Но все же где Вадик?
Пане нестерпимо хотелось поделиться с ним своими радостями.
— Вечно вы ищете друг друга, — ответила ему по телефону Зоя. — Твой Взрывник еще не пришел домой. — Я видела его возле школы. Он куда-то побежал с Геной.
— С Фелистеевым?.. Врешь!
— Не мешай мне играть гаммы! — отчеканила Зоя.
Что такое? Какие там дела опять завелись у Вадика с Генкой?
Сидя за своим письменным столом, Паня прочел несколько страниц Гайдара, потом очутился на пустыре и сыграл в волейбол, а Вадика все не было. Паня побежал к школе, надеясь, что Вадик забрался в зоокабинет.
В школе № 7 было людно, потому что просторное помещение десятилетки дало приют и новой вечерней школе рабочей молодежи. Паня увидел в коридорах не только молодых рабочих, но и старых, почтенных горняков, которых полагалось величать по имени-отчеству. Ради начала учебного года они принарядились, и лишь густой загар да большие рабочие руки напоминали о руднике. Горняки чинно осматривали школу и беседовали об учебных делах.
«А кто будет сидеть за моей партой?» — подумал Паня, заглянул в свой класс и увидел, что классная комната стала заметно меньше, теснее. Да ведь и какие люди пришли сюда из мастерских и карьеров! За партой Пестова — Колмогорова, например, устроился взрывник Александр Клементьев, дважды орденоносец, о котором говорили, что он на спор взорвал орех в тонкостенном чайном стакане, не повредив стакана. Широкоплечий и длиннорукий Клементьев с сосредоточенным видом надписывал тетради.
— Эх, почерк у меня! — пожаловался он, выравнивая галстук, сбившийся на сторону. — Напиши-ка, Панёк, покрасивее, тетрадь, мол, ученика шестого класса Клементьева, кто притронется без спроса, тот останется без носа, или как там у вас делается…
На пороге появился Гоша Смагин. Ради школы морской волк Горы Железной надет серый костюм с ярким галстуком, а из нагрудного кармана пиджака выглядывали головки автоматической ручки и такого же карандаша.
— Гоша, петушок уже пропел? — пошутил Паня. — А когда на траншею?
— Скоро переберемся… Ну и штуку капитан придумал! Горячо будет, Панёк…
Ученики, хлынувшие по звонку в класс, разъединили их, и Паня не успел разузнать, что именно придумал капитан, то-есть Григорий Васильевич.
В зоокабинете, пропахшем зверушками, ребята возились у террариума, где был создан кусок Кара-Кумов с песчаными барханами и знойным солнцем — многосвечовой электрической лампой. Возле крольчатника на корточках сидел Вадик.
Паня вызвал его в коридор и начал торопливый допрос:
— Ты куда сегодня бегал с Генкой? Опять споришь? Сейчас же говори, слышишь!
— Хочу и спорю… Спорим, кто первенство города по футболу выиграет — «Металлург» или «Горняк». Надо же дать Генке отыгрыш за ножик! — Подняв на Паню недоумевающий взгляд. Вадик спросил: — Пань, ты уже знаешь? Гоша Смагин сказал мне, что Григорий Васильевич возьмет в свою бригаду Степана Полукрюкова… Зачем он? Полукрюков же работает так себе…
— Чепуха с ерундой! — ответил Паня. — Скоро батя с совещания придет, я у него спрошу. Бежим ко мне, Вадь, посмотришь, какой письменный стол мне батя купил, а мама — будильник. Цифры и стрелки светятся, так и горят.
Один из кружковцев, приоткрыв дверь, позвал Вадика:
— Колмогоров, где ты? Кролик опять чихает, как паровоз.
— Я к тебе приду, Пань! — пообещал заторопившийся Вадик. — Понимаешь, у кролика началась эпизоотия. Он, может быть, даже умрет, а он серебристый.
Паня отправился домой.
Он надеялся, что совещание у генерал-директора уже кончилось и можно будет узнать все о траншее.
Старших Паня нашел в садике, где Пестовы иногда пили чай при свете висячего фонарика с разноцветными стеклами. Сюда, на ранний огонек, пришел машинист-паровозник Гордей Николаевич Чусовитин и соседи Пестовых — Иван Лукич Трофимов и его жена. Варя.
— Чаю налить, Паня? — из-за самовара спросила мать.
— А бати нет?
— Ждем-пождем, чаек пьем… — Гордей Николаевич вынул из жилетного кармана часы с дымящим паровозом на циферблате и покачал головой: — Затянулось, видать, совещание. Дождусь ли хозяина?.. Ты бы, Ваня, еще сыграл.
— Можно… — Иван Лукич растянул мехи и объявил: — «Сказки Венского леса», сочинение композитора Иоганна Штрауса.
Играет Иван Лукич прекрасно, ничего не скажешь, но сейчас музыка ни в коей степени не занимала Паню. Наоборот, ему казалось, что Штраус отдаляет возвращение отца, что он стал досадной помехой.
Кончились невыносимо длинные «сказки». Иван Лукич поправил запонки в манжетах а сложил руки на баяне, а Чусовитин благодушно вздохнул, вытер платком свое красное лицо и снова посмотрел на часы.
— Хорошо как! Лучше, чем по радио, — похвалила музыканта Мария Петровна. — Напрасно ты, Ваня, не занимаешься с учителем. Способный ты человек!.. А теперь сыграй свое.
— Свое он только на огороде при луне играет! — засмеялась Варя. — Заберется к огурцам и выдумывает, выдумывает…
При чем тут музыка и огурцы, когда важнее всего узнать о траншее! Ведь ясно, что ради этого и пришли сегодня к Пестовым знакомые. Но Паня был уверен, что при первой же попытке направить разговор в нужное русло мать выставят его из-за стала.
Уф, наконец-то!.. Скрипнула садовая калитка, Григорий Васильевич поздоровался с гостями и мимоходом потрепал Паню по спине.
— Налей, Маша, чайку! — сказал он весело. — От споров-разговоров внутри запеклось.
Нетерпение Пани достигло последнего предела, но старшие не спешили приступить к тому, что всех интересовало. Они, как водится, потолковали о погоде, о поселковых новостях второстепенной важности и дали Григорию Васильевичу спокойно выпить первый стакан.
— Что новенького, Гриша? — спросил Гордей Николаевич, когда Пестов закурил. — Как там насчет траншеи решили?
Перестали звенеть ложечки, все смотрели на Григория Васильевича.
— Решение, в общем, такое… — ответил он. — На проходку траншеи ставим два экскаватора для спаренной работы. «Четырнадцатый» пойдет лобовым в забой, а «Пятнадцатый» будет перегружать в вагоны ту породу, что лобовая машина вынет. Мы с Андрюшей Калугиным переходим работать на «Четырнадцатый», а на «Пятерке» бригадиром вместо меня останется наш мил-друг Иван Лукич Трофимов.
— Поздравляю тебя, Ваня! — сказала Мария Петровна. — И ты бригадиром стал…
— Давно пора! — отпустила Варя, всегда недовольная положением своего мужа, но все же улыбнулась ему и добавила: — Штраус!
Чусовитин спросил:
— Кого в свою бригаду третьим берешь?
И Пестов ответил:
— Попросил я Степана Полукрюкова… Так и будет.
Снова за столом стало тихо-тихо.
— Тебе виднее, Гриша, — откашлявшись, проговорил Чусовитин. — Разговор о твоем желании мы уже слышали. Он по всей Горе Железной прошел…
— Ну, и какого мнения люди? — насторожился Пестов.
— Разного… — Чусовитин помолчал и заговорил напрямик: — А если хочешь мое стариковское мнение знать, то рисково ты поступаешь. На траншее каждый кубометр вынутой породы будет иметь значение для графика, а ты берешь в бригаду среднего машиниста. Не вижу для этого резонов, Григорий Васильевич, не нахожу смысла, хоть убей! — И он сердито отставил чашку.
«Правда! — мысленно одобрил старика Паня. — Зачем батя так?»
— Напрасно ты, Гордей Николаевич… — мирно возразил Пестов. — Помнишь Сему Рощина? Взял я его на «Пятерку», и тоже пошли всякие разговоры. А Сема Рощин теперь в Белоярске гремит, мне никак не уступает.
— Семку ты полгода будто сына родного учил, каждый день за его спиной в кабине стоял, как на часах, — напомнил Чусовитин. — А на траншее всей работы на два месяца. Только-только начнешь Полукрюкова этого учить, а тут траншею подай-ка! Если к сроку траншею не дашь, что скажешь Горе Железной, Григорий? Ты подумал, какую ответственность на себя берешь?
Холодок охватил Паню, хотя вечер был теплый: он знал, как ревниво относятся горняки к славе своего рудника, знал, что никому и никогда не прощают они неудач.
— Не стращай, Гордей Николаевич! Гора Железная мои резоны в расчет примет. — Григорий Васильевич подул на огонек папиросы. — А резоны немалые. Перво-наперво о Полукрюкове скажу… Уж до чего я Сему Рощина полюбил, чуть не плакал, когда его в Белоярск отпустили, а нет, не променял бы я на него Степана, ни в какую! Смекалистый парень, на горячей работе он днями расти будет…
— Самостоятельный человек… — подтвердила Мария Петровна.
— Надо росту ему прибавить, — подняв руку над головой, сказал Пестов. — Ты прикинь, Гордей Николаевич, что получится, когда Степан начнет на траншее отличаться? Весь молодняк второго карьера за ним потянется. А тут еще мы, старики, шефство над молодежью возьмем… Петр Красулин. Лея Фелистеев, Андрей Калугин на это дело свое согласие уже дали.
— И Трофимов! — быстро подсказал Иван Лукич. — Меня не забудьте, Григорий Васильевич.
Пестов похлопал ладонью по столу:
— Поднимем второй карьер, стахановским его сделаем, верь моему слову, Гордей Николаевич! Знаю, ответственность моя большая, да когда я этого боялся? Ответа бояться — за дело не браться, с печными тараканами дружбу водить… Есть у меня грамотность и квалификация, значит должен я все, что умею, другим передать да еще прибавить. Без этого я себя не могу понять, Гордей Николаевич, да и другие стахановцы тоже.
С любовью смотрел на его лицо Паня, увлеченный горячими словами, шедшими от сердца. Поколебался как будто и Чусовитин.
— Ты, Гриша, конечно, рассуждаешь по-партийному, — сказал он. — Ничего, значит, с тобой, с железной косточкой, не сделаешь, зубы обломаешь, а не раскусишь. Предупреждение я тебе дал, а там видно будет… Ну, Мария Петровна, прощайся со своим супругом: не видать тебе Григория, пока он последний ковш из траншеи не возьмет.
— Привыкать ли? — с достоинством ответила Мария Петровна.
Конца разговора Паня не дослушал.
— Телефон как будто звонит, — сказала мать. — Наверно, Паня, твой дружок соскучился.
— Вадька, что тебе, говори скорее! — крикнул Паня в трубку.
— Пань, ты слышишь, папа и мама пришли с совещания — и все правда, как Гоша Смагин говорил. Твой батька на совещании взял обязательство научить Степана Полукрюкова работать в траншее, как он сам работает.
Необычные, тусклые нотки в голосе Вадика удивили Паню.
— Ну так что? Чего ты?
Вадик, помедлив, ответил:
— А если Степан не научится? Тогда траншея не поспеет и всем будет очень плохо… и твоему батьке и моему папе, потому что он отвечает за траншею персонально. Это значит лично отвечает, понимаешь?
— Можешь нисколько не беспокоиться. Батька за Степана возьмется, как за Сему Рощина, и научит его персонально в два счета.
— Значит, ты думаешь, что Полукрюков на траншее когда-нибудь сработает, как твой батька? — упавшим голосом спросил Вадик. — А помнишь, Пань, ты сказал Федьке в карьере, что Степан никогда так не сработает?
— Сказал и еще скажу… Только теперь главное дело — траншею скорее пройти. Пускай даже Степан или кто другой лучше моего батьки сработает, лишь бы за два месяца руду домне Мирной дать. Ясно? Ну и клади трубку, я тоже кладу.
Он со стуком положил трубку и, повернувшись, увидел отца, который зашел в столовую взять пачку папирос из горки.
— Что это ты моей выработкой распоряжаешься, кто тебе разрешение дал? — в шутку упрекнул он Паню. — Однако правильно ты по телефону выступил, хвалю! Понимаешь, значит, что сейчас руднику нужно… О чем у вас разговор с Вадиком был?
— А я даже не знаю! — сказал Паня. — То он боится, что Полукрюков работу завалит, то боится, что Полукрюков лучше тебя сработает.
— И не понять моего болельщика, совсем запутался… — Григорий Васильевич, уже ступив на порог становой, спросил: — Стол тебе понравился?
— Мировой стол! Спасибо, батя!
— Разговор наш помнишь?
— Всё помню! Ты, батя, разворачивайся на траншее, а обо мне даже не думай. Как сказал, так я сделаю: учиться буду и вообще…
— Золотые слова ты вместе с обидными на гору выдал, — мягко сказал отец. — Как же я могу о тебе не думать? Только дума думе рознь. Когда у тебя все ладно, у меня работа веселее идет. Твоя хорошая отметка на моем экскаваторе тоже работает. Ну, и поведение твое тоже, само собой понятно…
— Гриша, что ж ты от гостей скрылся? Там еще Наташа с подружками прибежала, — прервала его Мария Петровна, пришедшая в столовую за посудой.
Оставшись с матерью, Паня сказал:
— Мам, у нас такой батя… лучше всех на свете, честное слово!
— Ты бы таким был, — ответила мать.
Вбежала Наталья с блюдом для печенья, мимоходом чмокнула мать в щеку.
— Паня, ты знаешь, папа берется за траншею!
— И Полукрюкова в свою бригаду батя взял, — дополнил Паня. — По-твоему и вышло, радуйся…
— Разве?.. — сразу стала равнодушной Наталья, но взглянула на брата лукаво и опасливо в одно и то же время, проказливо затолкала ему в рот печенье и выбежала из комнаты.
Пане захотелось остаться одному.
Не зажигая лампы, он сел за свой стол и уставился на циферблат будильника. Цифры и стрелки мерцали зеленоватым, холодным огнем, как бы добавляя тишины. И пришли в «ребячью» комнату важные мысли, обступили Паню. Только что отец сказал «Твоя хорошая отметка и поведение на экскаваторе тоже работают», и даже удивительно, почему Паня не понимал этого раньше и — вот позор! — приносил домой тройки, даже двойки. Мешали они бате? Конечно, мешали! И об этом стыдно вспомнить… Не будет так больше никогда.
«Не самозванец я!» — подумал он и с удивлением почувствовал, что кличка, которая еще вчера была мучительной, теперь стала пустой, бессмысленной.
«Ты бы таким был!» — только что сказала мать, и Паня всей душой хочет быть таким, как его батька. Душа, охваченная этим желанием, растет, раскрывает крылья, и сердце замирает перед чудесным взлетом…
В комнату проникли звуки музыки.
Это Иван Лукич играл одну из своих песенок, которые он складывал сам и называл придумками. Нынешняя придумка ответила настроению Пани. Сначала она была медлительная, будто искала что-то желанное, заветное, потом в ней вспыхнули блестки, искорки, огоньки, и вся она полыхнула задором и радостной уверенностью. Придумка Ивана Лукича слилась со старой уральской песенкой о Кузнечной улочке, и вырвалась душа на простор разгуляться ветром-бурюшкой во поле чистом, сизым соколом над тучкою…