
— Не знаю. Не знаю, — старик попятился к двери. — Може, турка какая. Кто его знает? Може, разбойник какой.
— Чего пустил, коли разбойник? — сказал Ирмэ.
Старик повернулся к нему всем телом.
— Не пустишь его, — сказал он, тряхнув зеленой бородой, — не пустишь его, а он — тюк.
— Не бойся, — сказал Иоганн. — Мы не бандиты. Мы не убьем.
— Кто тебя знает, очкастого-то! — проворчал старик и, насупившись, сел рядом с мальчишкой. Он сидел и бормотал что-то про себя. Что — не понять, не то «вот гус-то какой, хосподи, хосподи», не то — «не пускай такого, поди, поди».
Хаче принялся будить старуху.
— Слышь, тетка, — сказал он, тормоша ее за плечо, — как тут пройти к казенному лесу, а?
Старуха со сна ничего не соображала. Не открывая глаз, она что-то лопотала, дичь какую-то порола, тыкала куда-то пальцем и называла Хаче «Андрюшкой».
— Да проснись ты! — обозлившись, крикнул Хаче. — С тобой говорят.
Старуха от крика присела. Присела, уставилась на Хаче выпученными, круглыми от страха глазами и вдруг завыла. Хаче растерялся.
— Спятила, тетка? — сказал он. — Чего воешь?
Но старуха не унималась. Она обхватила руками голову, раскачивалась и голосила.
— Ай-ай! — голосила она. — Или мало нас пограбили? Мало нашей крови попили?
— Она нас за бандитов принимает, — сказал Иоганн.
— Вот дура-то! — сказал Хаче. — Теперь ее не угомонишь. Пропало.
— Погоди, Цыган, — сказал Ирмэ. Он подошел к старухе и медленно провел перед самым ее носом заскорузлым, в мозолях, указательным пальцем:
— Баб-ка! — сказал он протяжно. — До! Будет!
Старуха и глазом не сморгнула. Она раскачивалась, как маятник, и выла.
— Не выть! — сказал Ирмэ. — Чуешь?
— Голые мы теперь, босые! — причитала старуха.
— Вот ты как! — угрожающе проговорил Ирмэ. — Ладно!
Сдернул с плеча винтовку, перекинул ее на руку и щелкнул затвором.
— Ладно! Коли ты так — мы этак! Застрелю! — рявкнул он вдруг страшным голосом.
Старуха только пуще залилась слезами. Слезы, величиной в горошину, катились по ее желтому, дряблому лицу.
— Не тебя! — крикнул Ирмэ. — Его! Вот! — Он направил дуло на мальчишку.
Ирмэ угодил метко: старуха стихла. Она еще плакала, но молча, голоса не слышно было.
— Давно бы так, — сказал Ирмэ. Он оставил винтовку, сел со старухой рядом и заговорил мирно, по-дружески:
— Никак, бабка, ты нас за бандитов принимаешь? А?
Старуха покосилась на него — настороженно я испуганно — и не ответила.
— И не угадала, — сказал Ирмэ. — Какие мы бандиты? Что ты?
— А вы кто такие? — всхлипывая и вздыхая, спросила старуха.
— Рядские мы, — сказал Ирмэ.. — Ты сапожника Меера, рыжего, знала?
— Знала, — вздохнула старуха.
— Так я — его сын. — Ирмэ снял шапку и слегка стукнул себя по темени. — Видишь, рыжий? В батьку. А ты — бандиты.
Старуха еще не верила.
— И правда?
— Чего мне врать? — сказал он. — Боюсь я тебя, что ли? Кабы мы бандиты были, разве мы бы так?. «Руки вверх! Деньги на стол!» Вот бы как. А мы, видишь, сидим тихо, никого не трогаем. Что «застрелю» — это я так, чтоб ты выть перестала, а то у тебя, бабка, голос очень громкий.
— Нам, баба, тебя спросить… — начал Иоганн.
Ирмэ незаметно мигнул ему: молчи, все дело портишь. Иоганн понял и умолк.
— Вот, — сказал Ирмэ. — А ты — бандиты.
— Так я ж не знала, — виновато проговорила старуха.
— Оно и верно, — сказал Ирмэ. — Время такое, что всякого боишься. Ты сама откудова? Из Малого Кобылья, что ли?
— Не. Тутошние. Хуторяпе мы.
— Чего это вы в овине-то сидите? Погорели?
Старуха поднесла к глазам кулак и заплакала. Плакала тихо, без голоса.
— Спалили хутор-то.
— Бандиты?
— Они, чтоб им подохнуть. Разграбили нас дочиста. А хутор-то спалили.
— Да-а, — Ирмэ сочувственно вздохнул. — Чего это они тебя так?
— Сын у меня в красноармейцах, его вот отец. — Старуха показала на мальчишку. — Соседи-то и донесли. Явились это они вчера пьяные. «Большевики! Советская шкура!» Все пограбили. Невестку шашкой вдарили. А хутор спалили.
Старуха сопела и всхлипывала.
— Где ж она, невестка-то? — спросил Ирмэ.
— Тут она. Вона.
Старуха ткнула пальцем в угол. Действительно, в углу на куче соломы лежало что-то, покрытое тулупом. Иоганн подошел и приподнял тулуп.
— О, — сказал он, — ее в больницу надо.
— Кому ж ее везти-то? — сказала старуха. — Старик-то вишь какой. Не в уме он. А я и сама-то хворая. Ты ее, милой, не тронь. Пускай спит. Может, полегчает ей.
— А где они, бандиты? — спросил Ирмэ. — Далече, не знаешь?
— У самого Кобылья, — сказала старуха, — коло лесу, где в германску войну австрияки жили.
Ирмэ встал.
— Вот что, бабка, — сказал он, — ты нам покажи, как пройти к лесу. А то без провожатого нам никак не можно не дойти.
— Деревней иди, — сказала старуха. — прямо-прямо и упрешься.
— Не годится нам деревней. Показала б, а?
— Андрюшка, — позвала старуха.
Мальчик, не подымаясь с места, лениво отозвался:
— Чего?
— Проводи их, Андрюшка, до лесу, — сказала старуха.
Мальчик отложил полено и, шмыгнув носом, встал. Старик, — он было прикорнул, прислонясь к внуку, — проснулся и заворчал.
— Ушел турка-то? — проскрипел он.
— Уходим, дед. — сказал Ирмэ. — Прощай.
— Иди с богом, — недружелюбно проворчал старик. — Иди уж, иди.
Женщина в углу заворочалась, застонала.
— Ее в больницу надо, — сказал Иоганн.
— Не тронь ее, милой, — попросила старуха. — Пускай спит.
— Васюта, а, Васюта, — сказал старте.
— Чего? — сказала старуха.
— Ты ему — скажи, турке-то, чтоб уходил, — сердито проворчал старик. — Чуешь? Он кобылку сведет, турка-то.
Мальчик нахлобучил большую мохнатую шапку, надел полушубок, туго затянулся ремнем, взял зачем-то кнут.
— Айда, что ль, — сказал он лениво и степенно, как взрослый мужик.
Хаче посмотрел на него и рассмеялся.
— Вот так поводырь, — сказал он. — С таким-то хоть куда.
Старик отворял дверь и бормотал что-то. Что — не понять, не то «вот гусь-то какой, хосподи, хосподи», не то «не пускай такого, поди, поди».
— Прощай, бабка! — уже за дверью крикнул Ирмэ.
— Прощай, милой, — сказала старуха. — Заходи.