Сгорбившись, бесшумно ступая, Никомед Иванович вышел и канул в тишину, точно перестал существовать или притаился тут же за дверью.
Павел оглядел парадный покоец халузевского дома. Горка красного дерева с позолоченным дешевым сервизом, кресла и диванчик, закрытые пожелтевшими чехлами, круглый стол под сетчатой гарусной скатертью, пустяковые пейзажики в тусклых багетах, аквариум на столике в углу — все выглядело заброшенным. Чувствовалось, что в этой комнате не живут, что убирает ее торопливая и невнимательная рука. В этом покойце и время остановилось: за пять минут ожидания миновала целая вечность.
«Долго ли придется ждать?» подумал Павел.
Его обступила тишина, но какая тишина! Что только не почудится в такой тишине! Напряженный слух точно уловил шепот, нетерпеливое и тотчас же подавленное восклицание, шорох осторожного движения за стеной. Конечно, все это почудилось, а впрочем, почудилось ли? Откуда могли взяться в мирном обывательском домишке раздраженность, встревоженность, которые постепенно овладевали Павлом! Почему внимание привязалось к двери — не к той, которая вела в переднюю, а к одностворчатой боковой двери в глубине комнаты? Тихо, очень тихо было в доме, но по-особенному тихо за этой дверью, полузакрытой выцветшей бархатной портьерой.
Он прошелся по комнате, постоял возле пустого запылившегося аквариума и неожиданно для себя налег плечом на дверь, постепенно усиливая натиск. Дверь не подалась… Не подалась ли она, не уступила ли на волос в первое мгновение? Павел осмотрел ручку. Замочной скважины не было. Значит, дверь не заперта, а заколочена или заставлена? Нет, казалось, что сопротивление, которое чувствовал Павел, не было жестким сопротивлением железа или дерева. Остро захотелось двинуть дверь плечом во всю силу, но в доме звучно скрипнули половицы.
Возвращаясь на место, Павел снял со стола пепельницу — тяжелый чугунный сапожок каслинского литья, — взвесил на ладони и, улыбаясь необычности положения, сел на диванчик так, чтобы одновременно видеть обе двери.
— Простите великодушно, задержал! — проговорил Никомед Иванович, войдя в комнату и бросив на Павла быстрый взгляд искоса. — Подальше положишь — поближе возьмешь, да ведь не сразу сделается, — пробормотал он, опускаясь в кресло напротив Павла; будто забыв о госте, сел, потупившись, строгий и задумчивый. — Пришел час, — шепнул он почти беззвучно. — Сколько лет ждал, по-разному думал, а настало время, и все весьма просто. Вот выполняю волю Петра Павловича… Прошел через все соблазны, но крестной клятвы не нарушил, на искорку доверия не обманул. Своего давно лишился, стал беден — уж так беден! — а ваше в полной сохранности. Примите, прошу вас, освободите старика!
Немного приподнявшись, он протянул Павлу то, что до сих пор держал под широким рукавом косоворотки: туго набитый кисет из черной, грубо выделанной кожи, местами тронутый зеленой плесенью, — кисет для махорки, крепко затянутый ремешком, на котором висела круглая толстая печать черного сургуча с вензелем «ПРП».
— Что это? — спросил Павел.
— Подарочек папаши. — Ценность?
— А как думаете? Единственному сыну кисет махорки не завещают.
— Что я должен с этим сделать?
— Как совесть скажет.
— Связано это с теми деловыми отношениями, о которых говорится в завещании?
Старик улыбнулся тонко, насмешливо:
— Нет, Павел Петрович, какие уж там между нами деловые отношения! Не те нынче порядки да и люди. Я-то еще туда-сюда, хоть и стар. А вы человек почти партийный, советский… Не склеилось бы у нас дело да и хода не получило бы по нынешнему времени… Что ж кисетик не открываете?
— Я успею это сделать. — И, переборов желание сломать печать, Павел опустил кисет в карман. — Мне нужно спешить: опаздываю в театр.
— Понятно, понятно! Должно быть, с невестой вашей в театр пойдете, с Валентиной Семеновной Абасиной? Красавица, красавица, царь-девица! — Никомед Иванович встал и вздохнул облегченно. — Так вы дома кисетик откройте да подумайте над тем, что увидите. А пепельничку с собой унесете или мне оставите? — спросил он шутливо. — Вещица, простите, рядовая, базарная…
— У меня к вам просьба, — проговорил Павел и покраснел. — Завещание сыграло свою роль. Нельзя ли оставить эту запись мне? Хочется иметь хоть одну строчку на память…
Внимательно, любопытно посмотрев на него, старик достал и развернул завещание, помусолил чернильный карандаш и аккуратно перечеркнул бумагу крест-накрест.
— Не смею отказать, — промолвил он спокойно. — Мне этой записи бояться никак не приходится. А для вас она, конечно, память от родителя… Значит, никаких других бумаг после папаши у вас не осталось? — спросил он, как бы между прочим.
Выслушав ответ Павла, вручил ему погашенное завещание и закончил дело:
— Вот и все, Павел Петрович!
Прошли через темную переднюю, а затем длинными сенцами. Звякнула цепочка, шаркнул засов, приоткрылась дверь.
Старик пропустил Павла на крылечко.
— Прошу вас иметь в виду, что я всегда дома. Коли пожелаете навестить, милости прошу, — чинно сказал он вслед гостю. — Я ваш слуга на всякую нужду.
Дверь закрылась; опять шаркнул засов и звякнула цепочка.