— Ладно, разберемся в этой фантазии) Восклицание разбудило Павла. Он открыл глаза и зажмурился: стало больно от света. Все же он заставил себя посмотреть. За обеденным столом-буфетиком сидел Самотесов, у двери стоял Пантелеев. Вахтер, вероятно, хотел возразить, но увидел, что Павел Петрович проснулся, ответил невнятно Самотесову и вышел.
— Что это вы о фантазиях? — спросил Павел.
— Проснулись? Как себя чувствуете?
Как он себя чувствовал? Суставы ломило, все в душе было пусто и бесцветно, во рту горчило; он не подозревал, что может так поддаться болезни.
— Чувствую себя неважно… Сколько времени? Вы ложились?
— Не пришлось… При фонарях каркасы ставили. Хочется хозяйственный актив получше встретить. Сегодня стройдетали ждем, сразу начнем сборку… Метались вы ночью здорово, жар сильный. Поставьте-ка градусник.
— Зачем Пантелеев приходил?
— Да насчет фантазий… Говорят, что вы ночью под картечь Миши Первухина попали.
— Как так?
— Первухин младший вчера на комсомольском посту у Первой гати стоял. Говорит, будто прошли вы к гати от лесочка. Он вас окликнул, бахнул картечью по ногам — вы убежали.
— Почему вы называете это фантазией? По шахте бродит человек, похожий на меня.
— Бродит — факт. А на вас похож только по «обличью фигуры», как Пантелеев говорит.
— Да… Надо приобрести для шахты двух-трех овчарок.
— Хорошо… Вот если бы Федосеев подговорил своего шурина Сеню Серегина нам Голубка дать. Псина страхолюдная. Да нет, не даст — придется из Горнозаводска привезти.
Павел уже не слушал. После ночной маяты на минуту все стало ясно и просто. Он одним взглядом окинул то, что случилось в последние дни, все слышанное и пережитое, и сразу приблизился к итогу.
— Итак, Никита Федорович, — проговорил он, приподнявшись на локте, — есть слух, что мой отец вывел Клятую шахту из строя. Вы не протестуйте, не успокаивайте меня! — быстро добавил он, увидев нетерпеливое движение Самотесова. — Все ясно из намеков Федосеева, из нашего вчерашнего разговора о посещении заместителя прокурора Параева.
— Не время нынче этим заниматься, Павел Петрович!
— Нет, вы не мешайте! Мне трудно говорить. — И он продолжал, не отрывая взгляда от Самотесова, который сидел за столом с глазами, красными после бессонной ночи: — Скажите, разве не может у Федосеева и других теперь сложиться представление, что я из темных соображений взялся именно за эту шахту, что в какой-то связи с этим находятся аварии?
Самотесов поднял голову, лицо его стало строгим, взгляд сосредоточенным.
— Вы что это, товарищ дорогой, пустой разговор затеваете? — спросил он холодно. — Вы о ком так говорите? О Федосееве, о секретаре парторганизации? Что ж это вы на парторганизацию смотрите так, что она вот сейчас, сию минуту забудет, кто вы такой, станет вас по вашему отцу судить, все шахтные неприятности, на вас валить! Не понимаю я этого разговора, и мне это странно слышать. Не так вам нужно судить о парторганизации: она вас знает, вашу работу видит, парторганизацию безымянным письмецом не обманешь. — Он перешел к койке Павла, сказал уже мягче, с улыбкой: — Чудак вы, Павел Петрович! Вздумали нас недоверию учить. Есть у нас недоверие к кому нужно, есть у нас и вера к тому, кто заслуживает. Главное, вы с партией дело начистоту ведите, а партия вас поймет без ошибки.
— Я это знаю и верю в это! Что Федосеев знает о моем отце? Я буду просить его, чтобы мне помогли узнать все о нем. Пойду к старожилам, расспрошу всех, кто хоть что-нибудь знает… Не могу допустить, чтобы мой отец был способен на подлость, на преступление!.. Скорее бы Федосеева увидеть, поговорить с ним до начала совещания актива…
— Ни с кем вы сегодня говорить не будете. Жар у вас, лихорадка. А что касается актива, то…
Стук в дверь не дал ему закончить. Вошел Корелюк, полный, краснощекий человек в черной вельветовой ковбойке с застежкой-молнией.
— Никита Федорович, три машины со стройдеталями пришли, другие в пути! — доложил он. — Мы разгрузку начали. Может, посмотрите? — Потом обратился к Павлу: — А вам телеграмма. Бригадир автоколонны забросил из треста.
Внимательно прочитав адрес, Павел вслух отметил: «Через Баженовку с запозданием доставлена», разорвал заклейку, разогнул бланк, пробежал текст, и Самотесов увидел, как вздрогнули, сжались его губы.
— Плохое что? — спросил Никита Федорович. Протянув ему телеграмму, Павел начал быстро одеваться.
Самотесов прочитал:
«Мария Александровна заболела. Выезжайте немедленно. Колыванов».
— Андрей Анатольевич Колыванов? — осведомился Самотесов, чтобы нарушить молчание.
— Да… Мама работает под его руководством. Взяв из рук Самотесова телеграмму, Павел, уже одевшийся, перечитал ее, как бы проверяя, не ошибся ли.
— Вот что… С обратной машиной отправляйтесь в Новокаменск, а оттуда на машине в Горнозаводск, — посоветовал Никита Федорович. — Слыхал я, что поезда из Кудельного в Горнозаводск дня два не ходили. Лесной пожар железнодорожные мостики попалил. Коль поезда не ходят, придется трестовскую машину просить, а то, может, оказия подвернется. Управляющего и Федосеева вы сейчас в конторе не найдете, они на шахты с утра уехали. Ничего! Покажите телеграмму секретарше, все в порядке будет.
— Ведь я до поездки в Горнозаводск получил письмо от мамы. Она собиралась в командировку на север области и даже дала мне временный адрес Потом, в субботу, я позвонил домой. Ее не было. Как же так? — в поисках надежды говорил Павел.
— Вы из треста домой позвоните, если связь есть. В дорогу оденьтесь потеплее. Крепко похолодало, ненастья ждать недолго.
Он достал из платяного шкафа демисезонное пальто Павла и кепку. Павел все еще сосредоточенно рассматривал телеграмму.