Постановлением Совета Министров Союза ССР китайской писательнице Дин Лин за роман «Солнце над рекой Сангань» присуждена Сталинская премия II степени за 1951 год

ПРЕДИСЛОВИЕ

Роман «Солнце над рекой Сангань» китайской писательницы Дин Лин, удостоенный Сталинской премии за 1951 г., посвящен проведению земельной реформы в китайской деревне Теплые Воды. События развертываются в период напряженнейшей борьбы внутри деревни, пробуждения классового сознания масс, период, который завершился конфискацией земли помещиков и разделом излишков их имущества.

Этот сложный процесс отражен в романе всесторонне, без упрощения. Посвящая большую часть книги новым людям, новым организациям — партийному руководству деревни, Крестьянскому союзу, Женскому союзу, отряду ополченцев, школе — всему, что уже прочно вошло в быт освобожденной деревни, писательница уделяет внимание также и силам реакции на селе, использующим любые средства, чтобы отдалить свою неминуемую гибель.

Дом помещика в китайской деревне до победы революции в Китае был настоящей крепостью. Пушки охраняли право феодалов на жизнь и смерть крестьян. Помещикам мало было того, что арендаторы, работая круглый год, отдавали им все зерно, а сами питались лишь отрубями. Они заставляли арендаторов работать на них и в доме: мужчин — размалывать зерно, рубить дрова, чинить крыши; женщин — стряпать и шить. Многие помещики считали себя вправе избить любого мужчину и изнасиловать любую женщину, вступивших на их землю; увести дочь за долги отца; сдать в солдаты или отправить на каторжные работы любого жителя деревни, не пришедшегося им по нраву. Кроме непосильной работы на своего помещика, крестьянам приходилось откупаться и от притязаний старосты (обычно тоже помещика): тащить к нему скот, зерно, продукты. Крестьяне снимали с себя последнюю рубашку, только бы откупиться от отправки сына в созданную японцами организацию молодежи, только бы не попасть в рудники на гору Техун, «откуда возврата нет».

Но не все представители помещичьего класса, выведенные Дин Лин в этом романе, одинаковы по своему имущественному положению и моральному облику. Кутила и мот Ли Цзы-цзюнь постепенно сам разоряется, спускает полученное от отца наследство, трусливо бежит от новой, народной власти; он как бы символизирует прогнивший насквозь феодальный строй. Несравненно более опасен Цянь Вэнь-гуй, активно борющийся за свое господство, ищущий спасения в американской интервенции.

Такой помещик-злодей, по народной поговорке, превосходит в хитрости военного стратега древности — Чжугэ Ляна. Щуря маленькие глазки, он с притворным равнодушием взирает на мир. Хозяйничают ли в Китае генералы, ставленники империалистов всех стран, захватывают ли землю войска японских милитаристов — ему всегда хорошо: он богатеет при любой власти. Даже после организации местной демократической власти он все так же посиживает на кане, попивает чай да обмахивается веером, хотя на душе у него далеко не спокойно. Одна у него надежда — поскорей бы пришли гоминдановцы с американскими пушками!

Но теперь хозяйничанью помещиков пришел конец. Уже более двух десятков лет прошло со времени первых преобразований на селе, которые проводила Коммунистическая партия Китая. Если в антияпонской войне, в интересах сохранения единого национального фронта, дело шло только об ограничении эксплуатации — снижении арендной платы и ростовщического процента, то после капитуляции Японии при очищении страны от предателей у многих помещиков, служивших захватчикам, конфисковали землю и имущество. Когда Чан Кай-ши вместе с американскими интервентами развязал гражданскую войну, в каждом районе, освобожденном Народно-освободительной армией, борьба с помещиками развертывалась по-своему. И только Всекитайская аграрная конференция, созванная коммунистической партией в сентябре 1947 г., подытожив весь опыт проведения реформы — особенно последних двух лет, — выработала единые «Основные положения земельного закона Китая». С этим оружием, под руководством коммунистов, местной демократической власти и крестьянских союзов трудовое крестьянство освобожденного Китая двинулось в решающее наступление на остатки средневековья, на тех, кто, составляя едва 10 процентов всего сельского населения, владел 70–80 процентами земли.

Проведение земельной реформы в районах, освобожденных Народно-освободительной армией от японских оккупантов, во всей своей сложности раскрывается перед нами в романе Дин Лин. «Открыто никто не посмеет выступить против земельной реформы», — думает секретарь партийной ячейки в деревне Теплые Воды Чжан Юй-минь, и, тем не менее, он же признает, что задача, вставшая перед партийными работниками деревни, необычайно сложна. Забитое, отсталое крестьянство, веками несшее на себе ярмо эксплуатации помещиков, скованное родовыми связями, опутанное сетью религиозных верований — от даосско-буддийского учения о возмездии и перерождении душ до проповеди христианского смирения и просто заклинаний шаманов, — еще в значительной части верит в могущество своих угнетателей и не решается на борьбу с ними.

«Оно, конечно, да ведь земля-то чужая… помещичья», — твердит арендатор Го Бо-жэнь, когда председатель Крестьянского союза Чэн Жэнь уговаривает его пойти к помещику и потребовать документы на землю. Несознательность крестьян доходит даже до того, что некоторые украдкой возвращают помещику землю, выделенную им Крестьянским союзом. И для того чтобы пробудить классовую ненависть крестьян, чтобы они осознали, в чем причина их нищенской, бесправной жизни, они сами должны вести борьбу с помещиками. Не Крестьянский союз, не его председатель отбирают документы у помещика, а сами крестьяне — каждый арендатор идет к хозяину за своим участком. А такие требования могут предъявлять только люди, осознавшие, что земля не помещичья, а народная, что они идут к грабителю требовать обратно свое собственное добро. В этом-то и заключалась первая трудность стоявшей перед деревенским активом задачи — поднять на борьбу с классовым врагом все трудовое крестьянство и сплотить его в этой борьбе.

Вторая трудность заключалась в том, что земельная реформа проводилась в условиях военного времени. События, которые описывает Дин Лин, происходили еще до провозглашения в Китае Народной республики, до того коренного перелома в жизни китайского народа, который принесла ему победа над гоминдановской кликой и американскими агрессорами во всей стране.

Тогда Восьмая армия освободила лишь часть Севера. Реакционная клика Чан Кай-ши в то время владела еще большей частью страны и бряцала оружием, доставшимся ей ценой продажи родины американским империалистам. Помещики со своей агентурой довольно искусно играли на страхе крестьян перед будущей расправой гоминдановцев, распространяя преувеличенные слухи о мощи американской военной техники и ложные сообщения о победах врага.

«А прочитаешь в газетах про победы гоминдановской армии — расскажи людям. Не грех и от себя добавить…» — учит кровопийца Цянь Вэнь-гуй своего прихвостня, учителя Жэня. И такую же подрывную деятельность выполняют продавшийся Цянь Вэнь-гую милиционер Чжан Чжэнь-дянь и шаманка Бо, верный рупор другого помещика — ставленника японцев, старосты Цзян Ши-жуна. Они неустанно нашептывают самым отсталым крестьянам: «Подумайте о будущем, не берите землю, ведь за нее придется расплачиваться головой!»

Много сил пришлось затратить местному активу и бригаде из района, чтобы успешно справиться с задачей — поднять крестьянство, покончить с сомнениями и колебаниями. Даже в собственной среде им пришлось бороться против зазнайства и пустословия Вэнь Цая и разоблачить Чжан Чжэн-дяня, изменившего народу и партии. Большинство активистов хорошо разбиралось в том, кто друг нового Китая, кто враг, а кого, по его несознательности, нужно переубеждать, агитировать. Но им, еще неопытным в политической жизни, трудно было справиться со всеми темными махинациями прожженных реакционных политиканов. Здесь и приходит на помощь их старый друг, бывший командир партизанского отряда, агитатор Чжан Пинь, образ которого особенно удался писательнице; смелым решением он распутывает весь узел сложных отношений в деревне и обеспечивает успешное выполнение задачи.

По совету Чжан Пиня деревенские власти арестовывают главного кровопийцу Цянь Вэнь-гуя. Вся деревня убеждается в прочности новых порядков, и даже самые отсталые крестьяне идут на суд, чтобы бросить злодею в лицо свои обвинения.

И еще одна трудность заключалась в том, что уже поднявшиеся на борьбу батрачество и трудовое крестьянство не осознали целиком свою силу и пытались воевать с помещиками старыми методами крестьянских восстаний, добиваясь физического уничтожения своих врагов, как в те времена, когда эти восстания, не руководимые пролетариатом и его авангардом — коммунистической партией, неизменно терпели поражение. Коммунисты приложили немало усилий, чтобы разъяснить крестьянам, что теперь время иное, что политическая власть в руках народа, что нужно лишить помещиков экономической основы и политического влияния, что при новых демократических порядках господству помещиков места нет и не будет.

Основное достоинство романа «Солнце над рекой Сангань» — реалистический показ людей, живых людей китайской деревни во всей их сложности и многообразии. По традиции средневековых китайских романов, Дин Лин отводит каждому из своих главных героев отдельную главу-новеллу, в которой раскрывается его прошлое. Писательница умело пользуется этим приемом, необходимым ей для того, чтобы показать, как ее герои вели себя во время японской оккупации, ибо доверие народа принадлежит только тем, кто проявил себя непримиримым борцом против японской агрессии и внутренней реакции — пособников Чан Кай-ши и американских империалистов. И только в свете страшного прошлого до конца познается великий перелом в жизни бедняков, веками пребывавших в рабстве у помещиков и теперь ставших хозяевами земли.

Они сами ставят перед Крестьянским союзом вопрос о конфискации в первую очередь плодовых садов — ведь урожай небывалый, а помещики, заслышав о предстоящей реформе, спешат с продажей фруктов. Принимается решение: в садах поставить охрану и, не дожидаясь передела — не то плоды перезреют, — убрать урожай сообща, а вырученные деньги разделить между собой.

«Чей же это сад? Теперь здесь хозяйничал Ли Бао-тан. Двадцать лет он снимал чужой урожай либо глядел, как его снимают другие… Плоды он брал, точно ком земли или кирпич, как бы не ощущая их сладости и аромата, они не радовали его. Но сегодня у него, как и у других, пробудилось обоняние. Словно впервые открылось ему это зеленое, тенистое, пышное царство…»

Именно эти чувства трудовых крестьян, знаменующие то новое, что принесла им победа над эксплуататорами, над вековечной нищетой, и подчеркивает писательница в своем романе. И, естественно, при первой угрозе приближения вражеской армии растут ряды коммунистов и народного ополчения; отряды молодежи с песнями уходят на строительство оборонительных сооружений. Крестьяне единодушно встают на защиту своей земли и демократической власти.

Писательница Дин Лин родилась в 1907 году и в литературу вошла очень молодой. Уже в 1927 году она начинает печататься в передовой прессе Китая и своими произведениями сразу же привлекает внимание читателей и передовой общественности. В 1931 году она редактирует журнал Лиги левых писателей «Большая Медведица». В том же году муж Дин Лин, писатель Ху Е-пин, гибнет в гоминдановской охранке, а в 1933 году арестовывают и Дин Лин. Наиболее значительные ее произведения («Мать», «Наводнение» и др.) заносятся в список запрещенной литературы. Но китайским фашистам не удалось сломить ее волю: через три года она бежит из тюрьмы на Север и все с той же энергией участвует в подготовке единого фронта борьбы с японской агрессией.

Всю войну против японских империалистов она работает в Восьмой армии и в столице демократических районов — Яньани; она руководит созданной ею фронтовой бригадой писателей, выращивает молодые талантливые кадры, издает ряд сборников — «За год», «Репертуар бригады» и др.

С начала гражданской войны и американской интервенции Дин Лин была направлена на новый фронт — на проведение аграрной реформы. О своей работе и о творческих замыслах этого времени писательница говорит в своем предисловии к книге: «В июле 1946 года я принимала участие в работе бригады по проведению земельной реформы в уезде Хуайлай, затем меня перебросили в Чжолу. Там у меня не было времени подытожить свою работу. Но в конце сентября нам пришлось спешно вернуться в Фупин, где оказалось больше досуга, а все виденное и пережитое так и просилось на бумагу. Чтобы показать людей в действии и избежать схематизма, я сосредоточила свое внимание на событиях и людях одной деревни. Сначала я намеревалась описать три этапа земельной реформы: борьбу с помещиками, передел земли и уход в армию лучших людей деревни.

Мне удалось получить очень живые и яркие материалы от отряда самообороны на реке Сангань, местности мне знакомой. Командир отряда выведен в моей книге в лице уездного агитатора Чжан Пиня.

Я мечтала вернуться туда, чтобы там написать и вторую часть книги. Но в это время начался раздел земли, и я решила принять участие в работе среди масс, чтобы ознакомиться на практике с положением в деревне. Отложив работу над книгой, я объездила провинцию Хэбэй, и хотя нового материала приобрела немного, но личное участие в работе дало мне опыт и принесло пользу моей книге.

Я снова писала целое лето, детально проработав первый этап, собираясь приняться за второй, когда был опубликован земельный закон 1947 года. После участия во Всекитайской земельной конференции я снова оставила литературную работу и отправилась проводить земельную реформу. Свыше четырех месяцев я пробыла в одной из деревень Чжолу, после чего мне пришлось снова изменить план книги, отразив в нем земельный закон 1947 года, а вместе с тем пересмотреть и свой первоначальный план романа в трех частях. У меня не хватало проверенных данных. Условия военного времени не позволяли достать новые материалы. Пришлось сжать весь замысел в одну книгу. Кроме того, мне предстоял срочный выезд в Прагу… Рукопись ушла в набор».

Предисловие писательницы сжато и сухо рисует процесс ее работы над книгой. Редко выдавались у нее свободные минуты, не раз приходилось ей отрываться от творческой работы — напряженная политическая деятельность, которая кипела тогда и кипит сейчас во всей стране, требовала все больше людей. Не случайно и позже на проведение аграрной реформы выезжали заместитель министра культуры, литературный критик Чжоу Ян, поэт Ай Цин и многие другие. Последние годы Дин Лин ведет большую общественную работу. Она — заместитель председателя исполнительного комитета Союза деятелей литературы и искусства в Китае, несколько лет была редактором журнала «Литература и искусство», затем ее перебрасывают в редакцию журнала «Народная литература», где она по-прежнему возглавляет работу с молодыми писателями и редакторами, выращивая новые кадры, особенно редакторов, которых так не хватает в Китае.

Дин Лин неоднократно приезжала в Советский Союз, присутствовала на конгрессе Международной демократической федерации женщин в Праге, была делегатом на парижском Всемирном конгрессе сторонников мира. Дин Лин — друг Советского Союза и активный борец за мир во всем мире.

Роман «Солнце над рекой Сангань» представляет собой закономерный этап в творчестве Дин Лин. Еще в начале тридцатых годов в повести «Наводнение» она реалистически отобразила страшные картины разорения, обнищания, массовой гибели населения в целых районах страны вследствие отсутствия борьбы с наводнениями в Китае.

Писательница показала, что наводнение — не стихийное бедствие, ниспосланное неведомыми силами в наказание за грехи, а результат разрушения защитных сооружений, дамб и плотин, деньги на ремонт которых взимались весьма аккуратно, но немедленно расходились по бездонным карманам чиновников-капиталистов. Дин Лин показала, что даже страдания и гибель народа использовались капиталистами для собственного обогащения — они развертывали по всей стране сборы в пользу жертв наводнения, но добытые тяжелой работой гроши, которые трудящиеся отдавали своим пострадавшим братьям, служили лишь одной из статей дохода правящей клики.

Гоминдановские грабители не собирались помогать народу. От голодающих им нужно было просто отделаться. Гоминдановцы помогали беженцам поскорее отправиться на тот свет. Для народа они были хуже чумы.

Народу оставался только один выход. Тот, который указал Мао Цзэ-дун — аграрная революция, вооруженная борьба с врагами народа. И повесть Дин Лин кончается картиной восстания:

«Когда небо начало светлеть, бушующая толпа превратилась в крепкую армию, сознающую свою цель. Эта армия голодных рабов — мужчины впереди, женщины с детьми позади — с шумом и рокотом разлилась по равнине и еще страшнее, чем прорвавшая плотину вода, хлынула к городу».

Если в «Наводнении», написанном в 1931 году, отразился начальный этап борьбы крестьянства под руководством Коммунистической партии Китая, то роман «Солнце над рекой Сангань», появившийся в 1948 году, посвящен долгожданным плодам победы, добытым после многих лет непрерывной борьбы, когда лозунг «каждому пахарю свое поле» стал воплощаться в жизнь. По художественному мастерству, по реалистическому раскрытию образов и событий он свидетельствует о большом росте писательницы. В тридцатые годы восставший народ представлялся ей огромной силой, но сила эта казалась ей еще безликой массой. В новом же своем произведении, вооруженная указанием Мао Цзэ-дуна о задачах китайской литературы — служить рабочим, крестьянам и бойцам, писательница сумела показать образы тех, кто двигал историю Китая — рабочих и крестьян, руководимых коммунистами. Это ответ Дин Лин на призыв вождя Коммунистической партии Китая Мао Цзэ-дуна — бороться против «литературы и искусства для эксплуататоров и угнетателей», против «культуры рабов, литературы рабов», за идеалы «величайшего и отважнейшего знаменосца новой армии культуры — Лу Синя», за создание культуры «антиимпериалистической, антифеодальной, культуры широких народных масс, руководимых пролетариатом».

«Знаменосец новой армии культуры» Лу Синь с начала XX века и до самой своей смерти призывал китайских писателей учиться у литературы русской, у литературы советской, и его напряженная деятельность, в значительной мере отданная переводам с русского языка, организации переводов и помощи другим переводчикам, наконец, в наши дни начала приносить плоды. То, что передовые китайские писатели сумели подняться до правдивого отражения строительства новой китайской деревни, свободного труда рабочих и показа руководящей роли коммунистов в этом процессе, объясняется в немалой мере их тщательным изучением произведений советских писателей. И мы можем с полным основанием сказать, что поворот китайских писателей к новой, демократической культуре, путь к которой указывает им Мао Цзэ-дун, мог совершиться так быстро именно потому, что уже была создана литература социалистического реализма в Советском Союзе и что они стремились у нее учиться.

Одно из первых таких произведений — роман «Солнце над рекой Сангань», отразивший яркую и бурную деятельность широких трудящихся масс Китая, впервые получивших возможность самим строить свою жизнь, — нужно признать большим вкладом в дело создания подлинно реалистической литературы новой демократии.

В современной литературе Китая Дин Лин не одинока. Другие писатели, как Чжоу Ли-бо, автор удостоенного Сталинской премии романа «Ураган», как Цао Мин, автор повести о восстановлении электростанции, и ряд других также создают книги, посвященные эпохе становления новой демократии. Эти произведения указывают путь другим писателям.

Заслуга передовых китайских писателей в том, что они сумели показать новые процессы, происходящие в Китае. Присуждение Сталинской премии Дин Лин и другим писателям свидетельствует о большом и стремительном росте китайской литературы.

Л. Позднеева.

ОТ АВТОРА

Когда я узнала, что моя книга «Солнце над рекой Сангань» переводится на русский язык и будет издана в Советском Союзе, я обрадовалась от всей души этой большой чести.

Вместе с тем я почувствовала огромную ответственность перед советским читателем, который может принять мою книгу как основу для понимания новой эпохи и новых людей Китая и его земельной реформы. Мне следует предупредить читателя, что в ней изображен лишь один уголок Китая и судить по нему обо всей стране было бы неверно.

Я показала, как прошла земельная реформа в одной деревне, как удалось в ней одолеть помещиков и как выросли ее люди в ходе реформы.

Но роман еще недостаточно раскрывает, как под идейным руководством Мао Цзэ-дуна бедняки обрели классовое сознание, как быстро превратились они в упорных и стойких борцов за свободный, демократический Китай.

Несмотря на такие существенные недочеты моей книги, я рада, что она выходит в Советском Союзе, от которого я жду дружеской критики и помощи в дальнейшей моей работе.

Советскому читателю могут показаться неясными некоторые особенности китайского быта. Так, например, может возникнуть вопрос: почему у китайской женщины нет имени? Дело в том, что девочкам давали только уменьшительные имена. После выхода замуж ее уменьшительное имя отпадало и ее звали по семейному положению: дочерью, женой, матерью, невесткой либо снохою такого-то. Так в моей книге называют дочерей Гу Юна, жену помещика Ли и других.

Только после освобождения, когда многие женщины стали участвовать в общественной жизни страны, они получили новые имена или же вернулись к именам своего детства. Отсутствие собственного имени лишний раз доказывает полное экономическое и политическое бесправие женщины в старом Китае, ее рабское подчинение семье отца или мужа, а присвоение новых имен — это шаг к ее раскрепощению.

Некоторое недоумение у советского читателя может вызвать фигура Вэнь Цая, усвоившего марксизм догматически, без достаточного опыта применения его на практике.

Вэнь Цай не стойкий коммунист; интеллигент, не преодолевший мелкобуржуазного индивидуализма; он смешон своим начетничеством. Полный благих намерений, он, взявшись за проведение реформы, оказался в плену догматизма, уклонился вправо, не нашел дороги к массам. Работая в деревне, я сама встречала таких людей среди членов партии даже после того, как эта интеллигентская болезнь подверглась суровой критике со стороны товарища Мао Цзэ-дуна. Начетчики вроде Вэнь Цая томили крестьян своими речами по шесть часов кряду.

Мне казалось, что выведенный мною в романе типичный образ Вэнь Цая поможет перевоспитать тех молодых членов партии — выходцев из интеллигенции, которые не порвали еще с индивидуализмом, слепо следовали затверженным формулам, отрывая их от жизни.

Я хотела показать, что неудача на массовой работе и честное осознание своих ошибок может превратить их в настоящих борцов за освобождение китайского народа.

Я считаю, что вопрос о социально-классовой природе Гу Юна не получил в романе достаточно четкого разрешения. Конечно, Гу Юн — зажиточный крестьянин, но он сам работает в поте лица и почти не прибегает к наемному труду. Нельзя забывать, что такие зажиточные крестьяне выше всего ставят свои личные интересы и страшатся всего нового. Но их все же необходимо отличать от помещиков.

Я начала этот роман еще до опубликования аграрного закона. В образе Гу Юна я думала показать середняка, который добровольно отдает часть своей земли безземельным. К сожалению, в своей книге мне не удалось довести свой замысел до конца. Но мне кажется, что вопрос об отношении к Гу Юну со стороны деревенского руководства я решила правильно, поскольку — в интересах развития товарного хозяйства в Китае — у таких крестьян землю отбирать не следует.

В образе Гу Шуня, сына Гу Юна, я стремилась обрисовать представителя молодого поколения этой среды, которое нужно привлекать на сторону трудового народа, что понял даже такой неопытный руководитель, как Вэнь Цай. У Гу Шуня все данные для того, чтобы стать в ряды новых, демократических сил.

Литературное произведение, в сущности, должно говорить само за себя, оно не нуждается в каких-либо комментариях. Но для зарубежного читателя мне кажутся необходимыми приведенные выше пояснения, их требуют и недочеты моей книги, которые я не могу обойти молчанием.

Дин Лин.

5 мая 1949 года.

ГЛАВА I

Новая телега

Стояла нестерпимая жара. Солнце, склоняясь к западу, все еще нещадно палило сквозь ветви придорожного ивняка. Всего лишь двенадцать ли^[1] прошел Белоносый от деревни Балицяо до реки Ян, но уже весь потемнел от пота. Рослый мул еле тащил новую двуколку по глинистой размытой дороге. Горячие комья грязи, взлетая из-под колес, обжигали босые ноги седоков. Только когда телега выбралась, наконец, на сухое место, старый Гу, то и дело понукавший Белоносого, с облегчением перевел дух. Он уселся поудобнее и вытащил из заднего кармана кисет.

— Видно, большой ливень прошел здесь на днях, отец. Не дорога, а река из глины! — сказала дочь старика Гу, сидевшая рядом с ребенком на руках.

На ней было новое платье из фабричной ткани, белое в синих цветах; волосы были спереди уложены высоким валиком, а сзади ровными прядями спускались на плечи. Она весело глядела по сторонам. Поездка в родной дом была большой радостью — наведаться к родным удавалось только один раз в год.

— Сейчас нам переезжать реку, а вода поднялась. Держись, — проворчал старик и принялся выколачивать трубку.

Телега въехала в реку. Белоносый чуть ли не по шею погрузился в воду, и казалось, что он перебирается через нее вплавь. Крепко прижав к себе ребенка, молодая женщина ухватилась за край телеги. Старик размахивал кнутом, при каждом толчке покрикивал на мула «хо-хо-хо!» Пот струился по его морщинистому лицу. Ослепительно искрилась вода, мешая ему разглядеть брод. Телега то погружалась в воду, то снова выбиралась на мелкое место. Наконец толчки прекратились; медленно ступая по отмели, мул вышел на берег.

Поднялся ветерок и стало прохладнее. По обе стороны дороги то подымался рис, то тянулась полоса тяжелых колосьев проса вровень с плечом человека, то сплошной стеной широких, как у кукурузы, листьев высился гаолян. От злаков, зреющих на черной влажной земле, шел густой аромат.

За полями потянулись огороды, перерезанные канавами, по которым струилась вода. Правильными рядами чередовалась темная и светлая зелень.

Здесь каждый раз Гу охватывала глубокая радость: неужели эта чудесная земля принадлежит ему? Он и сейчас не удержался, чтобы не напомнить дочери:

— В вашем уезде лучшая земля — в вашей деревне, а в Чжолу хороша только у нас в шестом районе. Смотри, какая благодать! Раз в три года я сею здесь рис, а снимаю его больше, чем если бы сеял каждый год.

— Урожай-то большой, но и труда немало! Через каждые две ночи, а то и через ночь приходится менять воду. Много заботы. Зато все хвалят здешние сады и говорят, что нынче у вас богатый урожай фруктов. С одного му^[2] снимут, как с десяти!

Дочери старого Гу вспомнился отцовский сад: тяжелые ветви в ярко-красных плодах, кучи горящей полыни под деревьями, вспомнилось, как всей семьей снимали плоды, укладывали их в корзины, навьючивали на мулов и везли на продажу. Да, это было чудесно! Но тут брови ее нахмурились, и она спросила:

— А иву дяди Цяня спилили?

Старик молча покачал головой. Дочь сердито проворчала:

— А еще свояк! Отчего ты не пошел к начальникам в деревне? Не заступились бы они — пожаловался бы в район!

— Не стану я с Цянем спорить. Из-за одного дерева не обеднеем. Поработаем и покроем убыток. Да ведь и груша-то не совсем сломалась. В этом году на ней уродилось немало.

Весной позапрошлого года сын старого Гу, Гу Шунь, углубляя канаву, нечаянно подрубил иву на другом берегу, в саду Цянь Вэнь-гуя. От порыва сильного ветра ива упала и легла поперек канавы, надломив грушевое дерево Гу Юна. Цянь Вэнь-гуй потребовал от Гу Шуня возмещения убытка и не разрешил трогать иву. А молодой Гу Шунь хотел было жаловаться на Цяня, чтобы заставить его поднять иву, но отец не позволил. Так груша и погибала на глазах у всей деревни. Соседи жалели ее, но возмущались втихомолку, опасаясь вмешиваться в чужие дела.

Старик посмотрел на дочь слезящимися глазами, видимо, собираясь что-то сказать, но тут же отвернулся, ворча себе под нос:

— Что понимает молодежь в житейских делах!

Телега обогнула деревню Байхуай, и перед ними легла река Сангань. Солнце уже скрылось за горами.

С полей поднялись тучи комаров, целый рой их закружился над телегой. Мальчик на руках у дочери Гу заплакал. Мать успокаивала его, отгоняя мошкару и показывая на деревья у подножья горы на другом берегу реки:

— Скоро доедем. Уже совсем близко. Смотри, какие там деревья! А сколько яблок! Красные, желтые… Вот соберем их и все отдадим: нашему маленькому Боцзы.

Телега снова погрузилась в воду. На пятнадцать ли ниже, у деревни Хэ, река Сангань сливалась с рекой Ян. Беря начало в провинции Шаньси, Сангань несла плодородие южной части провинции Чахар, и здесь, в нижнем ее течении, земля была еще щедрее.

Старый Гу не мог нахвалиться выносливостью мула. Без него да без этой телеги на резиновых шинах, которую одолжил ему свояк Ху Тай, им бы не переправиться через две реки, не добраться засветло до дому.

В полях еще работали, шла прополка. Крестьяне с любопытством поглядывали на телегу, на мула, на седоков, бормоча про себя:

— Новую, что ли, купил старик? Урожай еще не собран, откуда же у него деньги?

Но задумываться было некогда, и люди снова сгибались над темнеющим полем, тщательно выпалывая сорняки.

Дорога шла в гору. Телега медленно проезжала мимо полей гаоляна, проса, конопли, зеленых бобов. За невысокими глинобитными стенами росли плодовые деревья, ветви их то тут, то там свешивались через стену. Почти все плоды были еще зеленые, но кое-где уже заманчиво алели и созревшие. Из садов доносились голоса: людям не терпелось полюбоваться на яблоки, которые день ото дня наливались все больше.

Миновав сады, телега выехала на деревенскую улицу. Перед воротами школы, сидя на корточках, отдыхали крестьяне. На театральной площадке было пусто, но у стены и под окном кооператива тоже расположилось несколько человек, лениво переговариваясь между собой.

Появление двуколки на резиновых шинах привлекло всеобщее внимание. Одни подбегали, чтобы поздороваться с седоками, другие кричали, не вставая с места:

— Где ты раздобыл такую телегу? А мул? Смотрите, какой видный!

Бормоча что-то невнятное, старый Гу спрыгнул с передка и, схватив мула под уздцы, так быстро свернул за угол к своему дому, что дочь даже не успела окликнуть знакомых.

ГЛАВА II

Семья Гу Юна

Гу Юну едва минуло четырнадцать лет, когда он со своим старшим братом пришел в деревню Теплые Воды. Он нанялся в пастухи, а брат стал батрачить. Прошло много времени, прежде чем они, наконец, смогли взять в аренду плохонький участок земли. Жизнь их проходила в неустанном труде, оба день и ночь надрывались на работе, орошая своим по́том бесплодную почву.

Шли годы, сменялись правительства и правители. Братья понемногу становились на ноги, приобретали землю. Рабочих рук хватало с избытком: все шестнадцать членов семьи — мужчины и женщины, старые и молодые — выходили в поле.

За полвека их хозяйство разрослось, приходилось иногда нанимать поденщиков. Они скупали землю у разоренных крестьян, у прокутившихся сынков окрестных помещиков. Сначала Гу Юн заворачивал документы на землю просто в бумагу, потом уже в материю, а когда их набралось много, завел для них особую шкатулку. У помещика Ли Цзы-цзюня он купил дом с двумя дворами. В деревне говорили, что, должно быть, предки Гу Юна погребены на счастливом месте, оттого так везет ему: и детей у него много, и денег, и земли хватает.

Его третий сын, Гу Шунь, оказался самым удачливым в семье: он учился в начальной школе и даже кончил ее. Но научившись писать и считать, он не стал гнушаться крестьянским трудом. Этот хороший, честный юноша, отдававший много времени и сил общественной работе, был заместителем председателя союза молодежи в Теплых Водах. Отец не удерживал сына, лишь бы только общественные дела не отвлекали его от работы в поле.

Старшую дочь — теперь ей было двадцать девять лет — Гу Юн отдал замуж в семью Ху Тая, в дальнюю деревню Балицяо, расположенную на линии железной дороги. Семья свояка занималась извозом. В последние годы им жилось неплохо. Приобрели вторую телегу, поставили мельницу. Женщины в поле не работали, у них было много досуга. Они старались одеваться и причесываться по заграничной моде. Вторую дочь Гу Юн выдал в своей деревне за Цянь И — сына Цянь Вэнь-гуя.

Хотя Цянь Вэнь-гуй принадлежал к деревенским богачам, старик Гу Юн не очень обрадовался сватам. Не считая Цянь Вэнь-гуя настоящим крестьянином, он не горел желанием породниться с его семьей. Но, как и все в деревне, он побаивался Цянь Вэнь-гуя и, не желая ссориться с ним, согласился на этот брак. Дочь часто прибегала к матери в слезах, несмотря на то, что в семье мужа жилось легче, чем в отцовском доме. У Цянь Вэнь-гуя женщинам не приходилось много работать. Он жил на доходы сдаваемой в аренду земли и, кроме того, занимался какими-то темными делами. И хотя земли у него было всего шестьдесят-семьдесят му, но жил он богаче всех, и в доме у него всегда и во всем был достаток.

Осенью прошлого года один из сыновей Гу Юна ушел в армию.

«Раз Япония капитулировала, — рассуждал старик, — сын прослужит недолго. Как-нибудь обойдемся без него. Ведь двое остались дома. Раз уговаривают — пусть идет».

Воинская часть сына стояла в уездном городе Чжолу, письма от него приходили часто, боев не было, и тревожиться о нем не приходилось.

Весной и Цянь Вэнь-гуй отдал сына в армию. Жена Цянь И не хотела отпускать его; Гу Юн хоть и жалел дочь, однако не посмел перечить Цянь Вэнь-гую. А тот радовался и говорил Гу: «Нынче в мире все пошло по-новому. Нам же лучше, если в Восьмой армии у нас будут свои люди. Ведь мы теперь — «семьи фронтовиков»!

ГЛАВА III

Его не проведешь

Когда в Теплых Водах появилась телега Ху Тая на резиновых шинах, у деревенских сплетников прибавилось заботы: откуда у дяди Гу такая великолепная телега?

Их деревня была расположена у подножья самых гор, вдали от оживленных дорог, поэтому ни у них, ни в окрестных деревнях не нашлось бы такой красивой, большой телеги. Правда, у помещика Ли были две отличные двуколки, но года два назад он одну сбыл соседу — помещику Цзян Ши-жуну, а другую совсем недавно продал кооперативу.

Любопытные отправились на разведки. Оказалось, что все обстоит довольно просто: старый Ху Тай заболел, телега стояла у него без дела, и он на несколько дней уступил ее Гу Юну. Вот и все. Гу Юн на другое же утро в самом деле отправился в Нижние Сады и возил оттуда уголь на новой телеге несколько дней подряд. Все поверили объяснению Гу Юна и перестали допытываться. Только один Цянь Вэнь-гуй отнесся к нему недоверчиво. Последние годы односельчане Цянь Вэнь-гуя не раз спрашивали себя с удивлением, кто же он такой? Все хорошо знали его родного брата, Цянь Вэнь-фу, у которого было всего два му огородной земли, все помнили его отца, и все-таки Цянь Вэнь-гуй казался им не крестьянином, а таинственным, словно свалившимся с неба, богачом.

Цянь Вэнь-гуй проучился только два года в домашней школе, но сумел перенять все повадки человека «образованного». Он с детства любил шататься по пристаням, бывал в Калгане и даже в Пекине, откуда вернулся в меховой шубе и меховой шапке. Усы он отпустил, когда ему еще не было тридцати лет^[3]. Он дружил со всеми начальниками волостей, называл их «братьями», перезнакомился и с уездными властями, а с приходом японцев получил доступ и в более высокие круги. Как-то само собой получилось, что никто в деревне не смел его ослушаться. Это он решал, кого назначить старостой, кого обложить денежным налогом, кого отправить на трудовую повинность. Он не был ни чиновником, ни старостой, ни вообще каким-либо должностным лицом, не вел торговли, и однако все заискивали перед ним, носили ему подарки и деньги. Все деревенские власти в Теплых Водах были марионетками, которых дергал за веревочки Цянь Вэнь-гуй. Крестьяне называли его Чжугэ Ляном^[4], «господином с веером из гусиного пуха».

В семье человека, обладавшего такой силой, разумеется, жили по-городскому. В доме всегда было вино, душистый чай, ели только пшеничную муку и рис. Лепешки из кукурузы или гаоляна не подавались к столу годами. Все женщины носили модные платья.

Но теперь, когда японские дьяволы удрали и пришла Восьмая армия, наступили другие времена: коммунисты установили свои порядки. Повсюду стали расправляться с врагами народа, рассчитываться с помещиками.

В прошлом году в деревне началась борьба против Сюй Юу, начальника волости. Но он сбежал в Пекин, а его семья уехала в Калган. Имущество их было конфисковано. Весной заставили уплатить сто даней^[5] пшена другого помещика — Хоу Дянь-куя.

А Цянь Вэнь-гуй все еще жил в своем доме, бездельничал, покуривал сигареты, обмахивался веером. Сын его ушел в Восьмую армию, в зятья он выбрал себе милиционера, среди деревенских руководителей у него тоже завелись друзья. Разве кто-нибудь осмелился бы тронуть хоть волосок на его голове?

При встрече с ним крестьяне произносили с улыбкой обычное приветствие «Обедали, дядя Цянь?», но старались не попадаться ему на глаза в недобрую минуту: того и гляди, шепнет, где нужно, несколько слов, придет беда — и не узнаешь откуда. За спиной же его честили кровопийцей, да еще самым зловредным из всех восьми помещиков в деревне.

Когда Цянь Вэнь-гуй услышал, что Гу Юн взял телегу у Ху Тая, он посмеялся в душе: «Честный старик, а тут соврал! Будь Ху Тай болен, разве он отпустил бы сноху к родным в дни уборки чеснока? У Ху Тая, наверное, под чесноком четыре или пять му, а ведь его вяжут только женщины из своей семьи. Без снохи им не управиться. Что-то тут не так». Додумавшись до этого, Цянь Вэнь-гуй решил разобраться во всем до конца. Он никогда не успокаивался, пока для него что-то оставалось неясным.

За завтраком он внимательно наблюдал за своей младшей снохой, дочерью Гу Юна. Она быстро расставила кушанья на маленьком столике посреди кана^[6] и заторопилась было обратно на кухню: она боялась свекра. Но Цянь Вэнь-гуй задержал ее:

— Побывала уже у своих?

— Нет, — ответила она, поглядывая на него с опаской.

Свекор посмотрел на ее блестящие черные волосы.

— Твоя сестра приехала.

— Еще вчера, вместе с отцом! Говорят, разодета, вся в пестром! Да, Балицяо — большое село, там женщины знают толк в нарядах! — вставила жена Цянь Вэнь-гуя, только что взявшаяся за палочки. Она была женщина не старая, лет пятидесяти. У нее уже не хватало двух передних зубов, но свои фальшивые волосы она всегда украшала свежим цветком.

Свекор уставился на руку снохи с серебряным браслетом на запястье. Смущенная его упорным взглядом, она примялась теребить край кофты из белоснежной ткани, и длинный рукав закрыл ее дочерна загорелую кисть. Пока свекор наливал себе вина, она снова попыталась уйти, но он опять остановил ее:

— Поешь и сходи домой, порасспроси сестру, какой у них там урожай.

Дочь Гу Юна побежала на кухню, где завтракала старшая сноха с сыном. Хэйни, племянница Цянь Вэнь-гуя, кипятила воду для чая.

— Хэйни! — громко и весело крикнула дочь Гу Юна.

Все уставились на нее, а Хэйни, блеснув большими черными глазами, рассмеялась.

— Ты что кричишь? С ума сошла?

Та хотела было поделиться своей радостью, но тут свекор кликнул племянницу. Хэйни поспешно налила кипятку в чайник, поставила его на маленький поднос, захватила две чашки и побежала на зов. Дочь Гу Юна вышла за ней во двор и залюбовалась олеандрами^[7], гранатовыми деревьями и бабочкой, порхавшей между их огненно-красными цветами.

Цянь Вэнь-гуй приказал и Хэйни вместе со снохой навестить старшую дочь Гу Юна да порасспросить, чем болен Ху Тай, какие у них новости. Ведь вблизи их деревни проходит железная дорога, там все узнается быстрее, чем здесь. Что в гоминдановских войсках? Началась ли гражданская война?

— Что мне спрашивать, это нас не касается, — возразила Хэйни.

Но дядя прикрикнул на нее, и она умолкла, подумав с досадой:

«Вот уж любит соваться в чужие дела!»

После завтрака Хэйни приоделась и вместе со снохой отправилась к Гу Юну. Про себя она решила расспросить обо всем, что приказал дядя, но ни о чем ему не рассказывать, потому что боялась и не любила его.

ГЛАВА IV

На разведку

Получив разрешение сходить домой, младшая дочка Гу почувствовала себя точно птица, выпущенная из клетки. Некрасивая, но здоровая и свежая, как терпкий дикий финик, она радовалась прохладе утреннего ветерка, горячему солнцу, как, бывало, радовалась им до замужества.

Выйдя замуж, она не приобрела горделивой уверенности молодой хозяйки. Она очень быстро сжалась и увяла, точно травинка, вырванная из земли. Молодые жили дружно и не давали соседям поводов для сплетен. Правда, весной, когда муж стал собираться в армию, молодая женщина не отпускала его и горько плакала. Цянь И тоже с грустью думал о разлуке, о том, что жена еще так молода и детей у них нет. Но отец настаивал, и Цянь И, скрепя сердце, повиновался. Предполагалось, что после его отъезда жена поселится отдельно от стариков, так как свекор весной сообщил деревенским властям, что он выделил обоим сыновьям пятьдесят му земли. Но раздел, конечно, оказался фиктивным.

— Теперь я пролетарий, мне не по силам нанимать человека для домашней работы. Кто же будет стряпать? — говорил Цянь Вэнь-гуй, не давая семьям сыновей выделиться по-настоящему.

Дочка Гу Юна выросла в крестьянской семье. Она любила работать в поле, любила тяжелый крестьянский труд, а здесь, у свекра, ей приходилось лишь стряпать, шить да ухаживать за стариками. Она скучала, просила, чтобы ей разрешили вместе с Хэйни ходить в школу для взрослых. Но учиться ее не пустили.

Еще сильнее ее мучило другое — страх перед свекром. Не решаясь признаться в этом даже самой себе, она боялась оставаться с ним наедине.

Дочь Гу Юна и Хэйни вышли переулком на главную улицу, к храму царя-дракона^[8], лучшему зданию деревни, где теперь помещалась школа. Оттуда неслись звучные песни, радостный смех. Целый день в школе кипела жизнь, и только к вечеру наступало затишье.

Под деревьями, у ворот школы, стояли грубые каменные скамьи. Сюда приходили отдохнуть и посудачить. Мужчины курили трубки, женщины поодаль нянчили детей или тачали подметки.

Против школы находилось ровное квадратное возвышение, оставшееся от снесенных театральных подмостков. Переплетенные ветви двух высоких густых акаций служили естественным навесом, в его тени обычно укрывались разносчики со своими коромыслами или торговцы арбузами.

За бывшей сценой начиналась главная улица. На левом углу виднелась кооперативная лавка, на правом — сыроварня^[9]. На стене лавки висела большая классная доска для объявлений, а на стене сыроварни было выведено большими иероглифами: «Всегда с Мао Цзэ-дуном!»

Главная улица была застроена кирпичными домами, где жили богачи. А в переулках и на западной окраине, в грязных и тесных глинобитных фанзах, ютилась беднота.

Завернув за угол, обе женщины пошли в южную часть деревни. Семья Гу Юна уже много лет назад переселилась с западной окраины на главную улицу, в дом помещика Ли Цзы-цзюня.

В это время дня в доме обычно оставались только жена Гу Юна и внуки. Старшая дочь, приехавшая накануне, переодев с утра своих племянников и племянниц во все чистое, взялась за стирку. Дети забавлялись, таская по двору за веревку опрокинутую скамейку.

С утра половина двора оставалась в тени; жара еще не давала себя знать.

Мать примостилась возле дочери и стала чистить зеленые стручки фасоли. За работой они делились семейными новостями.

Пройдя ворота со сторожевой башней, младшая дочь Гу Юна окликнула сестру. Та обернулась и бросилась навстречу гостям, протягивая мокрые руки. Увидев Хэйни, она остановилась и завела было церемонный разговор о погоде, но тут вмешалась мать, старуха Гу:

— Хэйни! Каким ветром тебя занесло к нам? Нет ли письма от твоего двоюродного брата?

Гости уселись в тенистой части двора. Старшая дочь принесла из комнаты веер для Хэйни, и та, развернув его, залюбовалась нарисованными на нем картинками.

Младшая дочь Гу Юна стала помогать матери чистить фасоль. Старшая рассказывала небылицы, которых она наслушалась в своей деревне: о том, как человек превратился в волка, и прочий вздор. Но передавала она эти россказни с такой живостью, точно это были истинные происшествия, и ее слушали с большим вниманием.

Между прочим, она рассказала о каком-то старом сюцае^[10] Ма Да, который снова послал в уезд безыменный донос, обвиняя деревенские власти в беззаконии, «несущем гибель стране и народу», называя их марионетками.

А деревенское начальство, которому переслали письмо из уезда, показывает его всем, и люди, смеясь, спрашивают, что такое марионетки. Теперь на этого сюцая никто не обращает внимания. Даже собственные сыновья с ним не разговаривают. От этого старого осла сноха убежала. Ему за шестьдесят, а он до сих пор ни одной женщине проходу не дает.

Старшая сестра кончила стирку и развесила белье на проволоке. Все пошли в дом. Ткань на окне порвалась^[11] — старуха не чинила ее, и комната была полна мух. Весь этот большой чужой дом был не прибран, запущен, в чем признавалась и сама хозяйка.

Старуха отнесла на кухню начищенную фасоль, захватила оттуда чайник, и беседа возобновилась. Приезжая дочь рассказала еще о пьесе «Седая девушка», которую она недавно видела в городе Пин-ань.

Молодой помещик требовал, чтобы арендатор отдал ему за долги дочь. Арендатор с горя отравился, помещик взял дочь к себе в дом, где над ней издевалась его старуха-мать, а сам он принуждал ее сожительствовать с ним и в конце концов чуть не продал ее. Когда девушка родила сына, она не знала, куда деваться от стыда и позора. Многие в театре плакали, а особенно одна женщина, судьба которой — все это знали — была похожа на судьбу героини. После спектакля зрители не торопились домой и на обратном пути ругали помещика из пьесы. «Зря отправили его в уезд! Надо было тут же прикончить его всем народом!» — говорили они.

Хэйни устала от этих разговоров, она попрощалась и отправилась домой, забыв о приказании дяди расспросить о новостях. Ее не удерживали, и едва она вышла за дверь, принялись жалеть ее. Девушка на выданье, а все не замужем. Горька сиротская доля! Одета она, правда, неплохо, а ласки материнской не знает… Что-то сулит ей судьба?

От Хэйни снова перешли к деревенским новостям. Старшая сестра заговорила о новых порядках:

— Недавно в городе Пин-ань состоялось собрание сельского актива. Там теперь заседают ежедневно, собираются делить землю и имущество богатых помещиков. Толкуют, что в деревне Балицяо введут такие же порядки. Свекор ходит хмурый. В прошлом году у нас уже рассчитывались с помещиками, одного убили, а имущество отобрали у всех. Иным завистникам давно не терпится: прикидывают, сколько у нас земли. Свекор говорил кое с кем из властей, просил заступиться. Он боится за свои две телеги, оттого и отдал одну на время отцу, а людям сказал, что продал ее. Если гроза пронесется, телегу можно будет взять обратно.

И повторяя, очевидно, слова свекра, она заключила:

— Конечно, все это неплохо. Коммунисты — народ хороший. Но польза от них одним беднякам. Тому, у кого хоть что-нибудь есть за душой, — беда. Правда, бойцы Восьмой армии не бесчинствуют, не обижают, если что возьмут, то возвращают обратно или платят деньги. Дело наше пока идет бойко, живется нам, по совести говоря, куда лучше, чем при японцах. Одно плохо: бедняков все учат бороться за новую жизнь. А новую жизнь можно добыть только своим горбом, богатство собирают по грошам. От чужого добра не разбогатеешь!

ГЛАВА V

Хэйни

Хэйни пошел только шестой год, когда умер ее отец. Земли у них было мало, и мать, овдовев, очень бедствовала. Промучившись несколько лет, она вторично вышла замуж. Цянь Вэнь-гуй не разрешил ей взять к себе дочь: в Хэйни — кровь его брата, и он не отпустит ее в чужую семью. Девочка осталась жить у дяди. В семье ее не любили, сделали из нее служанку, но надеялись со временем поживиться на свадебных деньгах: Хэйни, миловидная девочка с блестящими глазами, обещала вырасти красавицей.

У Цянь Вэнь-гуя была и родная дочь, Дани, старше Хэйни. Некрасивая и хитрая, она вся пошла в отца.

Тетка была женщина незлая, но безличная, всегда и во всем соглашавшаяся с мужем. Она поддакивала ему не потому, что разделяла его взгляды, а лишь для того, чтобы прикрыть свою пустоту и придать себе вес.

Но они не оказали на Хэйни влияния. Со своим добрым сердцем и чистой душой, Хэйни была совсем непохожа на членов этой семьи. Она дружила со своим дядей-огородником; прямодушный и честный старик много раз пытался взять племянницу к себе, но Цянь Вэнь-гуй не отпускал ее.

Десяти лет Хэйни вместе с Дани поступила в школу; училась она лучше всех. Очень общительная, она любила бывать на людях, помогать другим. Многие сначала избегали Хэйни — племянницу кровопийцы, — но при ближайшем знакомстве убеждались, что она хорошая, славная девушка. С годами она расцвела, парни украдкой заглядывались на нее, но она не обращала на них внимания.

Ей было семнадцать лет, когда в доме дяди появился молодой батрак Чэн Жэнь. Землю, которую Чэн Жэнь арендовал у помещика Ли Цзы-цзюня, последний продал Гу Юну. Но тот со своей большой семьей сам обрабатывал, землю и не нуждался в арендаторе. Чэн Жэню пришлось наняться к Цянь Вэнь-гую, который обрадовался молодому и сильному работнику. В то время Цянь И еще жил дома и ухаживал за виноградниками, а Чэн Жэнь работал в поле. С тех пор как он появился в доме, уже не покупали дрова для кухни и не ездили в Нижние Сады за углем — дрова добывал Чэн Жэнь. Он считался дальней родней, и домашние говорили, что взяли его в дом только для того, чтобы помочь ему; на самом же деле, они лишь гнались за дешевым трудом.

Хэйни, воспитывавшаяся из милости, и молодой батрак, прямодушный и серьезный, естественно, стали друзьями. Хэйни часто задерживалась на кухне, помогая ему растапливать печь или мыть посуду. Иногда тайком ходила вместе с ним на гору за дровами. Чэн Жэнь, который тоже рано потерял отца и содержал своим трудом мать, очень привязался к Хэйни. Но их дружба вызывала подозрения домашних. Цянь Вэнь-гуй и мысли не допускал, чтобы его племянница могла выйти замуж за батрака, не имевшего ни кола ни двора. Цянь Вэнь-гуй отказал Чэн Жэню в работе, но дал ему в аренду восемь му земли в расчете на его даровую помощь в хозяйстве.

С уходом Чэн Жэня жизнь показалась Хэйни еще более унылой. Преодолевая свою застенчивость, она тайком дарила Чэн Жэню туфли и носки собственной работы, а тот, несмотря на страх перед Цянь Вэнь-гуем, назначал ей свидания то в плодовом саду, то под виноградными лозами у ее другого дяди — огородника.

— Вот накоплю денег и женюсь на тебе, — говорил Чэн.

В такие минуты Хэйни ненавидела Цянь Вэнь-гуя, особенно остро ощущая свое сиротство. Она крепко прижималась к другу и клялась ему в верности… «Только ты один дорог мне, — шептала она ему. — Если обманешь меня, я уйду в монастырь».

Прошел еще год, но он не принес Хэйни никаких надежд. Когда Цянь Вэнь-гуй заговаривал о том, что пора уж ей и Дани выходить замуж, Хэйни путалась до слез.

В ответ на ее жалобы Чэн Жэнь только крепко сжимал ее руки, но отвести беду было не в его силах.

И вдруг все изменилось. Япония капитулировала. Хозяином положения в районе стала Восьмая армия. Коммунисты вышли из подполья. Возникли крестьянские организации, развернулась борьба за землю. Это движение захватило Чэн Жэня, он стал другим человеком: вступил в народное ополчение, и вскоре его назначили командиром. А весной его избрали председателем Крестьянского союза.

Восьмая армия принесла свободу и Хэйни: в семье прекратились разговоры о ее замужестве, к ней стали относиться приветливее. Она радовалась, что Чэн Жэнь так быстро выдвигается, хотя теперь ей редко удавалось встретиться с ним.

Сначала Хэйни и не подозревала, что перед ними встало новое препятствие, что Чэн Жэнь умышленно отдаляется от нее. Вся деревня ненавидела Цянь Вэнь-гуя, смертельного врага бедняков. А Чэн Жэнь задумывался над тем, может ли он, председатель Крестьянского союза, жениться на племяннице такого кровопийцы, как Цянь Вэнь-гуй. Тайная же связь с ней оказалась бы еще хуже, сплетни могли бы подорвать доверие к нему широких масс крестьян. Женитьба милиционера Чжан Чжэн-дяня на родной дочери Цянь Вэнь-гуя уже вызвала сильное недовольство в деревне. И Чэн Жэнь стал, скрепя сердце, сторониться Хэйни, как ни тяжела была для него напускная холодность, которой Хэйни не заслуживала. Сейчас не время было думать о личном счастье, и он старался держать себя в руках.

Многие деревенские активисты жалели Хэйни. Ее тоже угнетают, говорили они, ее следует вовлечь в общую работу. Хэйни предложили обучать женщин, и она взялась за преподавание энергично и терпеливо. Она всеми силами стремилась сблизиться с новыми людьми, к ней относились с симпатией, но Чэн Жэнь все так же избегал ее.

Теперь Хэйни уже понимала, чем вызвана холодность ее возлюбленного, но как помочь горю, не знала. Ей не с кем было поговорить. Хотя Цянь Вэнь-гуй вдруг стал проявлять к ней участие и поощрять ее свидания с Чэн Жэнем, но его поведение показалось подозрительным даже простодушной Хэйни. На душе у нее было очень тяжело.

ГЛАВА VI

Учитель Жэнь Го-чжун

Когда Хэйни подошла к цветущим кустам, что прижались к самому дому, она заметила выбивавшиеся из окна струйки табачного дыма и тут только вспомнила, что забыла о поручении дяди — проверить какие-то слухи. «Старику просто делать нечего», — подумала она.

Из комнаты дяди доносились голоса. В щель оконной рамы Хэйни увидела школьного учителя Жэнь Го-чжуна. Тотчас же из-за угла дома ее окликнула тетка:

— Давно вернулась, Хэйни?

Хэйни холодно посмотрела на нее, пробормотала что-то невнятное и прошла к себе.

«Что тут происходит? Чего они остерегаются?» — с досадой подумала она.

Теребя усы и щурясь, Цянь Вэнь-гуй искоса поглядывал на учителя, который, затягиваясь сигаретой, торопливо выкладывал новости:

— …и пишут в газете, что все это идет от Сун Ят-сена… В Пин-ане реформу почти закончили. У всех богачей отобрали документы на землю. Боюсь, что и нам, в Чжолу, этого не миновать. Куда бы ни пришли коммунисты и Восьмая армия, там прежде всего проводится земельная реформа.

— Ясно, что все это дело рук коммунистов! Или так называемая политика коммунистов. Ха-ха! Как ты сказал? — «каждому пахарю свое поле»! Что и говорить, неплохо! «Каждому пахарю свое поле»… Еще бы! Уж это ли не приманка для бедняков? Хо-хо-хо!

Цянь Вэнь-гуй прищурился и умолк.

— Но только, — начал он снова, — на свете все делается не так-то просто, не так легко. Ведь за старым Чан Кай-ши стоят американцы!

Цянь Вэнь-гуй стряхнул пепел с рукава белой куртки и усмехнулся:

— А ты-то, собственно, чем недоволен? Ха-ха! Ведь ты учитель, служишь народу. Ха-ха!

Учителя задела насмешка:

— Да мне что! Мое дело мел да кисть. Я всегда буду зависеть от других. Не могу сказать, чтобы я был недоволен, но все же события принимают не тот оборот. Вот нам, учителям, приходится слушаться каких-то руководителей народного образования. А кто они, эти руководители? Щенок Ли Чан, например, запомнил несколько иероглифов, ничего не смыслит, и туда же, чортов сын, только и знает, что давать приказы! Делайте так да этак! Учите так…

— Ха-ха, — снова засмеялся Цянь Вэнь-гуй. — А у самого Ли Чана земли восемь му, правда, неплодородной. В прошлом году, после борьбы, ему прибавили еще два, теперь всего десять му. А в семье только трое — он, да отец, да будущая жена. Жить можно неплохо! А все еще числится в бедняках. А у тебя как с землей? Впрочем, ты на земле не работаешь…

— Я получаю сто цзиней^[12] зерна в месяц, и это все. Разве это оплата? А сколько я истратил денег на свое учение? Кто мне их вернет? И чем я теперь занимаюсь? Разучиваю со школьниками пьесу «Кнут деспота», народные пляски… Ведь им по вкусу только низменное искусство. Тьфу!

— Ха-ха! Ясно! Получаешь от них зерно — вот и дело с концом. Пусть они себе хоть коммунизм устраивают, хоть землю делят. Наше дело — сторона. Ни тебя, ни меня это не касается. Мне их реформа не страшна. К слову сказать, теперь у нас три хозяйства: весной я выделил пятьдесят му сыновьям, один ушел в Восьмую армию. На нас, стариков, да на племянницу осталось всего десять с лишним му, в год соберем даней десять зерна. Не так уж много. Пусть себе строят коммунизм. Надо только поменьше совать нос в их дела!

Два года прожил учитель Жэнь Го-чжун в деревне Теплые Воды, но не нашел здесь друзей и чувствовал себя словно аист в курятнике. Сблизился было с помещиком Ли цзы-цзюнем, но скоро понял, что эта дружба не принесет ему пользы: промотавшийся помещик сам не имел никакого влияния. Другой учитель, Лю, малообразованный, стоял близко к деревенскому активу, что и отталкивало от него Жэня. По целым дням Лю возился с детьми, заучивал с ними лозунги, распевал песню «Без коммунистов нет Китая», писал плакаты. Лю завоевал доверие крестьян, я в деревне его ставили выше Жэня. А последний все больше сторонился людей и, в конце концов, ограничился знакомством с одним Цянь Вэнь-гуем. Порой ему даже казалось, что Цянь — его близкий друг, хорошо его понимает и готов оказать ему помощь. Со всеми новостями Жэнь шел к Цянь Вэнь-гую — поболтать и рассеять тоску. И беседа с приятелем обычно успокаивала Жэня. Но сегодня Цянь Вэнь-гуй доставил ему мало утешения. Учитель полагал, что его новости живо заинтересуют Цяня. Но тот равнодушно отнесся к сообщению о земельной реформе, словно она его не касалась. Хорошее расположение духа покинуло Жэнь Го-чжуна.

Стоял летний полдень, безветренный, знойный. В доме было душно. Цянь Вэнь-гуй приказал жене заварить еще чаю. Обмахиваясь плетеным веером, учитель уставился на фотографии, висевшие на стене, затем стал рассматривать красавиц, вытканных на ширме. Видя, что его собеседнику не по себе, Цянь Вэнь-гуй предложил ему сигарету:

— Не теряй мужества, Жэнь. Как говорится в пословице: «вдовушке снятся мужчины»… а беднякам — земля. Сон так и останется сном! Вот если старый Чан Кай-ши даст волю коммунистам, тогда я проиграл! Но мы еще посмотрим, кто останется хозяином, кто будет управлять деревней! Неужели босяки станут владыками гор и рек? Нынче у нас всем ведает Чжан Юй-минь. Без него ничего не решают. А кто он такой? Батрак Ли Цзы-цзюня! Прежде гнул спину перед каждым. Да еще председатель Крестьянского союза Чэнь Жэнь! Тот самый, что работал у меня поденщиком. И это актив коммунистов! И эта шайка вершит дела! Воображаю, что из этого получится! Они бряцают оружием, ведут борьбу — сводят счеты с помещиками да твердят о переделе земли, о раздаче зерна, вот и подкупают бедноту. У бедняков глаза разгораются. Ну и дураки! Любопытно, кто их поддержит, когда вернется гоминдановская армия и коммунисты бросятся врассыпную!.. Все опять пойдет по-старому. Кто был головой, тот и останется. А тебе, учитель, по грамоте равного в деревне нет. Конечно, ты нездешний, ну что ж, без награды не останешься.

— Да что вы, Цянь Вэнь-гуй, мое дело детей учить! Стать чиновником я и не собираюсь. Не могу только видеть, как унижают хороших людей! И повторяю еще раз: будьте осторожнее. Земельная реформа — не шутка!

Цянь Вэнь-гуй нетерпеливо отмахнулся.

— Что мне земельная реформа? Самое большое — придется отдать два му орошаемой земли. Мой сын ушел в Восьмую армию, а нам с женой много ли нужно? Но вот беднякам, конечно, грозит беда. Их надо предупредить, чтобы не брали землю! Поговори с детьми бедняков в школе. Пусть расскажут дома, что коммунисты вряд ли долго продержатся. Заслужишь благодарность порядочных людей.

Учителю совет пришелся по душе. Вот ему и работа. Уж он-то сумеет незаметно настроить детей! Но самоуверенность Цянь Вэнь-гуя беспокоила его, и он снова вернулся к той же теме:

— Все же Чжан Юй-минь — человек опасный! Сущий дьявол! Да и кроме него могут найтись враги.

— Не беда, это меня мало заботит. С такими юнцами я справлюсь. Ступай-ка домой да думай о нашем деле. Услышишь новости, приходи. А прочитаешь в газетах про победы гоминдановской армии — расскажи людям. Не грех и от себя добавить. Не все же в деревне дураки, кое-кто и задумается над будущим. А теперь прощай, — заключил Цянь Вэнь-гуй, слезая с кана.

Жэнь надел туфли и, улыбаясь, взял со стола сигарету. Цянь Вэнь-гуй поднес ему спичку.

За занавеской послышался шум. Друзья насторожились.

— Кто там? — крикнул Цянь Вэнь-гуй.

— Это я, дядя, — отозвалась Хэйни, — выгоняю кошку. Надоела ока мне.

Учитель Жэнь невольно снова опустился на край кана, и Цянь Вэнь-гуй вдруг догадался, что́ привлекает молодого человека в его дом. Он многозначительно посмотрел на гостя.

— Я тебя не задерживаю; дети, наверное, уже собрались в школе после обеда. Будет время, заходи.

Хозяин приподнял занавеску из японского тисненого шелка — и учителю осталось только шагнуть через порог. Он очутился в центральной зале, где приносили жертвы предкам и богу богатства: на красном лакированном шкафу стояли начищенные до блеска медные сосуды; из соседней комнаты доносилось шуршанье бумажного веера.

Цянь Вэнь-гуй приподнял бамбуковую штору, и они вместе вышли во двор.

Зной обдал их горячей волной. Пчелы с жужжаньем бились об окна. Цянь Вэнь-гуй проводил учителя до сторожевой башни. Обменявшись сочувственно-понимающим взглядом, они расстались.

ГЛАВА VII

Председательница Женского союза

В тот же день после обеда сноха Гу Юна выбрала свободную минуту и побежала в отцовский дом, чтобы поделиться новостями со своей невесткой Дун Гуй-хуа.

Та жила на западной окраине деревни в глинобитной фанзе, обнесенной плетнем из гаоляна. И домик, и узенький дворик, в котором рос виноград, выглядели чисто и приветливо.

Дун Гуй-хуа, только что вернувшаяся с поля, куда она относила обед, принялась было мыть посуду. Но когда невестка, запыхавшись, вбежала в комнату и, поглядывая на окно, зашептала с таинственным видом, Дун Гуй-хуа потянула ее к двери подальше от теплого кана.

— Значит, верно, что будет реформа? — спросила Дуй Гуй-хуа, выслушав сбивчивый рассказ невестки. — А наши пять му! Как я отговаривала Ли Чжи-сяна от покупки виноградника! Ведь мы заняли десять даней бобовой муки, чтобы купить эти пять му. Сами себе вырыли яму!

Дун Гуй-хуа совсем растерялась. Новость казалась очень важной, сулила что-то большое, но в то же время и пугала. Дун Гуй-хуа сняла с проволоки во дворе рваное мохнатое полотенце, вытерла пот с лица и уселась на низенькую скамеечку, чтобы обдумать все по порядку. Невестка уже ушла, ей некогда было ждать, пока Дун Гуй-хуа соберется с мыслями. Она прибежала сюда в тревоге за брата и невестку, у которых, кроме этого дворика и виноградника, были одни долги. А тут еще, думала она, новая беда, — Дун Гуй-хуа стала активисткой и ее выбрали в председательницы Женского союза.

Четыре года назад Дун Гуй-хуа, спасаясь от голода, бежала из-под Шаньхайгуаня к родственникам в Теплые Воды. Здесь ее сосватали с Ли Чжи-сяном; он был очень беден и давно искал невесту, которую отдали бы за него без свадебного подарка; ей же он показался честным и надежным человеком. Дун Гуй-хуа была женщина умная и скромная. Бедность ее не страшила, и с мужем они жили в ладу. За сорок лет своей жизни Дун Гуй-хуа видела много горя; она берегла каждый грош, и при всей их бедности ей с Ли Чжи-сяном удалось завести небольшое хозяйство. Все в один голос хвалили ее, говорили, что Ли Чжи-сяну повезло: не жена у него, а клад. Год назад, после освобождения, когда в деревне стали создавать Женский союз, Дун Гуй-хуа тоже привлекли к работе. Она отказывалась, уверяла, что ничего не понимает в этих делах, что она не здешняя, но ее все же выбрали в председательницы Женского союза. Она созывала женщин на собрания, вникала во все женские нужды, организовала школу для взрослых.

Сидя на низенькой скамеечке, Дун Гуй-хуа устремила взгляд на небо. Безоблачная синева его вызывала в ней недоумение. Вот-вот разразится буря, вот-вот придет день, когда опять вся деревня всколыхнется, когда люди захмелеют от радости. Как может природа оставаться бесстрастной, когда творятся такие дела?

Она вспомнила, каких трудов стоило ей в прошлом году, да и этой весной, собирать женщин, как мужчины их бранили за отсталость, а те все твердили:

— Мы ничего не знаем, мы ничего не понимаем.

На собраниях женщины не раскрывали рта, не поднимали рук. И сама Дун Гуй-хуа что-то кричала с трибуны, еще плохо разбираясь в происходящем. При переделе ей с мужем земли не досталось, а полученного зерна хватило ненадолго. Только дешево приобрели виноградник, да и то пришлось влезть в долги: из общественных запасов они взяли вперед десять даней бобовой муки. А теперь опять начинается… Ах, как хорошо было бы вернуть этот долг, но…

Зазвонил школьный колокол. Дун Гуй-хуа быстро поднялась, пригладила волосы, сменила рваную синюю кофту на белую, новую. Посуда так и осталась невымытой. Заперев дом на замок, она торопливо направилась к школе. Ей так хотелось поделиться с кем-нибудь новостями!

Школа для взрослых помещалась в зале большого дома Сюй Юу. Еще в прошлом году его дом разделили между несколькими семьями. Дорогая мебель теперь была поломана, дом запущен. Уцелевшие столы были составлены в зале для занятий.

Учащиеся уже собирались, и в зале стоял шум. Молодые женщины, рассматривая расшитую цветами подушку, оживленно болтали о ценах на шелковые нитки и на шерсть, не замечая волнения Дуй Гуй-хуа; матери унимали грудных детей. Наконец пришла Хэйни, и занятия начались. Только в заднем ряду слышался шепот — там судачили об учительнице.

Дун Гуй-хуа одиноко сидела в стороне. У нее пропало желание поделиться с кем-либо здесь своими мыслями. Обведя глазами залу, она вдруг поняла, что бо́льшая часть сидящих здесь женщин принадлежит к зажиточным слоям деревни. Дочерям и женам бедняков было не до занятий. Даже когда их обязывали посещать школу, они очень скоро бросали учебу и оставались работать дома или в поле. Только зажиточные и праздные молодые женщины и девушки прибегали сюда ежедневно на два-три часа, заучивали два-три иероглифа, встречались с приятельницами, болтали, перекидывались шутками. И председательница впервые заметила, как далека она от этой молодежи. Правда, она умела обращаться с людьми, находить доступ к их сердцам. Она еще не состарилась, не утратила сил. Но тяжкий труд, все пережитое ею лишали ее жизнерадостности.

И вдруг ей показалось, что эта молодежь нисколько не нуждается в ней, а может быть, даже и не уважает, ей же приходится возиться с ними ежедневно, отдавать им по три часа своего рабочего времени.

Чжан Юй-минь объяснял ей как-то, что женщины только тогда добьются свободы, когда будут бороться организованно, а равноправие им даст только грамотность.

Но сегодня ей все казалось ненужным. Зачем раскрепощение или равноправие всем этим женщинам? Что толку от ее сиденья в школе? Как чудесно все это расписывал Чжан Юй-минь, когда убеждал идти в Женский союз работать для бедняков! Для забитых, веками живших под гнетом бедняков. Но разве тут, в школе, бедняки? И она и Ли Чжи-сян мирились со своей бедностью, в особенности она, которой столько раз грозила голодная смерть. Нужно довольствоваться тем малым, что у них уже есть. Конечно, они надеялись стать на ноги. Еще немного — и они были бы у цели. Но ее пугала осень: если они не расплатятся с долгом, жизнь станет еще тяжелее.

— Вот иероглиф «фын», из слова «фынфу», означает — много, излишек. А это иероглиф «и», из слова «ифу», — платье, которое мы носим… — рассыпался серебром голосок Хэйни, стоявшей у доски.

«Какие там излишки в одежде?! Пошла ты к…» — Дун Гуй-хуа поднялась, окинув сердитым взглядом Хэйни, а ведь она всегда любила ее, — и вышла во двор.

Впервые она так рано уходила из школы. Ее охватила тоска. Переулок был пуст. Только лениво плелись две собаки, высунув язык от жары.

Ей не хотелось возвращаться домой, и она пошла к жене пастуха — Чжоу Юэ-ин, своей заместительнице по Женскому союзу. Уж с ней-то она поговорит по душам.

ГЛАВА VIII

Ожидание

Слухи, вызванные появлением новой телеги Гу Юна, постепенно распространились по всей округе. Кое у кого были, конечно, и более точные сведения из достоверных источников. Но и они передавались со всевозможными добавлениями, в которых люди выражали свои мечты и надежды. Все слухи, однако, сходились на одном: коммунисты снова пришли на помощь беднякам, коммунисты создают для них новую жизнь, богачам придется плохо.

Располагаясь в полдень в тени деревьев, крестьяне невольно смотрели вдаль, на долину реки Сангань, где уже пылало пламя мести, они пересчитывали по пальцам помещиков, прославившихся на всю округу своими злодеяниями. Всякое сообщение о наказании их, о разделе их имущества вызывало радостное оживление.

Здесь, в Теплых Водах, уже судили двух помещиков. Кое-кому удалось получить долю при разделе, и эти чувствовали благодарность к коммунистам. Но были и недовольные. Обвиняя деревенское руководство в несправедливости, они все еще ждали своего часа, чтобы высказать открыто ненависть к угнетателям и получить свою долю земли.

Все чаще собирались бедняки в поле, сходились по вечерам на улицах и в переулках. Толковали все об одном: о расчетах с помещиками.

А среди зажиточных крестьян росла тревога: вот расправятся с помещиками — и возьмутся за кулаков, расправятся с кулаками — как бы не взялись за середняков. Они тоже сходились вместе, обменивались новостями, переглядывались, шептались. Завидев постороннего, они заводили разговор о погоде, о женщинах, принимались выколачивать трубки.

Все как-то сразу переменились, стали очень понятливыми. Стоило появиться кому-нибудь из района либо отлучиться Чжан Юй-миню с Чэн Жэнем, как по деревне распространялись слухи, что активисты отправились за указаниями, что передел вот-вот начнется. От волнения крестьяне бросали полевые работы и только и делали, что ходили друг к другу в надежде узнать что-нибудь новенькое.

Было много и намеренно распускаемых слухов. Говорили, что движение по железной дороге прервано, что гоминдан снова перебросил тьму солдат с американскими пушками, что американские пушки намного лучше японских. Восьмая армия таких и в глаза не видала! Говорили, что какой-то американец Масир^[13] прибыл мирить гоминдан с коммунистами, что теперь и он недоволен коммунистами, и на мир надежды нет. Американцы привозят теперь гоминдановцам танки, пушки, самолеты, организуют для них офицерские школы. Говорили, что коммунистам с гоминдановцами не справиться. У Восьмой армии негодные винтовки, мало солдат. Не устоять ей. Придет день, когда ее бойцы вскинут на спину вещевые мешки и уйдут. И еще говорили, что в Теплых Водах предстоит снова смена власти. А тогда крикунам несдобровать, могут поплатиться головой. Разве что они бросят семьи и уйдут с Восьмой армией…

Откуда шли эти слухи? Кто их распространял? Они как будто шли из народа. Но народ всей душой стоял за Восьмую армию и вовсе не хотел, чтобы коммунистов разбили. А слухи росли…

Неизвестность томила, как полуденный зной. И все в душе хотели одного: скорее бы уж! Чему быть, того не миновать.

Чжан Юй-минь и Чэн Жэнь побывали в районе, но все оставалось по-прежнему. Оба они продолжали работать в поле. Люди постепенно успокаивались, точно пчелы в потревоженном улье. Перед третьей прополкой прошли дожди, трава пошла в рост, работы было по горло. Все перенесли свои мысли и заботы на хлеба, на посевы сорго, гаоляна, конопли, на фруктовые сады и огороды. Сомнения исчезли так же быстро, как быстро проходит летний ливень. Мало-помалу все улеглось. К россказням перестали прислушиваться. Прервано движение по железной дороге? От Теплых Вод до железной дороги все равно далеко. Придет гоминдановская армия? А Восьмая армия на что? Ее дело — разгромить гоминдановцев. Да и то сказать: в гоминдановской армии тоже китайцы… Мы землей кормимся. В чиновники не собираемся. Мы как были, так и останемся крестьянами.

На фронтах было затишье, дожди прошли вовремя, ждали большого урожая фруктов и еще более богатого урожая с полей.

ГЛАВА IX

Первый коммунист в деревне

Два года назад холодным зимним вечером, когда дул пронизывающий до костей ветер, староста Цзян Ши-жун, накинув на плечи новый короткий тулуп, выскользнул за ворота. Втянув голову в плечи, он повел кругом маленькими глазками — на улице никого не было. Крадучись, он пробрался к дому известной в деревне шаманки, которую за глаза называли богиней Бо. Ворота еще были не заперты, и он шмыгнул во двор. Заметив яркий свет в западной комнате, он остановился и прислушался — в фарфоровой чашке четко перекатывались игральные кости, а грубый мужской голос в азарте выкрикивал:

— Стой, стой, два, три, стой!

Другой хриплый голос рычал:

— Пусть три обернутся шестью! Пусть три обернутся шестью!.. Ха-ха, семь, семь! — крикнул он, торжествуя над неудачливым партнером.

Крики смолкли, стук костей прекратился, зашелестели бумажные деньги, в окне замелькали тени. Цзян Ши-жун быстрым неслышным шагом прошел в дом, уже ощущая привычный и любимый запах опиума, доносившийся из-за занавеса.

Богиня Бо лежала поперек кана и при маленьком светильнике убирала прибор для курения опиума. При виде старосты она поспешно поднялась и приняла у него тулуп.

— Снег все еще идет? — спросила она. — Ты озяб. Ложись скорее на кан, погрейся. В западную комнату не заходил? Погода плохая, народу мало, и то одна лишь голытьба.

Цзян Ши-жун снял меховую шапку, стряхнул с нее снег и присел на теплый кан. Шаманка взяла с печурки чайник, насыпала в чашку щепотку чая, залила кипятком и подала чашку гостю.

— Не хочешь ли опиума? Я приготовлю тебе затяжку.

Цзян Ши-жун охотно согласился и улегся поудобнее на кане.

— Чжан Юй-минь там? — спросил он.

— Только что пришел, где-то уж успел выпить.

— Позови его!

Он взял из ее рук тонкую длинную иглу и, набрав немного опиумной массы, положил на язычок огня. Богиня Бо одобрительно кивнула и вышла в соседнюю комнату.

Она скоро вернулась, пропуская вперед Чжан Юй-миня. Это был парень крепкого сложения, в распахнутой ватной куртке, с поношенной меховой шапкой в руках. Он прикидывался равнодушным, хотя ему было очень любопытно: зачем это он мог понадобиться старосте?

— А, Третий брат! Иди сюда! Садись! Я приготовлю тебе затяжку.

Что староста первый приветствует его, да еще называет «Третьим братом», показалось Чжан Юй-миню тоже необычным.

— Я не курю опиума, только сигареты. — Чжан Юй-минь взобрался на кан. Поджав одну ногу под себя и согнув другую в колене, он прислонился головой к стене и вытащил из-за пазухи собственные сигареты, а ту, которую предложила шаманка, положил обратно на поднос.

Цзян Ши-жун приподнялся, взял с подноса сигарету, прикурил от светильника и, заискивающе улыбаясь, сказал:

— Мы ведь люди свои, Третий брат, можем толковать обо всем… И ты пришел сюда позабавиться? Ха-ха! Ну, как дела?

Чжан Юй-минь хотел было тоже ответить шуткой: пришел, мол, сюда на ночлег, дома кан холодный. Но раздумал и сказал почти серьезно:

— Последние дни мне не везет — живот болит. Слышал я, что дух змеи у богини Бо творит чудеса, вот и пришел показаться ему. Не знаю только, верить ли этому чудотворцу…

В тусклом свете лампы, на шкафу, напротив кана, из-под тяжелых занавесей виднелась обтянутая шелком божница.

Словно не слыша насмешки Чжан Юй-миня, богиня Бо высоко подняла руки к кальяну, стоявшему рядом с божницей. Она зажгла свернутую трубочкой бумажку и, прислонившись к шкафу, стала затягиваться. В кальяне забулькала вода.

— По правде говоря, у меня к тебе дельце. Приходится тебя кое о чем попросить. Хочешь — не хочешь, а помогай. — Лицо старосты стало серьезным.

— Ладно, говори, в чем дело, — ответил Чжан Юй-минь.

Цзян Ши-жун мигнул женщине, она вышла.

Откашлявшись, он принялся рассказывать про свою беду.

В прошлом месяце староста получил из Восьмой армии письмо. Очень спокойное, вежливое. Но не успел он еще донести о нем японцам, как к нему пришли люди из Восьмой армии.

— Молодые, но строгие; говорят складно — то мягко, а то и жестко. Меня не упрекают за то, что я староста, сказали они, но я китаец и не должен терять совесть. «Нам в твоей деревне нужно только зерно, — заявили они. — Привезешь, — ладно, а если совести у тебя нет, если откажешься, — тоже ладно. Убивать тебя мы не станем, сообщим только в японский гарнизон — там у нас есть свой человек — про твои связи с Восьмой армией».

Опасаясь за свою жизнь, Цзян Ши-жун с перепугу согласился отправить им зерна да еще выдал в том бумагу за своей подписью. Он готов был сделать все что угодно, лишь бы они ушли. Но как ему быть теперь? Донести японцам? Нельзя: ведь у бойцов на руках его расписка. Не докладывать? Страшно: узнают японцы — снимут голову. Он кинулся к Цянь Вэнь-гую. Но тот отмахнулся: Восьмая армия только запугивает, не стоит обращать на нее внимания.

Староста было успокоился, но из Восьмой армии снова прислали письмо, а после него пришли люди. Он не может отказать им, а теперь Цянь Вэнь-гуй еще грозит донести в волость о его связях с Восьмой армией. Приходится ему теперь и Цянь Вэнь-гую платить за молчание, и в Восьмую армию отправлять пшено и белую муку. Да еще вопрос — кто же возьмется отвезти это в Восьмую армию? Тут нужен человек осторожный, чтобы не узнали японцы, да и смелый, который не побоится встретиться с головорезами из Восьмой армии. При неудаче его ждет по меньшей мере тюрьма, а она никому не понравится. И вот после долгого раздумья он вспомнил о Чжан Юй-мине. Ведь Чжан Юй-минь недавно, разругавшись с Ли Цзы-цзюнем, отказался у него работать и теперь бедствует. Он смел, осторожен и справится с этим делом. Поэтому староста и пришел за ним сюда, к шаманке. Это услуга не только ему, старосте, но и всем односельчанам. Восьмая армия способна сжечь всю деревню, и староста стал расписывать беды, которые принесет крестьянам Восьмая армия.

Сообразив, чего от него хотят, Чжан Юй-минь про себя уже решил согласиться на предложение старосты, однако же не перебивал его, а только сочувственно поддакивал:

— О! Неужели? Да! Ах! Вот это беда так беда!..

— Уж постарайся, Третий брат… ведь справишься? А придется тебе трудно, положись на меня! Мы люди свои, разве я допущу, чтобы ты терпел нужду? — уговаривал его староста.

— Не то чтобы я не хотел тебе помочь, — закуривая новую сигарету, уклончиво отвечал Чжан Юй-минь, — но я, право, не справлюсь. Человек я простой, не знаю ни одного иероглифа, говорить не умею. Дело как будто нехитрое: отвезти просо, муку, только и всего. Но ведь это «сношения с врагом»! Нет, нет! Не того ты выбрал. В деревне найдутся другие, сумеют и поговорить, и дело сделать. Вот если бы мотыгой работать, бревно поднять, плуг тащить — тут я готов помочь тебе…

Цзян Ши-жун велел шаманке подать вина и закуску, и сама она подсела к ним для компании, помогая обхаживать Чжан Юй-миня. А тот смеялся про себя. Поручение пришлось ему по душе: побывать у прославленных героев Восьмой армии — об этом он уже давно мечтал со всем пылом юности. Ни в какие убийства и поджоги он не верил. Ведь они, как в старину витязи с горы Ляншань^[14], боролись за справедливость. Но он все еще продолжал отнекиваться, набивая себе цену: Цзян Ши-жун был человек коварный, случись беда — свалит все на него.

Но у Цзян Ши-жуна другого выхода не было. Ему пришлось принять все условия Чжан Юй-миня: снабдить его письмом за своей печатью, деньгами на дорогу и еще раз в присутствии дяди Чжан Юй-миня — Го Цюаня, которого вызвали сюда же — подтвердить, что в случае провала он, Цзян Ши-жун, даст денег для выкупа Чжан Юй-миня. И лишь после этого Чжан Юй-минь как бы нехотя дал свое окончательное согласие.

В ту же ночь Чжан Юй-минь, в новом тулупе Цзян Ши-жуна, погнал на юг двух рослых мулов. Следующей ночью он добрался до деревушки в сорок домов, где встретился с нужными ему людьми.

Бойцы Восьмой армии были одеты, как все крестьяне, только из-за пояса у них торчал уголок красного шелка, в который они обертывали револьвер. Они встретили Чжан Юй-миня тепло и просто, как родного, налили ему вина, чтобы он согрелся после трудной дороги, накормили лапшой, расспросили о житье-бытье.

Присматриваясь к бойцам Восьмой армии, жадно прислушиваясь к их разговорам, он окончательно убедился, что люди они справедливые, что бить японцев и предателей — священный долг всех китайцев. По душе была ему борьба их против богатых, помощь беднякам, их мужество, товарищеское отношение друг к другу. С такими ребятами стоило подружиться. Он и сам стал разговорчивей, сообщил кое-что о деревенских делах. Рассказал им и про Цзян Ши-жуна — эту японскую ищейку, кровопийцу и советовал не доверять ему.

Поездка доставила Чжан Юй-миню много радости, но Цзян Ши-жуну он лишь коротко доложил об удачно выполненном поручении, скрыв от него все остальное. Старосте пришлось неоднократно поручать ему подобные дела, и Чжан Юй-минь смог тесно сблизиться с коммунистами.

Чжан Юй-минь восьми лет остался круглым сиротой. С годовалым братишкой жил он у бабки со стороны матери. Целыми днями работал он в поле вместе с дядей Го Цю-анем, честным, трудолюбивым, как вол, крестьянином, который был так забит нуждой, что не умел даже приласкать племянника. Их связывал только труд — словно плуг и борона шагали они по полю друг за другом. У бабки тоже не находилось для него времени. С младшим внуком за спиной она ходила побираться по соседним деревням, так как зерна, собранного дядей, едва хватало на уплату аренды. Даже в самые урожайные годы им приходилось только глядеть, как другие едят мясо, белую муку и пшено, сами же они редко наедались досыта даже кашей из гаоляна.

Точно бычок, который вырастает крепким на подножном корму, Чжан Юй-минь к семнадцати годам превратился в здорового, сильного парня. Закаленный знойным солнцем и ледяными ветрами, он был очень вынослив, и богачи охотно брали его на работу. Он пошел в батраки, стал жить отдельно, взяв к себе и брата. Худенький мальчик собирал хворост, готовил пищу, выполнял всю домашнюю работу. Жизненный опыт убедил Чжан Юй-миня в одном: бедняка кормят только собственные руки, а если он споткнется и упадет, тут ему и конец.

У бойцов Восьмой армии Чжан Юй-минь впервые согрелся душой. Они многое объяснили ему, ка многое открыли глаза. И он сам рассказал им, точно самым близким родным, про свою жизнь. Тут впервые он осознал свое одиночество, всю горечь и несправедливость пережитого.

Также впервые он понял, что и он кому-то дорог, что кто-то на него возлагает надежды. И ему страстно захотелось поскорее начать жить по-новому, — так, чтобы его жизнь, до сих пор никому не нужная, приобрела смысл, оказалась полезной другим. Он понял, что виновники страданий его самого, дяди и многих других — богатые люди, угнетающие бедняков.

С тех пор Чжан Юй-минь уже не ходил больше к шаманке Бо. Да и в тот раз он попал к ней, удрученный потерей работы. Теперь, когда ему бывало тяжело, он шел к друзьям, к бедняцкой молодежи, рассказывал им о товарищах из Восьмой армии, гордясь своим знакомством с коммунистами.

Он умел теперь — этому его научили в Восьмой армии — поднимать крестьян против тех, кто виноват в их тяжелой жизни. «Неужели же мы родились для того, чтобы остаться на всю жизнь вьючными ослами?» — не уставал он твердить им.

Летом того же года в Теплых Водах организовалась ячейка коммунистов. Чжан Юй-минь привлек в нее Ли Чана и Чжан Чжэн-го. К зиме они получили два ружья: охотничье и кустарное, и в строжайшей тайне организовали отряд народного ополчения. Посещения из Восьмой армии участились. Иной раз бойцы шли прямо к старосте, и тогда вынужден был охранять их сам Цзян Ши-жун, или же на западную окраину, где выставляло свои патрули народное ополчение.

Но вести агитацию было нелегко. Крестьяне ненавидели своих помещиков — все восемь семей, но и боялись их. Староста Цзян Ши-жун тоже был одним из восьми и сумел сколотить на этой должности неплохой капиталец. Ссылаясь то на японцев, то на Восьмую армию, он выжимал из народа все соки. Среди восьмерки были помещики и хуже его, но в то время он вызывал наибольшую ненависть крестьян.

Товарищи из Восьмой армии поручили Чжан Юй-миню и другим вести агитацию за снижение арендной платы и ростовщического процента. Крестьяне слушали и соглашались, но выступить открыто не решались. Только летом 1945 года состоялось собрание, на котором были переизбраны деревенские власти.

Произошло это так: однажды ночью отряд народного ополчения и бойцы Восьмой армии внезапно окружили деревню, расставили патрули и созвали в школу на собрание всех крестьян. Вид связанного Цзян Ши-жуна придал всем храбрости. Ночь выдалась темная, лиц нельзя было разглядеть, и крестьяне осмелели. Впервые деревня заговорила, излила свою ненависть, выразила свою волю поднятием рук. Цзян Ши-жун был смещен. Вместо него выбрали Чжао Дэ-лу, умного, работящего бедняка. Сначала он отказывался, опасаясь, что помещики легко расправятся с ним, но за него поднялось столько рук, что, польщенный доверием односельчан, он согласился. С помощью районных работников Восьмой армии, советуясь с Чжан Юй-минем и другими активистами, Чжао Дэ-лу сумел так поставить дело, что японцы и не подозревали о том, что произошло, и вполне доверяли новому старосте.

С помещиками активисты обходились по-разному: они то объединялись с ними для сношений с японскими оккупантами, то отстраняли их от участия в делах деревни; но воли им не давали и распри между ними использовали в интересах крестьян. Даже Сюй Юу и Цянь Вэнь-гуй не сумели сразу сообразить, что им теперь делать. Так перешла к народу власть в деревне Теплые Воды.

Вскоре Япония капитулировала — и секретарь партийкой ячейки Чжан Юй-минь вышел из подполья. Два раза он возглавлял борьбу с предателями, с помещиками. Теперь бедняки шли к нему со всеми своими нуждами и безгранично доверяли ему.

— Вот каким стал человеком! Восьмая армия воспитала его! Умная голова!

Были и такие, кто в душе презирал его, нищего мальчишку, старался исподтишка вредить ему; но при встречах все почтительно обращались к нему «Третий брат».

Почему «третий»? Этого Чжан Юй-минь и сам не понимал. Может быть, оттого, что у его дяди было два сына^[15], которые, спасаясь от голода, бежали на северо-восток Китая и там пропали без вести, когда он был еще совсем мал. Прежде его редко называли Третьим братом. Но теперь это почтительное обращение как-то само собой пристало к нему.

ГЛАВА X

Брошюра

Чжан Юй-минь и Чэн Жэнь получили в районе литографированную брошюру о земельной реформе, изданную уездным комитетом партии. Не очень сильные в грамоте, они разыскали агитатора партийной ячейки Ли Чана и вечером, усевшись рядом перед плошкой с конопляным маслом, стали читать ее медленно, строка за строкой.

С некоторых пор Ли Чан привык заносить в свою записную книжку все, что ему казалось важным и нужным: клятву, приносимую при вступлении в партию; основные требования, предъявляемые к членам партии, как, например, требование хранить до смерти верность делу бедняков, быть единодушными в опасности («Бросаться в Хуанхэ — так всем вместе»), дружно принимать решения, подчиняться приказу, платить членские взносы, соблюдать тайну даже от отца, матери, жены, если они беспартийные… В трудные минуты, перелистывая свою книжку, Ли Чан находил там ответ на свои вопросы и сомнения. У этого некрасивого, веснушчатого юноши был общительный, веселый характер, он умел и поговорить, и песню спеть.

Все трое усердно изучали «Вопросник по земельной реформе». Но каждый по-своему понимал прочитанное. Перед Ли Чаном, быстро воспринимавшим все новое, сразу вставали живые люди деревни. Он тут же указывал, кто из них помещик, кто кулак, кто середняк, с кем следует бороться, о ком следует позаботиться.

— Вот это здорово! Правильно! — Он не переставал восхищаться партией, председателем Мао, и постоянно восклицал — Так и нужно расправляться с кровопийцами! Наконец-то бедняки вздохнут свободно!

Земельная реформа в деревне Теплые Воды казалась ему несложным делом, и он думал, что они легко с нею справятся.

У Чэн Жэня было больше опыта. Еще прошлой весной он участвовал в новом, справедливом распределении трудовых повинностей. Перелистывая список жителей деревни с обозначением количества земли у каждого, он характеризовал крестьян, вынося свои суждения с большой осторожностью.

— О небо! — восклицал он. — У Ли Да-хая тридцать му земли! Но разве он кулак или середняк? Ведь такую землю и даром никто не возьмет!

Или:

— Что? У Лю Чжэнь-дуна мало земли? Всего три му? Но ведь это земля орошаемая!

Или:

— Ли Цзэн-шань — бедняк? Но ведь у него ремесло! И он женился, а у жены даже новое ватное платье!

К переделу земли он относился с чувством величайшей ответственности. Хорошо, если удастся удовлетворить всех в деревне, если все признают передел справедливым. А если они не справятся с этой задачей и допустят ошибки? Тогда неизбежно недовольство, работа может провалиться.

Чжан Юй-минь внимательно слушал товарищей, но сам высказывался мало. Его заботило только одно: сколько у них сил, на кого можно будет опереться, и сумеют ли они окончательно подавить силы старого. Он твердо знал, что передел будет осуществлен — ведь за него партия и Восьмая армия. Против земельной реформы никто не посмеет выступить открыто. Но как воодушевить и поднять народ, чтобы он сам добился своего освобождения, чтобы он с корнем вырвал феодализм?

Чжан Юй-минь понимал, что активу необходимо опираться на массы. «А народ еще темен, — думал он, — часто колеблется, еще не умеет заглядывать в будущее, при первой неудаче принимается бранить активистов».

При этом он отлично понимал, что активисты еще недостаточно умело руководят крестьянами. Он надеялся, что из района пришлют более опытных людей, которые помогут провести земельную реформу.

Вскоре в деревне Мынцзягоу (в семи ли от Теплых Вод) было созвано собрание. Там состоялся суд над знаменитым на всю округу помещиком-злодеем. Избить любого, кто ступил на его землю, изнасиловать женщину — было для него делом обычным. Все знали, что он торговал опиумом, прятал оружие и боеприпасы.

На суде присутствовало много крестьян из деревни Теплые Воды во главе с активом. Каждый обвинитель — их были десятки — как только начинал перечислять преступления помещика, не выдержав, тут же набрасывался на Чэнь У. Даже женщины вскакивали с мест, понося его, размахивая руками в браслетах.

Крестьяне из Теплых Вод сначала удивленно, молча, наблюдали за происходившим, но скоро и сами присоединились к общему возмущению. Тут они поверили, что придет черед и Теплым Водам рассчитаться со своими угнетателями. На другой же день решено было, что медлить больше нельзя: надо снова отправить Чжан Юй-миня в район, с просьбой поскорее прислать опытных людей. И вот через два дня в деревне появилась группа товарищей в военных гимнастерках, с вещевыми мешками на спине.

ГЛАВА XI

Люди из района

Августовским вечером, около середины седьмой луны по старому календарю^[16], бригада из района вошла в деревню через решетчатые ворота с северо-восточной стороны. Член бригады Дун, председатель районного комитета профсоюза, тридцать лет проработавший в батраках, направился к зданию кооператива искать Чжан Юй-миня. Трое его спутников — по внешнему виду это были люди из уезда или, может быть, даже из центра провинции — остались дожидаться у ворот школы. Они сняли вещевые мешки, вытерли потные лица и стали с интересом озираться вокруг, читая расклеенные на стенах лозунги, заглядывая во двор школы.

Напротив школы, под деревьями, сидели, отдыхая, крестьяне. Они с любопытством рассматривали вновь прибывших и втихомолку обменивались замечаниями. Возвращавшиеся с полей тоже задерживались, приглядываясь к незнакомцам. Всеобщее внимание привлек молодой человек среднего роста с высокомерным лицом, который попытался было пошутить с вертевшимся тут же мальчиком. Но тот, непривычный к чужим, смущенно закрыл лицо руками и убежал.

Второй, ростом пониже, постоял немного и пошел вслед за Дуном к кооперативу, спросив на ходу:

— Эй, земляки, Чжан Юй-минь в кооперативе?

Третий, самый худощавый из них, спокойно продолжал стаять у ворот, вторя песне, доносившейся из школы: «Восток алеет, солнце встает. Родился в Китае Мао Цзэ-дун…»

Из кооператива вышли Чжан Юй-минь со старым Дуном и Ли Чан с Лю Манем, загорелым дочерна молодым парнем. У школы они поздоровались с прибывшими, вскинули на спину их вещевые мешки и повели гостей в южную часть деревни. Худощавый бросился за своим мешком, но споткнулся о камень и еле удержался на ногах. Кругом засмеялись. Смущенный парень снова кинулся было догонять, но Ли Чан с Лю Манем отошли уже довольно далеко, и он только крикнул им вслед:

— Нет, нет, я сам понесу свой мешок!

Чжан Юй-минь привел бригаду в дом старика Ханя, бедняка, этой весной вступившего в партию. Он занимал один из домов Сюй Юу, который ему выделили по предложению Чжан Юй-миня. Сын старого Ханя только недавно, после демобилизации, вернулся из провинции Шаньдун. Восьмилетний внук Ханя уже ходил в школу. Старый Хань поместил приезжих в пустовавшей западной комнате, опрятной и тихой, и стал вместе со своей старухой хлопотать на кухне, чтобы накормить и напоить их. Ли Чан с хозяйским видом сразу предложил усесться на кане и, обведя всех дружелюбным взглядом, с удивлением заметил хуцинь^[17], привязанный к вещевому мешку одного из прибывших.

Старый Дун перезнакомил товарищей:

— Это Чжан Юй-минь, секретарь партийной ячейки. А это, — указал он на человека с высокомерным лицом, у которого за поясом торчал револьвер, — Вэнь Цай, а тот, сухощавый, — Ху Ли-гун, а вот этот, самый младший, — товарищ Ян Лян.

Затем Дун вытащил из-за пазухи и передал Чжан Юй-миню пакет с письмом секретаря районного партийного комитета, в котором он уполномочивал бригаду провести земельную реформу в Теплых Водах.

— Сколько у вас членов партии? — тоном следователя задал вопрос Вэнь Цай, не обращая внимание на предостерегающий взгляд Ян Ляна.

— Товарищи, наверно, проголодались, надо сначала накормить их, — сдержанно ответил Чжан Юй-минь. — Хань Тин-шуй, помоги отцу поскорее приготовить ужин, а ты, Лю Мань, беги в кооператив, отвесь муки.

Не слушая протестов Ян Ляна, заявившего, что они будут столоваться у крестьян, как полагается командированным, получая зерно по талонам, а приварок за деньги, Чжан Юй-минь пошел в комнату хозяйского сына, принес оттуда лампу на высокой ножке и зажег ее.

— Отдохните немного, я скоро приду, — сказал он старому Дуну и торопливо вышел.

С приезжими остался один Ли Чан. Он отвязал от мешка хуцинь и, настраивая его, стал расспрашивать Ху Ли-гуна, умеет ли тот петь шэньсийские песни.

Вэнь Цай подошел к раскрытой двери и выглянул во двор. Уже темнело; двор был пуст, в кухне напротив суетились старик с женой и сыном, раздувая огонь мехами, лампа тускло светила сквозь пар, поднимающийся над котлом.

Вэнь Цай снова вернулся в комнату и, стараясь рассеять неприятное чувство, вызванное уклончивым ответом Чжан Юй-миня, подозвал старого Дуна. Дун что-то писал, лежа на кане. Старый батрак гордился тем, что, вступив в партию, научился грамоте и теперь умел сам писать письма. Все хвалили его за это. При первой возможности он принимался писать, никогда, не забывал брать с собой бланки профсоюза и собственную печать. Но он не прочь был и поговорить, если к тому представлялся случай.

Когда Чжан Юй-минь вернулся, все уже сидели за ужином. Молча покуривая, он присел сбоку к столу. Ян Лян попенял ему за излишние хлопоты, за белую муку. От раскрытой волосатой груди Чжан Юй-миня несло потом, но Вэнь Цаю почудился и запах вина. В его памяти сразу всплыл рассказ секретаря районного комитета о том, что одно время Чжан Юй-минь, заразившись дурным примером, пил и играл в кости; но Вэнь Цай намеренно пренебрег другой, положительной характеристикой Чжан Юй-миня как секретаря партийной ячейки в Теплых Водах: батрак, дельный работник.

После ужина Ян Лян и Ху Ли-гун предложили поговорить об обстановке в деревне, еще не совсем ясной им, несмотря на общую оценку, которую дали ей секретарь районного комитета и старый Дун. Чжан Юй-минь и Ли Чан выразили свое согласие, но Вэнь Цай нашел собрание слишком малолюдным и предложил ввиду серьезности вопроса созвать весь актив.

— Надо идти вместе с народом, — пояснил он. Чжан Юй-минь и Ли Чан отправились на розыски. Скоро все восемь активистов оказались в сборе: заместитель старосты Чжао Дэ-лу, милиционер Чжан Чжэн-дянь, командир отряда народного ополчения Чжан Чжэн-го, председатель Крестьянского союза Чэн Жэнь, председатель местного профсоюза батраков Цянь Вэнь-ху, заведующий орготделом партийной ячейки Чжао Цюань-гун, агитатор партийной ячейки Ли Чан я секретарь ее Чжан Юй-минь. Не пригласили лишь старосту деревни — Цзян Ши-жуна. Весной его снова вернули на этот пост по предложению Чжао Дэ-лу. «Человек он богатый, — объяснил Чжао Дэ-лу, — времени у него много, пусть побегает по общественным делам. Только большой власти ему нельзя давать». Деревенский актив не протестовал — и Цзян Ши-жун вернулся на старое место.

Активисты не подготовились к собранию и, несмотря на то, что приход бригады обрадовал их, боялись высказываться перед новыми людьми; даже такой испытанный член партии, как Чжан Чжэн-го — командир ополченцев, — о котором говорили, что он не боится ни воды, ни огня и готов все свои силы и самую жизнь отдать на служение бедноте, чувствовал себя связанным; в голове у него теснилось много мыслей, но высказать он их не умел, слова не шли с языка. Не решаясь присесть с другими на кан, он остался стоять в дверях.

Первым заговорил старый Дун.

— Земельная реформа направлена на уничтожение феодальных эксплуататоров, помещиков… — начал он, — крестьяне не должны бояться…

Словоохотливый Дун так увлекся, что заговорил о забастовках канадских рабочих, об итальянских моряках… Слушатели перестали его понимать, а он все более уклонялся от предмета своего выступления — земельной реформы.

Наконец, Вэнь Цай прервал его и предложил собранию перейти к обсуждению конкретных вопросов и прежде всего уяснить себе сущность реформы. Взяв слово, он стал объяснять собранию инструкцию Шаньси-Чахар-Хэбэйского бюро ЦК, которую знал наизусть. Так они беседовали до поздней ночи, пока не убедились, что все они ясно представляют себе стоящую перед ними задачу.

Предполагалось, что вся работа по проведению реформы будет закончена в течение недели или самое большее десяти дней, так как необходимо было считаться и с угрозой гоминдана снова пустить в ход оружие, и с острым положением на Бэйпин-Суйюаньской железной дороге. Вэнь Цай решил назначить на следующий вечер собрания во всех общественных организациях с тем, чтобы все члены бригады выступили с разъяснением политики партии. Крестьян надо было оповестить с утра, прежде чем они выйдут в поле.

Когда активисты разошлись, Чжан Юй-минь задержался, собираясь, видимо, что-то сказать, но Вэнь Цай, не замечая этого, еще раз напомнил ему, что необходимо смелее привлекать массы и развязывать их инициативу. Он высказал удивление, что в деревне так мало членов партии.

Чжан Юй-минь молча выслушал эти упреки. Члены бригады громко зевали от усталости, и ему пришлось уйти. Перед самым уходом Чжан Юй-минь сообщил, что вокруг дома расставлены патрули, а в переулке, за стеной, живут свои люди и что вообще в деревне все спокойно.

Едва Чжан Юй-минь шагнул через порог, Вэнь Цай заметил:

— К чему такие предосторожности? Можно подумать, что это заговорщик из старого тайного общества.

ГЛАВА XII

Споры

С чувством неудовлетворения, разочарования и досады вышел Чжан Юй-минь во двор. Старый Хань, отдыхавший в прохладе у дверей кухни, окликнул его:

— Ты еще вернешься?

— Нет, запирай ворота.

Провожая его на улицу, старик шепнул Чжан Юй-миню:

— Всем уже известно, вся деревня нас спрашивает о прибывших: откуда они — из района или уезда? А может быть, даже из центра?

— Отвечай, что из района.

Не оглядываясь, Чжан Юй-минь свернул из переулка на южную улицу. Увидев уже стоявшего на посту с винтовкой на плече Чжан Чжэн-го, он подумал про себя: «Вот это парень надежный!»

Во время собрания в душной комнате Чжан Чжэн-го сильно клонило ко сну. На улице повеяло прохладой, и сон у него как рукой сняло. Заметив Чжан Юй-миня, он задел его локтем и шепотом произнес «в кооперативе». Чжан Юй-минь молча кивнул головой и свернул к площади. Ворота кооператива не были заперты и раскрылись от первого толчка. Уже во дворике он отчетливо услышал голоса; из дверей на него пахнуло жаром. Перед прилавком у входа, скрестив на груди руки, стоял только один полуголый Лю Мань с сигаретой во рту. Он сердито оглядел Чжан Юй-миня, но тот, словно не замечая его, стал прислушиваться к словам, доносившимся из комнаты.

— Ты говоришь, Чжан Чжэн-дянь, что у Гу Юна много земли, что он помещик! Но ведь он работает сам, он трудящийся помещик, — доносился голос Чжао Цюань-гуна, — постоянных батраков он не держит, берет только на поденщину.

— Гу Юн трудящийся помещик? И ты считаешь его помещиком? Вот-те на! — подхватил Чэн Жэнь. — Но что общего у него с Ли Цзы-цзюнем? Ли Цзы-цзюнь посиживает, палец о палец не ударяет, сладко ест, одевается франтом, играет в азартные игры… А старый Гу добыл все по́том и кровью! Жизнь у него нелегкая, он отказывает себе во всем. Скажу прямо — многим не понравится, если мы сравняем его с Ли Цзы-цзюнем.

— Отобрать землю у Ли Цзы-цзюня, — вмешался заведующий кооперативом Жэнь Тянь-хуа, — значит пустить его по миру! Ведь он слабосильный, больной. Как-то случилось ему самому пойти за водой к колодцу. Он понес на коромысле два полведра, дошел до ворот, свалился и два месяца проболел.

— К чорту такого председателя Крестьянского союза, как Чэн Жэнь! — вдруг заорал Чжан Чжэн-дянь. — Вы вот кричите: все для народа, все для народа! А когда дошло до дела, когда настал час забрать у помещиков землю, вы разжалобились, размякли! Эх вы, мягкотелые!

Раньше милиционер Чжан Чжэн-дянь пользовался доверием деревни. Уважал его и Чжан Юй-минь. Но за последние полгода он все чаще расходился во мнениях с другими и, чувствуя на себе косые взгляды, стал реже вмешиваться в общественные дела. И сейчас, хотя в его словах была правда, они заставили Чжан Юй-миня насторожиться.

Однако он все еще не входил в комнату, куда сошлись почти все, кто был на собрании в доме старого Ханя; там они молчали, сидели сонные, но теперь у всех нашлось, о чем поговорить. Все были взволнованы, домой не хотелось; и все отправились в кооператив и разбудили заведующего Жэнь Тянь-хуа. Особых разногласий у них как будто не было, но не было и единого плана действий. Никто не знал толком, как приступить к переделу земли. Чжао Дэ-лу молча сидел на ящике с мукой; он чувствовал себя особенно скверно. Вэнь Цай назвал его поведение оппортунистическим и сказал, что оставлять Цзян Ши-жуна в старостах было очень опасно.

«Ведь решал не я один, — думал он. — Я стал старостой еще при японцах, и сейчас я заместитель. Уже больше года как мне приходится постоянно упускать заработок. Ведь я бедняк, у меня пять ртов и всего три му земли на косогоре. Без поденщины мне не прокормиться, а при переделе мне ничего не досталось. У Цзян Ши-жуна всего вдоволь, человек он умный, что тут плохого, если он побегает по общественным делам? А теперь говорят, что я передал рукоять меча в руки врагу… Чепуха! Цзян Ши-жун не посмеет и пошевелиться. Ведь до сих пор он во всем нам послушен. Да и я не дурак, меня не проведешь!»

Чжао Дэ-лу вспомнил, как Цзян Ши-жун, зная о его нужде, потихоньку, через подставное лицо, дал ему взаймы два даня зерна. Если бы не это зерно, его семья давно бы голодала.

В кооперативе оказался и Цянь Вэнь-ху, человек скромный и честный.

Целый десяток лет проработал он батраком, но теперь вынужден был перейти на поденщину, так как после освобождения никто больше не держал постоянных батраков. Всем было известно о его дальнем родстве с Цянь Вэнь-гуем, но знали также, что они не в ладах: о Цянь Вэнь-гуе даже родственники отзывались дурно.

Тем временем спор между активистами разгорался все сильнее. Ли Чан не соглашался с Жэнь Тянь-хуа, но резко возражал Чжан Чжэн-дяню, обвинившему всех в мягкотелости.

— Вот увидишь! — кричал Ли Чан. — Теперь мы не те, какими были в прошлом году. Тогда Сюй Юу сам удрал в Пекин, и семья его уехала. С кем же было бороться? Предков его обвинять? Весной накинулись на старого Хоу. Сам Хоу лежал больной, сын у него малолетний. Взяли с него сто даней зерна и на этом покончили! Эй, Чэн Жэнь! Ты ведь председатель Крестьянского союза, вот и скажи: с кем нам теперь бороться?

— Будем ли мы только землю делить или за все рассчитаемся? — добавил Чжао Цюань-гун.

— Земельная реформа — это, прежде всего, конечно, передел земли. Но без борьбы не обойтись, — ответил Чэн Жэнь, вспомнив суд в Мынцзягоу.

— Какая же реформа без борьбы? — уверенно вставил Ли Чан.

— Но ведь в Мынцзягоу был помещик-злодей, а у нас нет насильников, нет даже крупных помещиков, — подал голос Чжан Чжэн-дянь. — Вот и в деревне Байхуай у помещиков было по нескольку сот цинов^[18] земли. Было из-за чего бороться. Там еще и до передела не дошло, а сколько шелковых одеял очутилось на канах у тамошних активистов! — с явной завистью воскликнул Чжан Чжэн-дянь и, наклонившись к мрачно насупившемуся Чжао Дэ-лу, зашептал:

— Да, наша деревня освобождена, но разве мы, коммунисты, можем чувствовать себя вольно, как рыба в океане? У нас семьи. Из своей деревни нам не уйти. Обидим всех богачей, восстановим их против себя… А вдруг Восьмая армия не удержится? Пришлые люди быстро скроются. А мы куда денемся? Будем метаться, как гольцы в высохшем пруду.

Чжао Дэ-лу с презрением слушал его. «Трусишь! Ну, и не брался бы, — думал он, — колеблющихся нам не надо». Но вслух своего мнения не высказал.

Чжан Чжэнь-дянь знал, что товарищи не одобряют его женитьбы на дочери Цянь Вэнь-гуя, считают, что Цянь Вэнь-гуй поймал его, в ловушку. А ему самому казалось, что они несправедливы к его тестю. Цянь Вэнь-гуй — вовсе не реакционер. И не помещик. У него даже сын в Восьмой армии. Почему же ему, Чжан Чжэн-дяню, нельзя было жениться на его дочери? Пройдет несколько лет, и Цянь И получит большой чин. А что они тогда скажут?

Опасаясь нападок, он то прикидывался крайним левым, то отмалчивался, изливая свою злость за спиной активистов.

Ли Чан настойчиво повторял:

— С кем же нам теперь бороться?

Все были в затруднении. Богатеев выходило то слишком много, то слишком мало. У всех на языке было одно имя — «Цянь Вэнь-гуй», но никто не решался произнести его в присутствии Чжан Чжэн-дяня.

А тот вдруг решительно заявил:

— Нечего голову ломать! Выберем самого богатого! Эх, сладок хлеб у Ли Цзы-цзюня! Вы что? Онемели? Разве Дун из бригады не объяснил нам, что нужно уничтожить феодальных эксплуататоров-помещиков? Завтра же его арестуем, а на послезавтра назначим общественный суд.

Ли Чан снова возразил:

— Вырывать сорняки, так с корнем, бороться со злодеями, так начинать с главного. Я не потому защищал Ли Цзы-цзюня, что мы с ним одного рода. Он, конечно, богат. Но разве он нам в чем-либо перечит? Разве он посмеет нас тронуть? Разве он побежит на запад, если прикажем ему идти на восток?

Но Чжан Чжэн-дянь накинулся на него:

— По-твоему, нам нужно защищать помещиков, а не бороться с ними? Что? Бороться можно только с Сюй Юу? В Пекин, что ли, поехать за ним? Ты говоришь, мы боимся Сюй Юу? Ладно! Раздобудь его нам! Увидишь, что мы из него сделаем!

— Тьфу! Что напрасно болтать! — не выдержал и Чжао Цюань-гун. — Довольно выгораживать помещиков! Довольно поблажек тем, кто живет несправедливостью, кто притесняет крестьян!

Оба спорщика сорвались с мест и бросились к Чжао Цюань-гуну, а тот спокойно сказал:

— Каждый сам знает, что у кого болит.

Чтобы прекратить спор, Чжао Дэ-лу поставил на обсуждение новый вопрос: не перейти ли активистам временно на общественное питание? И в других деревнях пользовались общим котлом на время реформы. Да и в Теплых Водах в прошлом году, когда рассчитывались с помещиками, установили несколько котлов. Люди тратили гораздо меньше времени на обед, чаще виделись друг с другом, и всегда были под рукой.

Но и этот вопрос вызвал споры.

Чжан Чжэн-дянь был за общий котел: актив заседает день и ночь, ополченцы несут патрульную службу круглые сутки. Деревня Байхуай может послужить хорошим примером. Там пятьдесят-шестьдесят человек питаются вместе, и это не вызывает лишних расходов. В общий котел идет все, что найдется в хозяйствах. А почему не сдать в общественную кухню часть трофеев, отобранных у помещиков?

Чэн Жэнь решительно возражал Чжан Чжэн-дяню: это было бы растратой народного имущества. Активисты заседают, но ведь на собрания ходят все крестьяне; правда, народное ополчение несет патрульную службу, но ведь всем еще предстоит воевать. Трофеи принадлежат народу, и активисты не вправе к ним прикасаться.

Все поддержали Чэн Жэня, и Чжан Чжэн-дянь злобно надулся:

— Только и умеете говорить красиво. Посмотрим, Чэн Жэнь, что тебе достанется при переделе? Получишь ли хоть клочок земли!

— А ты только и знаешь, что идти против всех, — вступился Ли Чан. — Ясно, что у тебя на уме, ты стараешься кого-то выгородить!

Чжан Юй-миню давно уже хотелось войти и принять участие в спорах. Но он еще не решил для себя основного: с кого начать борьбу? Он не обсудил вопроса с прибывшими товарищами, как-то оробел перед ними и не сумел сойтись с ними поближе. Невольно ему вспомнился товарищ Чжан Пинь из уезда, который появился у них еще при японцах и первый поднял их на борьбу с помещиками. Чжан Пинь сумел прекрасно разобраться в делах деревни и завоевал полное доверие всех крестьян, как и самого Чжан Юй-миня.

Чжан Юй-минь уже шагнул было в комнату, но его задержал Лю Мань, который тоже остался здесь у входа в кооператив, прислушиваясь к спорам. Схватив одной рукой Чжан Юй-миня за плечо и размахивая другой, он возбужденно заговорил, глядя ему в лицо широко раскрытыми глазами:

— Третий брат! Если уничтожать злодеев, надо начинать с головы. Хочешь есть, начинай с ореха, не ищи плода помягче. Тебе решать! — крикнул он и стал бить себя в грудь кулаками. — Посмотрим, чего ты стоишь! — И не дожидаясь ответа, он пошел к воротам.

Чжан Юй-минь растерялся было от выходки Лю Маня, но быстро пришел в себя и бросил ему вдогонку:

— Что раскричался? Обидели тебя? Дай сдачи! Врагу отомсти. Выкладывай, что у тебя случилось! Еще не известно, чего ты сам сто́ишь! — И Чжан Юй-минь решительно шагнул через порог.

— Третий брат! Проходи сюда, к нам! — Он сразу оказался в центре внимания.

— Мы все здесь члены партии? Не так ли? — начал он.

— Разве об этом сейчас идет речь? — раздалось с разных сторон.

— Одни вступили в партию еще при японских дьяволах, другие — после освобождения, но все мы — братья на жизнь и на смерть. Верно? — продолжал Чжан Юй-минь.

— И горе и радость делим пополам! Бросаться в Хуанхэ, так всем разом! — хором ответили ему.

— Значит, разговор у нас идет между своими. И разглашать его нельзя!

— Конечно, — подтвердил Ли Чан, — это статья из устава партии.

— Дун и другие товарищи из района укажут нам, как работать, а вы, коммунисты, обязаны им подчиниться.

— Ну да, — снова подтвердил Ли Чан. — Как это сказано? — Он было взялся за свою записную книжку, но тут же вспомнил: — Таков организационный принцип.

— Вопрос о том, с кем вести борьбу, нам не решить только на основании личной вражды или благодарности к кому-либо. Главное — чего хотят крестьянские массы. А их не поднять на тех, к кому у них нет ненависти. А тому, кого массы ненавидят, никакая защита не поможет. — И Чжан Юй-минь прямо взглянул в лицо Чжан Чжэн-дяню.

— Верно! Служим трудовому народу! — подтвердил Чжао Дэ-лу. Он хотел было повторить вслух предательские слова Чжан Чжэн-дяня, но промолчал.

— Вступая в партию, мы поклялись не щадить изменников, — сказал Чжан Юй-минь. — Никому не советую испытывать наше терпение. Верно я говорю?

— Верно! — закричали все.

Чжао Дэ-лу тоже посмотрел Чжан Чжэн-дяню в лицо, тот заерзал на месте, словно его что-то кусало.

Все почувствовали облегчение. Хотя они все еще не знали, что им делать завтра, но слова Чжан Юй-миня их воодушевили. Все готовы были вместе идти в огонь и в воду.

Спохватившись, что час уже поздний, они решили разойтись.

— Пошли по домам, завтра ведь тоже собрание!

— Правильно! Завтра никто не должен выйти в поле!

Чжан Юй-минь первым направился к выходу. За ним вышли и остальные.

Узкий серп месяца уже стоял высоко. На улице было прохладно и тихо. Чжао Цюань-гун и Цянь Вэнь-ху отправились в южную часть деревни, а остальные, обогнув сыроварню, — на западную окраину. Но когда они сворачивали в переулок, Чжан Юй-минь заметил вдруг, что их стало меньше и что какая-то тень мелькнула на дороге, ведущей в северную часть деревни. Догадавшись, что это Чжан Чжэн-дянь, он шепнул два слова Ли Чану.

ГЛАВА XIII

У Дун Гуй-хуа

Ян Лян с утра отправился к Дун Гуй-хуа: ему поручили выступить на собрании женщин. Ян Ляну было лет двадцать пять; он работал библиотекарем, законченного начального образования не имел, но много читал, много думал над прочитанным и, хотя на первый взгляд ничем не выделялся среди других активистов, производил при более близком знакомстве впечатление незаурядного, самостоятельно мыслящего человека.

В прошлом году он провел свыше месяца в деревне уезда Хуайлай и принимал деятельное участие в борьбе с помещиками. Деревня давала ему то, чего он не мог найти в книгах. Он вырос в деревне, и его снова тянуло туда, несмотря на то, что последние десять лет он прожил в городе.

Узнав, что в Теплые Воды направляется бригада для проведения земельной реформы, он постарался попасть в эту бригаду, понимая, что участие в походе против помещиков даст ему большой опыт партийной работы.

Он охотно принял поручение товарища, Вэнь Цая — провести женское собрание, хотя и испытывал некоторую неловкость. Казалось, перед женщинами лучше бы выступить женщине, но в состав бригады входили одни только мужчины.

Рано утром, когда в воздухе еще веяло прохладой, он отправился к председательнице Женского союза, на западную окраину. По обе стороны переулка тянулись глинобитные стены, под ними валялись отбросы, всякий мусор, нечистоты.

У ворот одного дома стояла женщина средних лет с обнаженной грудью; к ней жались двое грязных ребятишек, вокруг них вились мухи. Завидев Ян Ляна, женщина не ушла во двор и, как бы выжидая, повернулась к нему лицом; из-за ее спины поглядывали на него и ребятишки. Ян Лян смущенно посмотрел на женщину и вместо приветствия спросил:

— Не скажешь ли, где живет Ли Чжи-сян?

Женщина не торопилась с ответом и улыбалась ему, точно знакомому:

— Может, к нам зайдешь посидеть?

— Попозже и к вам загляну. Сейчас я ищу Ли Чжи-сяна. А ты кто такая?

Все так же беспричинно улыбаясь, женщина снова повторила:

— Зайди к нам, посмотри, как мы бедно живем. Это дом Чжао, Чжао Дэ-лу, заместителя старосты. Ты уж, наверно, видел его?

— А ты из его семьи?

Глядя на плохо одетую, растрепанную женщину, с полосами грязи на руках, на детишек, точно выскочивших из лужи, Ян Лян почувствовал себя виноватым перед этой матерью и ее детьми. Ласково погладив ребятишек и спросив, дома ли Чжао Дэ-лу, он обещал на обратном пути непременно зайти к ним и поспешно ушел. Женщина крикнула ему вдогонку:

— Они живут рядом, за стеной.

Ли Чжи-сян уже ушел в поле, а Дун Гуй-хуа, в заплатанной безрукавке, с обнаженными, коричневыми от загара руками, окучивала виноградные лозы. Увидев человека в военной гимнастерке, она сконфуженно улыбнулась и, не зная, с чего начать разговор, только спросила:

— Позавтракали уже?

— Нет еще. Ты Дун Гуй-хуа? Я к тебе по делу.

— Да? — Дун Гуй-хуа подошла поближе.

— Тебя известили, что на сегодня вечером назначено собрание женщин?

— Да, но у нас в Женском союзе еще не знают, как проводить собрание. Никто не умеет говорить.

— Беда невелика. Если женщины стесняются выступать, больших собраний пока созывать не будем. Соберем всего несколько человек. Как, по-твоему? Потолкуем сейчас с тобой, обсудим, что нужно сделать.

Ян Лян уселся у двери на ступеньке земляного крыльца.

— Ты еще не ел, я сейчас приготовлю что-нибудь.

Как он ее ни отговаривал, она убежала и скоро вернулась с чашкой жидкой каши из гаоляна.

— Поешь каши, — сказала она, передавая чашку Ян Ляну, — еда-то у нас неважная, не как у людей.

Она успела сменить старую безрукавку на свою единственную белую кофту.

Они заговорили не о женском собрании, а о простых житейских делах. Сначала Дун Гуй-хуа стеснялась, отвечала односложно, но потом разговорилась.

Прежде она жила под Шаньхайгуанем, натерпелась много горя. Ее первого мужа насильно забрали в солдаты японцы, он пропал без вести. Год был неурожайный, она с сыном едва перебивалась. Свекор продал ее странствующему торговцу. Но и тут ей не повезло: торговец заболел и умер. Спасаясь от голода, она вместе с другими беженцами попала в Теплые Воды. Теперь живет с Ли Чжи-сяном. Он, правда, бедняк, зато надежный и верный друг. Здоровье ее подорвано, но нужда заставляет выкраивать время и на подсобный заработок. Она шьет туфли. Это тоже подмога, хоть небольшая. Ее заказчики-соседи такие же бедняки, как и она. Готовая обувь кажется им недостаточно прочной. И по сыну она тоскует. Он остался у свекра. Теперь ему уже пошел одиннадцатый год.

Обычно сдержанная, Дун Гуй-хуа и сама не заметила, как рассказала Ян Ляну про свою жизнь. А он слушал ее так внимательно, будто близкий родной.

Она расспросила и его. Оказалось, что и Ян Лян рос без матери, крестьянствуя с отцом на участке в четыре му. Еще совсем юным он убежал из дому вместе со своим дядей, чтобы участвовать в революции. Уже несколько лет он не получает вестей от отца. Ян Лян — сам бедняк, и дом каждого бедняка — его дом. Он хочет, чтобы всем беднякам жилось легче. Тогда будет лучше и его родному отцу.

Дун Гуй-хуа слушала его сочувственно. Он стал ей еще ближе. Она решила еще раз покормить гостя и, как он ни отказывался, принесла ему холодной гаоляновой каши. Ян Лян, хотя и испытывал неловкость, поел с удовольствием. Дун Гуй-хуа нарезала тонкими ломтиками редьку, и он похвалил засол, чем очень порадовал хозяйку.

Теперь Ян Лян уже ясно понимал, что представляет собой Женский союз в Теплых Водах. Постоянных членов союз не имел: агитаторы просто ходили по домам и созывали женщин на собрания. На собрания ходили больше всего женщины и девушки из школы по ликвидации неграмотности. Союз избрал председательницу, заместительницу, нескольких организаторов и агитаторов. Но четких обязанностей у них не было, и со всеми делами обращались обычно к Дун Гуй-хуа. Практическая работа с женщинами велась в школе, которую считали лучшей в округе. Весной в школе поставили пьесу «Кнут деспота».

У жен бедняков не было времени посещать школу. Сначала их обязывали ходить на занятия, но эта мера ничего не дала. Те женщины, у которых не было досуга, все равно оставались дома. В школу ходили только зажиточные крестьянки. Кое-кто из женской молодежи охотно посещал собрания, но некоторые шли туда только по приказу родителей, чтобы выведать новости.

По словам Дун Гуй-хуа, женщины очень ревниво следили за тем, как делится конфискованное имущество, и горячо обсуждали, сколько и кому досталось земли. Они были рады каждой лишней метелке для кана, попадавшей в их руки. На собраниях они молчали, опасаясь неудачным словом навлечь на себя критику активистов. Зато после собраний они смело высказывали свои мнения, спорили до хрипоты, чуть ли не лезли в драку.

— Тетушка Дун, — ласково сказал Ян Лян, — я вижу, ты чуешь, где правда, и говоришь хорошо. Не зря они выбрали тебя в председательницы: ты много натерпелась в жизни и понимаешь страдания других. Только бедняк может защитить бедняка.

Ян Лян посоветовал ей не устраивать официального собрания, а созвать только группу жен бедняков и запросто побеседовать, узнать их мнение о людях в деревне и о деревенском активе.

Почувствовав в Ян Ляне человека верного, своего, Дун Гуй-хуа успокоилась. Сначала, когда он только пришел, она боялась, что он заставит ее организовать общее собрание да еще выступить на нем. Но он предложил провести с женщинами беседу и потолковать с ними так же непринужденно, как они только что говорили между собой.

Предложение Ян Ляна понравилось Дун Гуй-хуа, она знала, что и другие охотно примут его. От волнения на ее впалых щеках даже выступил румянец. Смутившись, она пробормотала что-то о знойной погоде. И действительно, солнце палило так нещадно, что даже в тени, на крыльце, было удушливо жарко.

Ян Лян еще раз коротко повторил, чего он ждет от нее, попрощался и направился к воротам. Тут он вспомнил, что обещал зайти в соседний дом, к семье Чжао Дэ-лу.

Маленький, заваленный хламом дворик, не имевший даже ворот, был пуст. Ян Лян кликнул Чжао. На его зов вышла женщина, которую он видел раньше. Подойдя к дверям, Ян Лян заметил в глубине комнаты молодую белолицую женщину с гладко зачесанными волосами, очень опрятно одетую. Он смутился и, не зная, заходить ли ему, растерянно спросил:

— Где же дети?

— Спят, — приветливо ответила жена Чжао. — Пройди, посиди с нами. У нас только одна эта клетушка, а в двух комнатах, выходящих на юг, живет брат мужа. Заходи, муж скоро вернется.

Подойдя вплотную к нему, она шепнула: — Это жена старосты. Смотри, как разодета! А у нас и целого платья нет, — и она оглядела свои голые грязные руки.

«Жена старосты!» — отметил про себя Ян Лян, но не выразил удивления, тепло попрощался с хозяйкой и пошел своим путем. А женщина вернулась в дом.

ГЛАВА XIV

Богиня Бо

На южной улице Ян Ляна захватил людской поток, хлынувший из соседнего переулка. На ближайшем углу толпа остановилась. Люди боязливо перешептывались. Все взоры были обращены на один дом. Ян Лян спросил ополченца, что здесь происходит. Ополченец, гоноша лет семнадцати с кустарным ружьем и в белом платке, концы которого свисали до плеч, только ухмыльнулся в ответ. Лишь на повторный вопрос Ян Ляна он смущенно сказал:

— Я и сам не понимаю. Знахарством занимаются, что ли… По народному поверью…

— А ты видел своими глазами? — перебил его один из толпы.

— Нет, — точно с сожалением ответил ополченец.

— Что? Что видел? — переспросил Ян Лян.

Но человек уже скрылся в переулке. Ян кинулся было за ним, но вдруг из ворот дома, привлекавшего общее внимание, выбежало множество людей и среди них женщина с развевающимися волосами и красными от слез глазами. На руках она держала ребенка. Следовавшие за ней люди, смотря на нее сочувственно и испуганно, проводили ее до угла, после чего толпа стала расходиться. Ян Лян продолжал расспрашивать прохожих, но они отмалчивались.

Ян Лян заметил, что ворота дома, из которого выбежала женщина, остались открытыми. Движимый любопытством, он решил войти. Во дворе было тихо. Ничто не говорило о том, что здесь только что побывала толпа. Стоял сильный запах курительных палочек. Ян Лян осторожно подошел к дому и заглянул в комнату через застекленное окно. На кане, заложив ногу на ногу, лежала женщина в белой кофте и белых штанах. Она, видимо, услышала шаги Ян Ляна, но не обернулась, а лениво, не без жеманства, проговорила:

— Тетушка, подай сюда хулубины^[19], что сейчас принесли в подарок!

Изумленный Ян Лян отошел от окна и приподнял занавеску, прикрывавшую дверь в среднюю комнату. Из соседней комнаты вышла старуха. Пряный запах стал еще сильнее. Ян Лян быстро вошел. Старуха не остановила его, только выпятила губы, как бы указывая на внутреннюю дверь. Лицо у нее было высохшее, красные круги оттеняли глаза, точно оправа от очков. Ян Лян не понял, что она хотела сказать ему, но, подняв занавес, вошел в комнату, откуда только что вышла старуха. В начищенных до блеска бронзовых подсвечниках горели свечи, от курильниц шел аромат, а на дне медной чаши тлел пепел от только что сожженных бумажных денег^[20].

На шкафу стояла божница с тяжелыми красными занавесями, их украшала белая лента, расшитая иероглифами. Ян Лян сделал движение, чтобы откинуть занавес у божницы, но к нему подошла старуха.

— Что тебе здесь нужно? — спросила она; согнутая, словно лук, она переступала своими маленькими, как ослиные копытца, ногами.

— Что все это значит? Что вы здесь делаете? — испытующе посмотрел на старуху Ян Лян.

Со двора послышался капризный голос:

— С кем ты там разговариваешь, тетушка? Поди сюда!

Старуха вышла во двор. Ян Лян последовал за ней. Женщина, которая лежала раньше на кане, теперь стояла у двери. Белоснежная кофта плотно облегала ее фигуру, на запястьях звенели серебряные браслеты. Лицо ее было покрыто тонким слоем пудры, масляно-черные волосы собраны надо лбом, дугой изгибались подбритые подведенные брови. Худая, точно душа повешенного, она стояла, широко расставив ноги в штанах. При виде Ян Ляна она, не меняя небрежно кокетливой позы, спросила с улыбкой:

— Что тебе нужно?

«Уж не встретился ли я с оборотнем, точно герой Ляо-чжая»^[21], — подумал Ян Лян. Он бросился к воротам и, выскочив на улицу, быстро зашагал прочь. Солнце палило немилосердно, и он то и дело вытирал пот.

Вдруг его с веселым смехом окликнул Ху Ли-гун.

— Где ты шляешься с самого утра? А я-то тебя ищу!

Растерянно улыбаясь, Ян Лян схватил его за руку и только собрался все рассказать, как откуда-то вынырнул Ли Чан и тоже с насмешкой спросил:

— Ха-ха-ха, куда тебя занесло?

— Чей это дом? Что они там делают? Жертву Будде приносят, что ли? — засыпал их вопросами Ян Лян.

— Там живет шаманка Бо, знаменитая вдова, — лукаво прищурился Ли Чан, — со своей старой теткой, тоже вдовой. В молодости тетка занималась знахарством, а теперь передала свое искусство племяннице. — И вдруг, наклонившись, прошептал Ян Ляну на ухо:

— Говорят, что она и от сердечной тоски лечит… Ха-ха-ха, — залился смехом Ли Чан.

Ху Ли-гун тоже ухмыльнулся и ткнул Ян Ляна кулаком в спину.

— Ну и чертовщина! — уже серьезно продолжал Ли Чан, когда они направились к дому старого Ханя. — Просто удивительно! Сегодня утром в доме у шаманки появилась змея и заползла под карниз. И вот шаманка Бо с самого утра принялась за свое колдовство. Она утверждает, что эта змея — сам дух Бо в своем натуральном виде. Что? Не понимаешь? Она приносит жертвы духу Бо, змее. И дух Бо изрек, что в Пекине во дворце объявился настоящий дракон-император, что отныне он объединит Поднебесную — и для черноволосого народа^[22] наступит мирная жизнь. Пусть все спокойно занимаются своим делом, довольствуются своим положением, и каждый получит по заслугам… Она часто обманывает людей такими небылицами. И сегодня к ней сбежалось много охотников взглянуть на духа Бо. А когда жена Лю Гуй-шэна принесла больного ребенка, шаманка даже лекарства не стала прописывать. Дух нашел, что люди в деревне злые, нравы испорченные, и не захотел творить чудеса. Женщина убежала в отчаянии.

Разговор о шаманке Бо продолжался и в доме старого Ханя. Ян Лян интересовался подробностями ее жизни, и Ли Чан рассказал много забавного; Ху Ли-гун не переставал смеяться. Вэнь Цай, что-то писавший, когда они пришли, вмешался в разговор и сурово предостерег Ян Ляна от самовольных отлучек.

— Члены бригады, — поучал Вэнь Цай, — должны думать о впечатлении, которое они производят на массы.

Но на Ян Ляна это замечание мало подействовало, он сам уже твердо решил, как вести себя в будущем.

ГЛАВА XV

Вэнь Цай

Товарищ Вэнь Цай обладал изысканной внешностью и изящными манерами ученого человека, как это и подобало носителю такого имени^[23], но он прилагал все усилия, чтобы держаться скромно и избавиться от чванства ученого сословия, столь опротивевшего народу. Он стремился походить на революционера, коммуниста, но, конечно, образованного и занимающего ответственный пост. По его словам, он был человек с высшим образованием и даже будто бы состоял профессором в каком-то университете. Но все это было очень туманно, и Вэнь Цай давал понять, что точные сведения о нем известны только партийной организации. Когда его послали на просветительную работу, он заявил, что прежде изучал педагогику, много общался с писателями и живейшим образом интересовался художественной литературой, которую будто бы знал в совершенстве. Теперь же, когда его направили в деревню для проведения аграрной реформы, он оказался завзятым экономистом, даже выступившим как-то со статьей в толстом журнале. Он всегда хвалился тем, что много читает, и любил поговорить на литературные темы.

Приняв однажды участие в обсуждении романов Мао Дуня «На рассвете» и «Праздник поминовения усопших», он коснулся и сложной обстановки в Китае, и отсутствия перспектив для национальной промышленности, и многого другого.

Ему задали вопрос, почему героини этих произведений, при всей своей проницательности и жгучей ненависти к окружавшим их людям, все же вынуждены были оставаться в этой среде. Он заговорил о взглядах писателя на любовь, о новейших эстетических теориях, но так запутался, что оскорбил писателя и вызвал возмущение всех присутствующих. Опасаясь скандала, Вэнь Цай, наконец, откровенно признался, что книг этих не читал, а лишь перелистал критическую статью об одной из них да заглянул в предисловие к другой. О самом же авторе он кое-что слышал на какой-то лекции.

В другой раз, на обеде у секретаря уездного комитета партии, ему захотелось привлечь внимание хозяина дома:

— Ты такой же круглолицый, как и твой отец, — изрек Вэнь Цай.

— Где ты видел моего старика?

Вэнь Цай указал на портрет, висевший на стене: — Разве это не твой отец? У вас большое сходство в глазах.

Все рассмеялись. Товарищ, сидевший напротив него, даже поперхнулся от смеха.

— О небо, ведь это наш герой труда Лю Юй-хоу, разве ты его не знаешь? А еще жил в Яньани!

Сделав вид, будто ничего не случилось, Вэнь Цай принялся доказывать, что лучший портрет героя труда принадлежит художнику Гу Юаню, а этот на стене, работы неизвестного художника, совсем не похож на оригинал. Когда же присутствующие обратили его внимание на подпись на портрете — «Гу Юань», Вэнь Цай снова переменил разговор и стал рассказывать о том, как широко известен Гу Юань за границей; этого китайского коммуниста-художника, талантливого гравера по дереву, знают даже американцы. Так и осталось невыясненным — знаком ли Вэнь Цай с художником или не знаком. Он любил похвастаться знакомством со знаменитостями, особенно перед теми из своих слушателей, кто не имел случая встречаться с ними.

Но все это теперь осталось позади. За год, проведенный в Яньани, он прочел много партийной литературы, искренне раскаялся в своем недостойном поведении и теперь старался освободиться от дурных привычек, мешавших ему в его серьезной работе. Он от души стремился участвовать в освободительной борьбе народа и учиться у масс, и все же еще не окончательно отделался от страсти постоянно развивать какие-то теории, навязывать другим схваченные на лету и непроверенные знания. Иногда Вэнь Цай понимал, что с таким багажом он не найдет доступа к массам. И тем не менее ему всегда льстило, когда им восхищались люди, менее образованные, чем он.

Вводя его в бригаду по проведению земельной реформы как специалиста по экономике китайской деревни, партийная организация, в которой он состоял, считала, что ему будет полезно закалиться в общении с массами на практической работе. Но в районе, где его совсем не знали, он произвел большое впечатление, и его поставили во главе бригады представителем районного комитета партии, ответственным за проведение земельной реформы в деревне Теплые Воды, насчитывающей более двухсот дворов.

Дело еще только начиналось, а Вэнь Цай уже столкнулся с немалыми трудностями. Но его смущали не столько трудности самой работы, сколько отсутствие у него авторитета в своей бригаде. Он страдал от этого почти физически. Ху Ли-гуна он считал рядовым агитатором, с невысоким культурным уровнем, слишком самоуверенным. А Ян Лян, по его мнению, держался чересчур независимо. В любом вопросе Вэнь Цая заботило прежде всего то, как подчинить себе этих товарищей.

Хотя Ян Лян не имел никакого опыта в работе среди женщин, Вэнь Цай поручил ему созвать членов Женского союза. Сам он решил выступить на собрании крестьян. Он потратил целое утро на подготовку тезисов к своей речи, которая должна была быть насыщена содержанием и заключать четкие политические формулировки, чтобы она могла пригодиться даже для партийной печати.

Старого Дуна он отправил в Лиюй — деревню в трех ли от Теплых Вод. Районный комитет счел излишним посылать туда особую бригаду: товарищи, направленные в Теплые Воды, должны были провести работу и там, А так как в деревне Лиюй жил старший брат Дуна, старик охотно взял на себя это поручение. Таким образом, на собрании крестьян должен был выступить один Вэнь Цай.

После полудня Ян Лян и Ху Ли-гун снова куда-то исчезли. Чжан Юй-минь заглянул было в дом старого Ханя, но делать ему здесь было нечего, он скоро ушел. Оставшись один, Вэнь Цай, разморенный жарой, улегся на кане, повторяя про себя заготовленную речь. Но через мгновенье заснул, продолжая, вероятно, и во сне смаковать свои тезисы.

ГЛАВА XVI

Перед крестьянским собранием

В этот вечер во многих семьях отужинали пораньше, чтобы пройтись по улице, прежде чем собраться в доме Сюй Юу. Все шли веселые, празднично настроенные, громко окликая друг друга.

— Поужинали? — спрашивали одни.

— Как стемнеет — на собрание! — говорили другие.

Во дворе бывшего дома Сюй Юу было пусто, руководители еще не пришли, а возле ворот уже расхаживал ополченец.

— Когда начнется собрание? — беспрестанно спрашивали у него.

— А кто его знает, — терпеливо отвечал ополченец, — Иные еще не поужинали, а кое-кто задержался в поле.

Люди отходили. Кто шел в сад сорвать хулубин, а кто, примостившись у ворот школы, расправлялся с половинкой арбуза, и сок обильно стекал ему на грудь. В одной кучке грызли арбузные семечки, в другой — курили.

Завидев заместителя старосты, собравшиеся громко закричали:

— Почтенный Чжао, когда же откроется собрание? Пусть красноносый У еще раз ударит в гонг да споет что-нибудь!

Чжао Дэ-лу едва минуло тридцать лет, но он был старшим в роду, и все звали его «почтенным». В накинутой на плечи старой белой куртке, с видом очень занятого человека, он улыбался в ответ:

— Гм, подождем еще, вот стемнеет, тогда и начнем.

Как только показывался Чжан Юй-мин, его засыпали вопросами.

— Третий брат! Что же будет сегодня на собрании? А нас пустят?

— Шутки шутишь? Сам ты разве не знаешь, кто имеет право присутствовать на собрании? Если ты бедняк, твое место здесь!

Кругом засмеялись — что он, в котел с соей попал, что не может разобраться: полагается ему присутствовать на собрании или нет?

На шум прибежали было и дети, но, не найдя ничего интересного, ушли к воротам школы. Но и там ничего необычного не было. Оба учителя куда-то ушли, старый сторож, красноносый У, мыл посуду в дверях флигеля. Он стряпал для учителей, и он же гонгом созывал односельчан на собрания. В конце концов дети собрались на площадке перед школой и запели песню, которой их только сегодня научил товарищ Ху Ли-гун: «Эй, пахари, сплотитесь…»

Детскому хору стали вторить старики, прежде молча посматривавшие по сторонам, сидя на корточках под деревом с длинными трубками в зубах.

Появились и женщины. На главную улицу вышла старуха, мать фронтовика, и уселась на камень. Ее не извещали о собрании, но она узнала сама и пришла послушать, о чем будут говорить.

Когда ее сын Гу Чан-шэн ушел в солдаты, деревенские власти, считая ее хозяйство середняцким, выдали ей только два доу зерна. Но она и знать не хотела о том, какое у нее хозяйство — середняцкое или бедняцкое.

— Раз у меня сын в солдатах, деревня должна обо мне заботиться. Обещали два даня, а дали только два доу. Распоряжаются какой-то Чжан Юй-минь, Чжао Дэ-лу! Только собственную корысть соблюдают, а старую вдову, мать фронтовика, оставляют без помощи.

Никто на нее не обращал внимания, и она сидела, надув губы, видимо, готовясь к новой атаке. Мимо нее прошла группа девушек и молодых женщин; они оживленно болтали между собой, грызя фруктовые косточки. Мать Гу Чан-шэна окликнула одну из девушек:

— Хайни, у вас сегодня собрание? Можно и мне послушать, ведь мой сын фронтовик!

— Конечно, можно, если будет собрание. Но я еще не знаю, состоится ли оно. Мы идем к председательнице Женского союза, у нее узнаем.

Ради торжественного дня Хэйни надела платье из фабричной ткани — синее в белых цветах, высоко зачесала волосы. Не задерживаясь возле старухи, она побежала догонять подруг.

Мать Гу Чан-шэна злобно плюнула ему вслед; особенно возмутили ее розовые чулки Хэйни:

— Тьфу, глаза бы не глядели! Все мы были молоды, но вы от этой свободы просто стыд потеряли.

Девушки вышли на западную окраину.

Они были из той группы женской молодежи, которая посещала школу и охотно принимала участие в общественной работе. Хотя бо́льшая часть их принадлежала к довольно зажиточным семьям, тем не менее они интересовались новыми порядками, которые вводили коммунисты.

Узнав, что вечером состоится собрание женщин, они радостно зашумели и тут же во время урока стали договариваться о месте встречи. Но вот уже поужинали, стемнело, а на собрание их все не звали. Девушки, пошумев, решили сами все узнать у Дун Гуй-хуа. Болтая и смеясь, они незаметно дошли до ее ворот. Ни одна из них не решалась войти во двор первой, каждая толкала вперед другую. Наконец, Хэйни крикнула:

— Тетушка Дун!

Не дожидаясь ответа, девушки гурьбой ввалились в комнату. Там сидело семь-восемь женщин, кое-кто с грудными детьми. Они вели оживленный разговор, но при виде новых гостей замолчали, с недоумением оглядывая пришедших.

— В чем дело? — холодно спросила Дун Гуй-хуа, даже не предложив им присесть.

— Тетушка Дун! — уверенно и бойко начала Хэйни. — Мы пришли узнать: будет ли сегодня собрание?

— О каком собрании вы говорите? — спросила Чжоу Юэ-ин, жена пастуха, сверкая своими продолговатыми глазами. — Сегодня собрание бедняков!

Последнее слово она произнесла с особым ударением, неприязненно поглядывая на пришедших.

— Мы спрашиваем не о крестьянском собрании, — уже растерянно, хотя все так же приветливо улыбаясь, сказала Хэйни, — а о нашем, о женском собрании.

— О нашем, женском собрании? — с холодной усмешкой переспросила маленькая женщина, сидевшая в углу.

— Идем, Хэйни! Вот не ожидали, что нас здесь так встретят, — сказала одна из девушек.

Дун Гуй-хуа вышла вслед за девушками и взяла Хэйни за руку. Она вспомнила, как горячо и добросовестно Хэйни преподает в школе, никогда не пропуская занятий. С ней самой Хэйни всегда держит себя по-родственному: ухаживает, когда Дун Гуй-хуа заболевает, варит ей рис, дарит румяна, цветные нитки, материю на туфли. Ли Чан и тот находит, что Хэйни — хорошая девушка. И Дун Гуй-хуа стало жаль ее.

— Не обижайся, Хэйни, сегодня у нас не будет собрания. Когда оно состоится, мы тебя позовем. Это хорошо, что вы все интересуетесь собраниями, ведь среди нас еще так много темных женщин.

Хэйни вздохнула, склонив голову набок, словно побежденный в бою петух, и пошла к выходу.

— Не посидишь ли немного, Хэйни? — из вежливости предложила хозяйка дома. — Прости, я не буду тебя провожать.

Стоя в дверях, Дун Гуй-хуа поглядела вслед стайке девушек с Хэйни во главе. «Девушка совсем неплохая, только дядя ее негодяй. Но разве можно за него винить племянницу», — думала Дун Гуй-хуа про себя.

Как бы угадав ее мысли, в комнате заговорили все разом:

— Уж эти… О! Ясно, они пришли сюда выведывать!

Дун Гуй-хуа стала торопить женщин:

— Пошли, пошли на собрание! Нельзя не идти. Вот дадут беднякам землю, и мы, женщины, получим свою долю. Как же нам не идти? Надо узнать точно, как будут делить землю. Дело это наше, крестьянское. Идемте!

— Идем, — первой отозвалась жена пастуха и, подняв тонкие брови, засмеялась:

— Ненавижу эту стаю лисиц. Путаются здесь, словно оборотни. Всегда сыты, делать им нечего, вот и гуляют целыми днями.

Чжоу Юэ-ин — худенькая женщина, с длинным лицом, тонкими бровями и продолговатыми узкими глазами — была хороша собой. Она умела ласково улыбаться, но, случалось, смеялась — и очень зло. Мужу ее было уже под пятьдесят. Не имея земли, он вынужден был ради заработка пойти в пастухи.

Обычно он приходил домой раз в три дня, а иногда не показывался по неделям и более. И тогда она встречала мужа далеко не ласково: не мыла котла, не разводила огня и даже остатки еды убирала подальше. Доставая из мешка цзиня два гречневой муки или шэн^[24] бобов, он рассказывал, чья овца окотилась, умалчивая, однако, о том, что нескольких овец утащил волк. Он лишь сетовал, что собака его стала стара, что надо бы найти другую, которая бы сторожила лучше. Потом принимался мечтать о будущем: он уйдет из пастухов, возьмет в аренду несколько му земли и посеет пшеницу. Если урожай будет хороший, им хватит на жизнь и не придется покупать зерно за деньги, когда оно так сильно подорожало.

Если его молодая и красивая жена начинала жаловаться и ворчать, он принимался сам растапливать печь; тогда она уходила во двор, и оттуда неслись ее пронзительные причитания:

— И за какие только грехи в предшествующей жизни меня выдали замуж за этого старого нищего чорта! Круглый год даже тени его не видишь! Скорее бы конец этой проклятой жизни!

Она бранилась до тех пор, пока пастух не приходил в ярость. Тогда он скручивал ее, словно овцу, втаскивал в дом и нещадно колотил, не переставая приговаривать:

— Ну и тварь! Всю жизнь трудился, чтобы собрать двадцать овец и отдать их за тебя! А ты еще смеешь ругаться! Я беден? Стар? Ах ты негодная! Может быть, ты с молодым путаешься, когда меня дома нет?

Жена долго рыдала, чувствуя себя несчастной и обиженной, но понемногу успокаивалась и начинала хозяйничать: замешивала гречневую муку, готовила клецки, а он сидел у огня, покуривая и поглаживая свою козлиную бородку. Постепенно в ней просыпалась жалость, она с горечью думала о том, каким тяжелым трудом он добывает свой хлеб. Пока тепло — еще ничего, но в непогоду, когда наступают холода… Ветер ли, дождь ли, а он в горах перегоняет стадо, ищет пастбища, защищенные места, разбивает под открытым небом палатку, и там, на полыни, под тонким одеялом, коротает ночи. И за целый год такого труда на его долю достается немного зерна да пара ягнят или материя на одежду. А ведь он уже не молод. Все мечтает вернуться на землю, но где взять эту землю?..

Всякий раз, как он приходил, она искала предлога пошуметь, а после стычки становилась приветливой, жалела его. Тогда старик смягчался; оба, как молодожены, не могли наглядеться друг на друга. На следующий день она провожала его, садилась у деревенской стены и глядела ему вслед, пока он не исчезал из виду. И опять оставалась одна.

Эта худенькая женщина была остра на язык, нетерпелива и бесстрашна. Боялась она только кулаков мужа. На деревне у нее случались перебранки и даже потасовки, а в прошлом году и этой весной, когда делили земли помещиков, она оказалась самой смелой и заражала своей смелостью других.

Так было и теперь. Она первая встала с капа, за ней поднялись и остальные. Только одна старуха не решалась идти с ними, и Дун Гуй-хуа готова была тащить ее силой:

— Пока не побываешь на собрании, ничего не поймешь, тетушка. Ты так и не узнаешь, что такое новая жизнь!

— Ах, — вздыхала старуха, — ведь знаешь, какой у меня старик упрямый. Он сегодня сам идет на собрание. Никогда-то слова мне не скажет. Пойдет — молчит, а вернется — тоже молчит. Ведь идет-то он на собрание только для того, чтобы оставили в покое нашего сына Цин-хуая. И вдруг он там увидит меня. Нет, нет! Заест он меня!

Старуха была женой Хоу Чжун-цюаня, того самого, который прославился на всю деревню, вернув тайком помещику землю, выделенную ему весной. Его сын Цин-хуай тогда так рассердился, что топал на него ногами, ругал старым тупицей, старик же гонялся за сыном с метлой.

Крестьянский союз, узнав об этом, попытался было вмешаться, но старик ни в чем не признавался и ни за что не поддавался на уговоры союза.

— А ты не сумеешь, тетушка, обругать мужа да объяснять ему, как изменилась жизнь? — воробьем наскакивала на нее жена пастуха. — Сыщи-ка другого такого, что не желает до самой смерти расстаться со своим рабством и нищетой!

Но старуха продолжала упорствовать и вернулась домой, а остальные женщины отправились во двор бывшего помещика Сюй Юу.

Уже смеркалось. По улице возле ворот шагал взад и вперед патруль — десяток вооруженных ополченцев, — проверяя каждого входившего во двор. Пыталась пройти на собрание и мать Гу Чан-шэна, но патруль ее не пропускал.

— Иди-ка домой, скоро ночь, — уговаривали ее.

— Если тебе что нужно, — объяснял ей один из ополченцев, — придешь завтра, поговоришь с кем-нибудь из руководителей, а здесь, у ворот, не стой.

Но она не уступала:

— А если мне хочется? Нельзя уж и на улице побыть. Был бы мой Чан-шэн дома! Вы все толкуете, что заботитесь о семьях фронтовиков, а мне не даете даже у ворот постоять!

Патруль, наконец, сдался:

— Ладно, стой, если тебе нравится!

Хотя уговорились созвать только бедняков, но пришли представители чуть ли не от каждой семьи. Двор был набит битком. Люд» группами сидели на ступеньках; в воздухе стоял гул голосов. Звезды ярко сияли, освещая темные фигуры ополченцев, расположившихся на крыше.

Чжан Чжэн-го, появляясь то здесь, то там, проверял патруль. Ополченцы любили своего командира, хотя он был строг и не позволял отлынивать от службы.

Суетился Ли Чан, бегая взад и вперед, кого-то вызывал, кому-то давал указания.

Пришел и Чжао Дэ-лу, все в той же белой куртке внакидку, зажег лампу и поставил ее на стол, выдвинутый на крыльцо.

Мать Гу Чан-шэна сумела все-таки проскользнуть во двор вместе с группой женщин. Все они отошли в уголок. Рядом весело смеялись, и Дун Гуй-хуа узнала голос Ян Ляна.

Когда на крыльцо вышел Ху Ли-гун, Ли Чан предложил:

— А не спеть ли нам?

И трое молодых парней вместе с Ху Ли-гуном затянули песню, которой он учил детей: «Эй, пахари, сплотитесь…»

Крестьяне нетерпеливо поглядывали на ворота, поджидая Чжан Юй-миня и председателя Крестьянского союза. На сегодняшний вечер все возлагали большие надежды, хотя и не звали, о чем будут говорить, хватит ли у них смелости для публичного выступления. Они твердо верили в партию бедняков — коммунистическую партию, но сами еще слабо разбирались во всем и еще многого опасались.

ГЛАВА XVII

Шесть часов

Появление во дворе Вэнь Цая встретили аплодисментами. Толпа расступилась, давая ему дорогу, и снова сомкнулась, теснясь к столу. Притащили длинную скамью. После некоторых пререканий Вэнь Цай уселся первым. Все взоры обратились на него, и он с улыбкой оглядывал собрание.

Из-за стола поднялся председатель Крестьянского союза Чэн Жэнь, с непокрытой головой, в короткой белой куртке нараспашку. Слабый свет лампы падал на его густые брови и сверкающие глаза. Он обвел взглядом собравшихся и начал с некоторым смущением:

— Отцы! Старики!

В ответ раздался смех.

— Тише! — послышался окрик.

— Мы собрались здесь сегодня поговорить о земельной реформе, о том, как ее проводить, — продолжал Чэн Жэнь. — Понятно? Хорошо ли всем слышно?

— Понятно! — ответили все хором.

Красноносый старик У, тот самый, что созывал на собрание гонгом, очутился у самого стола и, вытянув шею, громко заговорил:

— А что тут понимать? Отобрать землю у помещиков да разделить между крестьянами, чтобы у каждого было свое поле, чтобы не кормиться больше землепашцу у эксплуататоров да предателей.

Он посмотрел на Вэнь Цая и продолжал, размахивая руками:

— С одной семьей, с помещиком Сюй Юу, мы свели счеты еще в прошлом году. Все его добро: землю, дома, скот и зерно, восемьсот дань с лишним — поделили между бедняками. И этот вот двор, на котором мы сейчас собрались, тоже его. Так вот, товарищ, как ты полагаешь — правильно ли мы его отреформировали?

— Кто там болтает и самочинно лезет вперед? Пусть сами товарищи объяснят! — закричали из задних рядов.

— Я сказал немного. А нельзя говорить — и не надо, — виновато улыбнулся старик, глядя на Вэнь Цая.

— В земельной реформе много пунктов. Сегодня мы в них разберемся. Попросим товарища Вэнь Цая нам все рассказать, — вмешался Чэн Жэнь и, повернувшись к Вэнь Цаю, первый примялся аплодировать.

— Вот это правильно! — дружно подхватили остальные.

Вэнь Цай поднялся, по двору пронесся шепот, теснясь и толкаясь, все пододвинулись к нему.

— Земляки! Сегодня мы с вами встречаемся впервые, — громко и внятно начал Вэнь Цай, — и возможно… — Вэнь Цай подумал, что слово «возможно» не народное, и попытался было заменить другим, но не сумел подобрать и снова повторил: — возможно, у вас еще такое чувство, что мы мало знакомы… да, мало знакомы… Но ведь солдаты Восьмой армии и народ — одна семья, мы скоро привыкнем друг к другу. Не так ли?

— Так! — ответили из толпы.

— Сейчас мы начинаем проводить земельную реформу. Что это значит? Это значит, что мы хотим провести в жизнь лозунг «Каждому пахарю свое поле», то есть каждый землепашец будет теперь иметь свою землю, а тот, кто сам не работает на земле, не будет ею владеть.

Поднялся шепот. Чэн Жэнь бросил в толпу:

— Прекратить разговоры!

И Вэнь Цай приступил к докладу о необходимости земельной реформы. Начал он издалека: с истоков истории человечества, с вопроса о том, какие силы создают историю; затем, доказывая своевременность земельной реформы, перешел к анализу международного и внутреннего положения. Сперва он очень следил за собой, стараясь говорить доступным для собрания языком, хотя вводил и новейшие политические термины, на усвоение которых потратил немало времени; вместе с тем он красиво округлял фразы, как того требовали правила риторики. Однако все это не принесло ожидаемых результатов: его ораторского искусства никто не оценил, а попытки вставлять народные выражения прошли незамеченными.

Наконец он добрался до основного вопроса: повторив несколько раз, что у крестьянских масс один путь — земельная реформа, он стал пункт за пунктом объяснять собранию положение о реформе. Пунктов было много: первый, второй, пятый, и снова первый. Вэнь Цай запутался, потерял главную мысль, стал вдаваться в ненужные, утомительные подробности.

Вначале его слушали очень внимательно. Ведь крестьяне ждали кратких, толковых пояснений. Им было понятно, когда речь шла о земле, о повинностях, о расчетах с помещиком. Но к этапам исторического развития они не проявили никакого интереса, ибо не связывали их со своей жизнью. Больше половины речи Вэнь Цая осталась непонятой.

— Как говорит-то! Видно, что образованный! — удивлялись слушатели.

Постепенно всех стала одолевать усталость. От тяжелой работы днем и сильного волнения вечером веки словно наливались свинцом, а потом и вовсе опускались. С большим трудом раскрывались глаза, когда сосед толкал локтем в бок. Крестьяне один за другим выбирались из толпы, усаживались где-нибудь в сторонке и засыпали с полуоткрытым ртом, упираясь локтями в колени.

Записка Ян Ляна не помогла. Вэнь Цай скомкал ее и сунул в карман брюк.

Матери Гу Чан-шэна надоело слушать, она давно уже ушла бы, но ее не пускала жена пастуха. Но вот на руках у одной женщины заплакал ребенок. Она направилась к выходу, за ней стала пробираться и старуха.

— Кому охота, тот пусть и сидит, — ворчала мать Гу Чан-шэна, — а неволить нельзя. Мне, старухе, больше невмоготу. Я вся насквозь промокла от росы, еще заболеешь тут! А ведь моего Чан-шэна нет дома…

— Вот надоедливая старуха! Кто тебя звал? Сама напросилась! Ну, иди, иди! Все равно, у ворот стоят ополченцы, — сурово сказала ей Дун Гуй-хуа.

— Ай-яй-яй, какая сердитая! Председательница, так и нос задираешь! Боюсь я тебя! Я ведь не из помещиков-предателей.

От скуки и усталости многие стали прислушиваться к перебранке между женщинами и даже поднимались на цыпочки, чтобы разглядеть старуху.

— Кто там шумит? Вот я вам покажу! — крикнул один из ополченцев.

В ответ поднялся шум, он становился все громче, наконец, крики слились в один общий гул, заглушая голос оратора. Вэнь Цай замолчал, с возмущением оглядывая беспокойных слушателей.

— Тише! Перестаньте шуметь! — надрывался кто-то из-за спины Вэнь Цая.

Но тут закричал сразу весь двор. Обеих женщин, наконец, выпустили, но с улицы еще долго доносилось ворчание сварливой старухи.

Чтобы восстановить порядок, взял слово Чжан Юй-минь:

— Необходимо довести собрание до конца и внимательно выслушать речь товарища Вэня. Если что останется непонятным, мы соберемся завтра еще раз. Ведь мы же Крестьянский союз, нам следует ясно представить себе, что такое передел земли, это — наше кровное дело. Не так ли? Давайте же спокойно дослушаем Вэнь Цая!

Крестьяне стали возвращаться на свои места. Правда, кое-кто так и остался в стороне, усевшись на ступеньку или прислонившись к столбу. Собрание продолжалось.

Командиру народного ополчения Чжан Чжэн-го не сиделось на месте. Он плохо понимал Вэнь Цая и решил пойти проверить посты. Когда он вернулся, Вэнь Цай все еще говорил. Чжан Чжэн-го взобрался на крышу, где тоже расположился патруль.

Здесь было прохладно, легкий ветерок продувал одежду. Все было залито лунным светом. Над плодовыми садами, с трех сторон окружавшими деревню, разлилось белое сияние. Где-то там, вдали, скрывалась река Сангань. Кое-где среди деревьев клубился дымок, он не поднимался вверх, а стелился понизу, легкий и прозрачный в свете луны. Сторожа в садах жгли полынь, чтобы отогнать комаров. На небе мерцали звезды. Бледной полосой выделялся Млечный Путь. Большая Медведица опускалась к горизонту. Неподалеку заревел осел.

На гребне крыши сидели три ополченца. Один опирался на ружье, двое других держали ружья на коленях.

— Командир! Всем спать хочется, никто ничего не понимает, а начальник говорит длинно, слишком куль… культурно. Командир, а ты запомнил, о чем он говорит? — шепотом спросил один из ополченцев.

— Человек для нас старается, нужно слушать внимательно и об охране не забывать, — ответил Чжан Чжэн-го.

Масло в лампе догорало. Во дворе стало совсем темно, хотя Чэн Жэнь несколько раз поправлял фитиль. Наконец Ху Ли-гун не вытерпел, что-то шепнул Вэнь Цаю, и тот закончил свою речь. Дремавшие сразу очнулись и, не дожидаясь конца собрания, стали выходить на улицу. Чэн Жэнь громко крикнул:

— Завтра вечером приходите пораньше!

Из школы для малограмотных, протирая глаза, вышло несколько активистов. Ли Чан растерянно проталкивался вперед, спрашивая:

— Что, кончилось собрание?

Бригаду провожал домой один Чжан Юй-минь. Дорогой никто не обмолвился ни словом. Впереди сонно плелась группа крестьян. Громко зевая, один из них пошутил:

— Не успели расправить плечи, а зады уже отсидели!

Но другой, оглянувшись на бригаду, толкнул шутника локтем. Тот прикусил язык, и они, смеясь, прибавили шагу.

— Кто это? — спросил Ян Лян.

— Оба они бездельники, демобилизованные, один — брат Чжан Бу-гао, а другой — сын нашего хозяина.

Старый Хань еще не спал и, встретив гостей, стал было расспрашивать о собрании, но Ху Ли-гун сказал очень серьезно:

— Нужно сегодня же толком договориться, как вести работу.

Несмотря на усталость, Вэнь Цай и после собрания испытывал некоторый подъем; ему казалось, что собрание прошло неплохо. Уловив в голосе Ху Ли-гуна недовольство, он насторожился и хотел было ответить, но промолчал: общественное мнение рассудит, кто из них прав. И он бодро обратился к Чжан Юй-миню:

— Как ты считаешь, товарищ? Разве не надо было подойти издалека, провести, так сказать, идейную мобилизацию?

Чжан Юй-минь еще не нашелся, что ответить, как вмешался Ху Ли-гун:

— Хороша идейная мобилизация! Шесть часов заседали, а выступил только один оратор. Просто удивительно, что не все заснули. Уж извини, скажу напрямик! Ты разве не заметил, как сладко спали люди? Да и говоришь ты так, что крестьянину не понять.

Но его слова не поколебали самоуверенности Вэнь Цая. Стоило ли обращать внимание на такого мальчишку? Он взял со стола книгу «Культура Севера» и заметил спокойно:

— Крестьяне — люди отсталые, интересуются только сегодняшним днем. Им надо все растолковывать постепенно. Только мелкая буржуазия думает, что стоит лишь кликнуть клич, чтобы все запылало. Так не бывает. Я вполне удовлетворен сегодняшним собранием, хотя признаю, что язык у меня не простой.

И он стал перелистывать книгу, отыскивая нужную ему статью.

— Нельзя так презрительно относиться к крестьянам, — продолжал Ху Ли-гун. — Конечно, культурный уровень у них низкий, разводить теории они не умеют. Но они давно научились воевать, так же как и бороться за землю, верно? — обратился он к Чжан Юй-миню за подтверждением. — Ты ведь здешний, товарищ Чжан, разбираешься в местных условиях лучше, чем мы, у тебя и боевой опыт. Скажи, есть ли смысл в собраниях?

— Собрания, конечно, нужны, — перебил его Ян Лян, — разъяснить земельную реформу необходимо, и сегодняшнее собрание тоже имело смысл. Но сейчас уже поздно. Отложим разговор на завтра.

— Нет, надо сегодня же обсудить самое главное, ведь товарищ Чжан не посторонний… — волновался Ху Ли-гун.

Ян Лян, однако, настойчиво повторил:

— Товарищ Чжан, конечно, — лицо решающее. И местный актив разбирается в деревенских делах лучше, но, мне кажется, все же на сегодня хватит, все устали. Продумаем сами все, что мы слышали, а завтра обсудим. Верно, товарищ Чжан?

— Верно, Лян, ты прав, будь по-твоему. Отдохни, товарищ Вэнь, а я пойду. — Чжан Юй-минь торопливо направился к выходу.

— Я запру за тобой ворота, товарищ Чжан, — сказал Ян Лян и пошел за ним. Он хлопнул Чжана по плечу и негромко проговорил:

— Не всякое начало успешно; бывает, что и шишку набьешь. Мне тоже кажется, что сегодня собрание слишком затянулось и Вэнь Цай выступал неудачно. Но беда невелика. На первом собрании было необходимо рассказать о земельной реформе побольше. Ты, товарищ Чжан, сам из батраков, вступил в партию еще до освобождения. Вноси побольше предложений, прислушивайся к массам. Вникай глубже в деревенские дела. Крепко стой на своем. Мы здесь люди новые, будем с тобой обо всем советоваться. Не бойся трудностей, мы справимся с ними сообща. Завтра еще потолкуем. Самое главное — хорошо выполнить нашу задачу. Верно?

Всегда сдержанный Чжан Юй-минь на этот раз с радостью откликнулся:

— Вот и хорошо, Лян! Завтра все обсудим. В деревне людей как будто немного, да все разные, и получается наша задача не такой легкой, как кажется сначала. Хорошо, что вы с нами. Учите нас, а мы будем набираться у вас опыта.

— Только бы нам выполнить указания председателя Мао! Если мы сумеем идти в ногу с народом, — сказал Ян Лян, — просвещать его, помогать ему и обо всем с ним советоваться, если нам удастся определить, что для него самое главное, — дело будет сделано. Больше уверенности, больше бодрости, товарищ Чжан, и работа пойдет на лад.

ГЛАВА XVIII

Ночь после собрания

Когда закончилось собрание, мужчины ушли вперед; вдоль низких глинобитных стен, освещенных луной, начали осторожно пробираться и женщины с детьми, то и дело спотыкаясь об ухабы и камни. Одна из них вела за руку мальчика, а к груди прижимала другого ребенка. Мальчик громко плакал.

— Чего плачешь, — приговаривала мать, — точно я уже покойница! Вот умру, тогда нагорюешься.

— Тише, маленький, сейчас дойдем. А завтра купим тебе лепешку с кунжутными семечками! — успокаивала мальчика, взяв его за руку, Дун Гуй-хуа.

— Что же ты не отдала мальчика отцу? — подошла другая. — Ведь у тебя девчонка на руках, и сама ты без сил. Встаешь на заре да работаешь до полуночи.

— Эх, его отцу еще хуже. Даже на собрание не пошел. Так и сказал председателю: «Пусть жена идет вместо меня». Он совсем замучился. Два дня подряд носил фрукты в Шачэн, а это путь нешуточный: шестьдесят ли в оба конца, да два раза переходил брод.

— А чьи же фрукты вы продаете? Ведь они еще не созрели? — спросила жена пастуха.

— Конечно, не свои. Ли Цзы-цзюня. Ему спешно нужны деньги, он и выбирает те, что уже созрели… Ах, горе мое! Да перестань ты реветь!

— Хорошо бы иметь фруктовый сад в несколько му! Полюбоваться — и то отрада! — вздохнула жена пастуха.

— Разве у нас в деревне плохие сады? Да не про нас они сажены! Вот как бедняки расправят плечи — при каждом доме разведем сад, хотя бы в один му! — горячо вырвалось у Дун Гуй-хуа.

— Да, чтоб и нашим детишкам не только глядеть да облизываться!

Услыхав, что взрослые говорят о фруктах, мальчик заплакал еще громче.

— О Небо! «Расправим плечи!», «Освободимся!» Одни слова, а все остается по-прежнему. Не пойду я больше на собрание, хоть режьте меня, не пойду!

— Гуй-хуа! — вмешалась жена пастуха. — По-моему, чтобы освободиться, нужно всех кровопийц повыдергать, одними разговорами с места не сдвинешься. На собраниях и не поймешь ничего и не запомнишь!

Дун Гуй-хуа промолчала; она хорошо помнила посещение товарища Яна, но в голове у нее бродили такие же мысли.

Вдруг издали донесся плачущий женский голос:

— Вернись, крошка Баор, вернись!^[25]

И затем сдавленный крик мужчины:

— Вернись!

И снова голос женщины:

— Крошка Баор, вернись!

— Вернись! — вторил мужчина.

— Жаль Лю Гуй-шэна с женой! Видно, Баор у них не выживет. Даже дух Бо у шаманки отказался сотворить чудо. — И прижав дочку крепче к себе, женщина стала подгонять сына:

— Скорее, маленький, скорее, еще несколько шагов — и мы дома!

— Дух возвестил, что люди злы, что в Пекине объявился настоящий дракон-император. А ведь в Пекине всегда был престол императоров! — вмешался кто-то из женщин.

— Не слушай ты этой чепухи, не верю я этим россказням, — ответила жена пастуха, но никто ее не поддержал.

Они свернули в переулок. Ночная тишина все еще оглашалась плачем и заклинаниями:

— Маленький Баор, вернись!

В доме у Дун Гуй-хуа уже горела лампа, а муж курил, сидя на кане.

— Еще не спишь? — спросила она. — Скоро петухи запоют.

Она обмела слегка цыновку на кане, достала из скатанного одеяло квадратную подушку, набитую гречишной мякиной.

— Спи, уже поздно; от усталости и не почувствуем жары на кане. Беда, когда во дворе нет печки и приходится стряпать в доме.

Она сняла белую кофту, накинула старенький рваный передник:

— Боюсь, маленький Баор не выживет. В поле Лю Гуй-шэн с женой призывают его душу: дух Бо отказался помочь им… Уже спишь? Почему ты такой хмурый, что-нибудь случилось? Не дать ли тебе арбуза?

— Гм, а ты довольна? Готова и завтра хоть с утра бежать на собрание? — холодно сказал Ли Чжи-сян. На душе у него было тревожно, и он не прочь был сорвать гнев на жене.

— А ты разве не был на собрании? Я ведь хожу не потому, что мне самой хочется, так велят товарищи активисты.

— Да ведь ты и сама активистка! Посмотрим, посмотрим, как ты проживешь со своими коммунистами! Кто тебе поможет, когда коммунисты уйдут!.. Меня ты в это дело не путай. Нет!

— Ведь Чжан Юй-минь спрашивал твоего согласия, когда меня выбирали в председательницы Женского союза. Тогда ты не спорил, а теперь укоряешь меня. Доля моя женская: вышла за петуха — по-петушиному и живи. Полжизни провела я в бедности. Сюда добралась, питаясь подаянием, чего же мне теперь бояться? Станет трудно, буду опять побираться!.. Да разве не для тебя я хожу на собрания? Ты ведь все мечтал как бы купить один-два му земли. А теперь у нас есть свой клочок. Смог бы ты весной занять муки, если б не Чжан Юй-минь? Забыл, что ли, что после уборки урожая нужно долг отдать? И при переделе нам земли не достанется. Худо ли, хорошо ли, а живем мы вместе. Зачем же мне идти против тебя?

Она потушила лампу, замолчала и в сердцах легла по другую сторону кана.

Ли Чжи-сян промолчал. Он высыпал на подоконник из трубки еще тлеющий пепел, снова набил ее и, громко пыхтя, прикурил, нагнувшись над пеплом. Всерьез ли упрекал он свою жену? Нет, этот простой, честный человек хорошо ее понимал. Но услышанное им днем не давало ему покоя.

Во время обеденного отдыха он встретился со своим двоюродным братом, тоже бедняком, Ли Чжи-шоу, и тот с таинственным видом сообщил ему последнюю деревенскую новость: в деревню возвращается Сюй Юу.

— Вот как! — заволновался Ли Чжи-сян: виноградник, купленный им по дешевке, принадлежал Сюй Юу.

— Не знаю, верно ли, нет ли, — продолжал Ли Чжи-шоу, — но такие толки идут. А Восьмая армия, говорят, долго не продержится… Что ждет нас тогда?! — И он шепнул на ухо Ли Чжи-сяну: — Цянь Вэнь-гуй получил письмо от Сюй Юу; оба они готовят встречу гоминдану. Цянь Вэнь-гуй сидит между двух стульев. Не смотри, что сын его в Восьмой армии: у редиски кожура красная, а середка все равно белая.

Ли Чжи-шоу тоже приобрел три му виноградника из земель Сюй Юу, и теперь оба брата были в смятении. Гоминдановская армия хорошо вооружена, ей помогают американцы. Где порука тому, что Восьмая армия останется навсегда? Вся деревня и ненавидела и боялась своего главного злодея Цянь Вэнь-гуя. Если даже руководители деревни не решаются трогать его, значит — он сила. Надо поменьше судачить о нем: у Цянь Вэнь-гуя всюду глаза и уши — он живо расправится со своими противниками.

И все же Ли Чжи-сян не хотел терять надежду на то, что Восьмая армия, коммунисты, которые одни только и стоят за бедняков, найдут выход. Может быть, Цянь Вэнь-гуя уже арестовали, тогда не вернется и Сюй Юу.

С такими мыслями он и отправился на собрание. Сначала он понимал кое-что в бесконечной речи Вэнь Цая, она ему даже понравилась. Но чем дольше тот говорил, тем больше запутывался Ли Чжи-сян и с огорчением думал: «И чего ты так разошелся! Говоришь-то ты бойко, да каково нам тебя слушать! Раз ты не властен арестовать Цянь Вэнь-гуя со всей его шайкой прихвостней, — кто же решится взять землю из твоих рук? А если завтра вернется Сюй Юу? Сможешь ли ты помешать их сговору — подготовить встречу гоминдану?»

Ли Чжи-сяну не сиделось на месте, но патруль его не выпустил, и он еле дождался конца собрания.

Дома было темно, он стал шарить лампу, опрокинул масло и тут окончательно обвинил во всем жену: только и делает, что бегает по собраниям, а в доме никакого порядка!..

— Ложись, — не выдержала молчания Дун Гуй-хуа. — Завтра нужно помочь дяде убрать коноплю. Не хочешь, чтобы я ходила на собрания, ну и не буду.

— Лучше поменьше лезть на глаза, — ответил муж. — Надо думать о том, что ждет нас впереди. Станем еще беднее — значит, такая уж наша судьба. А вдруг Восьмая армия не победит гоминдановскую и все снова пойдет по-старому? Вот когда нам будет плохо! Разве кровопийц сразу одолеешь?..

Дун Гуй-хуа была лишь слабой женщиной, и сердце ее дрогнуло. Вспомнился маленький Баор. Вот и дух Бо заявил, что люди злы, что в Пекине объявился дракон-император, он отказался сотворить чудо. Ей не хотелось этому верить, она так мечтала, чтобы сбылись надежды товарища Ян Ляна. Но муж все же прав. Ведь они — люди простые, живут в большой нужде, не им обижать других. Тяжело у нее было на душе: как ни раскидывай умом, все плохо. Выхода нет. Она вспомнила свое прошлое. Волны житейского моря несли ее, словно щепку, то на восток, то на запад. Чем дольше она плыла, тем меньше оставалось надежд на спасение. Тихо плача, смотрела она на мужа. Усталость взяла свое, и под утро, забыв на время все свои невзгоды, она крепко заснула.

ГЛАВА XIX

Отдать ли землю?

Было уже совсем светло, когда Ли Чжи-сян проснулся. За окном кто-то шептался, сквозь рваную оконную бумагу донесся приглушенный голос жены:

— А свекор согласился?

— Нет, он промолчал, схватил мотыгу и ушел, — различил Ли Чжи-сян голос своей сестры, жены старшего сына Гу Юна: — Ночь прошла, а старик не вернулся. Свекровь все плачет: конечно, собирали землю годами, по одному му, а если теперь отберут всю сразу, расстаться с ней нелегко.

— А что говорит старший сын?

— Прямо он ничего сказать не смеет, а за спиной шумит, требует раздела. Невестка, что же теперь будет? — робко спрашивала сестра Ли Чжи-сяна. — А что было вчера на собрании?

— Я больше не стану ходить на собрания. Незачем. — В памяти Дун Гуй-хуа всплыл невеселый ночной разговор с мужем.

— А не было речи о том, чтобы отобрать землю у свекра? Гу Шунь слышал, будто и с нами рассчитаются.

— Не может быть! Про твоего свекра я ничего не слыхала. Начальник Вэнь Цай даже говорил, что у зажиточных, если они работают сами, землю не будут отбирать. В деревне народу немного, все знают друг друга. Конечно, толков хоть отбавляй, не знаешь, кого и слушать. От кого Гу Шунь это слышал?

— Не знаю. Он ведь заместитель председателя Союза молодежи, всегда ходил на собрания, а вчера его не пустили. Я еще слыхала, что нас считают не трудовыми людьми, а «помещиками в золоте и серебре»^[26]. Вот уж Небу известно! У нас много земли, но и семья большая; золота, серебра мы и не видывали! У нас нет даже серебряных браслетов, только кольца у женщин. Как же можно называть нас «помещиками в золоте и серебре»?

— Земли у вас, конечно, немало, но вы всегда жили скромно. Вы не насильники и не злодеи. Не может быть, чтобы с вами стали счеты сводить. Не бойся.

— А что делается у нас в доме! Зашла бы к нам, рассказала, что говорил товарищ Вэнь. Успокоила бы стариков. Может быть, лучше уж самим отдать землю? Борьбы старик не выдержит, если не умрет, так сляжет.

— Подожди, муж проснется, я приду.

— Как, брат еще не встал?

Ли Чжи-сян позвал женщин в дом и стал расспрашивать, что случилось. Растрепанная, желтая, с распухшими глазами сестра его выглядела старухой. Вот что она рассказала: оба старика — Гу Юн и его старший брат — вели во дворе разговор о телеге Ху Тая, не вернуть ли ее хозяину. Один предлагал обождать, пока за телегой пришлют, раз Ху Тай оказал им такое доверие. А другой возражал:

— Когда глиняный Будда переходит реку, ему самому трудно уцелеть. Лучше уж отослать телегу.

Во время спора пришла вторая дочь Гу Юна и спросила, что отец думает делать с овцами. Ее свекор Цянь Вэнь-гуй решил своих распродать, иначе, говорит, придется даром отдавать. Цянь Вэнь-гуй полагает, что эта реформа всех разорит, превратит в бедняков. Горе тому, у кого есть за душой хоть что-нибудь. Теперь бедняк стал всему голова.

Во дворе уже собрались обе семьи. Женщины взволнованно перешептывались. Оба брата-старика молчали ошеломленные. Всю жизнь они едва сводили концы с концами, с огромным трудом подняли свои семьи, а теперь вдруг отдай все в общий котел. Ну что ж, общее так общее. Но с землей они расстаться не могут: ни делиться, ни продавать землю не хотят. Овец у них меньше десятка, дело не в них. Страшные ходят слухи, но всего страшнее сознание, что у Неба нет глаз, что их причисляют к помещикам.

Вечером, когда прозвучал гонг, созывая людей, сын старого Гу — Гу Шунь — отправился узнать, по какому поводу собрание. Услышав, что члены Союза молодежи уже на собрании, он пошел тоже, но его не впустил патруль. А когда Гу Шунь заявил, что он активист из Союза молодежи, ему рассмеялись в лицо:

— Вы многоземельные! Вашу землю мы будем делить, а ты еще сюда лезешь!

А кто-то добавил:

— Ну и что же, что ты активист? Деревенского старосту, и того не пустили! — А своим шепнул: — Ходят сюда только подслушивать.

Еще совсем молодой, робкий, Гу Шунь тихонько отошел в сторону, оскорбленный до глубины души, и, подавленный, побрел домой.

Гу Шунь был честный юноша, в деревне его уважали. Он горячо взялся за работу в Союзе молодежи; он был грамотный — кончил начальную школу, и когда ему поручали писать лозунги, он за свой счет покупал в кооперативе бумагу, кисти, тушь. Он преклонялся перед Восьмой армией, часто писал старшему брату, чтобы тот не скучал по дому и был примерным бойцом. Его грызли стыд и обида: не пустить его на собрание!.. За что?.. Что он сделал плохого!.. Кого винить в этом? И он с гневом подумал об отце. Зачем старику так много земли? Что за ненасытная жадность! Были бы они малоземельными, как Ли Чан! Особенно горько, что его приняли за шпиона: он ходит на собрания только подслушивать!.. Но что же сделать, чтобы люди не думали о нем плохого?

Так ничего и не решив, он в полном смятении вернулся домой. А тут еще сестра передает сплетни о помещиках в золоте и серебре… Прежде сестра ненавидела своего свекра, Цянь Вэнь-гуя, а теперь стала его верным доносчиком.

Услыхав от свекра, что очередь дойдет и до Гу Юна, дочь его смертельно испугалась. «Надо рассказать родным все, что она знает, ведь не бессовестная же она».

Гу Шунь не выдержал:

— Иди к себе, в дом мужа, и не ходи к нам, — сказал он сестре. — Будешь все время к нам бегать, нас и Хуанхэ не отмоет. Вся беда идет к нам от твоего свекра! Цянь Вэнь-гуй — вот это настоящий шпион. Иди домой! Иначе я пойду к товарищам и все расскажу. И вы заплатите за нашу грушу.

— Не сама я к ним убежала, — разрыдалась вторая дочь Гу Юна, — это вы отдали меня замуж из страха перед Цянь Вэнь-гуем! Вот отчего у вас такая родня! А если коммунисты теперь требуют вашу землю, при чем тут я?.. Кто заставлял вас покупать так много земли? Пусть коммунисты ее у вас отнимают. Недовольны, так идите и жалуйтесь начальникам. За что же меня-то гнать?

— Ты дальше своего носа не видишь! — накинулся на отца Гу Шунь. — Лучше самим отдать, чем дожидаться, пока с нами начнут рассчитываться. Оставим себе земли, сколько нужно, чтобы прокормиться. Отец! Дядя! Скажите одно слово — и я пойду к Чжан Юй-миню. Все обойдется по-хорошему.

Гу Юн не спорил, но и не соглашался. Он взял мотыгу и ушел. Дядя тоже отмалчивался.

— Давайте разделимся, — вдруг предложил старший сын. — Семья у нас большая, после раздела у каждого останется понемногу. А кто захочет, тот пускай и дарит свою землю.

— Все вы отсталые, тупые головы! — закричал, топая ногами, Гу Шунь. — И правда, с вами нужно бороться! Дождетесь. Напялят на вас бумажные колпаки, станут водить по улицам да бить!.. Будете упорствовать, я надену военную форму и пойду в армию к брату… А мою землю берите с собой хоть на тот свет.

Его слова внесли еще большее смятение. Старуха и сама плакала, и пыталась утешить плачущую дочь. Всех охватило такое отчаяние, словно в доме был покойник. И все сторонились друг друга точно враги.

После бессонной ночи старуха вдруг вспомнила о Дун Гуй-хуа. Ведь она им не чужая, и ей, как председательнице Женского союза, все должно быть известно. Вот она и велела снохе сходить к Дун Гуй-хуа… Ну и времена! Все сноси и покоряйся, как новобрачная в день свадьбы сносит грубые шутки родных мужа.

Ли Чжи-сян не знал, что посоветовать сестре. Отдать землю самим, казалось ему делом хорошим. Ведь Гу Юн сам обработать ее не может. Правда, батраков он не держит, но в горячую пору без поденщиков не обходится. Надо оставить себе столько земли, чтобы хватило на пропитание. Но бороться с ним, должно быть, не станут.

Вслух же он сказал только:

— Ваш Гу Шунь — парень грамотный, с умом. Он понимает, что жить надо по-новому. Нынче время не для тех, у кого деньги и власть, не для эксплуататоров. Хорошо, если бы твой свекор послушался его. В деревне знают, кто плох и кто хорош. И хорошего человека никто не обидит. Того, кто не сделал ничего дурного, и ночью не испугает стук в дверь. Твой свекор может не волноваться. Пусть дорога заходит в тупик, поворот всегда найдется. Придет день, когда все прояснится. У тебя у самой муж в солдатах, тебе бояться нечего, с тобой ничего не случится. Иди домой, а после завтрака я пришлю к вам жену.

Сестра Ли Чжи-сяна ушла. Дун Гуй-хуа молча принялась разводить огонь. На душе у нее было тоскливо. Если уж с Гу Юном начнут рассчитываться, значит, никому покоя не будет.

ГЛАВА XX

Колебания

Покончив с домашними делами, Дун Гуй-хуа отправилась к Гу Юну, а Ли Чжи-сян, чувствуя слабость во всем теле, остался дома и даже не пошел к дяде убирать коноплю. Но от безделья ему стало еще хуже, и он вышел на улицу. Недалеко от его дома, в тени дерева, несколько ротозеев смотрели, как режут свинью.

— Купи мяса на пельмени! Дешевле, чем на базаре! Сто шестьдесят юаней за цзинь! — смеясь сказал Ли Чжи-сяну кто-то из зевак.

— Что, больная свинья?

— Нет, здоровая.

— Да чья она? Разве можно резать скотину в такую жару? А если за день не продашь мясо? Ведь оно протухнет…

Все молчали.

— Свинья моего брата, — отозвался, наконец, совсем молоденький парень, — он решил ее прикончить. Говорят, все равно отберут. Целый год не ели мяса, попробуем хоть теперь! Что успеем продать — предадим, что останется — съедим сами. Засолим получше — не испортится. Нести тушу на базар брат не захотел: не стоит, говорит, тратить силы. — Все кругом рассмеялись.

— Ведь разговор идет о богатых, а твоему брату до них далеко. Что ему торопиться?

— Ну и жадный у тебя брат, — добавил кто-то, — подумаешь, какая беда! Одна свинья стала бы общей! В деревне побольше двухсот семей, и все вам родня: кто по отцу, а кто по матери. Все равно всех позовете в гости отведать свинины!

Ли Чжи-сян отошел, даже не спросив, почему люди не пошли работать в поле. На главной улице ему встретился Ли Чан, как всегда, оживленный и веселый.

— Ты не в поле, брат? Приходи сегодня на собрание пораньше, — сказал, здороваясь, Ли Чан.

— Э-эх, — с неохотою протянул Ли Чжи-сян.

— Нужно быть решительнее, старший брат! Пришло время беднякам освободиться! Не слушай тех, кто болтает чепуху, что коммунистам, мол, жить недолго!..

Ли Чжи-сян хотел было сообщить Ли Чану о том, что слышал вчера от Ли Чжи-шоу, но раздумал и сказал только:

— В гоминдановской армии американцы. А что у нас? Эх… Мы, бедняки, — люди темные, простые, не то, что хитрецы, вроде Чжугэ Ляна с веером из гусиного пуха.

— Чего нам бояться? Отберем у него веер! — перебил его Ли Чан. — Будем держаться вместе, и страха не будет. Настроение у тебя неважное, как я погляжу.

Ли Чжи-сян промолчал, но Ли Чан все же сказал на прощанье:

— Если робеть и страшиться, новой жизни не добудешь. Приходи сегодня пораньше. Нужно тебе мозги сменить.

Ли Чжи-сян опять не ответил, но про себя подумал:

«Я и сам бы не прочь сменить мозги, да смелости не хватает. Нет, нам уж не расправить плечи; вот вы, если сумеете, держитесь крепко, не давайте снова согнуть себя…»

Вся семья дяди Ли Чжи-сяна ушла на уборку конопли, даже женщин не было дома — на двери висел замок. Удивленные соседи спрашивали участливо.

— Ты что, заболел? Побледнел-то как!

Ли Чжи-сян зашел к другому дяде. Сухонький старичок только что слез с крыши, которую обмазывал глиной. Растопырив измазанные пальцы, он повел племянника в дом.

— Отдыхаешь сегодня, не работаешь? А у меня беда! Дом совсем разваливается. Крыша протекает. Если на улице сильный дождь, в доме он, правда, слабее; зато, когда на улице перестанет, в комнате все еще льет да льет. Давно я собираюсь переехать отсюда. Столько денег уходит каждый год на починку! Хватило бы оплатить хорошую квартиру, жили бы удобнее. Но я стар, не смею и рта раскрыть. Ведь дом-то дяди Хоу Дянь-куя! Сколько уж лет я у него арендатором, да и в родстве мы с ним. Теперь для него настали черные дни. Когда стена валится, пнуть ее много охотников. Но я в таком деле не участник… Посиди у нас. Поглядим, над чем хлопочет твоя тетка.

Старик зачерпнул ковшом воду, набрал полный рот и, брызгая на руки, наскоро помыл их. Потом вытер о старую синюю безрукавку, оставляя на ней следы глины.

Хоу Чжун-цюань, которого лет сорок назад прозвали Номи^[27], за то, что он был белым и толстым, теперь так высох, что походил на черствый хлебец из гречневой муки. Только живые глаза его блестели по-прежнему.

Приветливо улыбаясь, тетка спустилась с кана.

— Ах! Круглый год только и делаем, что заплаты на свои прорехи кладем. — Она собрала груду лохмотьев неопределенного цвета и сунула в изголовье кана.

— Твоя жена далеко пойдет. Совсем захлопоталась.

— Присаживайся на кан, отдохни. Ведь у тебя редко бывает свободная минута. Покурим, — сказал старик.

Вытащив из-за пояса трубку, старик предложил ее племяннику, но тот отказался. Тогда старик закурил сам и добродушно проговорил:

— Ха, не могу отказать себе в табаке. Одна радость в жизни и осталась.

— Жена твоя была вчера на собрании? А ты? О чем там говорили? — не удержалась жена Хоу Чжун-цюаня. — Слышно, опять будут рассчитываться с помещиками и землю делить. Землю будто бы дадут тому, кто на ней работает. Правда это?

— Эх ты, женщина, — перебил ее старик, — состарилась, а все суешь нос не в свое дело! Вчера со мной спорила, рвалась на собрание. А что ты там поймешь? Место ли тебе там? Пора бы остепениться, поменьше заниматься чужими делами.

— У моей жены теперь титул, точно у князя: председательница! Будто она и в самом деле на что-то годится. Не знаю, пускать ли ее на собрания. Как ты думаешь, дядя, что теперь будет? В деревне всякое болтают, — сказал Ли Чжи-сян и даже почувствовал облегчение: вот и ему есть с кем посоветоваться.

— Ты меня спрашиваешь? — сказал старик, теребя реденькую бородку и с усмешкой поглядывая на жену и племянника. — Нет, не гожусь я в советчики, неподходящий я человек. Теперь все стало по-иному. В новом мире новые повадки. Хорошо сказал вчера начальник: «Все для бедняков!» Но… моя жизнь, можно сказать, конченная. Против меня, старика, и жена и сын с дочерью. Не будь меня, они давно расправили бы плечи, освободились, разбогатели бы, ха-ха! А ты, Ли Чжи-сян, все-таки слушался бы своей жены, она человек дельный. Теперь на рассвете и курица кричит петухом. Мужчины и женщины равны, ха-ха!

— Верно люди говорят, — вмешалась тетка, — зрячий у слепого дорогу спрашивает. Уж кто в деревне известнее твоего дяди? Он даже землю вернул помещику!.. Ты спрашиваешь, что тебе делать? Дядя тебе отвечает: рабом был, рабом и оставайся. А есть нечего — затяни пояс потуже. Он всего боится, даже листа, падающего с дерева: как бы не убил. Что с ним говорить? — Впервые за всю свою жизнь тетка решилась излить свою душу, она никак не могла примириться с тем, что упрямый старик вернул землю помещику.

От слов тетки Ли Чжи-сяну стало еще тяжелее. Верно! Старик упрям до глупости, его не любят в деревне, смеются над ним, говорят, что он и на человека не похож, точно мертвый. Ли Чжи-сяну стало жаль дядю, и он рассказал, что толкуют о нем в деревне: пусть бы он только решился, и Хоу Дянь-кую придется сразу отдать ему и десять му земли, и дом.

Тетка жадно слушала, поддакивая племяннику и стараясь разглядеть на лице мужа хоть какое-то проявление ненависти. Но старик был невозмутим.

— Дело прошлое, вспоминать нечего… — прервал он Ли Чжи-сяна.

Было ясно, — старик не хотел продолжать разговор. Он слез с кана и принялся собирать инструменты для починки крыши. Ли Чжи-сян тоже поднялся.

Провожая племянника, старуха тихонько шепнула ему, что к вечеру навестит Дун Гуй-хуа, а ему посоветовала поменьше слушать ее мужа: уж очень старик упрям.

ГЛАВА XXI

История одной жизни

Старики в Теплых Водах помнили Хоу Чжун-цюаня жизнерадостным и бойким юношей. Семье его в те времена жилось неплохо. У них было около двадцати му земли и фанза в три комнаты под черепичной крышей. Два года проучился он в частной школе, знал много иероглифов, читал песенники, драмы, увлекался повестями о героических подвигах, о преданности и верности, о самоотверженных женщинах. Прочитанное он пересказывал молодежи, всегда льнувшей к нему. Он хорошо пел и играл на сцене. В деревне Хоу Чжун-цюаня любили, и под Новый год^[28] у него не было отбою от приглашений. Женился он на первой красавице в деревне. Ребенок у них родился беленький и пухленький, и родители не могли нарадоваться на него.

Но в том же году случился недород. Семья Хоу Чжун-цюаня заняла три даня зерна у своего родственника, помещика Хоу Дин-чэна, и продержалась трудное время, но на следующий год не смогла вернуть даже процентов. Хоу Дин-чэн, воспользовавшись тяжелым положением семьи, попросил жену Хоу Чжун-цюаня помочь ему по хозяйству. Отказать ему в таком небольшом одолжении в семье сочли неудобным, тем более, что они были в родстве. Но жена оказалась податливой, как вода, и ненадежной, как пух ивы. Она сошлась с сыном Хоу Дин-чэна, Хоу Дянь-гуем. Хоу Чжун-цюань привел жену домой, избил ее и решил развестись с ней, но ночью она бросилась в колодец. Хоу Дянь-гуй со злости уговорил родителей покойной подать в суд на Хоу Чжун-цюаня, и тому пришлось просидеть два месяца в тюрьме да отдать еще шесть му земли. Отец его с горя заболел и под Новый год умер. В доме не оказалось денег даже на гроб. Мать требовала, чтобы Хоу Чжун-цюань снова занял у Хоу Дин-чэна, но сын ее не послушался. Весь Новый год прошел в спорах. Мать, наконец, сама заняла десять связок медяков^[29] и похоронила мужа, Хоу Чжун-цюань бежал из дому, спасаясь от безысходной тоски. Он нанялся в погонщики верблюдов и круглый год проводил в песчаных степях.

Сначала он мечтал о новой жизни, о том, как вернется домой с деньгами, о богатстве. Но прошло долгих пять лет. Все так же плыли по небу белые облака, так же тянулись бесконечные пески, луна наливалась и снова оскудевала, прилетали и улетали гуси. Синяя куртка Хоу Чжун-цюаня порвалась, у старого тулупа отвалились рукава, а из дому пришло письмо, что мать при смерти и ждет только сына, чтобы спокойно умереть.

Волей-неволей пришлось вернуться в деревню. В их доме уже жили другие, а мать переселилась в сложенную из глины фанзу позади разрушенного храма. Его пухлый беленький сынок превратился в худую черную обезьянку. Дождавшись сына, мать от радости начала поправляться, но когда она встала, свалился он сам. Мать ухаживала за ним, приносила жертвы богам, бегала к гадалкам и даже позвала доктора. Никто не знал, откуда она брала деньги, но когда сын выздоровел, оказалось, что вся их земля перешла к семье того же дяди Хоу Дин-чэна. Теперь Хоу Чжун-цюань уже не мог уйти: пришлось остаться и батрачить, чтобы прокормить семью.

К тому времени дядя Хоу Дин-чэн и сын его Хоу Дянь-гуй уже умерли. Хозяином стал второй сын — Хоу Дянь-куй. Этот сам пришел к Хоу Чжун-цюаню:

— Мы с тобой все-таки родственники. Забудем о том, что сделал мой брат, пусть его душа снова возродится человеком^[30]. Твой долг покрыт. Твоя земля теперь в моих руках. Конечно, судьба твоя несчастная, но тебе приходится кормить сына и мать. Арендуй у меня твою прежнюю землю, будешь отдавать зерном по своему усмотрению.

Хоу Чжун-цюань склонил голову, молча принял предложение и переехал в полуразрушенный домик в две комнатки, который ему безвозмездно предоставил Хоу Дянь-куй.

С тех пор Хоу Чжун-цюань уже не пел песен, не рассказывал историй. Много лет он избегал односельчан, отдавая все свои силы земле: он искал забвения в труде. Нередко приходилось ему помогать в хозяйстве Хоу Дянь-кую, он никогда не отказывался от бесконечной мелкой работы, делая все, что только мог. Мать его тоже частенько помогала у помещика на кухне или шила на него. Осенью в руки Хоу Дянь-куя переходило отборное зерно, семье оставались лишь солома да мякина. Зато Хоу Дянь-куй закрывал глаза, если Хоу Чжун-цюань должал за аренду, и время от времени дарил ему старую одежду, опутывая его своими благодеяниями.

Набожный Хоу Дянь-куй часто упрекал Хоу Чжун-цюаня в маловерии. За Хоу Чжун-цюанем не забывали послать, если в доме Дянь-куя появлялся сказитель, передававший содержание божественных книг. Порой эти сказания приносили бедняку какое-то утешение, но чаще всего он роптал на Небо за несправедливость к нему. И Небо еще раз точно покарало его за строптивость: умер от оспы его сын. Тогда Хоу Чжун-цюань потерял последний интерес к жизни, перестал замечать окружающих. И только когда матери удалось найти ему невесту, он вернулся к людям.

Его вторая жена была некрасива и неразговорчива. Он был к ней равнодушен. Но своей добротой и трудолюбием эта женщина из бедной семьи сумела внести в дом спокойствие. У него родился второй сын. Постепенно он перестал избегать людей, а иногда даже вспоминал свои сказки. Но теперь он рассказывал уже не о полководце Яне^[31] и не о том, как Су У^[32] пас баранов, а о том, что слышал от сказителей, посещавших Хоу Дянь-куя, полные суеверия проповеди о возмездии, о предопределении. Он убеждал делать добро, покоряться судьбе и прощать людям жестокое обращение. Все свои несчастья он объяснял изначальным предопределением судьбы. Он покорился ей и искупал теперь свои грехи во имя лучшей жизни в будущем. Так прошли долгие годы. В его семье все работали и только-только не умирали с голоду.

Теперь это был добродушный, хотя и чудаковатый старик. Кровопийце Хоу Дянь-кую он отдавал не только свой труд, он стал его пленником всей душой и всеми своими чувствами.

Когда этой весной деревня принялась за Хоу Дянь-куя, Хоу Чжун-цюаня звали рассчитаться с помещиком. Но он отказался: он и так задолжал помещику, и если теперь возьмет у него что-нибудь, ему придется в будущей жизни отрабатывать свои долги, переродившись в вола или коня. Вот почему он вернул помещику даже те полтора му, которые выделил ему Крестьянский союз. Его взгляды ничуть не изменились и теперь. Восьмая армия, конечно, сулит много хорошего, но все, что он читал и слышал, убеждало его в одном: не бывать беднякам хозяевами! Вот Чжу Хун-у^[33] вышел из бедняков. Не во имя ли бедноты поднял он знамя восстания? Но стоило ему сделаться императором, и скоро все переменилось: он думал только о собственной выгоде, а народ, как всегда, остался ни при чем. Деревенская молодежь шумит вместе с Восьмой армией, думает не о будущем, а лишь о сегодняшнем дне. Ему остается только болеть за нее душой и обливаться холодным по́том при мысли о каре, которая ее ожидает. Своему сыну он не разрешал дружить со сверстниками и по всем деревенским делам выступал сам, чтобы оградить сына от лиха. Ему, шестидесятилетнему старику, который за всю жизнь не сделал ничего дурного, уже неважно, как кончится его жизнь, думал он. Случись беда, он не побоится предстать перед властителем ада Янем. Свои мысли он не высказывал вслух и только посмеивался да теребил свою бородку, и когда другие восхваляли при нем Восьмую армию, понимал, что ему одному не остановить разбушевавшейся стихии, но он не мог предвидеть, что поток, прорвавший все плотины, захватит его семью и его самого.

ГЛАВА XXII

Все для единства

Ночь после собрания прошла невесело. Когда Чжан Юй-минь ушел, между членами бригады поднялся спор, правда, не очень горячий. Вэнь Цай спокойно принимал нападки товарищей. Он не настаивал на своем, проявив необычную для него уступчивость, чтобы, как он заметил, добиться в бригаде единодушия, без которого ей не выполнить порученное партией задание. Но в глубине души он сохранил предубеждение против товарищей. Бригада лишь со стороны казалась единой.

После завтрака двор старого Ханя снова оживился. Ли Чан принес статью для классной доски и попросил Ян Ляна выправить ее. Он захватил пьесу на шэньсийские напевы, которую в деревне сочинили весной, и тут же стал ее петь под аккомпанемент хуциня. Когда Вэнь Цай увидел, что собрались уже все активисты, мнение которых его интересовало, он решил тут же разрешить с ними самые неотложные вопросы. Не имея точных данных о помещиках в Теплых Водах, он так и не сумел разобраться, кто же из активистов прав. Он хотел, чтобы в них самих созрело решение, на кого направить борьбу. И среди активистов, как позавчера ночью в кооперативе, поднялись ожесточенные споры. У Чжан Чжэн-дяня произошла схватка с Ли Чаном из-за Ли Цзы-цзюня, а с Чэн Жэнем из-за Гу Юна. Когда же речь зашла о Хоу Дянь-куе, все стали смеяться и рассказали про то, как он купил пеструю корову на общественные деньги, а утверждал, что она его собственная. Тот же Хоу Дянь-куй основал в деревне религиозную секту. Однажды Чжао Цюань-гун даже побывал в его общине, в которую Хоу Дянь-куй завлекал обещанием царства небесного.

— Черноволосый народ мучается, терпит бедствия в голодные годы, но верующие, как на лихом скакуне, перенесутся на Западное небо! — проповедовал Хоу Дянь-куй.

Всех развеселил этот рассказ, и Чжао Цюань-гуна заставили пропеть молитву:

Все наши помыслы о тебе,

Наш великий Майтрея ^[34].

И днем и ночью храним тебя в душе,

Омитофо ^[35].

Ли Чан рассказал бригаде, как весной, когда решили рассчитаться с Хоу Дянь-куем, старик прикинулся больным и не пошел на собрание, а потом, когда его привели силой, Чжао Цюань-гун ударил помещика по лицу за то, что тот обманом завлек его в свою секту.

Когда очередь дошла до Цзян Ши-жуна, активисты сказали, что с ним уже свели счеты, что теперь он — даже утверждали некоторые — изменился к лучшему.

Вспомнили о Ван Жуне, преданной собаке помещика Сюй Юу. В прошлом году его не удалось привлечь к ответу, а весной тоже пришлось отпустить — район дал указания сосредоточить внимание на немногих лицах. Ван Жун лебезил перед Сюй Юу, когда тот был начальником волости, состоял у него на посылках, помогал ему даже по делам угольной компании в Синьбаоане. Ван Жун — настоящая собака, глаза у него, как у ищейки. Он присвоил себе имущество брата-калеки — его три с половиной му земли на косогоре, морит его голодом и не позволяет ему жениться. Активисты вовсю ругали Ван Жуна, но всем стало ясно, что он не помещик, а самый настоящий бедняк, даже под середняка его не подвести, и о борьбе с ним не могло быть и речи.

Собрание затягивалось. Имен выдвигалось немало: у одного было много земли, другой отдавал землю в аренду, третий побывал в старостах при японцах. Необходимо было свести счеты со всеми — с одними мягче, с другими покруче. Но среди них не нашлось никого, чьи преступления могли бы зажечь народ огнем гнева.

— У нас нет такого злодея, как Чэнь У в деревне Мынцзягоу, который отбирал бы у людей последние медяки, бил, насиловал, — говорили активисты: Чэнь У прятал оружие, патроны, убил районного партийного работника и милиционера, проводил в поле собрания с агентами японской тайной полиции. Все его преступления были подтверждены свидетелями, народ знал о них и провел борьбу до конца. В Теплых Водах нет ни такого злодея, ни такого крупного помещика, как Ли Гун-дэ из деревни Байхуай, у которого свыше ста циней земли да еще большая мельница. Будь у нас такой помещик, отобрали бы мы столько земли, все дворы стали бы середняцкими. Это подняло бы весь народ.

Так активисты и не пришли ни к какому решению.

Вэнь Цай посоветовал им прислушаться к тому, что говорит народ, не торопясь, однако, с выводами, а если настоящего врага не найдется, передел можно провести без борьбы. От такого совета настроение у активистов упало, беседа прекратилась, и все разошлись, чтобы подготовиться к вечернему собранию.

После их ухода Вэнь Цай написал отчет о работе в Теплых Водах, запрашивая о ней мнение района. Он не собирался знакомить бригаду со своим докладом, а заложил его в записную книжку в ожидании оказии, чтобы переслать непосредственно в район.

Затем Вэнь Цай стал обдумывать свое выступление на предстоящем собрании, не считаясь, конечно, с нелепым, по его мнению, протестом Ху Ли-гуна против таких речей; пока крестьяне ничего не знают, у них не хватит смелости подняться на борьбу.

Ху Ли-гун требует жарких схваток, но лишь мелкая буржуазия строит свои суждения на песке. Соглашаясь с тем, что у него самого мало опыта, Вэнь Цай, однако, не хотел признать, что товарищи по бригаде могли стоять выше его, что их ничтожный опыт мог иметь какое-то значение. Опыт без обобщения, без теоретической основы остается поверхностным и не может служить опорой в борьбе. Товарищи легче, чем он, сближаются с крестьянами, но если бы даже они проводили с ними целые дни, это не дало бы им уменья руководить массами, влиять на них, владеть их настроениями, удовлетворять их запросы.

Ведь вот председатель Мао понимает китайский народ, выдвигает своевременно все проблемы, но разве он проводит с народом целые дни? Интересы народа нужно брать в целом, всесторонне охватывать все вопросы, не упорствуя в чем-нибудь одном. Молодежь слишком переоценивает свои знания. Члены бригады полуинтеллигенты, это бывшие рабочие или крестьяне, что создает разнобой и трудности в работе. Вэнь Цай понимал, что он должен поддержать их, объединить, помочь, и поэтому довольно искренно шел на уступки.

В конце концов одиночество наскучило ему. Он вышел на улицу.

ГЛАВА XXIII

Вэнь Цай пошел к массам

На углу безлюдной улицы сидели, перешептываясь, две женщины. При виде Вэнь Цая они замолчали и стали следить за ним глазами. «Любят женщины поболтать, — подумал Вэнь Цай, — но почему они здесь среди бела дня? Почему не работают?» Как только он прошел мимо, они снова зашептались. Ему даже показалось, что они говорят о нем, хотя он не разобрал слов, да и не понял бы их. Подавив любопытство, он пошел дальше, делая вид, что не обращает на них внимания.

У театральной площадки под акацией сидел торговец арбузами, возле него примостилось на корточках несколько стариков. Из окна сыроварни высунулась молодая женщина. Оглядев Вэнь Цая, она обернулась и что-то сказала. Вэнь Цай не знал, куда ему направиться, чем заняться. Купить арбуз? Неудобно. Он подошел к классной доске, пробежал глазами статью, которую читал еще утром. Она была переписана красиво и четко учителем Лю, которого Вэнь Цаю хвалил Ли Чан.

Вэнь Цай чувствовал на своей спине взгляды стариков, в окне сыроварни появились уже две головы, ему стало не по себе. Он направился к школе в надежде найти там Ху Ли-гуна: юноша обучал детей песням и разучивал с ними пьесу «Кнут деспота». Прежде он работал в театральной бригаде, да и сейчас не потерял интереса к этому делу.

Но на школьном дворе было тихо. Из комнаты у самых ворот вышел человек в короткой куртке и почтительно пригласил Вэнь Цая войти:

— Заходите, посидите… Прошу вас… Окажите любезность…

— У вас еще идут уроки? — задал вопрос Вэнь Цай.

— Да, занятия еще не кончились.

Вэнь Цай прошел вслед за незнакомцем в комнату, по-видимому, приемную. На квадратном столе, у окна, стояла подставка для шляп и часы с боем в стеклянном футляре. На стене, напротив входа, висели два портрета: литографированный — Сунь Ят-сена и тушью — председателя Мао. На блестящей бумаге по обе стороны портретов были выведены лозунги: «Служим народу», «Развернем культурную работу новой демократии». Под лозунгами висели пестрые ученические рисунки и сочинения. У стены слева стоял длинный низкий шкаф, на котором лежал узел с постелью. С правой стороны были прикреплены два ряда кнутов с красными и розовыми бумажными цветами — реквизит к пьесе «Кнут деспота».

Незнакомец предложил Вэнь Цаю сесть и налил ему чашку чая:

— Прошу вас, выпейте… Мы люди простые.

— Ты из здешней школы? — спросил Вэнь Цай.

— Да, да, я здешний.

— Как твоя фамилия?

— Лю.

Вэнь Цай сообразил, наконец, что перед ним школьный учитель.

— Это ты переписывал статью на доску?

— Не смею хвалиться… переписал неважно…

Вэнь Цай оглядел учителя. Ему было под сорок. Длинное лицо, узкие, видимо, близорукие глаза, большой нос, длинные волосы. Грязная белая куртка и чрезмерное самоуничижение учителя производили неприятное впечатление. «Почему он так держит себя?», — подумал Вэнь Цай и задал несколько вопросов, на которые тот отвечал с подчеркнутой почтительностью.

— Здесь нет моих товарищей? — спросил, наконец, Вэнь Цай. — Я ищу их.

— Товарищ Ху только что ушел, только что вышел из школы. Он вам нужен? Догнать его?

— Нет, нет.

И Вэнь Цай вышел из комнаты. В это время кончился урок, и ватага ребятишек, точно вспугнутый пчелиный рой, с криками и песнями выбежала во двор. Разглядывая Вэнь Цая, школьники забегали вперед, следовали за ним по пятам, весело передразнивали: «Понятно ли вам, земляки? Ясно ли?»

Оглушенный шумом, Вэнь Цай, сделав вид, что не замечает насмешек детей, поспешил на улицу. Учитель Лю, обеспокоенный, шел за ним бормоча:

— Хотелось бы ваших указаний…

Очутившись за воротами школы, Вэнь Цай с облегчением вздохнул. Высоко подняв голову, он направился было обратно к дому старого Ханя, но тут кто-то окликнул его из окна кооператива.

— Начальник Вэнь! Заходи к нам, посмотри на наш кооператив! — Это был милиционер Чжан Чжэн-дянь, назвавший Вэнь Цая почему-то начальником.

Вэнь Цай подошел к окну кооператива. Заглянув внутрь, он увидел две стойки, на которых были разложены товары, ларь с мукой, жаровню для лепешек и прилавок. Лицо у Чжан Чжэн-дяня было такое красное, словно он только что выпил вина. Из соседней комнаты торопливо вышел человек небольшого роста и, подойдя к окну, тепло поздоровался с Вэнь Цаем.

— Заведующий кооперативом, Жэнь Тянь-хуа, специалист своего дела, — представил его Чжан Чжэн-дянь.

Вэнь Цай счел нужным задать несколько вопросов. Жэнь Тянь-хуа, внешне мало напоминавший торговца, давал толковые разъяснения.

— Часто у вас бывает Чжан Юй-минь? — спросил Вэнь Цай, вспомнив, что Чжан сказал, чтобы его искали здесь, если он понадобится.

— Да, он много времени проводит в кооперативе.

Заметив на шкафу кувшин с вином, Вэнь Цай сообразил, почему у Чжан Чжэн-дяня такое разгоряченное лицо.

Видя, что Вэнь Цай не заходит, Чжан Чжэн-дянь выпрыгнул в окно.

— Вы ищете Чжан Юй-миня, начальник? Его дом недалеко отсюда…

— Нет, я спросил просто так…

— Чжан Юй-минь очень занят делами — общественными и своими… Целый день все только и ищут его… Ха-ха!

— Что? — переспросил Вэнь Цай, почуяв в этих словах какой-то намек.

— Если снова будут делить имущество помещиков, ты, начальник, отведи нашему Чжан Юй-миню хороший дом, в три комнаты, на север. У него дом никуда не годится. Да там еще его брат, ха-ха…

— Что ты хочешь сказать?

— Да, да… Прежде чем уходить из деревни, тебе, начальник, придется еще выпить у него.

— О каком доме ты говоришь? В чем дело?

— О чем еще спрашивать? Есть тут одна вдова, земли-то немало, а дома нет. Ха-ха…

Вэнь Цаю стало не по себе, однако он отметил с удовлетворением, что не потерял еще способности разбираться в людях. Он пошел дальше, в северную часть деревни, разговаривая по дороге с Чжан Чжэн-дянем. Тот принялся рассказывать о том, как вступил в партию еще до освобождения, но сейчас ничего не может поделать… он слишком честен… Работа в милиции только вывеска, всем заправляет один Чжан Юй-минь, и он, Чжан Чжэн-дянь, считает, что на этот раз из борьбы с помещиками ничего не выйдет. Почему не выйдет, он сначала умолчал, но в конце концов признался:

— Ведь вот, начальник, почему народ не смеет бороться с помещиками? Все зависит от деревенских руководителей. Они выросли в одной деревне, и если не родня друг другу, то соседи. Разве тебе еще не ясно, начальник, как мешают работе личные связи…

Но как ни допытывался Вэнь Цай, Чжан Чжэн-дянь не назвал тех, кто, по его мнению, руководствовался личными побуждениями. Так дошли они до конца деревни.

Повернув обратно, Вэнь Цай увидел дочерна загорелого молодого парня; он стоял неподвижно и, прижимая к груди кулаки, сурово глядел на них. Лицо его показалось Вэнь Цаю знакомым.

— Ты сегодня не работаешь? — обратился к нему Вэнь Цай.

Загорелый парень промолчал, а Чжан Чжэн-дянь как-то смущенно заторопился:

— Ну, я пойду, ты возвращайся к себе, начальник, — и свернул куда-то в сторону.

Подняв голову, парень посмотрел на крестьян, стоявших на другой стороне улицы, и крикнул:

— Днем чорта встретил! Эх!.. Но вы все увидите — злу не победить правды!.. Жаль, что сбежал.

— Лю Мань, иди домой. Тебя уже давно ищут, пора обедать. Успокойся, иди работать, смотри, что стало с тобой за эти дни, — кричали ему в ответ.

Парень махнул рукой.

— Работать? Теперь одна работа — земельная реформа! — и обернулся к Вэнь Цаю: — Верно, товарищ?..

Видя, что Лю Мань сильно возбужден, Вэнь Цай не стал его расспрашивать и направился к дому старого Ханя. Лю Мань, все так же сжимая кулаки, проводил его взглядом.

Когда Вэнь Цай вернулся домой, товарищей его еще не было. Старый Хань уже раздувал огонь, готовя ужин. Внучонок сидел у ворот и забавлялся кузнечиком с оборванными крылышками.

ГЛАВА XXIV

Разговор по душам

В это время Чжан Юй-минь с Ян Ляном прогуливались по фруктовому саду, лакомились зрелыми плодами и собирали их в корзину. Узкие полоски солнечного света, пробиваясь сквозь густую листву, озаряли фигуры людей, ложились золотистыми пятнами на землю.

Прежде этот сад принадлежал помещику Сюй Юу; а при разделе полму досталось дяде Чжан Юй-миня — Го Цюаню.

Ян Лян никогда не видел такой красоты. Бесконечными рядами тянулись фруктовые деревья. Откуда-то из глубины доносились голоса невидимых людей. Тяжелые ветви хулубинов клонились к земле, образуя сказочный шатер, под которым свободно мог бы укрыться маленький домик. Деревья были усеяны крупными плодами — темно-красными, розовыми, темно- и светло-зелеными. Ян Лян и Чжан Юй-минь срывали их, либо поднимаясь на носки, либо низко сгибаясь, чтобы не задеть отягощенных ветвей. Глаза у них разбегались, они протягивали руки то к особенно крупным, то к необыкновенно ярким и красочным яблокам. Воздух был насыщен запахом фруктов, легкие жадно вдыхали тончайший аромат, проникавший, казалось, до самого сердца. Больше всего было хулубинов, но попадались и груши, и хайтаны^[36], свисавшие кистями, словно прекрасные яркие цветы. Не удержавшись, Ян Лян сорвал маленькую кисть и залюбовался ею.

Ян Лян расспрашивал, кому принадлежит то или иное дерево, и радовался, когда хозяином его был бедняк. Тогда красные плоды казались ему пурпуром победы, и он принимался подсчитывать доход, который принесут деревья.

— Вот с этого дерева соберут плодов по крайней мере цзиней двести, — сказал он, остановившись возле хулубина.

— Просчитался, товарищ, при таком урожае, как нынче, каждое дерево принесет по меньшей мере восемьсот, а то и больше тысячи цзиней. А если бы пошли поезда и установились настоящие цены, доход с одного му равнялся бы доходу с восьми-десяти му орошаемой земли.

Ян Лян широко раскрыл глаза, пораженный такими цифрами.

— Но настоящий бедняк обрадуется больше орошаемому полю, — продолжал Чжан Юй-минь, — оно надежнее фруктового сада. В этом году плодов видимо-невидимо, а вот прошлый год был неурожайный, даже детишкам не пришлось полакомиться. Да и при хорошем урожае фрукты не заменят зерна. Вот хулубины — красивы, ароматны, а хранить их нельзя, приходится продавать как можно скорее. Если привоз большой, значит, цены низкие. В Калгане, конечно, их можно бы продать по двести-триста юаней за цзинь, но перекупщики еле дают по сто. А чуть опоздаешь — и того меньше. Попорченные фрукты обычно оставляют себе: сушат для детей.

Ян Лян стал снова прикидывать, какой же доход можно собрать с сада бывшего помещика Сюй Юу, розданного теперь двадцати беднейшим семьям. Если с десяти му собрать тридцать тысяч цзиней и выручить три миллиона юаней, каждой семье достанется по сто пятьдесят тысяч, а на них на рынке можно купить семьсот пятьдесят цзиней пшена. Семья из трех человек, если у нее есть еще какой-то приработок, — как-нибудь перебьется. Но, конечно, лучше всего иметь хоть немного пахотной земли.

Ян Лян расспрашивал, сколько фруктовых садов во всей деревне, кому они принадлежат — помещикам или кулакам, — запоминал фамилии владельцев.

По мере того как они углублялись в сад, тишина и безлюдье становились все более ощутимыми. Только один Го Цюань шел позади и разравнивал землю после них: если кому-нибудь вздумалось бы прокрасться в сад и оборвать фрукты — нетрудно было бы обнаружить следы.

Покончив с подсчетами, Чжан Юй-минь снова вернулся к прерванному разговору.

— Неужели ваши товарищи еще не поняли, что на собрании я не мог назвать имени Цянь Вэнь-гуя? У него глаза и уши даже среди активистов, и не успеем мы приступить к делу, как он улизнет. А кроме того, если мы поднимем вопрос о нем, а решение не пройдет, все полетит к чорту. Ведь у каждого на душе скребет: «Первой сгниет балка, что высунется из-под крыши».

— Ты установил за ним слежку?

— Даже ополченцам я не смею сказать всего. Не все такие, как Чжан Чжэн-го. Вот это молодец, понимает свой долг, для него существует только партия.

— А староста Чжао Дэ-лу? Ведь он давно в активистах, человек неглупый, да и бедняк. У жены даже платья нет. Неужели и он ненадежный?

— Головой он все понимает, да робеет. На борьбу его не поднимешь. В этом году он занял у Цзян Ши-жуна два даня зерна и думает, что никто об этом не знает. А того, кто должен помещику, не заставишь пойти против него, — так опутан каждый крестьянин. С каким бы помещиком ни начать борьбу, всегда найдутся противники.

— По-твоему, значит, начинать нужно с него?.. Вытащить за бороду злодея Цянь Вэнь-гуя? И даже актив не всегда надежен? Так, что ли?

— Да. Не скажу, что все ненадежны, но если на собрании одна половина будет молчать, разве другая выскажется? Кое о чем мы разговариваем, да только между собой. Вот, к примеру, Чэн Жэнь. Был батраком у Цянь Вэнь-гуя, потом стал его арендатором. Теперь он председатель Крестьянского союза. Казалось бы, кому же быть активным, как не ему? И верно, в любом деле он пойдет впереди, а тут прикидывается дурачком. Человек он честный, руководитель хороший, но сердце у него не камень, не может он забыть племянницу Цянь Вэнь-гуя. Вот поживешь у нас, во всем разберешься. Все крестьяне ждут, что борьбу начнут активисты, а те ни с места. Ну, как тут быть?

— Надо подумать. Неужели во всей деревне не найдется смельчака, чтобы выступить первым? Конечно, впереди пойдут те, кто больше всех пострадал. Если активисты не начнут, мы найдем кого-нибудь из крестьян, и тогда личные связи активистов нам не будут страшны.

— Пока в сознании крестьян нет перелома, уговаривать их бесполезно, — сказал Чжан Юй-минь и привел в пример Хоу Чжун-цюаня.

При прошлых расчетах с помещиками Чжан Юй-миню казалось, что руководить массами дело нетрудное — народ охотно шел за ним. Но теперь задача была много сложнее: народ должен не только взять землю, но и сплотиться в борьбе за нее, разогнуться, расправить плечи и понять, наконец, что он стал хозяином новой жизни. Поэтому-то Чжан Юй-минь действовал особенно осторожно, и каждая помеха волновала его; но он упорно шел к своей цели.

Поделившись с Ян Ляном своими сомнениями, он почувствовал большое облегчение. Поддержка Ян Ляна воодушевила его, придала больше смелости. Чувствуя в Ян Ляне опору, он согласился с ним, что необходимо сегодня же поставить перед Вэнь Цаем вопрос о расчетах с помещиками и сегодня же обсудить его после собрания.

Взглянув на солнце и увидев, что время уже не раннее, Чжан Юй-минь первым покинул сад, захватив корзину с фруктами, а Ян Лян пошел к сторожке Го Цюаня.

Молчаливый старик с длинными усами сидел неподалеку от сторожки, прислонившись к дереву; задумчивая довольная улыбка бродила по его лицу. Возле него стояла корзина с попорченными плодами.

— Зачем они тебе? — спросил Ян Лян.

— Ты думаешь, все это гниль? — засмеялся старик. — Нет, у некоторых половинки хорошие. Можно высушить, а потом с ними чай пить. Ведь раньше, товарищ, мы не смели даже гнилье подбирать. Лет шестьдесят я только посматривал на фрукты, не пришлось их пробовать. И теперь, разве я брошу паданец, хоть у меня целых три с половиной дерева? Ни за что!

«А с какой щедростью старик угощал Чжан Юй-миня, — подумал Ян Лян. — Даже обещал прислать фрукты домой, если ему будет некогда прийти самому». И Ян Лян произнес вслух: — Ты добрая душа. Мы и так много набрали у тебя.

— Много? Ничуть. Разве не от вас все это? — назидательно сказал старик. — Вы люди хорошие, роздали имущество богатых нам, беднякам. Вся деревня понимает, что и теперь вы пришли по такому же делу.

— А ты знаешь, кто мы такие? Почему занимаемся этим делом? — заинтересовавшись, спросил Ян Лян.

— Вы? — гордо улыбнулся старик. — Вы Восьмая армия. Коммунисты! Так приказал вам ваш голова, председатель Мао.

— А как ты думаешь, дядя, почему приказал так председатель Мао?

— Он старается для нас, бедных. Он царь бедняков, — все шире улыбался старик.

— Ха-ха, — рассмеялся Ян Лян и негромко спросил: — А у вас в деревне есть коммунисты?

— Нет.

— А ты откуда знаешь?

— В деревне я знаю всех, все крестьяне, коммунистов у нас нет.

— А что, дядя, если бы в деревне была коммунистическая партия, ты вступил бы в нее?

— А почему бы и нет? Только бы нашлись еще охотники. А если других нет, мне одному соваться незачем.

— Чего ж тебе бояться?

— Я не боюсь, но разве мне одному такое дело поднять?

— А, вот что!.. — Яну все больше нравился старик, и он открыл ему, что в Теплых Водах давно уже есть партийная организация. Он, старик, не знает о ней, потому что беспартийный. Ян Лян посоветовал ему вступить в ряды партии; она так крепко объединяет всех трудящихся, что никакая сволочь им не страшна. Старик слушал его со счастливой улыбкой.

— Прежде чем вступить в партию, мне нужно посоветоваться с одним человеком.

— Разве о таком деле можно советоваться? — возразил Ян Лян. — Ты сам себе хозяин. А вдруг твой советчик окажется негодяем?

Старик, видимо, смутился.

— А мой племянник Чжан Юй-минь? Он-то человек подходящий, как ты думаешь? — нерешительно пробормотал он.

— Этот-то подходящий! — засмеялся Ян Лян.

Уже темнело. Ян Лян долго пожимал руку Го Цюаню, обещая еще раз навестить его. Старик на радостях предлагал Ян Ляну поужинать с ним, но Ян Лян торопился. Уходя, он то и дело оглядывался на старика, на расплывающиеся в сумерках очертания плодовых деревьев.

ГЛАВА XXV

В кооперативе

Выйдя на площадь, Ян Лян услышал громкие голоса, доносившиеся из кооператива. Он быстро вошел, протолкался между темными фигурами, столпившимися вокруг Чэн Жэня. Говорили все сразу. Ян Лян остановился и стал прислушиваться.

— Вот вы какие! — взволнованно кричал Чэн Жэнь. — Когда мы распределяли повинности и требовали от вас сведения о количестве душ в семье, вы отмалчивались, а теперь, небось, все приползли! Посудите сами! Вот отец с сыном. У них ни кола ни двора, а заявляют, что у них две семьи. По переписи в деревне больше тысячи душ. Но разве они составят тысячу семей? Этак вы и грудного ребенка запишите отдельной семьей, только бы получить два лишних му орошаемой земли? А не думаете, сколько во всей-то деревне земли! Ходите да пристаете…

— Разве вы не знаете, что отец работает на земле Ли Цзы-цзюня, а я — у Цзян Ши-жуна? — продолжал стоять на своем парень лет девятнадцати. — Спим мы на одном кане, а живем двумя семьями, каждый давно работает только на себя.

— Скорей женись, родится сын, — вот и третья семья готова! — засмеялся кто-то в дверях.

— А что вы думаете? — вмешался Чжан Бу-гао. — Мать Ли Чжэн-дуна так и говорит: у них, дескать, пять душ. Сноха, видишь ли, беременна, на седьмом месяце, и этого ребенка тоже поставили в счет. «А если родится дикая кошка?» — спросил я. Старуха так рассердилась, даже ногами затопала…

В Крестьянском союзе Чжан Бу-гао был организатором, и в последние два дня к нему толпами валили крестьяне, чтобы зарегистрировать разделы в семьях и количество душ.

— Ха-ха-ха… — засмеялись вокруг.

— Союзу, значит, до этого дела нет? — не сдавался молодой парень, весь кипевший от гнева.

— У нас и без тебя работы хоть отбавляй. А ты нам еще загадки задаешь: мужчина ты уже или нет? Выделился ты из семьи или нет? — В темноте нельзя было разглядеть лица Чжан Бу-гао, но ответ его прозвучал такой насмешкой, что даже в самых дальних рядах поднялся хохот.

— Позоришь меня? Думаешь — начальство, организатор, так тебе и издеваться можно? — Парень не стерпел обиды и бросился с кулаками на Чжан Бу-гао.

Чувствуя, что Чжан Бу-гао хватил через край, Ян Лян хотел было разнять спорящих, но Ху Ли-гун уже опередил его, схватив одного за руку и оттолкнув другого.

— Не ссорьтесь, земляки, — сказал он. — Старый Чжан не так выразился. Одна у вас семья с отцом или две, в этом, конечно, союз разберется, это его прямое дело. Союзу следует установить общие для всех правила, по ним и вести дело. Верно?

— Правильно говорит товарищ Ху! — поспешил положить конец спорам Чэн Жэнь. — Иди домой, — сказал он молодому парню, — союз разберет твое дело и сообщит тебе свое решение.

Чжан Бу-гао воспользовался удобным случаем и выскользнул за дверь. Парень тоже перестал спорить, но все же не ушел.

— Как твоя фамилия? — спросил его Ху Ли-гун.

— Моя фамилия Го, имя — Фу-гуй, а отца зовут Го Бо-жэнь.

— Вы оба арендаторы? И ты и отец?

— Да, мы арендуем землю у разных помещиков, отец арендует восемь му орошаемой земли у Ли Цзы-цзюня, а я — десять му неорошаемой у Цзян Ши-жуна. Один работает на юге, другой — на востоке. Нас разделяют десять ли.

— Если ты арендуешь землю у Цзян Ши-жуна, значит, и счеты сводить будешь с ним, а отец твой рассчитается с Ли Цзы-цзюнем. Составляете ли вы одну семью или две, не имеет значения. Понятно?

— Верно, — поддержал кто-то Ху Ли-гуна. — У вас у каждого свой враг, свой помещик-ростовщик. Каждый и будет рассчитываться за себя. Вот и все.

— Разве союз не выступит за нас? Как же я буду рассчитываться? Я не сумею. А отец и подавно не справится.

— Ну, это дело нетрудное. Научим. Лишь бы хватило у тебя смелости. Крестьянский союз будет только помогать тебе, а действовать должен ты сам. Понятно?

— Мне самому идти к помещику?

— Боишься?

— Как же я один пойду? А что я скажу?

— Тогда зови с собой и других… — Ху Ли-гун только собрался расспросить о других арендаторах Цзян Ши-жуна, как его прервал подошедший Чэн Жэнь.

— Что вы тут столпились? Ведь это кооператив. Кто не покупает, пусть не задерживается! — громко крикнул он и незаметно толкнул локтем Ян Ляна и Го Фу-гуя. Люди стали расходиться.

В комнату вошел Жэнь Тянь-хуа, неся плошку с растительным маслом. В тусклом свете фитиля Ян Лян разглядел у дверей человека лет за тридцать; его круглые глаза, словно удивленные, так и бегали по сторонам. Деланно улыбаясь, он стоял у порога, будто колеблясь — войти или нет. Ху Ли-гун тоже заметил его.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Гм… начальник… ты…

— Это наш староста, Цзян Ши-жун, — объяснил Ли Чан, стоявший рядом с Ху Ли-гуном.

— Гм… Я Цзян Ши-жун… Прежде товарищ Чжан Пинь всегда заходил ко мне, даже жил в моем доме… — невнятно бормотал староста.

Все молчали.

— Пойдем домой! — бросил Ху Ли-гуну Ян Лян и направился к выходу.

— Тьфу! — выйдя во двор, сплюнул Ху Ли-гун. — Вот сволочь! Учитель Жэнь тоже не из приятных.

Крупным шагом они направились к дому Ханя. Заворачивая за угол, они разглядели в темноте у самой стены чью-то фигуру.

— Кто здесь? — окликнул Ху Ли-гун.

— Часовой, — послышался приглушенный ответ.

Они подошли ближе.

— Ужинал? — приветливо спросил ополченца Ян Лян.

— Ужинал, — ответил тот приподнявшись. — У вас сейчас Чжан Юй-минь и председатель Дун.

— Да-а!.. — негромко протянул Ян Лян, входя во двор. — Дела тут не так просты, нужно предупредить Вэнь Цая и старого Дуна, чтобы действовали осторожнее. Хорошо, что вернулся старый Дун, он разберется во всем лучше нас.

ГЛАВА XXVI

Старый Дун

В комнате было жарко. Несколько человек из деревни Лиюй, которые пришли вместе с Дуном, сидели молча, напряженно вглядываясь в товарища Вэнь Цая, а красное, разгоряченное лицо старого Дуна говорило о том, что он ораторствует уже давно. Вошедшие услышали последние слова:

— Ну и деревня! На счетах считать — и то не умеют, а уж таблицу составить — и подавно! Помещиков нет… Кулаков мало, да и те не стоящие. Есть, правда, один негодяй, да никто не смеет против него выступить. У них в деревне, видите ли, нет людей, чтобы с ним бороться. Собрал я активистов — народ нерешительный. На собрании крестьян говорил я один, и то впустую: никто меня не поддержал, все молчали точно немые!.. Из негодной глины кирпича не обожжешь, что и говорить.

Активисты из деревни Лиюй в знак согласия кивали головой. Вэнь Цай посмеивался, сидя на краю кана.

— Неужели никто в деревне не умеет считать на счетах? — спросил Ху Ли-гун, прислушавшись к беседе. — А школьный учитель?

— Учитель? Он-то, конечно, считает… — смущенно усмехнулись активисты.

— Для таблиц мы дадим вам образец. Возьмите запись повинностей по дворам и по душам. Да проверьте еще раз, нет ли ошибок и пропусков. Заполните графы: обрабатывающие собственную землю, арендующие землю в своей деревне и в других деревнях, сдающие в аренду, заложившие землю… Затем укажите точно, какие у вас земли: орошаемые, неорошаемые, на горе, на косогоре, под садами, под виноградниками, под огородами. Что здесь трудного? Всего-то у вас дворов пятьдесят. А что плохо пишете, не беда. Только проставьте четко цифры, чтобы другие могли разобраться. Верно я говорю?

Простые слова Ху Ли-гуна ободрили крестьян из деревни Лиюй.

— Правильно сказал товарищ! Ведь нам никогда еще не приходилось заниматься такими делами. Просим товарищей к нам. Поживите у нас! — и все они посмотрели на Вэнь Цая.

Но Чжан Юй-минь напомнил Вэнь Цаю, что пора идти на собрание, и тот, уже на ходу, обещал на следующий день побывать в деревне Лиюй.

— Приходите пораньше… позавтракаете у нас! — повторяли обрадованные крестьяне, следуя за Вэнь Цаем.

В комнате остались трое: старый Дун, Ян Лян и Ху Ли-гун.

Старому Дуну уже исполнилось пятьдесят. Это был плечистый человек с широкой грудью и выбритым до блеска красным лицом. Когда коммунисты с Южных гор пришли в Третий район, он ушел с ними в партизаны. Там усомнились было — не слишком ли он стар? Но Дун отстоял себя:

— Дело не в годах! Я никому не уступлю ни на поле, ни в партизанской борьбе! Еще посмотрим, кто сильнее, у кого ноги крепче!

Товарищ Чжан Пинь, который тогда руководил всем подпольем Третьего района, оставил Дуна в отряде.

Сначала Дун только ходил за бойцами, стрелять он не умел. От одного вида врага у него подкашивались ноги, рот наполнялся горечью. Все подтрунивали над ним. Но Дун очень скоро преодолел свой страх. Ему дали старое ружье.

В той местности японцы раскинули частую сеть военных гарнизонов. Организовать партизанский отряд здесь было нелегко. Однажды человек двадцать партизан вместе с Чжан Пинем проводили в деревне собрание. Об этом узнал японский агент. К деревне подошел вражеский отряд в три-четыре десятка солдат с пулеметом. Партизаны твердо знали закон революции: биться до конца! Бросаться в Хуанхэ — так всем вместе!

Они залегли в засаде недалеко от деревни. У них было всего шесть винтовок, два старых ружья да еще два ружья из ханьянского арсенала. Все бойцы были простые крестьяне, которые лишь совсем недавно взялись за оружие; стреляли плохо.

Врагу были хорошо известны их силы. Солдаты, издеваясь, орали:

— Эй, партизаны Третьего района! Как насчет оружия? Может быть, у вас не хватает? Получайте! Все тридцать восьмого года!

Партизаны пришли в бешенство. Но Чжан Пинь был невозмутим:

— Еще посмотрим, за кем останется последнее слово! Цельтесь не торопясь, все в одного! В того, что в меховой шапке! Внимание! Сдержите дыхание. Считаю! Раз, два… огонь!

Раздался залп из десяти ружей — и офицер упал. Партизаны чуть не плясали от радости. Потом таким же образом вывели из строя еще трех или четырех японцев. Враг поспешил убраться.

Крестьяне на радостях наварили партизанам лапши с курятиной. А позднее их наградили в уезде винтовкой. Старый Дун стал драться смелее и с бо́льшим хладнокровием. Жизнь партизан оказалась несравненно тяжелее батрацкой. Питались они промерзшими хлебцами, ютились в вырытых в поле землянках, спали даже без канав, на охапке травы. Так прошло три года.

Дуна выдвинули на работу в районном профсоюзе батраков, и вскоре он стал во главе его. Не боясь трудностей, он тщательно выполнял все поручения партии, но когда приходилось действовать на свой страх и принимать самостоятельные решения, он терялся.

Сам он был родом из деревни Лиюй и хорошо знал всю округу. Поэтому район и послал его с бригадой в Теплые Воды. А так как к Вэнь Цаю в районе отнеслись с уважением и доверием, старый Дун чувствовал себя под его началом крепко и уверенно.

Но не успел он еще разузнать, что нового произошло в Теплых Водах за время его отсутствия, не успел сообщить товарищам по бригаде всего, что знал о деревне прежде, как Вэнь Цай отправил его в Лиюй.

Когда Ян Лян и Ху Ли-гун рассказали Дуну о собранных ими сведениях и о собственных выводах, Дун не сразу понял, что́ их смущает. По правде говоря, его слишком занимали собственные дела. Придя в Лиюй, Дун застал своего брата больным. Брат начал уговаривать его поселиться в деревне, обещая выделить ему два му земли. Годы Дуна немалые, увещевал его брат, натерпелся он в жизни достаточно, пора им вдвоем отдохнуть, пожить на покое. Но Дуна предложение брата не соблазнило. Он хотел жить, как коммунист, работая на благо беднякам, чтобы и после смерти душа его обратилась в душу коммуниста. Но брат не сдавался. Оба они бобыли, настаивал он, работать для бедняков, конечно, хорошо, но ради предков^[37] следует оставить после себя потомство. Он сам уже слаб, к супружеской жизни непригоден, а Дун мог бы заслать сваху к одной вдове в их деревне. Ей лет под сорок; она еще крепкая, вполне может родить, станет хозяйкой в доме. Теперь ведь Дун ходит в начальниках, и отказа ему не будет.

Старый Дун, всю жизнь проживший холостяком, даже смутился от такого предложения.

— Что за шутки! — только и сказал он брату. Но покой его был нарушен.

В тот же день деревенские власти объявили Дуну, что за революционные заслуги ему выделили виноградник в три му. Дун растерялся и промолчал. Он батрачил десятки лет. Собственный виноградник никогда ему и во сне не снился. А он, пожалуй, не против! «Побывать дома и обработать землю, время найдется, — думал он, — присмотреть за виноградником поможет брат. Но как отнесутся к этому товарищи в районе? А если не одобрят? Назовут его корыстным, отсталым?» — Но тут же одернул себя: «Что же, всю жизнь чужой хлеб есть? А будь у него земля, он ел бы свой. Какая же тут корысть? Он не разбогатеет, станет лишь трудиться на своей земле. Сказал же председатель Мао: «Каждому пахарю свое поле». Разве он, Дун, не проработал на земле десятки лет? Почему же не дать ему поля?» — И он в душе решил, что возьмет виноградник. А женится или нет — там видно будет.

Об этом он и хотел посоветоваться с Ян Ляном и Ху Ли-гуном. Но, не замечая его волнения, они продолжали свой разговор о работе актива, росте организации, об идейном воспитании, усилении вооружения… Наконец они все же обратили внимание на то, что Дуну не по себе, и, посоветовав ему отдохнуть, ушли на собрание.

Хотя на этом собрании присутствовало меньше народу, чем на первом, оно тоже затянулось до поздней ночи. Чтобы убедить крестьян в возможности реформы, Вэнь Цай дал подробный анализ современного положения. Он говорил о мощи Советского Союза, о демократическом движении в гоминдановских районах, о том, как гоминдановские солдаты устали от войны, рассказал о Гао Шу-сюне^[38] и Лю Шань-бэне^[39] и, наконец, сообщил об обороне Сыпингая и о Датуне. Восьмая армия уже окружила Датун и займет его не позже чем через две недели.

Стремясь как можно подробнее растолковать все крестьянам, Вэнь Цай говорил долго и часто прибегал к непонятным словам. И хотя речь его не была лишена интереса и затрагивала важные вопросы, многие не выдержали и задремали. Сам Вэнь Цай тоже изрядно утомился и, придя после собрания домой, сразу же лег и заснул.

Ян Ляну и Ху Ли-гуну пришлось снова отложить обсуждение своих планов. Не состоялось оно и на следующий день, — Вэнь Цай ушел в деревню Лиюй и отсутствовал целых два дня. Там он провел два собрания и повторил все, что говорил в Теплых Водах.

Тем временем Ян Лян и Ху Ли-гун, стараясь собрать как можно больше сведений, проверяли факты, сообщенные Чжан Юй-минем, чтобы понять наконец, как выполните свою основную задачу — зажечь огонь в крестьянских массах, разбудить их гнев против своих поработителей, феодальных помещиков.

ГЛАВА XXVII

Помещица

С приходом в деревню бригады районных работников среди школьников участились драки. «Долой помещичьих сынков!» — кричали ребята победней, и какой-нибудь мальчишка из богатой семьи поднимал рев. Во время игр озорники нарочно сбивали с ног детей, даже в будни одетых наряднее, чем остальные. Поднимался невообразимый шум, и учителям приходилось разнимать дерущихся.

После уроков школьники пели песню, которой обучил их Ху Ли-гун. Ее слова пришлись по душе детям бедняков. «Веками помещики нас угнетали. Восстанем же, рассчитаемся с ними…» — неслись звонкие детские голоса.

Учитель Лю никогда не наказывал детей бедняков и только ласково выговаривал им.

— Зачем вы их обижаете, — объяснял Лю драчунам. — Не могут они отвечать за отцов.

А помещичьих сынков, слабых и трусливых, которым теперь больно доставалось, он утешал:

— Вы должны будете работать и жить своим трудом, чтобы стать достойными гражданами. Потолкуйте со своими родителями. Пусть одумаются, не то рано или поздно им придет конец…

Учитель Жэнь вел себя иначе. Не смея выступить открыто, он грозно смотрел на детей в туфлях на босу ногу и злобно шипел:

— Рано обрадовались! Вот придет гоминдановская армия — всех вас, щенков, заберет!

Одни пугались и больше не озорничали, другие же потихоньку рассказывали об угрозах Жэня учителю Лю, а тот все запоминал, но до времени помалкивал.

Детей богатеев Жэнь пробирал слегка для вида, но всем своим поведением выказывал им сочувствие в надежде, что они сообщат об этом своим родителям. Он наведывался к помещикам как бы невзначай, мимоходом бросал туманные слова, сеявшие тревогу, а потом намеками пробуждал смутные надежды.

— При коммунистах, — говорил он, — богатых ждут нескончаемые обиды. Но, — добавлял он, — долго это не протянется. Где уж коммунистам справиться со старым Чан Кай-ши. А если бы и справились, с Америкой им не совладать. Рано или поздно, а коммунистов сметут с лица земли.

Учитель Жэнь был человек без средств; он происходил из обедневшей чиновничьей семьи. Все его сочувствие было на стороне богатых. Для них он старался, рассчитывая поживиться объедками с их стола. Он не любил бедняков, ненавидел активистов, лелеял в душе надежду на полный провал земельной реформы или по меньшей мере — на какие-нибудь беспорядки и волнения.

В день возвращения старого Дуна из деревни Лиюй учитель Жэнь отправился к помещику Ли Цзы-цзюню, который жил в последнем оставшемся у него доме. К высоким воротам вели каменные ступени. Тяжелые, обитые железом створки были только прикрыты.

Жэнь без стука вошел во двор и только успел свернуть налево, как из-под навеса на него бешено залаяли две собаки, привязанные к столбу длинной железной цепью. Отойдя в середину двора, Жэнь крикнул:

— Старший брат!

Долго никто не откликался. Наконец из дома вышла старшая дочь помещика, одиннадцатилетняя Ли Лань-ин. Девочка недавно вернулась из школы, лицо и руки ее еще были запачканы тушью. Увидев учителя, она степенно спросила:

— Вы к отцу? Его нет дома.

— А мать?

Жэнь Го-чжун огляделся вокруг. На проволоке висело белье — детские платья, штаны и передник из красного шелка. У восточного флигеля стояли два больших решета с мелко нарезанными для сушки фруктами.

— Мама на заднем дворе, — смущенно ответила девочка.

Жэнь Го-чжун догадался, что́ здесь происходит, но решил зайти в дом и собственными глазами убедиться в правильности своих предположений.

— Мама занята, — настойчиво повторила девочка и тут же громко крикнула:

— Мама, тебя спрашивает учитель Жэнь!

Полная женщина лет тридцати торопливо вышла из сарая; лицо ее выражало тревогу, но гостя она приветствовала с улыбкой:

— Ах, это ты? Заходи в дом, прошу!

К ее волосам, к цветной кофточке пристали соломинки.

— A-а, невестка Ли! Прячешь документы в соломе? Это не дело! — Жэнь Го-чжуну пришла на ум злая мысль подшутить над помещицей.

Она невольно вздрогнула от слов Жэня, но тут же взяла себя в руки:

— Документы на землю? Я давно уже собрала их и сложила в шкатулку. Ты за ними? Ну что ж, если Крестьянский союз даст тебе согласие…

— Нет, я не за документами. За ними рано или поздно явятся другие, — уклончиво ответил Жэнь Го-чжун.

Она повела его не в жилой дом, а в восточный флигель, где перед большим каном стояли два котла, а у стены напротив — два шкафа полных посуды; ярко сверкали тщательно начищенные металлические судки для масла, соли, сои и уксуса. Зачерпнув воды из чана блестящим медным ковшом, она налила ее в расписной фарфоровый таз и стала смывать глину с рук.

— Достается вам теперь, богатым женщинам, — улыбаясь, заметил Жэнь Го-чжун. — Просто мученицы стали!

Жена Ли Цзы-цзюня была с характером. Дочь первого богача в деревне Уцзябао, она не знала забот в родном доме, лишь забавы ради вышивала стебельки да цветочки. Первые годы замужества она прожила тоже в богатстве. Но Ли Цзы-цзюню, азартному игроку и курильщику опиума, не хватало даже его больших доходов, и он ежегодно продавал часть доставшейся ему от отца земли.

При японских властях Цянь Вэнь-гуй настоял на том, чтобы Ли Цзы-цзюнь пошел в старосты. Обычно старосты использовали служебное положение для наживы, но его, Ли Цзы-цзюня, обирали все, кто мог. Чтобы развязаться, наконец, со своей службой, он вынужден был продать сто му земли, дом и послать Цянь Вэнь-гую крупную сумму денег в виде отступного. После капитуляции Японии дела Ли Цзы-цзюня очень поправились. Он мог бы держать постоянных батраков и даже домашнего слугу, который бы стряпал, носил воду и бегал в город за покупками. Но жена сама отказалась от слуги. Поняв, что времена настали плохие, она уговаривала и своего мужа:

— Ведь у нас осталось не так много земли, а деньги у тебя не держатся… Вся деревня смотрит на тебя, поменьше бы бросался деньгами!

Она вместе с мужем принимала арендную плату, не давая ему забирать все себе. И ей удалось собрать немалые сбережения. Когда к власти пришли бедняки вроде Чжан Юй-миня, она поняла, что ее дело плохо, и стала прибедняться, скупясь даже на еду и одежду. Она приветливо встречала деревенские власти и активистов, жаловалась на плохое здоровье Ли Цзы-цзюня, хотя он и бросил курить опиум; плакалась, что у нее четверо детей и все малолетние, что на мужа надежда плохая и она не знает, что ее ждет в будущем.

Она приучала к хитрости и детей, внушала им, чтобы они никого не обижали и хорошо учились. Дети у нее были понятливые — не пели дома песен, которым их обучали в школе, не рассказывали о том, что происходит на собраниях.

Она ненавидела Цянь Вэнь-гуя с его шайкой, но до смерти боялась Чжан Юй-миня и его товарищей. Однако иногда зазывала к себе Чжан Юй-миня, прослышав, что тот не прочь выпить. Но ее бывший батрак вел себя очень сдержанно, отказывался от угощения и уходил, не прикоснувшись к вину.

Две недели тому назад она побывала у матери. В деревне Уцзябао борьба с помещиками носила ожесточенный характер. Ее брат пытался бежать в город Чжолу, но крестьяне поймали его и вернули обратно, отобрав все документы даже на ту землю, что была приобретена семьей сто лет тому назад. Всех ее близких постигла одна и та же судьба. Воды Хуанхэ текли на восток, и повернуть их вспять не было дано никому!

Вернувшись домой, она решила, что Ли Цзы-цзюню следует скрыться на время в Калгане, а ей самой придется остаться. Ведь она — женщина, Чжан Юй-минь и его товарищи не могут обойтись с ней жестоко. Нужно только суметь подладиться к ним да упросить их.

Но Ли Цзы-цзюню ее план не понравился. Считая, что у него в деревне врагов немного, он под разными предлогами все оттягивал свой отъезд. Дни он проводил в фруктовом саду, по ночам же изредка приходил домой. А жена его зарывала в землю все ценное: одежду, зерно, сундук с драгоценностями. Дни и ночи она все что-то укладывала и перекладывала. Восход солнца заставал ее за работой, до позднего вечера она не присаживалась. Нужно ведь было и за ворота выйти, показаться на улице, узнать новости, передать их мужу.

Вымыв руки, помещица достала ключ и отперла дверь в обращенный на юг дом; очень нарядный, с блестящей лакированной резьбой на стенах и потолке, с разрисованным каном, дом теперь был заставлен ящиками, чанами с зерном, большими и маленькими корзинами. На всем лежала печать запустения, воздух был спертый. Солнце не проникало сюда даже днем; прибитые к окнам цыновки охраняли эту сокровищницу от посторонних взглядов.

Помещица быстро набрала полмиски белой муки и поспешила на кухню, чтобы замесить тесто и угостить учителя. Она надеялась выведать от Жэнь Го-чжуна важные для мужа новости.

— Ого! Как много белой муки! Богато живете! У кого же, как не у вас, отбирать имущество в пользу бедняков? — не без злорадства сказал Жэнь, следуя за ней на кухню.

— Что же, отбирать, так отбирать! Все равно, всему придет конец… Но чему ты-то радуешься? Ведь тебе ничего не достанется. А что слышно у вас в школе?

— Как будто ничего нового. Поговаривают, что опять предстоят расчеты с богачами. С теми, кто уцелел в прошлом году. Теперь доберутся до самых крупных помещиков-феодалов и эксплуататоров.

— А кто это помещики-феодалы? — испуганно спросила помещица, продолжая месить тесто.

— Это такие, как вы, что живут доходами с аренды. На классной доске все точно указано. Их нужно начисто уничтожить!

Сердце ее обдало холодом, руки опустились. Собравшись с силами, сна хотела было задать еще вопрос, но под навесом залаяли собаки. Кто-то прикрикнул на них: это вернулись к ужину поденщики, носившие в город фрукты из сада Ли Цзы-цзюня.

Она выглянула за дверь.

— A-а! Вот кстати пришли! Замучились, наверно. Сегодня у нас на ужин лепешки. Ха-ха! Ко мне пришел учитель Жэнь. Когда я доставала муку, у него глаза разгорелись. Хочет забрать наше имущество и разделить между бедняками! Ладно, зерно в земле растет! Не все ли равно, кто его съест? Все мы свои люди. Ха-ха!

В комнату вошло трое высоких крепких парней в куртках нараспашку. Лиц в сумерках нельзя было разглядеть.

— Присаживайтесь на кан, сейчас зажгу лампу.

Своими когда-то холеными руками она поставила на низенький столик посреди кана лампу на тонкой ножке, чиркнула спичкой. Отблески красно-желтого пламени запрыгали по ее пухлому лицу.

Один из мужчин сел на край кана и принялся раздувать огонь мехами. Она вежливо, но настойчиво сказала ему:

— Я справлюсь сама. Отдыхай, ты ведь целый день был в пути. В котле кипяток, напейся!

Жэнь Го-чжун решил, что незачем ему сидеть здесь, смотреть, как помещица лебезит перед измученными долгой ходьбой батраками.

— А когда брат Ли вернется? — спросил он.

— Не скажу точно, — нерешительно начала она. — Ты насчет фруктов? Тогда иди в сад, ты найдешь его там.

— Насчет фруктов? — удивился Жэнь, но, бросив взгляд на работников, поспешил ответить:

— Да, да. Но не обязательно сегодня, договорюсь в другой раз. Уж поздно, я пойду, — и не дожидаясь ответа, он торопливо вышел из комнаты.

В воротах он столкнулся с детьми, руки у них были полны фруктов.

— Отец еще в саду?

— Да, он еще там, — в один голос ответили дети, даже не посмотрев на него.

ГЛАВА XXVIII

Ночью в саду

Уже совсем стемнело, когда Жэнь Го-чжун вышел переулком на западную окраину. В тишине слышно было лишь, как стрекочут цикады в поле, как гудят вокруг комары; издалека доносилось кваканье лягушек.

В саду была непроглядная тьма. Жэнь Го-чжун шел, низко пригибаясь к земле, силясь разглядеть дорогу и шаря вокруг себя руками, чтобы не наткнуться на дерево; наконец, он увидел впереди костер и направился к нему. Услышав журчанье ручейка, он понял, что идет правильно, и, успокоившись, замурлыкал песенку.

— Трус этот Ли Цзы-цзюнь, — мелькнуло у него в голове, — даже домой не показывается. Нужно припугнуть его.

В ворохе полыни и сухих листьев медленно разгорался огонь. Густой дым поднимался кверху, но, встретив преграду из плотной листвы, стелился над землей тонким прозрачным пологом, распространяя вокруг едкий запах.

Слабое пламя костра освещало лишь одно-два дерева и хижину сторожа.

У костра никого не было. На зов никто не откликнулся. Стояла полная тишина, только откуда-то издали доносился еле слышный стук топора. Жэнь Го-чжуна охватил страх, и он решил было повернуть обратно. Но вдруг поблизости мелькнул красный огонек — кто-то курил сигарету.

— Кто там? — радостно крикнул учитель. Ответа не последовало, огонек погас. Жэнь Го-чжуну опять стало не по себе, он бросился вперед, но споткнулся и упал. Подымаясь, он разглядел с десяток корзин, стоявших на земле. Наконец, в темноте прозвучал чей-то голос:

— Что за чорт? Кто тут путается? Все плоды передавил!

По голосу Жэнь Го-чжун узнал старого Ли Бао-тана, сторожа в саду помещика Ли Цзы-цзюня.

— Дядя Бао-тан! — крикнул он, сдерживая досаду. — Вот так так! Сидит и смотрит, как человек падает! Да еще ругается. Я ищу брата Ли. Он, верно, домой пошел?

Старик не ответил и стал поднимать опрокинутые корзины.

— Где брат Ли? — повторил Жэнь Го-чжун.

Старик откинул голову и посмотрел куда-то за спину учителя; в его холодных бесстрастных глазах отразились лишь блики огня. Жэнь Го-чжун собрался было задать тот же вопрос в третий раз, как вдруг позади него раздался голос:

— Это ты, старый Жэнь?

Жэнь Го-чжун быстро обернулся.

— Долго ты заставляешь себя искать, — сказал он. — Куда это ты спрятался?

— Не кричи. Ты ко мне по делу? — Ли Цзы-цзюнь протянул ему сигарету.

— Какие дела? Не видел тебя несколько дней, пришел навестить. Я знаю, у тебя на сердце тоже неспокойно.

— Ты ужинал? Я — нет, не пошел домой сегодня. Дядя Бао-тан, сходи принеси чего-нибудь поесть да прихвати одеяло. В саду прохладнее спать, лучше чем дома.

Ли Цзы-цзюнь поднял руку, сорвал хулубин и протянул его Жэню:

— Смотри, какой крупный!

— Комаров-то сколько! — Жэнь Го-чжун с силой хлопнул себя по лбу. — Говорят, у тебя в этом году прекрасный урожай.

— Урожай большой, а пользы нет. Каждый день отправляю по семь-восемь даней, выручаю тысяч пятьдесят. Заплатишь поденщикам, остается тысяч тридцать. Даже за весенние работы не могу рассчитаться.

Старый Ли Бао-тан повернулся и пошел по направлению к деревне.

— Поскорей продавай урожай! Лучше продешевить, чем отдать даром, — сказал Жэнь Го-чжун.

Оба присели на корточки. Оглядевшись по сторонам, Ли Цзы-цзюнь прошептал:

— Что нового? Живу здесь, точно в могиле, ничего не знаю.

— А ты не думаешь, что тебе надо скрыться? В деревне тебя считают богачом. Земли у тебя много, да ты и в старостах при японцах побывал. Надо быть настороже!

— Эх! — Ли Цзы-цзюнь подпер голову рукой. Даже при тусклом свете тлеющего огня его бледность бросалась в глаза. Помолчав, он снова вздохнул.

— Эх! И чего от меня хотят! Небу известно, как мною помыкали Сюй Юу и Цянь Вэнь-гуй, когда я был старостой.

Жэнь Го-чжун довольно наслушался о тех временах, о том, как приходилось Ли Цзы-цзюню откупаться от этих деревенских заправил, когда волость требовала зерна на пятьдесят тысяч, а они накидывали в свою пользу еще процентов двадцать. Народ, не в силах нести такие тяготы, гневно обрушивался на старосту. Но если Ли Цзы-цзюнь осмеливался перечить Сюй Юу или Цянь Вэнь-гую, они грозили пожаловаться на него в волость. Другие из их банды завлекали его в азартные игры и, сговорившись, обыгрывали. Все они имели связи с японцами или с предателями, и Ли Цзы-цзюнь не смел и рта раскрыть.

— Что толку винить их сейчас, — возразил Жэнь Го-чжун, — от этого тебе легче не станет. У Цянь Вэнь-гуя сын в Восьмой армии. Цзян Ши-жун нажился в старостах, он староста и сейчас. Теперь ни того, ни другого не посмеют тронуть. Только ты один с деньгами и без защиты. Страшно мне за тебя. Ты все боялся кого-нибудь обидеть, а все-таки врагов у тебя хоть отбавляй. И больше всего бойся шайки Чжан Юй-миня. Он был твоим батраком и, наверно, затаил на тебя жестокую обиду.

Ли Цзы-цзюнь, не зная что ответить, молча курил, сильно затягиваясь. Он растерянно оглядывался по сторонам, точно опасаясь, что кто-то притаился во мраке и вот-вот схватит его. Жэнь Го-чжун тоже всматривался в темноту. Повеяло прохладой. Придвинувшись вплотную к Ли Цзы-цзюню, он зашептал:

— Ну и беззакония творятся нынче! Точно редьку продергивают. В прошлом году выдернули Сюй Юу. Да он человек сообразительный — сам сбежал и семью всю вывез, может быть, еще вернется, чтоб отомстить. А весной выдернули старого Хоу, его и Будда не спас — конфисковали сто даней зерна. Нынче расправа, пожалуй, будет покруче прошлогодней: прислали бригаду из трех человек чуть ли не из центра. В Мынцзягоу забили до смерти Чэнь У. В прошлом году у нас обошлось без крови, а как будет теперь, кто знает?

Ночной ветер шевелил ветви. У Ли Цзы-цзюня замирало сердце. Он никогда не отличался храбростью, а от слов Жэнь Го-чжуна и вовсе струсил.

— О Небо! Но что же мне делать, старый Жэнь? Я землю не украл, не отнял силой, она досталась мне от отцов. А теперь я в ответе. Научи, что мне делать?

— Говори потише! С ума ты сошел, что ли? — Жэнь Го-чжун поднялся, обошел костер кругом, но, не обнаружив ничего подозрительного, вернулся к дрожащему от страха помещику и стал его успокаивать.

— Ну, чего ты боишься? Не ты один богатый. Ищите выхода вместе! Многие арендаторы одного с тобой рода. Как ни говори, вы — одна семья, свои люди. Пусть они не захотят уважить тебя, но о своей шкуре они должны подумать? Ведь Восьмая армия долго не продержится. Придут гоминдановские войска. Попробуй столковаться со своими арендаторами. А прятаться в саду — это не дело.

Ли Цзы-цзюнь сел на землю и в полном отчаянии развел руками.

— Эх, старый Жэнь, на кого рассчитывать? — сказал он наконец. — Какое там «одна семья, свои люди», кто меня уважит? Все ненадежны. Если низко кланяться, величать отцами да дедами — и то никто не отзовется.

— Тогда ставь вопрос прямо: дорога́ им жизнь или нет. Правда, движение по железной дороге прервано. Восьмая армия уже окружила Датун. Что ж, по-твоему, гоминдановская армия не придет?

Вдруг раздались шаги. Оба вздрогнули, замолчали. Жэнь Го-чжун отошел в темноту. Затаив дыхание, они прислушивались к шагам.

Из мрака вышел старый Ли Бао-тан с постелью и корзинкой. Он молча поставил корзинку перед Ли Цзы-цзюнем.

— Сегодня ночь очень темная, ходить трудно, дядя Бао-тан, — заботливо сказал Ли Цзы-цзюнь и, открыв корзину, добавил: — Поешь лепешек.

— Ходить-то нетрудно, да патруль замучил, проверяет всех, кто приближается к нашему да к соседнему саду. Говорят, где-то собака бродит, как бы фрукты не передавила.

Жэнь Го-чжун и Ли Цзы-цзюнь многозначительно переглянулись. И когда старик вошел в сторожку и стал устраиваться на кане, Жэнь Го-чжун тихонько толкнул помещика локтем и исчез в темноте.

ГЛАВА XXIX

Сговор

Благополучно избежав встречи с патрулем, Жэнь Го-чжун незаметно пробрался в деревню и проскользнул в ворота школы. Учитель Лю все еще поправлял ученические тетради при свете лампы. Целая кипа их лежала и на столе Жэня. Но ему не хотелось садиться за работу. Он кликнул повара, старого У, но оказалось, что тот ушел на собрание бедняков. В комнате было душно. Жэнь выпил ковш холодной воды и почувствовал некоторое облегчение. Лю продолжал сосредоточенно работать.

Комары, назойливо жужжа, носились по комнате.

Жэнь улегся на кровать, очень довольный собой. Он сделал доброе дело — выразил сочувствие человеку, попавшему в беду, утешил его. У Ли Цзы-цзюня было свыше ста му земли, бедняки зарились на нее. Много было охотников, готовых начать борьбу за землю именно с него, и Ли Цзы-цзюнь жил в постоянном страхе. Друзей у него не было. Богачи и прежде издевались над ним, а теперь открыто сторонились его. И вот, несмотря на такое жалкое его положение, Жэнь Го-чжун протянул ему руку!.. Как же Ли Цзы-цзюню не быть благодарным ему! Жэнь чувствовал себя героем, ему не терпелось рассказать кому-нибудь о своем похвальном поступке. Но в школе был один лишь учитель Лю, а его Жэнь Го-чжун недолюбливал.

Подумать только! Лю не имеет законченного педагогического образования, иногда даже ошибается в иероглифах и, поправляя ученические тетрадки, не расстается со словарем. И все же он сумел приобрести расположение Ли Чана; тот всегда расхваливает его, уважает, ходит к нему за советом. Конечно, Лю свой, деревенский, потому-то крестьяне относятся к нему с таким доверием. Лю скоро стукнет сорок, сыновья уже собираются жениться, а он, будто мальчишка, все еще учится, кривляется на сцене, на хуцине играет, на флейте. Смешно и противно. Жэнь Го-чжун мечтал уйти из деревни и уже заранее злорадствовал, что Лю без него не справится со своими обязанностями.

Оба учителя обменивались лишь самыми необходимыми словами, когда этого требовала работа и совместная жизнь. И сейчас, хотя Жэнь Го-чжуну очень хотелось поделиться своими мыслями, он не решился обратиться к Лю из опасения, что тот сообщит деревенским властям, где скрывается помещик Ли.

Жэнь Го-чжун вдруг ощутил острую ненависть к учителю Лю, который, видимо, не знал ни тоски, ни колебаний.

Хотя Жэнь чувствовал себя в деревне одиноким, словно водяная чечевица, носящаяся по волнам без опоры и пристанища, он все же не решался уйти отсюда. Его приковывал к Теплым Водам не только заработок; была и другая причина, удерживавшая его здесь. В свои двадцать пять лет он еще не был женат, и ему почему-то казалось, что именно здесь, в Теплых Водах, он пустит корни, обзаведется семьей. Но «цветы опадали, воды безжалостно уносили их вдаль», а Жэнь Го-чжун, начитавшись любовных романов, все еще не хотел отказаться от своей мечты и верил, что какая-то чудесная сила поможет ему.

Беспокойно ворочаясь на кровати, он курил одну сигарету за другой, а Лю все писал и время от времени что-то прочитывал вслух. Жэнь, наконец, вскочил, вышел во двор и тихонько скользнул за ворота.

На улице было свежо, в верхушках акаций шелестел ветерок. Промелькнула чья-то тень.

— Кто там? — окликнул Жэнь.

— Господин учитель еще не спит? — спросил в ответ ополченец с ружьем за плечами. — Ох, и затягиваются же у нас теперь собрания…

— Да, а вам одно беспокойство… — подхватил Жэнь Го-чжун.

— Свои дела решаем, — перебил его ополченец. — Дело нужное. А ты иди спи, учитель Жэнь. — И зашагал к южному концу улицы.

Жэнь Го-чжун нерешительно потоптался на месте, потом свернул за угол и торопливо двинулся в северном направлении.

Вскоре он остановился у запертых ворот и тихонько стукнул два раза. Ворота открылись.

— Учитель Жэнь? — прошептал женский голос. Жэнь узнал жену Цянь Вэнь-гуя.

— Дома дядя Цянь? — спросил также шепотом Жэнь и, не ожидая ответа, вошел. Из освещенного окна во двор падала серо-белая полоса света. Из-за олеандра в накинутой на плечи чесучевой куртке вышел навстречу учителю Цянь Вэнь-гуй.

— Во дворе прохладнее, посидим здесь, — сказал он, подводя Жэня к чайному столику с двумя низенькими скамеечками по бокам. Из освещенной комнаты справа доносились взволнованные женские голоса. Жэнь Го-чжун стал тревожно прислушиваться. Старуха подошла к столику, заварила свежий чай и, присев на захваченную с собой скамеечку, шепотом спросила:

— Что слышно, учитель Жэнь? Какой теперь нам ждать борьбы?

— А мне откуда знать? Ведь у вас зять милиционер, да и председатель Крестьянского союза вам родня…

Явно не желая продолжать разговор, Жэнь напряженно вслушивался в голоса, доносившиеся из освещенного окна.

— Наш зять говорит… — начала снова старуха, но Цянь Вэнь-гуй перебил ее, обратившись к учителю:

— Мы с тобой одних взглядов, Жэнь, тайны между нами нет. Так вот, мы оба в опасности, и нужно нам быть настороже!

— Я беспокоюсь за тебя, дядя! — Жэнь Го-чжун мысленно перебирал всех, кто питал ненависть к Цянь Вэнь-гую. — В деревне называют твое имя… для расправы.

Цянь Вэнь-гуй явно смутился, чего Жэнь еще никогда не видел.

— Я, конечно, не боюсь, — сказал Цянь Вэнь-гуй, искоса поглядывая на учителя из-под полуопущенных век, как делал всегда, когда хотел скрыть волнение. — Тьфу! Они думают, что расправятся со мной при помощи этого молокососа Чжан Юй-миня! — и Цянь Вэнь-гуй, уже овладевший собой, расхохотался, теребя двумя пальцами редкие усы.

— Конечно! Чего тебе бояться? Сын у тебя фронтовик. Чорт с ними, пусть сводят счеты с кем хотят!

— Правильно, — спокойно заметил Цянь Вэнь-гуй. Оставаясь сам в тени, он смотрел на молодого учителя, которого давно привык считать верной добычей, и продолжал наставительным тоном:

— Я вообще хотел посоветовать тебе поменьше мешаться в чужие дела. Говорят, ты был сегодня у шаманки Бо. У нее же притон. Буря налетит, не каждый успеет укрыться! А Цзян Ши-жун! Ведь это негодяй, мошенник! За грош продаст. И разбогател-то как! Ведь начал с пустыми руками. А кто ему помог? Ведь я ж его в люди вывел, а он забыл. И гнется, все равно, что трава на ограде, то в ту, то в другую сторону. Шаманка Бо, в конце концов, только женщина. О чем тебе с ней говорить?

— Шаманка Бо выболтала мне, что Цзян Ши-жун задолжал ей много десятков тысяч. Она грозится, что выведет его на чистую воду, если он не вернет ей денег сейчас же.

У Цянь Вэнь-гуя екнуло сердце от злобной радости. Но он сдержался и лишь сказал:

— А я что говорю! Разве можно с такими бабами иметь дело! Цзян Ши-жун… О чем он только думает?

Лицемерит, думал Жэнь Го-чжун. Советует избегать помещиков, а сам подстрекает меня почаще с ними встречаться. Остерегается, не верит мне. Врагов у него много, но они ему не так уж опасны. Зять, родственники ему помогут. А все-таки он боится, хоть и виду не показывает. Хорошо бы дождаться, когда ему будет туго, выступить в его защиту, а потом потребовать себе награду. И против него идти опасно, и с ним идти особой выгоды нет. На кого еще опереться? Как расстаться со своими надеждами?

Жэнь рассказал Цяню про Ли Цзы-цзюня. Цянь неодобрительно покачал головой. Если Ли Цзы-цзюнь послушается Жэня, в самом деле начнет подговаривать арендаторов, притворно вздыхал Цянь Вэнь-гуй, и это станет известно, тогда и ему, Жэнь Го-чжуну, несдобровать. Ему следует прекратить всякое общение с ним, даже написать на него донос на классной доске. И Цянь тут же принялся ругать Ли Цзы-цзюня за то, что он высокомерен, презирает людей, не признает законов дружбы, смеется над Жэнь Го-чжуном, называет его недоучкой. В прошлом он водился со всяким сбродом — полицейскими из волости, агентами японской тайной полиции, — играл с ними в азартные игры, кутил. Всех их радушно принимал, пока не промотал свои денежки и вынужден был продать дом и много земли. С односельчанами он себя держать не умеет и в бытность старостой вздумал было послать на общественные работы самого Цянь Вэнь-гуя, и только когда Цянь Вэнь-гуй наотрез отказался и прямо спросил, сколько Ли возьмет отступного, тот понял, что хватил через край, и прибежал с извинениями. Теперь он стал скуп, прикидывается бедняком, угощает только пшеном, а рис и белую муку ест наедине с женой.

Жэнь Го-чжун тоже вспомнил, что в последнее время у Ли Цзы-цзюня к вину подавали одни овощи, не было даже яичницы, хотя в доме водились куры.

Из освещенной комнаты снова донеслись голоса. Любопытство Жэнь Го-чжуна все возрастало, он искал предлога, чтобы пройти туда, но Цянь Вэнь-гуй, как бы угадав его желание, заметил:

— Пустяки, не обращай внимания. Это племянница. Ей уж немало лет, а все еще не замужем. Ты свой человек, потому я тебе и рассказываю. Нам сватали председателя Крестьянского союза. Но разве это возможно? Родную дочь я, правда, выдал за милиционера, но это было против моего желания. Ведь замужество — дело серьезное, на всю жизнь! Сейчас-то он председатель, начальство, но кем он был в прошлом? И что его ждет в будущем? Придут гоминдановские войска, и что тогда? Еще нас, стариков, подведет. Может быть, у тебя есть кто на примете? Человек честный, подходящий по возрасту, из приличной семьи? Я выдал бы ее даже без свадебного подарка.

Цянь Вэнь-гуй шумно вздохнул и, щурясь, испытующе заглянул в лицо беспокойно ерзавшему на месте учителю.

Не зная, что ответить, Жэнь Го-чжун отхлебнул чаю. Голоса в доме смолкли, комары под олеандрами пели свою назойливую песню. Жэнь Го-чжуну оставалось лишь встать и попрощаться. Цянь Вэнь-гуй гостя не задерживал, старуха проводила его до ворот. Как только он очутился на улице, ворота снова заперли на засов.

ГЛАВА XXX

Приманка

С тех пор как жены бедняков так неприветливо встретили Хэйни в доме Дун Гуй-хуа, она загрустила. А тут еще дядя Цянь Вэнь-фу неустанно твердил ей:

— Слишком много зла причинил деревне твой дядя Цянь Вэнь-гуй. Нам с тобой надо честно работать, чтобы люди забыли про наше с ним родство. Иначе быть беде!

Хэйни очень хотелось подружиться с Дун Гуй-хуа. Некоторые женщины были против того, чтобы она преподавала в школе, но своим усердием и прилежанием Хэйни завоевала доверие Дун Гуй-хуа и Ли Чана. Ли Чан даже похвалил ее как-то за сознательность. Тем не менее она часто ловила на себе недоброжелательные взгляды. А ее молодость и красота лишь усиливали озлобление против нее, и за спиной ее называли то лисицей, то оборотнем, то чудовищем.

Когда Хэйни одолевала тоска, она бежала на огород к своему дяде и изливала ему свое горе. Цянь Вэнь-фу, который с утра до ночи трудился, бросал свои рамы с кабачками, подсаживался к племяннице и вздыхал:

— Ах ты бедная моя, во всем виноват твой дядя Цянь Вэнь-гуй. Жить бы тебе лучше со мной!

Иной раз Цянь Вэнь-фу хотелось дать ей самый простой совет: поскорее выйти замуж; но с девушками об этом говорить не принято, ведь они себе не хозяева! Цянь Вэнь-фу догадывался о сердечных делах Хэйни, но стоило ему заговорить об этом, как она начинала безутешно рыдать, а старик лишь беспомощно разводил руками.

Когда Хэйни, не попав на собрание, вернулась домой, она заметила, что дядя с теткой о чем-то взволнованно шепчутся. Несколько раз прибегала Дани, потом все трое ушли в комнату дяди, где, видимо, произошел очень важный разговор. Хэйни дважды пыталась заглянуть туда, но при ее появлении все замолкали, а тетка отсылала ее то на кухню вскипятить воду, то к невестке в западный флигель за ножницами и нитками. Ей очень хотелось подслушать, о чем они совещаются, но гордость не позволяла: пускай себе шепчутся! Да она и догадывалась, в чем дело: дядя, напуганный предстоящим переделом земли, что-то затевает.

Как всегда в тяжелые минуты, она кинулась поделиться своей тревогой к дяде, Цянь Вэнь-фу. Но простодушный старик только и мог, что сокрушаться и горевать в ожидании грядущей беды.

Младшая сноха Цянь Вэнь-гуя, дочь Гу Юна, вернулась вся в слезах из родительского дома. Она решила добиться раздела, но не смела сказать об этом свекру и побежала на кухню, чтобы уговорить старшую сноху действовать сообща. Цянь Вэнь-гуй уже давно заявил Крестьянскому союзу, что выделил обоим сыновьям по двадцать пять му земли, но документы оставались у него на руках, и начни деревня рассчитываться с Цянь Вэнь-гуем, земля ушла бы от них вместе со всем имуществом свекра.

Но с первых же слов обе снохи сцепились и, громыхая посудой, наговорили друг другу колкостей.

Простоватый Цянь Ли, видя, как обозлились его жена и невестка, не сказал ни слова и сбежал в поле. Уже давно, из страха перед отцом, он решил перебраться на свой виноградник в три му, но жена никак не соглашалась. Теперь она стала метаться по деревне в поисках защиты. Она побежала к председателю профсоюза батраков Цянь Вэнь-ху и рассказала ему, что они еще весной отделились от Цянь Вэнь-гуя. Но Цянь Вэнь-ху отказался вмешиваться в их дела. Чэн Жэня ей повидать не удалось: он избегал ее. Но потребовать у свекра документы на землю ни та, ни другая сноха так и не посмела.

Когда до Цянь Вэнь-гуя дошло, что снохи добиваются раздела, он не стал их ругать, а сказал только:

— Эх! Бессовестные вы! Земля мне досталась не от предков. Я сам добыл каждую пядь. Кому захочу, тому и отдам! Весной я хотел было отдать вам землю, чтоб вы стали на ноги, да вовремя спохватился. Цянь Ли дурак, у него деньги между пальцами текут. Цянь И ушел в армию, а от вас, женщин, какой толк? Вот и пришлось оставить все добро в своих руках. Разве я не о вас заботился?! А вот теперь, когда все стали отбирать и делить, вы, женщины, первые подняли крик, сами губите семью. Тоже нашлись передовые! Крылья у вас окрепли? Не хотите на старика положиться? Пусть будет по-вашему! Вот документы на землю. Берите, если желаете. Только уж потом в беде ко мне не обращайтесь!

Снохи так трепетали перед стариком, что не посмели и прикоснуться к документам. Но Цянь Вэнь-гуй сам успокоил их: ничего не случится, никакой неприятности им не будет. Он уже давно сам сообщил, что выделил сыновей. Документы пусть полежат у него, когда придет время, он им отдаст их. А чтобы люди знали, что раздел совершился, он приказал снохам хозяйничать порознь, отпустив каждой муки, масла, соли, топлива.

Дочка Гу Юна воспользовалась случаем, чтобы перебраться в западный флигель, подальше от свекра. Каждая сноха стряпала для себя на маленьком очаге, в своем котле и радовалась, что все кончилось так благополучно. Снохи не подозревали, что эта уступка входила в расчеты свекра.

С их уходом на большом дворе стало тихо. Цянь Вэнь-гуй был очень доволен, но Хэйни скучала. Прежде, бывало, во дворе болтали и шутили невестки, играли дети, а теперь только и слышалось, что вздохи стариков да их таинственный шепот.

Цянь Вэнь-гуй, никогда не заботившийся о своей племяннице, вдруг обратил на нее внимание. Теперь он ни за что не согласился бы выдать ее замуж за первого встречного: красивая девушка — отличная приманка.

Дани, прежде недолюбливавшая Хейни, тоже стала с ней очень ласкова, расспрашивала про школу, советовала не сторониться деревенских властей. О Чэн Жэне она отзывалась, как о человеке надежном, с большим будущим, намекала, что видела это еще в то время, когда он работал у них батраком. Словно не она издевалась над Хэйни за ее свидания с Чэн Жэнем! Эти разговоры о прошлом совсем растревожили Хэйни.

Однако Хэйни не поддавалась на уловки сестры. Она хорошо помнила, как отнеслась семья дяди к ее дружбе с Чэн Жэнем; ненависть к родным вспыхнула в ней с новой силой. Холодность Чэн Жэня сделала ее суровой и замкнутой. Она все больше уходила в себя и отказывалась вести разговоры о своем замужестве. Но Дани не понимала ее. Она принимала молчание Хэйни за девическую скромность. Какой девушке не по душе разговоры о замужестве? Но они всегда притворяются, что и слушать об этом не хотят. Дани, наконец, заговорила без обиняков — тут-то учитель Жэн и услышал плач и крики — Дани настаивала, чтобы Хэйни первая пошла к Чэн Жэню.

— Ты ведь так дружила с ним, — убеждала она Хэйни, — с семнадцати лет, и он дал тебе слово! А теперь ты засиделась, из-за него пропало целых четыре года. Как он смеет избегать тебя? Ты должна повидаться с ним, объясниться. Ведь это — самое важное в жизни. Ты должна сама добиться решения своей судьбы.

— Никогда я не пойду к нему, — ответила Хэйни, кусая губы.

Стараясь выведать, как далеко зашли их отношения, Дани пустила в ход насмешки: — Уж не доверилась ли ты ему? А теперь он на попятный? У каждой девушки только одна жизнь. Выбрала одного, с ним и живи до смерти. Разве ты не читала в книгах? Женщина дважды замуж не выходит.

Хэйни заплакала от обиды. Она чуть не наговорила сестре дерзостей, но ей, незамужней, не пристало отвечать на такие намеки. От гнева и стыда она только топала ногами. «Лучше уж умереть! В Хуанхэ не хватит воды, чтобы отмыться от этой грязи!» — думала она, рыдая все отчаяннее.

Видя, что Хэйни стоит на своем, Дани принялась за дело с другого конца:

— Не хочешь подумать о себе, вспомни о наших стариках. Ведь ты жила у нас после того, как твоя мать вышла замуж, отец растил тебя, словно родную дочь. Старик со странностями, всегда был любопытен, любил совать нос в чужие дела, и, конечно, нажил много врагов. А теперь в деревне сводят счеты. Эти выродки ловят рыбу в мутной воде, грабят, мстят за личные обиды. Чэн Жэнь теперь председатель, стоит ему выступить против нас, чтобы все пошли за ним; а будет за нас — никто не посмеет и слова сказать. Дело не в благодарности, ведь мы — одна семья, неужели ты допустишь, чтобы старика разорвали на части? А ведь разъяренная толпа может и всех нас вытащить на расправу!

В комнату вошла тетка. Она села возле Хэйни, словно окаменевшей от стыда и горя, и стала молча гладить ее руку, скорбно вздыхая, уставившись на догоравшую лампу.

У Хэйни нестерпимо разболелась голова, ей хотелось только одного: уйти и ни о чем не думать.

Своего дядю Цянь Вэнь-гуя она не только не любила, но подчас даже ненавидела. Но она растерялась от слез сестры и тетки, от их мольбы:

— Спаси нас, Хэйни, спаси стариков!

Что же, в самом деле идти к Чэн Жэню? Просить взять ее к себе? Нет, ей не выговорить таких слов! И кто знает, какой еще будет ответ.

Как только Чэн Жэнь стал председателем Крестьянского союза, Цянь Вэнь-гуй решил заманить его в свою семью. Если бы Цянь Вэнь-гуй заполучил Чэн Жэня, этому деревенскому Чжугэ Ляну в обмен на племянницу достался бы защитник. Вопреки всем обычаям и правилам, он постоянно толкал Хэйни на то, чтобы она сделала первый шаг. Но он не рассчитал, что Чэн Жэнь окажется таким скромным юношей, а Хэйни такой наивной девочкой. И теперь Цянь Вэнь-гуй решил во что бы то ни стало заставить племянницу во имя семьи принять столь тяжкое для нее решение.

Целые сутки Хэйни плакала и спорила, и обещала, наконец, дать ответ на следующий день, а сама отправилась за советом к старшему дяде Цянь Вэнь-фу.

ГЛАВА XXXI

Бомба

Рано утром, пока еще было прохладно, учитель Лю вышел прогуляться на школьный двор. В другом конце двора старый У подметал оставшиеся со вчерашнего дня косточки от фруктов, обрывки бумаги, перышки, которыми играли дети. Этот веселый старичок, с такой охотой созывавший гонгом деревню на собрание, сейчас разговаривал сам с собой, подмигивая учителю своими маленькими глазками:

— Ах, от танцев и песен все молодеют…

Он потянул носом в сторону Лю и замурлыкал про себя: «В пятую стражу^[40] раскрылись ворота, любимый вернулся домой…» Ай-ай-ай…

Лю рассмеялся.

— С ума ты сошел на старости лет, У? О чем таком говорили вчера на собрании, что ты совсем голову потерял?

Не отвечая на вопрос, старик степенно заметил:

— Когда уходишь домой, предупреждай меня заранее. Ведь я сторож. Думаешь, мне неизвестно, что ты по целым дням расхаживаешь, распеваешь, а ночами тайком бегаешь к жене? Зачитался ты книгами. Вся порча от книг!

— Глупости говоришь, старик, глупости!

— Разве я зря говорю? Вышел, гляжу — ворота открыты, а ведь еще рань какая! Только сходил по нужде, вернулся — ворота опять на запоре. Теперь я понимаю, откуда ты явился и почему здесь вертишься. А ты думал провести меня?

— Ничего не понимаю. Может быть, Жэн выходил?

— Он крепко спит, я только что проверял. Слышишь? Храпит, точно свинья в закутке.

— Странно! А может быть, ты сам вчера не запер ворота? — Учитель Лю поскреб голову, на которой торчали жесткие, точно щетина, волосы. — Смотри, старик, будь осторожней! Теперь проводят земельную реформу. Идет борьба с помещиками…

— Знаю. А я о чем говорю? С вечера я крепко-накрепко запер ворота. И если не ты, то какой же тут чорт шатался?.. Нет, нет, это ты расхаживал здесь и твердил наизусть «Стих гласит, философ изрек».

— Ты, старый У, все понимаешь, — вдруг весело прервал его Лю. — Скажи-ка, что такое бомба? Товарищ Ху Ли-гун сказал мне вчера, что статьи для классной доски должны быть, как бомба.

— Бомба? — старик вытащил из-за пазухи свою трубочку. — Эх, вы, ученые люди! Словечка в простоте не скажете! Будто не хотите, чтобы вас понимали. Гм, гм! Так, значит, статьи на доске должны быть, как бомба? Дай-ка подумать. Бомба… Бомба… разрывается и убивает… Нет, что-то не то. Разве статьи должны убивать? Гм… Статьи должны быть, как бомба! Разорваться и зажечь, зажигать сердца. Вот что это значит! Пылать, точно факел! Как ты думаешь, подходит?

— Да, пожалуй… Но все-таки… Как может статья пылать, точно факел?

— В народе говорят, что статьи эти, словно небесная грамота девятой богини — ничего не понять. Какая там бомба! А ведь речь в них идет о нас, о простом народе.

— Там всего одна-две статьи, и в них разъясняется, что такое земельная реформа. Видишь ли, в деревне писать некому. Пишу я один, а Ли Чан и Ху Ли-гун только просматривают. Я стараюсь, да боюсь, что Ху Ли-гуну мои статьи не нравятся.

— Ты пишешь, будто огонь через скалку раздуваешь, а дырки-то в скалке нет! И если твои статьи должны быть, как бомба, как факел, — нет, не получается это у тебя! Постоишь, почитаешь и отойдешь от доски, будто на тебя ковш холодной воды выплеснули. А я вот как понимаю, послушай, верно ли? Статью так писать надо, как песню слагают: чтоб за душу хватало! Вот, к примеру, бью я в гонг перед собранием. Если просто бить да кричать: «На собрание! На собрание!» — ничего не получится. А я песню слагаю. Ударю в гонг и пою. Всем это нравится, люди прислушиваются и идут на собрание.

— А ведь в самом деле! У тебя каждый раз новый припев! За тобой по улицам толпа ходит, смеется, подхватывает песню… И то правда, написать просто, так как говорят в деревне, легче, чем сочинить статью. Но боюсь, что не одобрят руководители.

Старик рассердился:

— Раз Ли Чан приказал тебе писать, значит, ты на это дело годишься! Но если я подаю тебе хорошую мысль, ты не должен от нее отказываться! А не понравится Ли Чану, пускай пишет сам. Человек ты хороший, сразу видно, только с кислотцой, как недозревшая июньская груша. Если хочешь, я сочиню, а ты записывай. Деревенские дела мне известны. Я расскажу, как Чжан Третий мучает Ли Четвертого, как голодает Ван Пятый. А прослышат люди, что пишут про них самих, всем будет охота читать. Надо только так писать, чтобы дошло до самой души. Чтобы люди почувствовали боль и обиды, что сами пережили. Чтобы ненависть охватила к врагу. Разве не так? Да еще должны мы рассчитаться за все муки, что вытерпели при японских дьяволах, чтобы всем предателям, всем ищейкам досталось. Ну ладно, я начинаю, а ты записывай. Посмотрим, что получится.

Старик перевел дух, глотнул воды и зачастил скороговоркой:

— Коммунистам всем хвала — будет нашей вся земля. Бедняки, берись дружней! Голову выше, плечи прямей! Слезы мы лили. Кровь нашу пили, за реки зла воздадим сполна! Все налоги и поборы сосчитай — не перечтешь. Внес за землю — и опять надо им давать, давать. Все помещик и предатель нас обманывал, злодей. На общественные взносы, на подворные, на спросы раскормили в Теплых Водах восемь жирных богачей! Старого Ли до смерти довели. Сына у Чжана послали в рудники. Будда у Хоу один обман. Стал безумцем наш Лю Цян. Шли в солдаты из-под палки… Ну, что скажешь?

Старик, довольный, присел на корточки, достал кремень, высек огня и раскурил свою трубочку. Затем, посмеиваясь, подмигнул учителю.

— Как хорошо у тебя получается, старик! — воскликнул учитель Лю. — Ты открыл мне глаза. Ведь пишем мы для народа, а не для нескольких активистов. От прежних моих статей и у меня голова болела. Можно ли будет петь то, что я напишу теперь, — я не знаю, но буду писать так, как мы сами говорим, как все это чувствуют. Нужно излить все наше горе, все наши обиды, чтобы сплотились все, чтобы и на востоке и на западе разрушили старые храмы, разбили старых богов, выкорчевали разбойников. Тогда только наступит мир. Да, старый У, с сегодняшнего дня ты мой учитель, давай-ка мы так и напишем. А все мои прежние писания пускай идут к…

Прищурив близорукие глаза, Лю вытащил из-за пазухи несколько черновиков, разорвал их на мелкие куски и, весело засмеявшись, присел на корточки рядом со стариком. Этот детский смех плохо подходил к усталому лицу учителя, на котором тяжелая жизнь оставила неизгладимые следы.

Во двор вбежал Ли Чан.

— Брат Чан!.. — радостно приветствовал его учитель Лю.

Но Ли Чан, вытирая вспотевшее лицо, сразу накинулся на него:

— Что ты наделал, что ты написал на доске?..

— Да, в самом деле, мои статьи бессмысленны, как небесная грамота девятой богини, просто собачье дерьмо! Сейчас же все сотру. Вот! Теперь ты сам убедился, как плохо я пишу, а вчера еще хвалил меня.

— Я говорю не о той статье, что мы прочитали вместе с тобой, — перебил его Ли Чан. — На доске ведь совсем другая!

В дверях появился Жэнь Го-чжун, только что вставший с постели:

— Не та статья, так, может быть, вот эта, — со скучающим видом указал он на клочки бумаги, валявшиеся на земле.

— Прочитай эти строки не я, а кто-нибудь другой, кто тебя не знает, попал бы ты под подозрение. Ты пишешь, что деревенские власти гонятся за собственной выгодой… А доказательства? Где у тебя доказательства?

— Что такое? — растерянно спросил Лю, протирая близорукие глаза, словно стараясь рассеять туман.

— Ты пишешь, что Ли Цзы-цзюнь подкупает арендаторов, что он хочет произвести передел земли только для вида. Но это бы еще ничего! Ты утверждаешь, что деревенские власти подкуплены помещиками. Какой чорт толкнул тебя ка это?..

Сдернув с плеча мохнатое полотенце, Ли Чан в волнении стал обмахивать раскрытую грудь.

— Верно, товарищ Ху Ли-гун находит, что актив плоховат у нас, что он нуждается в критике. Но нельзя критиковать голословно. Нельзя что попало заносить на доску! Без доказательства! Товарищ Ху правильно сказал сегодня, что такая клевета приносит вреда больше, чем распространяемые разной сволочью небылицы вроде того, что Восьмая армия не удержится, что гоминдановские войска придут не сегодня-завтра. Это могла сделать только рука врага.

— О Небо! Что мне сказать? Ведь я, Лю Чжи-цян, поклялся в верности партии. Я заносил на доску только то, что было одобрено вами. Я учительствую двадцать лет, и все эти годы я, человек образованный, гнул спину перед богатыми, перед жандармами и предателями: я кланялся им в пояс, как последний служка в ямыне^[41]. И как только я все это выдержал! А коммунисты уважают интеллигенцию. Весной, когда меня послали в Калган, я встретился со многими известными товарищами; все они были доступны, просты в обращении. Только среди них я почувствовал себя человеком. И я решил последовать их советам, перевоспитать себя, служить народу. А ты говоришь, что я пишу против руководителей! Что я срываю земельную реформу! Так, что ли? Ах, брат Чан! Такой обиды мне не стерпеть. Ты обвиняешь меня, даже не разобравшись!

— А может быть, это написал тайком кто-то другой, — прервал красноносый У жалобы оскорбленного Лю. — Может быть, кто-нибудь пробрался туда рано утром? Ведь в деревне не один только учитель Лю грамотный.

— Правильно! И учитель не только я один.

— Что ты мелешь, Лю? Только собака бросается на человека вслепую через стену. Выражайся точнее! — прикинулся разгневанным Жэн Го-чжун.

— Постойте, — вода спадет, камушек покажется. В одеяле-то иголку не найти, а ведь тут у нас — либо бабка, либо внук. Много ли в деревне грамотеев? По пальцам перечтешь. Взглянем, чей почерк — очень просто! И все узнается. Так ли я говорю, учитель Жэнь? — старый У снова сощурил глаза.

— Да, конечно, так, — подтвердил Жэнь Го-чжун, но тут же спохватился и пошел на попятный. — Написано-то мелом, не разберешь.

— Я только неграмотный старик, а когда вытираю доску и мне видно, что у тебя и учителя Лю почерки разные: у него иероглифы точно поджаренные ломтики доуфу, ровные, квадратные, а у твоих — ноги и руки вкось и вкривь, такие же нескладные, как ты сам. Ты говоришь, не различить почерка? Спроси у школьников, что они скажут?

— А ведь старый У умно рассудил, — несколько успокоился Ли Чан. — В деревне у нас, действительно, не так уж много умеющих писать. Кончившие начальную школу в счет не идут. Вот хоть бы я: проучился два года, а свои каракули и сам не разберу. Не волнуйся, товарищ Лю, мы это дело выясним.

— Идемте скорее, посмотрим. Я-то уж разберу почерки всех наших грамотеев. Хоть сожгите бумагу, я узнаю их по пеплу, — и учитель Лю подтолкнул Ли Чана к выходу.

— Что ж, пойдем, пожалуй, — нехотя присоединился к ним и Жэнь Го-чжун.

— Ах, чорт, — вдруг спохватился Ли Чан и, затопав ногами, разразился бранью по собственному адресу: — Что я наделал? Как прочитал, так сразу и стер. Боялся, чтобы не прочли другие, не разнесли по деревне. Так возмутился, что сразу и стер… Ну и дурак же я! Ведь в голову не пришло, что можно по почерку отыскать писавшего. Убить меня мало!..

Жэнь Го-чжун украдкой стер со лба крупные капли пота.

— Небо, что ж теперь будет? Как же я смою с себя это черное пятно? — Учитель Лю готов был заплакать.

— Не волнуйся, я этого дела так не оставлю.

— Да, но как теперь доискаться правды?

— Придется мне пойти к Чжан Юй-миню и кое-что порассказать, — снова вмешался старик У. — Я давно примечаю — что-то неладно. В последние дни кто-то уж очень суетится, рано встает, поздно ложится, да все крадучись, тайком, чтобы другие не видели. Нехорошее дело делается.

— Это ты про кого? — недоумевающе спросил Ли Чан.

— Не понимаешь? — вызывающе крикнул старик. — Обещаешь арестовать его, тогда скажу. Ну, как, согласен? — старик, ухмыляясь, хитро посматривал на отошедшего в сторону Жэнь Го-чжуна. Учитель Лю и Ли Чан переглянулись; Ли Чан перестал допытываться и коротко бросил:

— Нужна новая статья да поскорее. Нет ли у тебя готовой, товарищ Лю?

— Есть, конечно! — К учителю вернулось веселое настроение. — У нашего старика голова полна мыслей. Он сразу сложит песню, не хуже поэта Цао Цзы-цзяня^[42], сына Цао Цао. Ха-ха-ха! Если тебе нужно сухое изложение, это трудно, наспех не сочинишь. А если бомбу… Это просто! Бомбы у нас припасены. Стоит лишь чиркнуть — сразу все запылает! Ха-ха-ха!

ГЛАВА XXXII

Поражение

Попытка выдать Ли Цзы-цзюня, предпринятая Жэнь Го-чжуном по совету Цзянь Вэнь-гуя, сорвалась, но тут неожиданно для всех Ли Цзы-цзюнь сбежал. Сторож Ли Бао-тан заметил его отсутствие, когда Ли Лань-ин, дочка помещика, принесла отцу обед.

— В пятую стражу он еще был здесь, а когда ушли продавцы фруктов, исчез и он. Я думал, что он пошел домой. Разве его нет там, Лань-ин?

Девочка испуганно покачала головой и стремглав помчалась к дому.

— Бежит, точно мать у нее умерла, — пожимали плечами встречные.

Ли Бао-тан рассказал о бегстве помещика своей племяннице, та — соседям, и новость пошла гулять по всей деревне. Арендаторы заволновались и потихоньку сообщили об этом деревенским властям. На улицах снова появились кучки праздных людей, в воротах кооператива толпился народ.

— Помещики все сбегут, вот и проводи реформу! И получишь шиш вместо земли, — говорили одни.

— Каждый день собрания, — с горечью вторили другие. — Гром гремит, а дождя нет. Если восстать, подняться — надо браться за оружие!

— А чего смотрели твои ополченцы, брат Чжан? На юане со снохами посиживали? — посмеивались над Чжан Чжэн-го.

— Ли Цзы-цзюнь — трус. Пугнули, что передел начнут с него, он и не выдержал, сбежал.

— И мы слышали разговор, что борьба с него начнется.

Все в один голос ругали помещика Ли Цзы-цзюня.

— Ну, и собачий сын! А говорили, что он человек честный. Эх! Как только пошли слухи о переделе, он засел в саду да стал продавать фрукты! Небось, когда раздавал деньги жандармам, предателям и богачам, у него душа не болела! А как заслышал о земельной реформе, так и сбежал. Ну, и пусть сидит там, куда сбежал! Один монах уйдет — монастырь не опустеет. Посмотрим, останется ли тебе, собака, хоть пядь земли! Думаешь, скрылся — так мы не тронем тебя?

— А может быть, он захватил с собой и документы на землю? — забеспокоились в толпе. — Надо узнать в Крестьянском союзе.

А там уже шла работа: решили спешно отрядить арендаторов за документами на землю. Но некоторые крестьяне отказывались идти, другие, дав для виду согласие, уходили в поле. Пришлось уговаривать каждого в отдельности.

— Дядя Го, сколько лег ты арендуешь свои восемь му? — спросили старика Го Бо-жэня. Тот, сидя на кане, долго считал на пальцах и, наконец, ответил:

— Двенадцать.

— А сколько ты платишь в год за аренду?

— Участок у меня орошаемый, но на горе, плата за него небольшая. Сначала отдавал по три доу за му, а в последние годы — по четыре с половиной.

— А почему помещик повысил арендную плату? — спрашивал Чэн Жэнь, ходивший взад и вперед по комнате, время от времени наливая себе воды из фарфорового чайника.

— Земля стала лучше. Когда я только взял ее, она была каменистая, твердая, ведь она на горе. А я дважды в год вспахивал ее, удобрял, наносил хорошей земли, выпалывал сорняки. Урожай и стал лучше.

Недавно вошедший Чжан Бу-гао, услышав последние слова старика, не удержался и спросил насмешливо:

— Значит, по-твоему, арендную плату и следовало увеличить?

Но Го Бо-жэнь только повел на него глазами.

— А сколько ты собираешь с одного му? — терпеливо допытывался Чэн Жэнь.

— Кто его знает? Разве можно сказать точно. При хорошем урожае — шесть-семь доу, а в засуху и четырех не будет.

— А как тебе живется, дядя Го?

— Перебиваемся кое-как, — выдавил улыбку Го.

Но тут в комнату вошел его сын, Го Фу-гуй, и с укором сказал старику:

— А разве бывали годы, когда мы не голодали, отец? А что ты ешь круглый год? Бобовую шелуху да отруби пшеничные или рисовые? Цыновка у нас вся протерлась, то на одну сторону кана натянешь, то на другую, а всего кана никак не покроешь. А ты все свое твердишь: «Перебиваемся кое-как». Скотине — и то лучше живется.

— Эх… Совести у тебя нет! — начал было выговаривать сыну старик, но спохватился и замолчал. Только губы у него задрожали.

— Ты только подумай, дядя! Каждый день ты при звездах уходишь в поле и при звездах возвращаешься. А куда твое зерно идет? Чтобы хозяин твой посиживал в тени, на холодке, пальцем не шевельнул, а ел бы чистый рис да белую муку. Ну, рассуди сам, разве это порядок? — говорил Чэн Жэнь.

— Оно, конечно, да ведь земля-то чужая… помещичья… — упрямо твердил Го Бо-жэнь, глядя на Чэн Жэня слезящимися глазами.

— Чужая! Но ведь хлеб она сама не родит! Это мы работаем на помещика, как волы. У моего отца душа и впрямь воловья. Зовешь его на собрание бедняков, а он увиливает: поясницу ломит. Чего же ты боишься теперь, когда Ли Цзы-цзюнь сбежал? — горячился Го Фу-гуй.

— Да ведь земля-то чужая! Его!

— Чужая! Его! А разве ты не купил бы эту землю на то зерно, что двенадцать лет отдавал помещику? — донесся чей-то голос со двора, где собирались арендаторы Ли Цзы-цзюня. Они взволнованно спрашивали друг у друга, что решил Крестьянский союз. Все давно знали, что, по земельной реформе, помещичья земля должна перейти в собственность ее арендаторов, и ждали, когда союз отдаст им эту землю. Бегство Ли Цзы-цзюня всех встревожило:

— А документы? Куда девались документы?

Им казалось, что если помещик сбежал с документами, все пропало!

— Все в сборе? — спросил, выходя во двор, Чэн Жэнь.

— Нет, одни боятся, а другие помещику родственники.

— А при чем тут родство? Разве родственники аренды не платят? — спросил Чжан Бу-гао. Отсталость и упрямство крестьян всегда злили его.

— Ну, что же делать? Сколько собралось, столько и пойдет, — решил Чэн Жэнь. — Идите все к помещику Ли Цзы-цзюню. Отберите документы на землю, которую вы арендуете. А если жена его станет сопротивляться, рассчитайтесь с ней, как найдете нужным. Говорите, что вас послал Крестьянский союз! — На последних словах Чэн Жэнь сделал особое ударение.

— Не уходите с пустыми руками. Добейтесь, чтобы она указала, где Ли Цзы-цзюнь. Понятно? — добавил Чжан Бу-гао.

— Правильно! Так и сделаем! Идем, дядя Го!

— Угу…

— Отец, ведь ты не один, чего тебе бояться? Ведь это приказ Крестьянского союза! — уговаривал отца Го Фу-гуй.

— Угу… А в доме-то только его жена… женщина…

— А эта женщина не пила твою кровь? — крикнули голоса из толпы.

Двор был полон народу. Все становились на цыпочки, вытягивали шею, чтобы заглянуть в комнату. Но когда арендаторы направились к воротам, любопытные расступились, давая им дорогу.

— Будет жена помещика упираться, — не трусьте! — крикнул им вдогонку Чжан Бу-гао. И тут же шепнул Чэн Жэню: — А документы он точно увез! Нужно послать за ним погоню в уезд.

— Нельзя тебе отставать от других, отец. Есть приказ идти за документами. Возьмешь документы — и земля будет наша, — подталкивал старика Го Фу-гуй.

Так гурьбой они подошли к дому Ли Цзы-цзюня. Провожавшие их любопытные отошли в сторону, а арендаторы стали совещаться. Кто-то крикнул:

— Боитесь? Медлите? Ведь там только женщина, чего же вы трусите?

Арендаторы робко вошли в ворота. Го Фу-гуй протолкнул и отца.

Игравшие под сторожевой башенкой дети — их было трое — замерли, увидев толпу крестьян. Старшая девочка, Лань-ин, первая поняла, в чем дело, и кинулась в дом с пронзительным криком:

— Пришли! Мама! Они пришли!

Бешено залаяли собаки под навесом. Не зная, с чего начать, арендаторы, переглядываясь, остановились на обширном пустом дворе. Занавеска приподнялась — и на крыльце появилась жена Ли Цзы-цзюня, в кофте и штанах из голубой фабричной ткани. Черные пряди неприбранных волос падали на нежное белое лицо; под глазами у нее были красные круги, словно она слишком сильно нарумянилась. В руках она держала красную лакированную шкатулку.

— Невестка! — окликнул ее кто-то из арендаторов.

Женщина быстро сбежала с крыльца, бросилась на землю рядом с фикусом в фарфоровом бочонке и, обливаясь слезами, залепетала:

— Пощадите нас, отцы и деды, пожалейте нас, женщин. Вот все имущество отца моих детей… Ах, молю вас, отцы и деды, примите шкатулку! Здесь документы на сто тридцать шесть с половиной му земли и на дом. Ведь почти все в деревне нам родные или друзья. Всем точно известно, сколько у нас имущества. Отец моих детей негодяй, и мы, женщины, не ждем от него помощи. Я все отдаю вам, отцы и деды! Сколько лет мы жили с вами в дружбе, но мы, конечно, помещики-феодалы. У нас следует отнять землю! Что тут скажешь! Умоляю вас, отцы и деды, уважьте меня, ведь я только слабая женщина. Пожалейте моих детей! — Она билась головой о землю, протягивая шкатулку арендаторам. Слезы струились по ее лицу. Лань-ин стала на колени рядом с матерью, а младшие заревели в один голос.

Арендаторы молча смотрели на ползавшую по земле женщину. Они привыкли считать ее своей госпожой, существом высшего порядка, яшмовым листом на золотой ветви, которому не подобает терпеть лишения. Крестьяне вдруг вспомнили, как она была с ними ласкова, какие милости и услуги им оказывала. Они даже стали сочувствовать ей, жалеть ее. Разыгранная ею сцена заставила их забыть, зачем они пришли, и никто не отважился подойти к ней за шкатулкой. Го Бо-жэнь, вздыхая, отошел в самый дальний угол двора.

— Невестка, — снова обратился к ней один из арендаторов, по-видимому, ее родственник, который, быть может, пришел сюда совсем не за документами. — Встань и расскажи нам все.

Притворяясь, что у нее нет сил подняться, она села на землю, подталкивая дочь:

— Что ж ты не отнесешь шкатулку нашим дедам? Ведь все наши несчастья только из-за твоего отца, — снова разрыдалась помещица.

Дочь встала и протянула шкатулку, но крестьяне попятились.

Кто-то юркнул в ворота, за ним другой, третий — и вмиг все арендаторы разбежались. Один только Го Бо-жэнь остался стоять в оцепенении, не зная, что сказать.

— Посиди с нами немного, дядя, — обратилась к нему помещица, вставая с земли. — Мы знаем друг друга давно. Прости, если я тебя чем-нибудь обидела. Окажи нам милость. Мы, женщины, отблагодарим тебя за ласку. Корить надо лишь их отца. Вот бросил нас, сбежал… Тяжелая моя доля. Отнеси эти документы Крестьянскому союзу. Умоляю тебя, утешь нас, женщин, верни нам жизнь.

— Не плачь, — ответил ей Го Бо-жэнь, — все мы ваши старые работники. Как-нибудь договоримся. Ведь нас прислал сюда Крестьянский союз. А документы оставь себе. Иди, отдохни, я тоже пойду домой.

Чэн Жэнь и другие товарищи долго ждали арендаторов, но они не вернулись в кооператив, а разошлись, кто в поле, кто по домам. Наконец послали узнать, чем кончилось дело. У ворот во дворе было тихо, точно ничего не случилось. Дети сидели возле решет и лакомились фруктами.

Посланный, крайне удивленный такой мирной картиной, побежал разыскивать арендаторов по домам. Но ему спокойно объяснили:

— Будь сам помещик дома, можно было бы свести счеты. А когда тебя встречает женщина с детьми, да все плачут… нам не с руки воевать с бабами. Все-таки каждый день ее видим, а документы… пускай Крестьянский союз сам отбирает.

ГЛАВА XXXIII

Старший в роде Чжао

Сдержанность, с которой Чжан Юй-минь принял известие о том, что арендаторы разбежались, ничего не добившись, испугала Чэн Жэня: «Давно уже мы с ним живем, как родные братья, душа в душу, — подумал он, — почему же сейчас он так далек от меня, точно между нами пропасть?» Он не понимал Чжан Юй-миня, но боялся допытываться причины перемены в их отношениях. Сторонился его не один только Чжан Юй-минь. Каждый раз, когда поднимался вопрос о том, как вести борьбу с помещиками, он чувствовал на себе холодные испытующие взгляды.

«Нужно бороться с помещиками? — думал он. — Но разве я мешаю? Я же не против борьбы! Ведь я председатель Крестьянского союза!» Несколько раз он заходил к Чжан Юй-миню, чтобы объясниться, но слова застревали у него в горле.

Он давно уже не видел Хэйни и даже не мечтал встретиться с нею. Но в последнее время ему особенно часто вспоминались ее глаза, то ласковые, любящие, то пылающие гневом. Он чувствовал себя виноватым перед девушкой, но гнал от себя все мысли о ней.

У общественных организаций деревни не было своего помещения. Обычно собирались в кооперативе. Сегодня там было особенно оживленно; всех волновала последняя новость — поражение арендаторов.

— Как же быть? Ведь крестьяне сами отказались от документов на землю? — обратился к Чжан Юй-миню Чэн Жэнь.

— Арендаторы все еще трусят и не смеют предъявлять свои требования, все еще не могут почувствовать себя свободными от старого гнета, — с горечью ответил Чжан Юй-минь.

— Женщины испугались? — с недоумением спрашивали кругом.

— Женщина, конечно, стрелять не станет, но у нее другое оружие в запасе. Недаром пословица говорит: «Не овладеет крепостью витязь, если ее защищает красавица!» Да что уж… Сегодня нас одурачили слезами да воплями. Жена Ли Цзы-цзюня опаснее, чем он сам. Она двулична, это смеющийся тигр. Надо правде в глаза смотреть. Сражение мы проиграл». Крестьянский союз поторопился послать арендаторов. Настоящей решимости еще не было; сели на коней, собрались в поход и… струсили. — Чжан Юй-минь бросил взгляд на Чэн Жэня, который почувствовал какой-то намек в его словах. Но заговорить на людях было неудобно. От смущения Чэн Жэнь принялся перекидывать косточки на счетах. Чжан Юй-минь, сжав губы, поднялся и пошел разыскивать Чжао Дэ-лу.

Он отлично понимал, в чем причина поражения: арендаторы жаждали земли, но никто из них не решался потребовать ее первым. Привычка повиноваться, страх перед помещиком были еще слишком сильны. Только решительная ломка старого могла поднять крестьян на борьбу. Но одолеть помещиков было делом нелегким. Этой весной начали борьбу с довольно слабым противником — Хоу Дянь-куем, больным стариком, почти не встававшим с кана. Деревенские власти предполагали, что такого помещика никто не испугается. Но когда дошло до дела, — предъявляли требования, топали ногами и размахивали кулаками лишь одни активисты. А крестьяне хоть тоже шумели, но оглядывались украдкой на сидевшего в уголке Цянь Вэнь-гуя. Хоу Дянь-куй отделался легко: отдал сто даней зерна да земли сорок му, которую разделили между двадцатью крестьянскими семьями. Но земле обрадовались не все. Иные от страха не решались даже проходить мимо ворот Хоу Дянь-куя. А Хоу Чжун-цюань, старый дурак, даже тайком вернул ему землю обратно.

В районе нашли, что собрание, посвященное борьбе с помещиками, прошло неплохо, однако указали, что, как всегда, выступали одни и те же товарищи.

Зная, что деревенские активисты еще не подготовлены к борьбе, что к тому же среди них затесался предатель, Чжан Юй-минь тоже начал колебаться. Ему уже казалось, что вести борьбу с Цянь Вэнь-гуем нельзя, так как он отец фронтовика; что за ним нет преступлений, которые карались бы смертью. Ведь весной приезжали из центра «выправлять перегибы», и некоторых помещиков, которых крестьяне приговорили к смерти, уездные власти, продержав два месяца в тюрьме, вернули обратно. Вызвано это было тем, что в прошлом году и в самом деле кое-где хватили через край.

Но у крестьян свои понятия. Они терпят до поры до времени, а как подымутся — удержу не знают, забивают своих врагов до смерти! Иначе, думают они, не сносить им головы, если власть снова вернется к помещикам. Теперь, когда в деревню приехала бригада и крестьяне надеются на скорый передел земли, такой человек, как Цянь Вэнь-гуй, — самая главная помеха. А тут еще отсутствие единого мнения у активистов, слухи, распространявшиеся по деревне, — все это охлаждало пыл крестьян.

Разговор в фруктовом саду с Ян Ляном, во время которого Чжан Юй-минь признался в своих опасениях, укрепил его решение и придал ему смелости. Он понял, что если действовать так, как весной, — провести земельную реформу не удастся. Хотя Вэнь Цай отсутствовал и без него нельзя было ничего предпринять, Чжан Юй-минь за последние дни провел большую разъяснительную работу, добиваясь единства мнений. Ли Чан и Чжан Чжэн-го во всем согласились с ним, а Чжао Цюань-гун никогда не выступал против большинства.

Ян Лян и Ху Ли-гун целые дни проводили среди крестьян — в домах или в поле — и собрали немало сведений, которые помогли им разобраться к обстановке, и Чжан Юй-минь не сомневался, что они поддержат его. Из занимавших ответственные посты оставались только Чэн Жэнь и Чжао Дэ-лу. Чжан Юй-минь все откладывал откровенный разговор с Чэн Жэнем. Со своей стороны Чэн Жэнь тоже не проявлял желания с ним встретиться. Чжан Юй-минь даже подумывал о том, чтобы обойтись без него и отстранить от проведения реформы не только Чжан Чжэн-дяня, но и Чэн Жэня.

Перед домом Чжао Дэ-лу толпился народ. Услышав громкие крики, Чжан Юй-минь ускорил шаги. Толпа расступилась перед ним, и он вошел во двор; из дома явственно доносился гневный голос Чжао Дэ-лу:

— Ты потеряла всякий стыд! Как мне теперь показаться в деревне!..

Чжан Юй-минь уже собрался войти, как из дверей выбежала женщина; увидев, что перед домом собрались любопытные, она остановилась, пораженная, но тут же обернулась и, указывая рукой на окно, закричала:

— Пьяница! Кровопийца! Еще смеешь марать других! Еще издеваешься! К чорту твоих предков!

В худой маленькой женщине, похожей на оборотня, Чжан Юй-минь с удивлением узнал «Рваную Туфлю» — жену Цзян Ши-жуна. Когда Цзян Ши-жун стал старостой в Теплых Водах, она явилась из соседней деревни, и без свах, без свадебного подарка, вошла хозяйкой в его дом. Целыми днями она бегала по соседям, сплетничала, сводничала, занималась разными темными делами. И сейчас, размахивая руками, извиваясь всем телом, она ругалась последними словами.

Чжан Юй-минь подскочил к ней и сурово прикрикнул — Ты что здесь делаешь?

Узнав Чжан Юй-миня, женщина сразу замолчала и бросилась к воротам, продолжая кричать сквозь слезы:

— Вот благодарность за мою доброту! Так меня оскорбить! Как мне быть теперь? О Небо!..

— Спасите, убивают! — снова послышался из дома пронзительный женский крик.

Не успел Чжан Юй-минь подойти к дверям, как оттуда выбежала, спотыкаясь, жена Чжао Дэ-лу.

— Спасите! — кричала она; за нею гнался полуголый Чжао Дэ-лу; настигнув жену, он одним пинком свалил ее на землю. Раздался треск рвущейся ткани, кофта на женщине разошлась сверху донизу, обнажив живот и грязные тощие груди. Видя, что ее мужа уже схватили, она села на землю и горько заплакала, стягивая на груди обрывки нарядной кофты из пестрой фабричной ткани. Чжао Дэ-лу, тяжело дыша, продолжал осыпать жену бранью:

— Смотрите на эту бесстыжую бабу, вконец меня опозорила! Ведь я как-никак заместитель старосты!

Соседки сразу приняли сторону женщины и стали ее утешать. Как смеет он, заместитель старосты, так бить жену, мать его детей? Но и они не могли удержаться от смеха, глядя, как она стягивает на себя разорванную кофту — подарок жены Цзян Ши-жуна.

Цзян Ши-жун каждый день подсылал к ней свою жену то с лакомствами для детей, то с платьем для нее. Подарки делали свое дело — и жена Чжао Дэ-лу стала расхваливать Цзян Ши-жуна перед мужем. Теперь, избитая, она горько плакала, посматривая на клочья кофты:

— Эх, целое лето ходишь в лохмотьях… Все бахвалится: заместитель старосты, заместитель старосты, — а у жены даже кофты нет! Просто срам!

Чжан Юй-минь увел Чжао Дэ-лу к себе. Он снимал небольшой, почти пустой дом. На кане лежали две черные подушки и куча тряпья — то ли одеяла, то ли одежда. В головах кана помещался маленький очаг с котлом, у стены — сломанный сундук с какими-то чашками и палочками для еды, перед ним — маленький чан с водой. Чжао Дэ-лу зачерпнул ковшом воду, напился и вытер рукой пот с лица. Чжан Юй-минь присел на край кана.

— Пристало ли мужу драться с женой? Вы ведь давно женаты, на что это похоже! Выставляешь себя на посмешище!

— Эх, да разве с ней по-хорошему договоришься? Она у меня отсталая. Пока не побьешь, не успокоится. Теперь-то эта лиса не посмеет больше ходить.

Чжао Дэ-лу тоже сел на кан, вытянул ноги и закурил сигарету, которую ему дал Чжан Юй-минь. Убедившись, что за окном никого нет, он решил поговорить с Чжан Юй-минем откровенно.

— Не стану тебя обманывать, Чжан. Этой весной я занял у Цзян Ши-жуна два даня зерна. Кто знал, что предстоит земельная реформа? Вот и Вэнь Цай говорит, что мы испортили все дело, оставив его в старостах. Теперь Цзян Ши-жун видит, что мы не зовем его на собрания, но помалкивает, знает, сколько пельменей съел. Ты ведь знаешь, как он людей обхаживает. Позвал меня обедать, но я не пошел. Меня за два даня не купишь. Скажу по правде, не будь у меня крепкой кости, дом был бы полная чаша и жена не зарилась бы на чужие платья. Вот я и решил: запретить ей строго-настрого принимать подарки. Еще во время японской оккупации стал я старостой, а дома было пусто, одни голодные ребятишки… Так о чем ты хотел посоветоваться? Да, настроение, скажу я тебе, сейчас в деревне неважное. Крестьяне молчат, а в душе недовольны. Скажи, правильно я говорю?

— Молодец! Вот потому-то я и пришел к тебе, Чжао.

Чжан Юй-минь спрыгнул с кана и заходил взад и вперед по комнате.

— Пришел ты кстати, — продолжал Чжао Дэ-лу, — я хотел уже сам к тебе идти. Задумывался ты над тем, что сейчас беспокоит многих? Ведь в этом году у нас большой урожай фруктов. Под садами свыше сотни му. Сходи посмотри сам. Плодов видимо-невидимо. А тут передел земли. Народ волнуется, многие просто сна лишились. Но землю делить — работа сложная, да мы еще тянем с нею да тянем. Дождемся, что на деревьях одни листья останутся. А тут еще богачи заторопились с продажей. Вот крестьяне и ходят ко мне. Надо что-то придумать, говорят, большие богатства уходят. Я так полагаю: сегодня же запретить богачам продавать фрукты, взять все сады на учет, поставить охрану. Дело это большое, какая уйма денег в этих садах!

— Верно, дело большое. — Чжан Юй-минь и сам уже об этом думал. — От одной охраны мало толку, — сказал он. — Фрукты не могут ждать, пока мы переделим землю. Как же быть?

— Пойдем поищем Чэн Жэня, — предложил Чжао Дэ-лу. — За это должен взяться Крестьянский союз. Один-два человека тут не справятся. Правда? Нужно найти людей, которые умеют считать. Главное теперь — передать все в руки Крестьянского союза. На чью долю придется земля, тому отдадим и вырученные за фрукты деньги.

— Созовем побольше людей, оповестим всех да Ян Ляна разыщем, надо с ним посоветоваться, — сказал Чжан Юй-минь, выходя с Чжао Дэ-лу на улицу.

ГЛАВА XXXIV

Горе Лю Маня

Мать Гу Чан-шэна, старуха с гладко зачесанными блестящими волосами, переваливаясь на маленьких ножках, всегда бегала по деревне с жалобами:

— Ох, уж этот Чжан Юй-минь! Да, все они таковы! Как красиво говорили они, когда мой сын уходил в армию. А как ушел, все от меня отвернулись. Посулили два даня зерна, а выдали только два доу. Хозяйство, видишь ли, у меня середняцкое! Тьфу! Тогда не уговаривайте середняков идти в солдаты…

В деревне давно привыкли к ее назойливому нытью, к одним и тем же нападкам на деревенские власти.

Но сегодня она не жаловалась, она весело смеялась:

— Ха-ха, настал и для меня светлый день. Пришли к нам в деревню настоящие люди. Вот товарищ Ян, к примеру, говорит: и середняк — свой человек. Разве он не терпит нужды? А когда всем достанется хорошее, и середняка нельзя обойти. Старуха Гу послала сына в армию. Она мать фронтовика! Как же можно ей не дать зерна? А как Чжао Дэ-лу злился, когда позвал меня в кооператив за зерном: получай, мол, и уноси на своих плечах! А я ему: Старший в роде Чжао, придется мне, видно, дожидаться, пока сын вернется из армии и снесет мне зерно! Чжан Юй-минь как заорет: «Пришлем тебе зерно на дом!» Ха-ха, вот и на моей улице праздник!

В деревне знали, что власти поступили неправильно, урезав старухе зерно, но ее назойливые жалобы всем надоели, и никому не хотелось вступать с ней в разговор. Теперь, когда она добилась своего, за нее порадовались, но тут же посоветовали:

— Получила свое — и помалкивай, не брани больше людей.

Но она уже не могла остановиться:

— Не смотрите, что товарищ Ян мал ростом да молод, он сказал мне правильное слово: — Ты, говорит, бесстрашная, не боишься сказать свое мнение, это хорошо. Довольно народ молчал. Но Чжан Юй-минь ведь старается для бедняков, и если кто чем-нибудь недоволен, пусть прямо ему скажет. Все мы свои люди, а ругаться на улице не пристало. Как, по-твоему, верно я говорю? — А я ему: — Где нам, женщинам, знать, кто нам друг, а кто враг? — А он: — Ладно, говори, если у тебя еще есть обиды! — Я и смекнула: он приехал землю делить, а я все с начальниками воюю, это не дело. И говорю: — Нет, нет, теперь я не в обиде, недодали мне пустяки. И спорить о них не стоит. Чжан Юй-минь уж теперь больше не корит: середняк да середняк! Я нашла человека, который напишет сыну, успокоит его: люди из района позаботились обо мне, и бояться нам, середнякам, теперь нечего.

В деревне было двое демобилизованных, которые очень досаждали активистам: Хань Тин-шуй, сын старого Ханя, коммуниста, и Чжан Цзи-ди, брат Чжан Бу-гао, члена Крестьянского союза. Оба были большие насмешники, постоянно критиковали руководителей деревни и пренебрежительно относились к ним. Они жаловались, что в деревне их не уважают, не предоставляют им льгот, а деревенские власти, в свою очередь, находили, что эти бывшие бойцы распустились и плохо работают; но, уступая демобилизованным в образовании, местные активисты побаивались их злых языков, предпочитали с ними не спорить, когда те начинали кричать, что проливали кровь за революцию, потому что не знали, что ответить.

Но как-то случилось, что Хань Тин-шуй подружился с Ян Ляном и стал часто заглядывать в Крестьянский союз, помогал в переписи населения, в проверке сведений о каждой семье, о количестве земли и прочего имущества. Он держался так скромно, что даже не позволял себе взять сигарету у кого-нибудь из членов Крестьянского союза, а приносил с собой свою длинную трубку и трут. Чэн Жэню такой помощник сначала был не совсем по душе. Сам недостаточно разбираясь в деле, он боялся насмешек со стороны Хань Тин-шуя, но потом оценил его помощь и сработался с ним.

Чжан Цзи-ди тоже любил поворчать на руководство и не знал, куда приложить свои силы. Но вот однажды к нему обратился командир отряда народного ополчения Чжан Чжэн-го:

— Давай наладим ежедневные занятия с нашим отрядом, а потом будем и сбор проводить. Ведь ты старый воин, с большим боевым опытом.

Из разговора с Ян Ляном Чжан Цзи-ди понял, что он-то и послал к нему Чжан Чжэн-го. И Чжан Цзи-ди захотелось принять участие в общей работе. В партии он был давно, но его документы еще не были пересланы в деревню; Чжан Юй-минь не мог взять его на учет, и он сильно страдал от своей оторванности.

На предложение командира Чжан Цзи-ди ответил согласием.

— Но говорить я не умею, — предупредил он, — и прошу указывать мне на все мои промахи.

С тех пор он вел в отряде ежедневные занятия, рассказывая о военных действиях, об опыте партизанской борьбы, живо описывал бои, в которых сам участвовал.

— Как это мы прежде не догадались привлечь тебя к этой работе, — искренне пожалел Чжан Чжэн-го. — Надо найти время и для строевого учения. Если с гоминданом начнется настоящая драка, ты будешь лучшим командиром, чем я. Мы с тобой однофамильцы, одного рода, давай побратаемся. — И они стали друзьями.

Так складывалось в деревне хорошее мнение о бригаде. И к Яну и к Ху Ли-гуну обращались за решением всевозможных споров: денежных, земельных, имущественных и даже брачных. Простые случаи они разбирали на месте, а для более сложных назначали расследование. Члены бригады знакомились с людьми, входили в самую гущу жизни деревни. С крестьянами наладилась живая связь.

Сначала, когда члены бригады заходили к кому-нибудь в дом, их встречали церемонным приветствием:

— Покушали?

Тогда хозяева только поддакивали во всем: «В реформе я еще не разобрался. Да, да, начальники говорят дело: бедняку нужно расправить плечи».

Или добавляли с улыбкой: «Да, да, кого же нам поддерживать, как не коммунистов».

Но дальше общих фраз беседа не шла.

Теперь же отпали все церемонии. Крестьяне говорили запросто:

— У меня к тебе вопрос, старый Ян, разберись-ка!

Или же подходили вплотную и шептали на ухо:

— Заходи ко мне, пообедаем да потолкуем с тобой с глазу на глаз…

Однажды, когда Ян Лян, возвращаясь с поля, где помогал крестьянам полоть, вошел в деревню, кто-то неожиданно с силой хлопнул его по плечу. Обернувшись, Ян Лян узнал в обнаженном до пояса, дочерна загорелом длинноволосом парне Лю Маня. Его широко раскрытые круглые глаза, горящие лихорадочным огнем, так и впились в Яна.

— У всех-то ты бываешь, только ко мне не заходишь, товарищ Ян. А ведь я жду тебя.

— Почему бы и не зайти к тебе, — сразу согласился Ян, — но я не знал, где ты живешь. — Ему вдруг вспомнилось, что брат Лю Маня был одно время старостой.

— Идем. У нас бедно и грязно, но мы не кусаемся. — Эх… — глубоко вздохнул Лю Мань. — Я живу здесь. Брата нет дома.

Длинный, узкий двор напоминал переулок; строения стояли почти вплотную друг к другу.

Остановившись посреди двора, Лю Мань оглядывался по сторонам, не зная, куда бы повести Ян Ляна.

Из восточного флигеля вышла женщина с воспаленными глазами. На руках у нее был ребенок, глаза его покрывала гнойная корка. Над головкой жужжали мухи.

— Где ты пропадал целый день? — обратилась она к мужу. — Будешь есть? Я принесу тебе.

Лю Мань не ответил, будто не замечая ее.

— В доме еще жарче, посидим здесь, товарищ Ян.

— Который дом твой? Этот? — Ян Лян подошел к восточному флигелю и заглянул в полуоткрытую дверь. — Вы что, пищу в доме готовите?

Отгоняя мух от головы ребенка, женщина сказала со вздохом:

— Он по целым дням не приходит домой, совсем о семье не заботится, а мне одной не справиться. В доме от печки такая жара. А придет он, лицо у него, словно каменное. Не поешь ли немного? — снова спросила она мужа.

Выйдя из западного флигеля, к ним нерешительно подошла молодая женщина и робко пригласила:

— Заходите к нам.

— Зайдем, пожалуй, к брату, это его жена.

В доме брата Лю Маня было немного чище. На стенах висело изображение какой-то красавицы и выцветшие полосы бумаги с каллиграфически выведенными изречениями. На кане, устланном почти новой цыновкой, были сложены одеяла, две синие подушки, вышитые цветами. На шкафчике стояло зеркало и две цветочные вазы. Убранство дома удивило Ян Ляна. Он только собрался похвалить хозяйку, как Лю Мань перебил его:

— Здесь чище, чем у нас. Но не смотри на нас пренебрежительно, товарищ Ян, мы прежде не знали такой бедности. Меня довели до нищеты. Но дело не в этом. Гнев душит меня, гнев! Жить не дает!

Ян Лян присел на кан.

— Мы ведь люди свои, расскажи толком, что у тебя на душе, — сказал он.

Лю Мань молчал, не находя слов. Он бегал по комнате, сжимая кулаки и то и дело откидывая назад свои густые прямые волосы.

Жена принесла ему чашку жидкой пшенной каши и блюдце с солеными овощами, а Ян Ляну — сигарету и зажженную курительную палочку. Стоя в дверях, она терла рукой воспаленные глаза и, не обращая внимания на Яна, ждала, пока муж примется за еду.

— Поешь, Лю Мань, — ласково сказал ему Ян Лян.

Но Лю Мань одним прыжком очутился перед Ян Ляном и торопливо, сбиваясь, заговорил:

— Расскажу тебе все по чистой правде. С тех пор как нашу деревню освободили, я все жду и жду светлого дня. Ах, кто мог предвидеть, что этот прохвост Цянь Вэнь-гуй сумеет пустить корни и при Восьмой армии? Посмотрим, товарищ Ян, станешь ли ты раскусывать орех или и ты выберешь, что помягче?

— Спокойнее, говори по порядку, — подсказывала жена, — и ты, начальник, будь терпеливее с ним, ведь его брата уже свели с ума… Да поешь же каши! — Хоть и побаиваясь Лю Маня, она все же настойчиво твердила: — Поешь!

— Не уберешься, так я перебью твои чашки, — сердито прикрикнул Лю Мань на жену. Взглянув на него с бесконечной обидой, она сказала только: — Постыдился бы людей! — и, тяжело вздыхая, вышла из комнаты.

— Лю Мань, — осторожно заговорил Ян Лян. — Нам, крестьянам, пришло время подняться во весь рост, сбросить с себя гнет помещиков. Нужно рассчитаться с ними за весь наш пот, за все наши муки. И чем более жесток был помещик, тем глубже надо вырыть ему яму, тем сильнее его придавить. Зачем мне выбирать не орех, а плод помягче? Не бойся! Помни о мести, тебя поддерживает коммунистическая партия.

— Хорошо ты говоришь, товарищ Ян, но от слов до дела еще далеко. Скажу прямо: вам, членам бригады, нельзя слушать только активистов деревни. Все они мягкотелые, боятся, как бы не обидеть человека. Вот вы пришли, заварили кашу, никого не боитесь; потом вы уйдете, а расхлебывать кому? Наши активисты в другом положении: они остаются здесь, в деревне, и должны точно рассчитать свои силы — с кем бороться, справятся ли с врагом, оставить ли себе пути к отступлению. Вот Чжан Юй-минь, например, был настоящим парнем, а теперь бежит от меня. А ведь как хорошо он ко мне относился, даже в партию рекомендовал.

— В партию? — удивился Ян Лян. Он знал всех восемнадцать членов партии в Теплых Водах, но имя Лю Маня ему не встречалось.

— Да, я давно в партию вступил, еще до освобождения партизанил, а этой весной меня исключили. Правда, только на время, Чжан Юй-минь за меня заступился. Теперь я в деревенских делах не участник. Вольная птица. Иди, куда хочешь. Да ведь выбросили меня из партии не за провинность, а потому, что актив защищал разбойников. Меня критиковали и в районе. Неважно, что я проиграл дело в суде. Чорт с ней, с этой землей, но я должен отомстить, лишить покоя Цянь Вэнь-гуя! Эх, да знаешь ли ты, кто такой Цянь Вэнь-гуй?

Он выпалил все это одним духом, словно уверенный в том, что Ян Ляну все это известно, и не заботясь, слушают ли его. Он торопился лишь излить все, что наболело на душе, но и высказавшись, он не успокоился. Он походил на воина, готового очертя голову ринуться в бой. Весь дрожа от ярости, стоял он перед Ян Ляном.

Ян Лян хотел что-то ответить, но не успел и рта раскрыть, как Лю Мань, все так же волнуясь и крича, стал выкладывать один факт за другим. Время от времени к дверям подбегала жена, опасаясь, как бы не случилось беды. Но видя, что он только топает ногами и бьет себя кулаками в грудь, а Ян Лян невозмутимо слушает, она лишь приговаривала:

— Не торопись, тебе еще надо сказать о многом.

Наконец Лю Мань, тяжело дыша, повалился на кан.

— Не волнуйся, — успокаивал его Ян Лян. — Я понимаю тебя, мы придумаем что-нибудь.

— Ах, помоги нам отомстить, начальник! Ты вернешь нам жизнь! Его брат сошел с ума, а Лю Мань — ведь он тоже почти рехнулся, — сказал жена Лю Маня.

Ян Лян еще долго просидел возле Лю Маня на кане и поднялся, только когда тот совсем утих и попросил у жены пшенной каши. Лю Мань встал, чтобы проводить Ян Ляна, и, положив руку ему на плечо, спокойно и внятно сказал:

— Правильно ты говоришь, после дождя земля скользкая. Сам упал, сам подымайся. Подняться к новой жизни можно только собственными силами. Но ты сказал и другое, еще лучшее. Крестьяне в стране — одна семья. Наша сила в единении. Для освобождения всем нам надо сплотиться. Ты, товарищ Ян, указал мне путь, и я человек долга.

ГЛАВА XXXV

Предложение Ян Ляна

На улице Ян Ляну сообщили, что Вэнь Цай вернулся и разыскивает его; и Ян Лян заторопился домой. Еще во дворе он расслышал веселый голос Вэнь Цая, который рассказывал, как успешно идет работа в деревне Лиюй. Когда Ян Лян вошел в комнату, Вэнь Цай лишь кивнул ему и продолжал:

— Там все очень просто. Завтра вечером состоится собрание. Сорок девять семей будут бороться против одного кулака. Вот где действительно бедность: один кулак на всю деревню!

— Сколько же земли придется крестьянам? — сдержанно спросил Ху Ли-гун.

— У кулака больше тридцати му, ему оставят двадцать, да три му виноградника выделят еще старому Дуну. Ха-ха! Тебе нужен виноградник, старый Дун? Кто его будет обрабатывать?

Старик Дун, который сидел перед столиком на кане и чистил револьвер, густо покраснел. Вэнь Цай стал потешаться над ним:

— Скоро будем ка твоей свадьбе пировать? Уж мы этого случая не упустим!

Но Дун стал отпираться. Ему не надо ни виноградника, ни жены.

По отрывочным словам, которые уловил Ян Лян, положение в деревне Лиюй показалось ему далеко не блестящим. Но считая неудобным вдаваться в подробности, он заметил только:

— Значит, на сорок девять семей приходится десять му? Да из них три му старому Дуну?

— Нет, не торопись, товарищ, — все так же самодовольно ответил Вэнь Цай. — Не совсем так. Крестьяне арендуют землю в других деревнях. Более пятидесяти му в Теплых Водах, около десяти — в Лунвантане, и на каждую бедняцкую семью придется в среднем по два му. Верно, старый Дун? Крестьяне рады-радешеньки.

— Да, так. Активисты довольны, — подтвердил старый Дун.

— Я считаю, что там партийная ячейка крепче, чем в Теплых Водах. А ты как думаешь, старый Дун? — сказал Вэнь Цай.

— И здесь не хуже. Но деревня Лиюй поменьше, там работать легче. Чжан Юй-минь руководит тоже неплохо. Но здесь обстановка сложнее.

Старый Дун обернул револьвер в красный шелк и сунул его в кобуру.

— Так, пожалуй, выиграют от реформы одни арендаторы, а безземельные ничего не получат, — заговорил Ян Лян. — Активисты рады, а все ли крестьяне довольны? Как же это так — на сорок девять бедняцких семей один кулак?

Вэнь Цаю показалось, что Ян Лян нарочно придирается к нему, и он холодно бросил:

— С кем же бороться, если нет врага? Вот приходи туда завтра. Собрание мы подготовили.

«Одно дело подготовить собрание, другое — провести реформу как следует», — подумал про себя Ян Лян.

Вэнь Цай стал расспрашивать, о том, что случилось в его отсутствие; Ян Лян и Ху Ли-гун подробно рассказали ему обо всем и о новом предложении, которое они уже обсудили с Чжан Юй-минем и Чжао Дэ-лу — о продаже фруктов помещиков до передела земли.

Вэнь Цай терпеливо слушал с видом человека, который только один знает толк в политике. Ему все меньше и меньше нравились его два молодых товарища, которые так охотно несли свои скромные познания в массы и так упорно настаивали на своем.

«Провести какое-нибудь обследование — на это вы еще способны, но на большие дела вас не хватит», — думал он. Пытаясь подражать опытным политическим деятелям, он сыпал цитатами, но, по существу, был беспомощен и сам не знал, как взяться за дело. По его собственному признанию, он выше всего ценил осторожность и поэтому не делал серьезных ошибок. Всегда считая себя правым, он критиковал других жестоко и с апломбом.

Такой человек не набьет себе шишки. Даже если, выступая перед массами, он попадет в затруднительное положение, то сумеет выпутаться, не роняя своего достоинства. Оплошает — поправит дело шуткой, жестом, ловко отклонится от существа вопроса, свалит вину на другого. Сначала такие люди кажутся очень активными, они способны кое-кого ослепить, но широким массам трудно отличить их от оппортунистов, затесавшихся в ряды революционеров.

— Гм, а этого Лю Маня я знаю, — вдруг сказал Вэнь Цай, вспомнив о встрече с Лю Манем на дороге. — Он походит на душевнобольного, да и брат у него сошел с ума… Не наследственность ли это? Не скажешь ли, старый Дун, у них в семье есть еще больные?

— Не слыхал, — буркнул тот. — А дело его весной рассматривалось в суде. Здешние активисты опасаются, что они чего-то не доглядели. Это все рука Цянь Вэнь-гуя и Цзян Ши-жуна. Верно, Лю Мань был коммунистом, но даже в районе не разберутся, почему он выбыл из партии.

Вэнь Цай был твердо убежден, что все старосты — предатели и жулики. Он не допускал и мысли, что старосту можно было притеснениями довести до нищеты и даже до безумия. Возможно, что Цянь Вэнь-гуй — самодур, что он чинит в деревне суд и расправу. Но семья его — из трех человек — владеет всего десятью му земли. Нельзя же считать за Цянь Вэнь-гуем те пятьдесят му, которые он выделил сыновьям. Выходит, что он, самое большее, середняк. Не имеет особого значения и то, что он сдает свою землю в аренду. Нам надо твердо помнить, что у него сын в армии. Он отец фронтовика, и ухудшать его положение нельзя. А уж бороться против него совершенно невозможно. Правильно, что деревенские власти не объявляют Цянь Вэнь-гуя врагом. Нельзя согласиться с Чжан Юй-минем. Да и что это вообще за манера работать — на собрании молчать, а после собрания шептаться? Так только сбивают людей с толку и расстраивают ряды.

Вэнь Цай не отрицал, что у Ян Ляна и Ху Ли-гуна есть и свои достоинства: так, например, они легко сближаются с массами, но зато неспособны к анализу обстановки, поддаются посторонним влияниям. Вэнь Цай уже указывал им на случай со статьей, написанной неизвестным на классной доске. Вэнь Цай полагал, что эта статья выражает мнение масс. А Ян Лян и Ху Ли-гун по неопытности поверили Ли Чану, утверждавшему, что это подрывная работа реакционных сил. Разве Ли Чан не одного рода с помещиком Ли? Все здешние активисты думают только о своей выгоде. И как назло его два молодых неопытных товарища во всем доверились им.

Ли Цзы-цзюнь и Гу Юн — оба пользуются недоброй славой, думал старый Дун. Передел их земли обрадовал бы всю деревню. Но рассчитываться с ними, мстить им почти не найдется желающих: одни сочувствуют Гу Юну, другие помнят мелкие щедроты помещика Ли и не согласятся обойтись с ним жестоко.

Старый Дун обычно соглашался с мнением Чжан Юй-миня, но был, однако, осторожнее его и недоверчивее. Кроме того, ученость Вэнь Цая подавляла его. Он не решался спорить с ним, сбивался, не умел настоять на своем.

Спор затянулся на несколько часов; наконец Ху Ли-гун потерял терпение и, вскочив с места, проговорил:

— Если мы будем так пререкаться, нашу работу ждет полный провал. Я участвовал в борьбе за снижение арендной платы и ростовщического процента, но такой канители, как здесь, еще не видывал.

— Правильно, и мне думается, что нам очень трудно добиться единодушия, — ответил Вэнь Цай. — Слишком много у нас разногласий. Мы действовали слишком демократично, и теперь трудно установить централизм. А самое важное — далеко не все из нас одинаково разбираются в политике. Все же я не нахожу, что наша работа уж так плоха, как тебе хочется… нет, как тебе кажется, Ху Ли-гун, ха-ха…

Бесспорно, размышлял Ян Лян, с такими помещиками как Ли, следовало бы рассчитываться полностью и без колебаний. Но классовое сознание у крестьян еще не достаточно развито. Они не понимают, что их враг — любой помещик, у которого они арендовали землю, который эксплуатировал их труд. Они ненавидят только помещиков-злодеев, кровопийц и насильников. Поэтому только после расправы с помещика ми-злодеями у них подымется рука и на остальных. Если бригада не сумеет своими силами воздействовать на крестьян, придется отправиться за советом в район или уезд. Но он тут же одергивал себя: это значит расписаться в своей неопытности, неумении сработаться с товарищами. «Разве дело в том, чья возьмет в нашем споре — говорил он себе. — Надо провести одно-два мероприятия, доказать правильность нашей точки зрения на практике». И он внес предложение: наметить новый план борьбы, продумать его, учитывая неудачный опыт с Ли Цзы-цзюнем, и обеспечить новому плану победу. Успех, хотя бы и небольшой, воодушевит крестьян, поднимет их на борьбу в большем масштабе. Ряд таких мелких побед обеспечит исход решающей битвы.

Предложение Ян Ляна было принято единогласно, тем более, что от него ничье самолюбие не страдало. Гнетущая атмосфера недомолвок и недоверия рассеялась. Все дружно принялись обсуждать подготовительную работу. Решили в первую очередь рассчитаться с Цзян Ши-жуном.

Ху Ли-гун рассмеялся, вспомнив, как Го Фу-гуй, арендатор Цзян Ши-жуна, подрался в кооперативе.

— Отец не сумел, пусть сын добудет победу!

— Правильно! Он не трус, он пойдет на линию огня! — подхватили другие.

Старый Дун сказал, что Цзян Ши-жун — человек ловкий, может провести любого, что необходимо поэтому поговорить с арендаторами, объяснить им, почему надо рассчитываться с Цзян Ши-жуном и как это сделать. Когда шли к помещику Ли, арендаторы нетвердо знали, почему у него следует отобрать документы. Они не вполне уяснили себе, что идут не на вымогательство, не на грабеж, что в этих документах их кровь, их пот. Вэнь Цай еще добавил несколько слов о разделе конфискованного у помещиков имущества. Новый план воодушевил всех, создал веселое настроение, вызвал уверенность в победе.

Все отправились в кооператив, чтобы все обсудить с Чжан Юй-минем и Чэн Жэнем.

ГЛАВА XXXVI

Фрукты беднякам

У ворот кооператива собрался народ. Кое-кто устроился поодаль, на театральной площадке под деревьями. Громких разговоров не было слышно. Люди переговаривались между собой шепотом.

Ян Лян, подходя к толпе, увидел Ли Чжи-сяна, мужа Дун Гуй-хуа, и решил поговорить с ним. На его расспросы Ли Чжи-сян ответил, что для присмотра за виноградником он нашел старую вдову, а днем ей помогает жена; виноград уже созревает, и дней через десять его можно будет снять. А пока им приходится туго, и он нанялся поденно к помещику — носит фрукты в город на продажу.

— Вы все продавцы фруктов? — обвел глазами присутствующих Ян Лян.

— Нет, я сторожу фруктовый сад, — ответил один старик.

— Это Ли Бао-тан, сторож у помещика Ли Цзы-цзюня, — пояснил Ли Чжи-сян.

— Ах, вот как! — внимательно оглядел старика Ян Лян. — Как же это ваш помещик сбежал? Говорил ли он с кем-нибудь?

— Не слыхал, не знаю. Когда ваша бригада пришла в деревню он заторопился с продажей фруктов. Каждый день уносили по семьсот, восемьсот и даже по тысяче цзиней, несли на продажу и недозрелые.

— В ночь перед его бегством у него побывал кто-то из деревенских, — вставил Ли Чжи-сян.

— Теперь продают фрукты не только из сада помещика Ли. Если власти не обратят на это внимания, беднякам ничего не достанется. В этом году урожай богатый, такого не было лет десять, — сказал старик.

— Если бы Восьмая армия заняла Датун, сразу поднялись бы цены на фрукты. Прежде мы носили их не только на запад, но и на восток. Каждый поезд увозил по несколько вагонов фруктов, — заметил молодой парень.

— И ты продаешь фрукты? — спросил его Ян Лян.

— Нет, меня послал сюда старший брат. У него под виноградом полтора му. Говорят, что Крестьянский союз отберет все сады, вот он и волнуется, а сам боится пойти узнать, так ли это. У него пять му земли, из них орошаемой только три с половиной, а в семье три человека. Жить-то можно, но до богатства далеко. Отнимут у него часть земли, скажи, товарищ Ян? — допытывался парень.

— Провинился в чем-нибудь твой брат перед деревней?

— Ничего плохого за ним нет. Трудится над своей землей, поливает ее своим по́том без отдыха. Брат его — человек честный, — ответил за парня Ли Чжи-сян.

— Он не помещик и не злодей, чего же ему бояться? Если земли ему больше не полагается, он получит вещами при разделе помещичьего имущества. Власть бедняков ему на пользу. Скажи брату, чтобы он не боялся, а если кто его обидит, на обидчика управа найдется. Не так ли? — сказал Ян Лян.

— Верно, пять му — не бог весть что. Земля сама не родит, он своим трудом хлеб добывает, — заговорили в толпе.

— Его брата запугали. Наговорили, что после помещиков станут расправляться с кулаками, а там и до середняка очередь дойдет. Болтают же, что нынче беднякам раздолье. Не работают, а только с помещиками воюют, сыты трофеями.

— Брат его сплетен наслушался, да и зарезал свинью. Хоть раз в жизни, мол, наемся мяса до отвала, нечего ждать, пока другие съедят, — насмешливо сказал кто-то в толпе.

— Так как же? Продадут его фрукты? — все добивался парнишка.

— Да что ты пристаешь? Сказано тебе: не тронут твоего брата. Мы все так думаем.

Но тот не успокаивался:

— Эх, что мне ваши слова? Если Крестьянский союз прикажет фрукты продать, противиться никто не посмеет. Вот пусть товарищ из бригады мне скажет. Это будет вернее. Прошу тебя, товарищ Ян, поговори с союзом, узнай, что будет с нашим садом, — все настойчивее приставал он.

— Крестьянский союз — ваш представитель. Он выполняет вашу волю. Иначе вы за ним не пойдете. Говорите все, что вам нужно, а коммунистическая партия вас всех поддержит. Не так ли? — сказал Ян.

— Пока здесь товарищи из района, нам ничего не страшно. Без них нам не пришло бы в голову отобрать у помещиков сады, — говорили в толпе.

Старый Дун, Вэнь Цай и Ху Ли-гун, окруженные крестьянами, также обсуждали вопрос о садах.

— Не наведем ли мы страху на всех владельцев садов? Сколько их в деревне? — расспрашивал Вэнь Цай.

— Да не все боятся, — отвечали ему.

Ху Ли-гун напомнил, что садами владеют одиннадцать помещиков, пятнадцать кулаков, пятеро середняков, а после прошлогоднего раздела еще и двадцать бедняков. Виноградники в счет не идут, урожай с них невелик.

— Как? И у бедняков забрать фрукты? — удивился кто-то в толпе.

— И кулаков не всех надо трогать. Нельзя ко всем подходить с одной меркой. А то и середняки испугаются. Это вы сами придумали отобрать фрукты или вам Крестьянский союз подсказал? — Вэнь Цаю казалось, что не следовало отнимать сады у всех без разбора.

Крестьяне молча переглянулись.

— Что же тут особенного, — после некоторого молчания заговорил, наконец, Хоу Цин-хуай, сын Хоу Чжун-цюаня. — Мы не грабим и не обманываем. Просто сделаем вместе общее дело. Продадим фрукты из всех садов. Пусть каждый запомнит свою долю. А если заберем у того, чей сад разделу не подлежит, вернем деньгами.

— Нельзя ли повременить несколько дней? Пусть выяснится, кому отойдет земля, тот и будет продавать свои фрукты, — предложил Вэнь Цай и, не получив ответа, еще раз повторил свой вопрос.

Наконец, отозвался крестьянин постарше:

— Можно, конечно. Как прикажет начальник, так и будет.

Тогда взял слово старый Дун:

— Если бы землю роздали быстро, несколько дней можно бы и обождать, но боюсь, что передел затянется надолго. С яблоками, грушами — дело терпит, а вот с хулубинами труднее.

— Верно, — зашумели в толпе, не дав ему кончить. — Начальник Дун все понимает! Конечно, он же свой, здешний.

Вэнь Цай не стал больше спорить.

— Пойдем поищем Чэн Жэня и других, — сказал он Ху Ли-гуну. — Но с садами лучше бы не торопиться. Если не справимся, неприятностей не оберемся.

— Ничего! Ничего! — успокаивал его Ху Ли-гун и следом за ним отделился от толпы. Подошел к ним и Ян Лян, до которого еще донеслись слова Хоу Цин-хуая, обращенные к старому Дуну:

— Как только разнесся слух о земельной реформе, встревожились все бедняки. Что будет с садами? Кому не хочется получить несколько сот или тысячу цзиней? А если все плоды сдует, останутся голые ветви, реформа — ой, как пострадает! Подумай о нас, бедняках, начальник Дун. Даже мой отец перестал спорить, как заслышал о дележе фруктов, и теперь потихоньку выспрашивает мать, какие, мол, на деревне слухи.

ГЛАВА XXXVII

В помещичьих садах

А по деревне шли толки:

— Крестьянский союз отобрал у помещиков сады… Поставил охрану.

— Наверно, у них-то и будут отбирать землю…

— Потому у них отберут, что на них арендаторы работают, а кулакам разрешат продать свой урожай самим…

— Кулакам? А разве с ними не будут рассчитываться?

— Говорят, не со всеми, да и возьмут с них только деньгами… Так вернее…

— Так вернее…

— А ведь, правда, если забрать все сады, Крестьянскому союзу будет дела по горло, кто же будет землю делить?..

Снова над деревней поплыли удары гонга, и старый У прошелся по улицам, выкрикивая нараспев последние новости: назначение комиссии по продаже помещичьих фруктов, список людей, вошедших в комиссию, принятые ею меры.

И снова пошли разговоры с соседями, в домах, во дворах. Кто шел к родне, а кто к воротам кооператива обменяться мнениями по поводу последних новостей.

— Раз Жэнь Тянь-хуа в комиссии, значит, дело верное. Человек он толковый, обо всех заботится. Видишь, как у него в кооперативе налажено. Теперь каждый берет что ему нужно, наличными не платит, а подсчитают — ему еще и приходится…

— Ха-ха, и старый Ли Бао-тан там. Вот это правильно! Уже двадцать лет, как он сторожит чужие сады. Его не проведешь. Он-то знает, у кого сколько деревьев. Он прикинет даже, какой урожай можно ждать с каждого дерева…

— Гляди-ка! Всю власть дали беднякам. Даже сын Хоу Чжун-цюаня в комиссии. Не рехнется ли старик от страха?

Народ стекался к садам. Одни шли работать, другие — из любопытства. Шли и женщины с детьми, привлеченные шумом.

Вначале, когда только разнеслись слухи, что будут отбирать все сады, кулаков и середняков охватил страх. Но теперь они успокоились и целыми семьями выходили собирать созревшие фрукты, чтобы не отстать от других.

А помещичьи семьи пробирались в свои сады и просили оставить им хоть что-нибудь; подсылали детей, и те украдкой хватали, что попало под руку, и уносили домой. Каждое яблоко казалось теперь драгоценностью, ни с одним не хотелось расстаться.

При первых лучах солнца, едва земля просыпалась от сна, в прохладных садах уже звенел веселый смех, заглушавший звонкое щебетанье птиц. Жучки, пригнанные утренним ветерком, беспокойно сновали кругом. Иногда в чаще деревьев, точно звездочка в ночи, сверкала жемчужина росы. Утренний туман подымался к небу. Нить за нитью проникали в сад слабые, отраженные, то бледно-красные, то бледно-желтые лучи. Густая листва на широко раскинувшихся ветвях не могла скрыть изобилия крупных, тяжелых плодов. А пушок на них, точно дымка тумана, еще резче оттенял их нежность и сочность.

Стоя на лестницах, приставленных к деревьям, люди снимали урожай.

Большие грубые ладони опускали в бамбуковые корзины ароматные плоды.

Чей же это сад? Теперь здесь хозяйничал Ли Бао-тан. Двадцать лет он снимал чужой урожай либо глядел, как его снимают другие. Молчаливый и замкнутый, он всегда работал неустанно, словно ничего не замечая вокруг. Плоды он брал точно ком земли или кирпич, как бы не ощущая их сладости и аромата, они не радовали его. Но сегодня у него, как и у других, пробудилось обоняние. Точно впервые открылось ему это зеленое, тенистое, пышное царство. И яблоки, и груши, и хулубины сверкали и словно подмигивали ему. Командуя сборщиками, Ли Бао-тан рассказывал им о прошлом:

— Под этим садом было всего двадцать восемь му. Семьдесят хулубинов, пятьдесят груш, девять яблонь, три хайтана, тридцать финиковых и одно ореховое дерево. Прежде, еще при отце помещика Ли, хулубинов было множество, а когда сад перешел к сыну, за ними плохо ухаживали, а потом вырубили и посадили на их место груши. В грушах помещик Ли понимал толк. Он все из книг вычитал, он учил нас, как их удобрять, как угождать их прихотям. Жаль, что теперь от сада осталось только одиннадцать с половиной му. Пять му, что в северо-западном углу, он продал Цзян Ши-жуну, полму на юге — Ван Цзы-жуну, не получив ни гроша. Три с половиной у ручья ушли за неплохую цену к старому Гу, а остальной сад распродан по клочкам четверым или пятерым хозяевам. А они за садами ухаживать не умеют, особенно те, у которых только полму. И те, у кого сады побольше, собирают, что Небо пошлет. Да! А в этом году урожай славный!

Некоторые только переносили корзины с плодами, ссыпая их во все растущие кучи. Сборщики уходили все глубже в сад. Там, где плоды были сняты, листва казалась более густой.

Когда попадалось особенно большое яблоко или груша, крестьяне не могли удержать возгласа восторга и, любуясь, передавали плод из рук в руки. Когда плод падал на землю, его бережно подымали, а если кто-нибудь запускал в него зубы, тут же подымался крик:

— Эй! Не нарушай правил! Ведь сказано, лакомиться нельзя! Теперь это наше, бедняцкое!

— Ха, подумаешь! Какая беда — съесть паданец из помещичьего сада, — оправдывался провинившийся.

Нашлись охотники потешиться над старым сторожем.

— Что ты там бормочешь, дядя Бао-тан? Как разделим сад помещика, пропала твоя чашка риса!

— А ведь верно! У сторожа доля завидная. В саду спокойно и прохладно. Приятно на старости лет сидеть целыми днями, покуривая трубку. Захочется пить, только протяни руку. Выбирай, что приглянулось. Не видать тебе больше такого счастья, дядя Бао-тан!

— Ха-ха! — вдруг развязался язык у старика. — Такого счастья с меня хватит. Десятки лет я уже живу на покое. Но если мне, старому бобылю, уделят два му земли, я готов помучиться, А если и жену дадут в придачу, так еще того лучше. Ха-ха!

— Давно уже поговаривают, что ты породнился с духами плодовых деревьев. Ведь сколько на деревне красавиц, а ты никогда на них не заглядывался, не засылал свах. Духи тебя, наверно, заколдовали. Недаром говорят, что старики им любы.

Шутка вызвала взрыв смеха, смеялись по всему саду, всех охватило веселье.

Одну за другой опорожняли корзины. Горы фруктов росли. Солнце стояло уже над верхушками деревьев, в саду больше не чувствовалось прохлады. Люди снимали куртки и работали полуобнаженные, отирая пот полотенцем. Но никто не жаловался на жару.

В группе Жэнь Тянь-хуа не смеялись и не болтали: там взвешивали, записывали, считали и складывали все собранное в большие корзины.

Помещица, жена Ли, после завтрака вышла в сад. Гладко причесанная, в простой, чистой кофте, она расплывалась в улыбке, приниженно здороваясь с каждым.

Но никто не обращал на нее внимания, и даже Ли Бао-тан сделал вид, что не замечает ее, хотя лицо его сразу стало таким же старым и бесстрастным, как прежде.

Она смиренно подошла к Жэнь Тянь-хуа и, заискивающе улыбаясь, сказала:

— Наш сад теперь невелик, всего лишь одиннадцать с половиной му. Дядя Бао-тан знает его лучше, чем я. Ах! ведь муж прокучивал каждый год по несколько му.

— Иди домой, — посоветовал ей один из работников сыроварни, взвешивавший фрукты, — Чего ты волнуешься, если ты вправду бедная. Бедняки спят спокойно. Небось, успели продать немало.

— Пускай ее поглазеет, — вставил Жэнь Тянь-хуа.

— Ах, у нас столько нехваток! Даже за весенние работы еще не расплатились — жалобно протянула она.

Но тут кто-то из сборщиков закричал соседу:

— Эй, кто там рассказывал, что помещик Ли был мастер выращивать только груши? Взгляните: что твой хулубин! И белая, и нежная, и сочная!

— Ха-ха! — раздался с соседнего дерева незлобивый смешок.

Помещица отошла в сторонку и села. Она смотрела на деревья, на красные плоды. Все это было ее собственностью. Если кто-нибудь, бывало, прошмыгнет под деревом, ей стоило лишь бросить взгляд, и к ней подходили с заискивающими объяснениями. Как же это случилось, что теперь никто не признает ее, что в ее саду так много народу, что все лазают по ее деревьям, топчут ее землю, а она здесь чужая, точно попрошайка, которой никто не бросит и яблока?

Скрывая ненависть, она смотрела, как веселятся люди, даже не глядя в ее сторону. Она злобно думала: и эта старая скотина Ли Бао-тан против меня. Подлый пес! Сколько лет я его кормила! Вот уж верно, что люди познаются в беде! Искать сочувствия ей было не у кого.

Жена Ли не была труслива. Еще в прошлом году, когда рассчитались с семьей ее матери, она почувствовала приближение шквала и поняла, что падение ее дома — вопрос недалекого будущего. Все ее помыслы сосредоточились на том, как укрыться от этой бури. Не веря, что новое останется навсегда, она решила действовать хитростью и прежде всего задобрить крестьян щедростью; она часто дарила беднякам старую одежду, давала взаймы немного зерна, вдруг стала замечать своих батраков, болтала с ними, лучше кормила их. Появляясь на улице, помещица с напускным добродушием заводила беседу с активистами, звала их к себе выпить вина. Она взяла на себя всю домашнюю работу, даже частенько относила в поле обед батракам, помогала им полоть, молотить. В деревне говорили про нее, что она женщина неплохая, ругали только ее мужа, помещика Ли. Она постоянно жаловалась, что дела у них плохи, что в этом году снова придется продавать землю. Кое-кто верил этим причитаниям, жалел ее. Но теперь она видела, что беды не избежать и что ей остается только, стиснув зубы, притаиться и переждать, пока пронесется шквал. Разве она когда-нибудь давала волю своей ненависти? А они? Сколько ей пришлось пережить! Каким унижениям она подвергалась, стараясь женской покорностью пробудить в них великодушие! Крестьяне забирались все глубже, а помещица, испытывая лютую злобу к «грабителям», медленно шла по саду, останавливаясь, озираясь вокруг, не в силах уйти со своей земли.

В полдень все ушли обедать. В саду воцарилась тишина. Помещица снова прошлась по саду, осматривая зеленую листву, которая сразу потускнела, лишившись ярких плодов. Сняты были все фрукты, даже несозревшие. Она обошла красный холмик. Как она была счастлива здесь когда-то! Но теперь все было ей ненавистно. «Вон под деревом сторож сидит, охраняет!»

Обойдя сад кругом, она приблизилась к роднику, принадлежавшему теперь старому Гу Юну. Старик не стал изменять течения и никогда не преграждал воду. Пробиваясь с журчанием из-под опрокинутого котелка, ручеек извилистой лентой кружил по фруктовому саду, орошая двадцать или тридцать му земли. «Как я жалела, что мы продали эту землю, — вспоминала жена Ли, — и как жалею теперь, что не продали и остальной!»

В саду Гу Юна было безлюдно. Согнулись под тяжестью плодов ветви деревьев. Перезрелые уже спадали. Гу Юй скупился и на удобрения и на рабочие руки. Груш росло немного, больше было яблонь, и яблоки поражали своей величиной.

Помещица со злобной радостью подумала о том, что у Гу Юна тоже отобрали сад. Если продавать фрукты помещиков, так забрать у всех. Если делить землю, так уж всю, никого не щадя.

Взрыв женского смеха прервал ее размышления. На другом берегу среди деревьев мелькнуло что-то светло-голубое. Кто бы это мог быть? — припоминала помещица. Она подошла к самой воде; сломанная ива перекинулась через ручей и придавила своей тяжестью грушу на другом берегу. Дерево наполовину засохло, но одна из его ветвей была усеяна грушами. И она вспомнила, чей сад раскинулся по ту сторону ручья. «Ага, это Хэйни!»

Хэйни в голубой кофте и белых штанах, словно дятел, прилепилась к дереву. Плоды, как яркие звезды, один за другим, падали из ее рук в корзину, висевшую на ветке. Листва почти закрывала ее, и казалось, что она сидит в большой зеленой клетке. Время от времени она соскальзывала с лестницы, приставленной к дереву, зайцем подскакивала к ней младшая невестка, забирала корзину, а Дани кричала:

— Чего ты расшалилась, Хэйни!

Девушка в самом деле чувствовала себя выпущенной на волю узницей.

Дядя-бедняк, с которым она советовалась, снова предостерег ее:

— Вся деревня ненавидит моего брата Цянь Вэнь-гуя, нам нужно поменьше привлекать к себе внимание, пореже выходить за ворота. А тебе, девушка, следует особенно остерегаться, не слушать его, а то пропадешь.

Хэйни твердо решила не идти к Чэн Жэню, а родным пригрозила:

— Если станете меня принуждать, я пожалуюсь Чжан Юй-миню.

Родные продолжали настаивать на своем, не давая девушке ни минуты покоя. И когда ей уже казалось, что выхода нет, небо вдруг прояснилось: старый У бил в гонг и выкликал, чьи сады переходят в руки Крестьянского союза, и ни одно ухо, плотно прижавшееся к щелям ворот, не уловило имени Цянь Вэнь-гуя. Домочадцы Цяня поняли, что на этот раз беда миновала, переглянулись и от радости засмеялись. Цянь Вэнь-гуй, тревожно расхаживавший по двору, разлегся на кане, лениво обмахиваясь веером из черной вощеной бумаги. Тетка суетливо забегала по двору, от радости не зная, за что взяться. Молодых женщин послали в сад, а Цянь Ли отправился искать рабочих и мулов. От мысли, что дядя перестанет насиловать ее волю, почувствовала облегчение и Хэйни. Не напрасно ее двоюродный брат пошел в Восьмую армию! И она украдкой шепнула дочери Гу Юна:

— Не бойся дяди, невестка! Заслуги сына сегодня вызволили его из беды!

Глядя на стройную Хэйни, забравшуюся на дерево, жена помещика Ли стала поносить ее про себя: «Ну и девку вырастил Цянь Вэнь-гуй! Бесстыжая лисица! Чтоб тебя, Цянь Вэнь-гуя, разорвало на тысячу частей! Заставил девушку подлизываться к активисту! А какие прохвосты эти активисты! Тоже коммунисты выискались! Тьфу! Только говорят красиво. Все шумят: рассчитаемся, рассчитаемся… А сами охраняют злодея и предателя. Чествуют его, точно родного, и тронуть не смеют. Обижают только нашу семью. Мы-то испытали беду до конца. Земли у нас немногим больше, но в солдатах никого нет, и никто из нас не заводит знакомства с активистами. Проклятый Чжан Юй-минь! Придет день, когда он ответит за все!»

Бешенство охватило ее, и она кинулась обратно. Навстречу ей, пообедав, шли новые хозяева сада. Слышно было, как покрикивают на мулов погонщики. Она бросилась в сторону и, пряча трусливый и ненавидящий взгляд, точно побитая собака, поджавшая хвост, убежала в поле.

Народ продолжал собираться. Хоу Цин-хуай распоряжался перевозкой; две большие двуколки с железными ободьями уже стояли на дороге в ожидании поклажи. Сюда же подкатила телега Ху Тая на резиновых шинах, привели еще мула. Сам Гу Юн не захотел сопровождать телегу, к ней приставили Ли Чжи-сяна: он обвязывал воз веревкой и размахивал длинным кнутом, улыбаясь во весь рот; страх пропал; он знал, что в будущем их ждет много хорошего.

Из глубины сада подходили с корзинами вереницы людей.

— Эй, старик, слезай! Кто тебя звал сюда? Поищи себе работу полегче! Иди в сад отбирать плоды, — послышался крик Хоу Цин-хуая, стоявшего на телеге.

Его слова относились к Го Цюаню, который в дырявой соломенной шляпе и поношенной синей безрукавке стоял на другой телеге. Даже не повернув головы, старик ответил:

— Никто не звал, я сам пришел. С моих двух с половиной деревьев я еще успею собрать плоды. По-твоему, раз я старик, так уж ни на что не гожусь? Товарищ Ян! — вдруг крикнул он, заметив подходившего с большой корзиной Ян Ляна. — Что же нам, старикам, на кане сидеть? Поди-ка сюда, старый Ян! Для укладки фруктов нужна сноровка, а не сила!

— А, это ты, Го Цюань! Разве ты уже продал свои фрукты? — задержался у его телеги Ян Лян, рукавом отирая пот с лица и оглядываясь по сторонам, словно разыскивая кого-то.

— Нет, но мой сад невелик, поспею и через несколько дней, — ответил Го Цюань и, нагнувшись, принял новую корзину с фруктами.

— Ну как, посоветовался с племянником? — спросил Ян Лян, вспомнив свой разговор со стариком.

— О чем? — уставился на него старик, но тут же понял и рассмеялся. — Ты все о своем! Да он сейчас очень занят. Вот видишь, молодым кажется, что я состарился и с делом не справлюсь. He беда! Сделаю меньше. Каждый сделает, сколько может.

К ним подошла стройная молодая женщина и, осторожно снимая с плеча большую тяжелую корзину, звонко крикнула:

— Принимай скорее, дядя Го!

Женщина сияла от радости, разлетающиеся тонкие брови чернели ка ее загорелом лице, волосы были уложены в высокую прическу. На ней была мужская белая безрукавка, и когда она протягивала длинные руки, на запястьях звенели браслеты из поддельного жемчуга.

— Словно на самолете поспеваешь, — рассмеялся молодой парень, подойдя к ней. — Недаром — передовая женщина! В овечьем загоне да ослиное дерьмо!

Но женщина не смутилась. Она оглянулась и бросила через плечо:

— Мать родила тебя, а язык как следует не подвесила.

— Вот это верно! Язык у меня неповоротливый. Хоть бы ты меня выучила петь «Восток алеет, солнце встает», — сказал он, исподтишка подмигивая ей. Все засмеялись, и кто-то даже сказал — Пусть она споет!

— Помалкивал бы! Сам-то ты кто? Если ты такой прыткий, говорил бы на собрании. Смотри, как бы твоя душа не досталась богу разврата! — и женщина отошла легкой и быстрой походкой.

— Кто это? Как хороша! — обратился Ян Лян к Го Цюаню. — Где-то я сидел ее, но имени не вспомню.

Го Цюань прищурился и засмеялся:

— Это жена пастуха, Чжоу Юэ-ин, она на всю округу славится своим дерзким языком, вся в колючках, не боится ни бога, ни чорта. И на собраниях заливается громче мужчин. Заместительница Дун Гуй-хуа. Сегодня весь их Женский союз здесь.

— Взвалит на себя корзину, согнется в три погибели и думает, что герой не хуже мужчины! — проворчал парень.

— Не хуже мужчины? Чорта с два! Для этого еще кое-чего не хватает, — засмеялся кто-то в толпе.

Все расхохотались.

Вскоре плоды были уложены на двуколки и возы крепко перевязаны. Хоу Цин-хуай весело гикнул, Ли Чжи-сян взмахнул длинным кнутом — и три воза, один за другим, медленно тронулись в путь. За ними потянулись навьюченные мулы и ослы в сопровождении погонщиков. Из сада высыпал народ и, выстроившись по краям дороги, вдоль ограды, провожал глазами длинный шумный поезд. Никто не торопился обратно на работу, все толпились в воротах и, указывая пальцами на удалявшиеся возы, обменивались радостными возгласами. Это новое зрелище было более праздничным, чем шествие с драконом и фонарями на Новый год, более веселым, чем встреча новобрачной. Прислонившись к стене, поглаживая длинные усы, Го Цюань проводил глазами удалявшийся обоз и лишь тогда шепотом спросил стоявшего рядом Ян Ляна:

— И все это для нас, бедняков?

Вэнь Цай тоже пришел в сад, но с иным чувством, чем приходил раньше. Прежде этот тенистый плодовый лес представлялся ему превосходным местом для размышлений ученого или для исцеления больных. Он наслаждался видом плодов в зеленой листве, прислушивался к шелесту ветра в верхушках деревьев и веселому щебетанью птиц.

Но сегодня его привлекли сюда радость и веселье крестьян. Обычно они казались ему неповоротливыми, тупыми, бездушными, а здесь они держали себя легко, свободно, перебрасывались шутками. Они работали быстро, но без суеты, осторожно, но уверенно. Все окликали Вэнь Цая, приветствовали, но у него как-то не нашлось для них шутки, ласкового слова. Он видел, как обходил всех Жэнь Тянь-хуа, отвечавший за сбор плодов, за всеми присматривал, считал, проверял, что-то записывал. Все искали Жэня, обращались к нему за советом и, получив указание, видимо, довольные отходили от него. Но он, как всегда, держался скромно и непринужденно, не напуская на себя важности.

Ху Ли-гун, словно угадав мысли Вэнь Цая, сказал ему:

— А ведь мы, пожалуй, не сумели бы справиться с этим делом так, как Жэнь.

Вэнь Цай, конечно, мог утешать себя тем, что сбор и продажа плодов — дело чисто хозяйственное. Это не политика! Жэнь, в конце концов, простой крестьянин. И все же Вэнь Цай должен был признать, что крестьяне отлично работают, умеют организовать свой труд; пришлось сознаться и в том, что сам он далек от крестьян. Но он не дал себе труда задуматься, объясняется ли это его превосходством над ними или же просто оторванностью от масс.

Вэнь Цай и Ху Ли-гун пробыли в саду недолго и вернулись в кооператив, чтобы провести беседу с арендаторами.

Весь день в саду было все так же шумно и весело, а когда солнце стало клониться к западу, прибрели, опираясь на палки, даже старухи. Небывалое, неслыханное дело! Бедняки отобрали сады у богачей, сняли плоды и увезли в город на продажу! Люди все прибывали. Даже самые робкие, заглянув сюда лишь из любопытства, увлеченные зрелищем общего труда, также принимались за работу. Кто, захваченный стремительным потоком, станет бояться пены? Каждый готов был внести свою лепту, не хотел оказаться в хвосте. Всех бедняков в деревне охватило воодушевление. Чжао Дэ-лу, Чжан Юй-минь и другие активисты сияли от радости: им удалось настоять на своем, авторитет их возрос, вся деревня одобрила их решение! Это служило хорошим предзнаменованием. Теперь они твердо верили, что справятся с земельной реформой. Никто из них уже не ждал в будущем каких-либо серьезных препятствий.

ГЛАВА XXXVIII

Первая победа

На другое утро Го Фу-гуй, позавтракав, отправился к старому Ханю, во дворе которого должны были собраться арендаторы Цзян Ши-жуна. Они как будто все поняли, что накануне говорил Вэнь Цай, решили все вместе отправиться к помещику и потребовать у него документы на владение землей. Между тем из девяти арендаторов на сборный пункт пришло только трое. Прождав с полчаса, они пошли по домам звать остальных.

Го Фу-гуй арендовал у Цзян Ши-жуна десять му неорошаемой земли и платил ему четыре даня зерна в год. Из-за этой непосильной арендной платы у него с помещиком часто подымались споры. В лучшие годы земля едва приносила четыре с половиной-пять даней. Если бы Го Фугуй не ходил на поденщину, у него не хватило бы даже на воду. Сколько раз собирался он отказаться от этой земли! Но найти другой участок было нелегко. Иной помещик, глядя на крепкое сложение Го Фу-гуя, и рад бы взять его в арендаторы, но у Го Фу-гуя не было денег на залог за землю, и дело срывалось. Он надеялся, что по реформе арендуемый участок отойдет в его собственность, что у него, наконец, будет своя земля под ногами — она прокормит его. Если в первое время немного потерпеть, затянуть потуже пояс — ведь он молод и силен, — года через два он добавит к своему участку еще один-два му. Тогда уж не будет заботы о завтрашнем дне. Работы он не боялся, всем сердцем тянулся к земле и готов был отдать ей все свои силы.

Го Фу-гуй первым бросился на поиски остальных арендаторов, так не терпелось ему получить от помещика документ на землю — документ, которого он и в глаза не видал и от которого зависела вся его жизнь.

Понемногу арендаторы собрались. Почти все они были молоды, а Ван Синь-тяню едва исполнилось семнадцать лет. Три старика, хотя и не выказывали страха, вели себя сдержаннее других.

После беседы с Вэнь Цаем они были готовы идти к помещику, но выражали опасения, что он не отдаст им документов. Цзян — человек ловкий, умеет и поговорить и делишки свои обделывать. Недаром и при японцах в старостах держался.

Чжан Юй-минь, боясь, что арендаторы не справятся с этой хитрой лисой, тоже напомнил, что Цзян Ши-жун заставил шаманку Бо пустить слух о том, что в Пекине объявился дракон-император; подсылал свою жену с подарками к жене Чжао Дэ-лу.

Вэнь Цай пристально вглядывался в лица арендаторов.

— Вы все еще боитесь бывшего старосты? — допытывался он.

— С тобой мы ничего не боимся, — хором ответили ему.

Председатель Крестьянского союза Чэн Жэнь в назидание арендаторам рассказал историю Хоу Чжун-цюаня.

В прошлом году, когда порешили рассчитаться с помещиком Хоу Дянь-куем и стали делить его землю, деревенские власти заставили пойти к помещику и бедняка Хоу Чжун-цюаня, хотя тот приходился помещику родней. Уклониться было невозможно — и Хоу Чжун-цюань поплелся туда один.

Помещик, лежавший на кане, окликнул его:

— Кто там?

— Это я, дядя! — отозвался Хоу Чжун-цюань.

— А, ты! Что тебе надобно?

— Да так просто, повидаться пришел, — и тут же, взяв метлу, он принялся подметать двор.

— У тебя, видно, еще совесть осталась, а я думал, что и ты пришел счет предъявлять. Счеты сводить будем на том свете, у властителя ада Яня. Там видно будет, что кому причитается. Ты вот должен мне десять тысяч. Но мы одна семья — как-нибудь сочтемся, не первый десяток лет знаем друг друга.

— Да что там… Да чего там… — тянул Хоу Чжун-цюань, — какие там счеты…

Так ни с чем и ушел он от дяди.

На улице к нему кинулись с расспросами:

— Ну как, покончил с помещиком?

— Покончил… Еще десять тысяч за мной осталось…

И когда Крестьянский союз выделил Хоу Чжун-цюаню полтора му, он тайком вернул эту землю помещику.

Закончив рассказ, Чэн Жэнь обвел всех взглядом и сказал:

— Хоу Чжун-цюаня не исправит и могила. Но вы, надо думать, не окажетесь такими дураками.

— Нет, мы не такие трусы, — рассмеялись ему в ответ. — Посмешищем не станем!

Несмотря на явную готовность арендаторов идти к помещику, Вэнь Цай тревожился за них и, чтобы придать им мужества, вдруг напустился на них, разыгрывая помещика:

— Эй, вы, зачем пришли?

Го Фу-гуй сразу понял игру.

— Мы пришли рассчитаться с тобой.

— Рассчитаться? Отлично! Ха-ха! А ну, вспомни, как брал ты у меня землю в аренду? Десять му неорошаемой! Ты ли выпрашивал ее у меня? Или, может быть, я заставил тебя силой? Мы с тобой как будто точно обо всем договорились, а потом еще прописали все черным по белому: каждый год ты платишь мне четыре даня зерна. Сколько же зерна задолжал ты мне за аренду? А теперь хочешь рассчитаться? Ну что ж, верни мне долг, а там видно будет. Не желаешь больше работать — так и быть, распрощаемся. Не найду я, что ли, охотника на свою землю! Земля-то, в конце концов, твоя или моя?

— А земля, по-твоему, сама родит хлеб? — вмешался Ван Синь-тянь.

— А когда ты был старостой, ты забрал себе материю, которая нам полагалась, помнишь ты это, Цзян Ши-жун? — подхватил Го Фу-гуй. — Кто этого не знает! А когда я чинил у тебя крышу, как ты со мной расплатился? Уговор был по одному шэну пшена в день. А ты что заплатил? За месяц с лишним — десять шэн. Припомни, так это было?

— Было, ну и что же? — все еще играя помещика, ответил Вэнь Цай. — Разве материя не пошла на палатку для бога земли, когда ставили спектакль в его честь? На чорта она мне нужна, эта ткань! И когда ты чинил у меня крышу, я тебя не обидел. Разве то, что ты съел за месяц, в счет не идет? Еще до ухода японских дьяволов, в позапрошлом году, вы уже приставали ко мне… Я отдал вам все, что с меня требовали. До каких же пор вы будете издеваться над человеком? И я ведь кое-что сделал для Восьмой армии.

Последние слова вызвали общую ярость. Все зашумели.

— Вот как! Это мы над тобой издевались? Сколько было у тебя земли, столько и осталось. Без наших трудов ты не оброс бы жиром. Не отдашь нам документов на землю — не видать тебе завтрашнего дня…

Так кричали они, перебивая друг друга, пока вдруг не заметили, что Вэнь Цай и все активисты смеются, и не расхохотались сами.

— Здорово ты сыграл помещика, — сказал один из арендаторов. — Точь-в-точь Цзян Ши-жун! А ведь с такой тварью трудно бороться.

— А что вы сделаете, — спросил Вэнь Цай, — если жена Цзяна выбежит к вам с плачем, как жена помещика Ли?

— Кто станет обращать внимание на эту Рваную Туфлю, — послышалось в ответ. А Го Фу-гуй рассказал еще один случай из своей жизни.

— В тот год, когда Рваная Туфля только пришла к помещику, она позвала меня в дом ворочать жернова. Я не посмел отказаться. Смолол пшеницу, а она еще проса прибавила. Уже стемнело, когда я все убрал, отвел в конюшню осла, подсыпал ему корма и собрался домой. Только тогда эта дрянь предложила мне чашку рису. Но не успел я и присесть, как явился хозяин. Еще в дверях он обрушился на меня:

— Зачем ты ходишь сюда, когда меня дома нет? Хозяйка моя приглянулась? Смотри у меня, как бы тебя на каторжные работы не послали! — А женщина слушала и молчала, будто не она меня на работу поставила. И что я ни говорил в свою защиту, он не верил. Я откупился от него только тем, что привез ему два раза уголь из Нижних Садов. Вот бы с кем посчитаться! Избил бы ее, сколько бы ни плакала! Уж поверьте моему слову!

Вэнь Цай задавал арендаторам вопросы до тех пор, пока не убедился, что они отлично все поняли. Он хотел было дать им еще несколько советов, но у них не хватило терпения слушать его.

— Все ясно! Пошли!

— Не беспокойтесь, товарищи, мы победим! — крикнул Ван Синь-тянь.

Они вышли на улицу, сопровождаемые последними напутствиями.

Чэн Жэнь и еще кое-кто пошли следом, понаблюдать за их встречей с помещиком и поскорее узнать, чем кончится дело.

Девять арендаторов вихрем ворвались в ворота дома Цзян Ши-жуна. Во дворе им никто не встретился. Из дома доносился грохот передвигаемых вещей. Го Фу-гуй первым ринулся в комнаты.

При виде бедняков-арендаторов помещик сразу понял, зачем они пришли, но не проявил страха и, не смущаясь, заговорил:

— Вы от Крестьянского союза? Ну что ж, пожалуйте. Ведь и я за Восьмую армию. Разве я не понимаю? А вот вам не мешало бы получше во всем разобраться, не попасться на удочку. Смотрите, и Ван Синь-тянь тут! И ты заодно с ними?

Все хранили молчание.

— Мы разобрались во всем, Цзян Ши-жун, — заговорил первым Го Фу-гуй. — Мы пришли рассчитаться с тобой за много лет, за все годы.

— Какие там счеты? — резко перебил Цзян Ши-жун, следя за выражением лиц пришедших. Но услышав во дворе еще голоса, переменил тон.

— Не знаю я, что ли, что проводят земельную реформу? Дело это хорошее, справедливое. У меня земли, конечно, больше, чем у других. Самому мне ее обработать не под силу. Вот и решил я пожертвовать свою землю. Будем вместе обрабатывать ее, вместе собирать рис, вместе есть его.

Услышав, что помещик собирается пожертвовать землю, Ван Синь-тянь, захлебываясь от радости, закричал:

— А документы?

— Все уже давно приготовлено. — Цзян Ши-жун поспешно открыл ящик и вынул оттуда пакет. — Я как раз собирался отнести их в Крестьянский союз. Вы пришли очень кстати. Вот тут купчие на пятьдесят три му и три фына. Земля неплохая. Вы молоды, работать умеете, и лишняя земля не будет вам в тягость. Тут и твои пять му, Ван Синь-тянь. Отдай все Крестьянскому союзу. А мало будет, передай от моего имени: Цзян Ши-жун не откажется и добавить. Как никак я староста — должен показывать пример.

— Ты что? Дурачком прикидываешься? — набросился было на помещика Го Фу-гуй.

Но не успел он договорить, как Сан Синь-тянь выхватил из рук Цзяна пакет с документами и бросился бежать, а за ним и все остальные. Стоявшие во дворе, в воротах, завидев бегущего Ван Синь-тяня, тоже кинулись к выходу, хотя и не знали, в чем дело.

Слышались тревожные голоса:

— Что случилось?

Но все продолжали бежать, натыкаясь друг на друга. Тогда Чэн Жэнь забежал вперед и крикнул:

— Что вы делаете? Что случилось?

Все остановились. Ван Синь-тянь, не помня себя от радости, высоко подняв руку, показал документы. Словно петух после драки, он не мог произнести ни звука.

— Все в порядке, документы у нас в руках, — объяснил стоявший подле него арендатор. — Помещик их отдал при первых же наших словах. — В его голосе слышались и страх и радость.

Вэнь Цай, Ян Лян и другие члены бригады, думая, что арендаторы ничего не добились, стали расспрашивать, как было дело. Ван Синь-тянь крепко прижимал пакет к груди.

— Так вы помещику ничего и не выложили? — сказал с упреком Вэнь Цай. — А документы на остальную землю?

Арендаторы смотрели на него растерянно, чувствуя, что не все ладно, что сделали они не так, как договаривались.

— Мы должны предъявить ему счет. Нам не нужны его пожертвования. Земля и без того наша. О каком пожертвовании смеет он говорить? Мы требуем не его землю, а свою собственную. А вы не рассчитались, схватили документы — и бежать! Это не дело. Люди могут сказать, что мы действуем неправильно. Верно я говорю? — сказал Ян Лян.

— А ведь в самом деле, — согласились арендаторы, — мы пришли со своим счетом, а он предупредил нас, замазал нам рот.

— Все этот Ван Синь-тянь натворил. Мальчишка! Он побежал — и мы за ним. Пошли обратно!

— А Го Фу-гуй? Где же он? Домой пошел? — спохватился кто-то. — Нет, видно, остался там, у Цзяна. — Никто не помнил, вышел ли он вместе со всеми.

— Идем!

И они еще решительнее двинулись к дому помещика.

Когда Го Фу-гуй увидел, что все бросились бежать за Ван Синь-тянем, он испуганно крикнул:

— А наш счет? Куда же вы бежите?

Но никто не слушал его. Из внутренней комнаты выбежала жена помещика, Рваная Туфля, и, окинув злобным взглядом Го Фу-гуя, обрушилась на мужа:

— Да ведь это шайка разбойников! Вырвали документы и бежать!

— Кого это ты ругаешь? Это мы-то шайка разбойников? — остановился Го Фу-гуй, собравшийся было уйти.

Растрепанная, с мертвенно бледным маленьким лицом и лиловой бородавкой между бровей, с короткой верхней губой над неровными зубами, среди которых резко выделялись две золотые коронки, она, не отвечая Го Фу-гую, обошла его, сторонясь, словно кучи помета, и закричала, брызгая слюной:

— Все отдал им! Падаль ты этакая! Разве ты свою землю не купил? Разве ты ее отнял у кого-нибудь? Не умеешь с людьми разговаривать! Все общее, все общее!.. Вот и останешься без всего! Еще и общих жен заведут! Да, общих жен — и проснешься на утро рогоносцем!

— Заткни свою вонючую глотку! — выругался Цзян Ши-жун. Он знал, что жену не унять взглядом, когда она разойдется.

— А тебе чего нужно? — резко обратился он к Го Фугую. — Твои десять му я уже пожертвовал. Чего же ты не уходишь?

— Мы еще не рассчитались с тобой!

Го Фу-гуй твердо помнил, о чем договаривались арендаторы. Но сейчас, когда он остался один на один с помещиком, да еще в присутствии этой сварливой бабы, язык у него словно прилип к гортани.

«Стукнуть бы ее хорошенько!» — думал он, но рука не подымалась. А уйти — означало сдаться, показать свою слабость. Он не боялся Цзян Ши-жуна, а все же ему было очень не по себе.

Но тут вернулись арендаторы. У него словно гора с плеч свалилась, и он радостно закричал:

— Ван Синь-тянь!

Но тот, как бы не замечая его, прошел мимо, швырнул документы на стол и громко заявил:

— Мы не нуждаемся в твоих пожертвованиях. Мы требуем обратно свое собственное! — и посмотрел на Го Фугуя, как бы говоря: теперь все в наших руках!

Го Фу-гуй выпрямился.

— Слушай, ты, Цзян, — начал он сурово. — Не будем вспоминать далекое прошлое. Начнем с того времени, как пришли японцы. Когда в нашем районе появились партизаны, арендная плата была снижена, а мы продолжали платить тебе, сколько твоей душе было угодно. И за каждый дань переплачивали вдвое. А еще повинности, да в хозяйстве у тебя работали. За десять лет процент на процент, как ты говоришь, сколько ты нам задолжал? А заработная плата? Ты вечно командовал: сделай то, сделай другое. Прикинь и за это!

— Что же, Цзян, мы на тебя даром работали эти годы? — поддержали оратора из задних рядов.

Тем временем во двор помещика сбежались другие крестьяне: в деревне стало известно, что Цзяну предъявляют счет. Они заглядывали в окна и, видя, что Цзян упирается, кричали, чтобы подбодрить арендаторов:

— Ах, сукин сын, когда ты был старостой, ты обирал нас, как хотел; использовал наши руки, как хотел; посылал нас на каторжные работы в Таншань и Техуншань. Сколько там погибло наших? За них ты заплатишь своей жизнью!

Поддержка односельчан придала арендаторам смелости, и даже старики, словно вторя монаху, читающему сутру^[43], присоединились к общему хору.

Один из них набросился на Цзяна:

— А помнишь, в позапрошлом году, под Новый год, ты пришел ко мне с полицейским и унес все горшки, потому что я задолжал тебе за аренду? Разве я преступник? В Новый год у нас даже жидкой каши не в чем было сварить. И стар и мал — все глаза выплакали.

Со двора неслись угрозы:

— Забить его до смерти! Мерзавец! Расстрелять!

Рваная Туфля со страху убежала в другую комнату.

Несмотря на всю свою злобу, Цзян Ши-жун не посмел дать отпор. В уме замелькали мысли:

«Ну и негодяи! Видно, пришел мне конец. А может быть, как говорится, «лихой молодец из беды вывернется?» — Но он уже не смел надеяться: «Мало ли было примеров? Что сделали с Чэнь У?»

Он побежал в соседнюю комнату, принес еще один пакет в красной обертке, поклонился арендаторам до земли и, точно на похоронах, стал причитать:

— Добрые отцы и деды! Я, Цзян Ши-жун, прошу прощенья у всех односельчан и у каждого в отдельности. Прошу помиловать меня. Каюсь, я много задолжал вам всем. Теперь мне нечем расплатиться с вами. Только и могу, что вернуть землю. Вот все документы — еще на сто двадцать семь му. Прошу вас, помилуйте меня! Я обещаю впредь подчиняться Крестьянскому союзу. — Он снова низко поклонился арендаторам.

Не зная, что делать дальше, арендаторы взяли документы и собрались уходить.

— Мы все подсчитаем, — сказали они на прощанье, — лишнее вернем, а если не хватит, придется тебе доплатить.

— Идем! — раздался чей-то голос. И продолжая на ходу обсуждать происшедшее и ругать помещика, они с шумом и топотом покинули его дом, — ка этот раз довольные собой.

Цзян Ши-жун вышел во двор, проводил ушедших пустым, тусклым взглядом, посмотрел на обложенное тучами серое небо и тяжело вздохнул. Из комнаты доносился плач Рваной Туфли.

ГЛАВА XXXIX

До славы еще далеко

Девять арендаторов, которые принесли в Крестьянский союз документы на землю Цзян Ши-жуна, стала ее хозяевами. Такое счастье им и во сне не снилось. Все девять собрались в доме Го Фу-гуя. Крестьянский союз направил к ним Хань Тин-шуя, чтобы тот помог составить перечень требований к помещику, рассчитаться с ним, так как бывшие арендаторы не знали, с чего начать. Слишком резкий перелом совершился в их жизни за последние два дня. Все были очень взволнованы, особенно трое стариков.

— Вот только два дня тому назад, — начал один старик, — Крестьянский союз призывал нас высказаться о том, как мучил нас помещик, сколько мы натерпелись от него горя. А теперь, впервые за десятки лет, я счастлив. В прежнее время даже счастье оборачивалось для меня бедой. Вот был такой случай: жена моя родила, стал я счастливым отцом, меня поздравляли, а в голове у меня была только одна мысль: где бы достать хоть пшена, чтобы сварить кашу для роженицы. Целый день я понапрасну обивал ноги, и только на другое утро мне удалось получить три шэна крупы под залог одеяла. А еще был год, когда я остался должен Цзян Ши-жуну за аренду один дань и восемь доу зерна. Когда Цзян Ши-жун потребовал возврата долга, в доме не было даже отрубей. Из страха, что он пошлет меня на каторжные работы, я продал свою старшую дочь. Ах, что об этом вспоминать? Я не плакал, а радовался за нее — не умрет с голоду. Я даже ничего не сказал ей на прощанье. Я сам уже был не человек, и сердце у меня стало словно каменное. Когда Крестьянский союз велел мне вместе с арендаторами идти за документами к помещику, я сначала испугался. Я уже стар, казалось мне, зачем навлекать беду на своих детей? Но и отказаться не посмел, поплелся вместе с другими. Кто мог предвидеть, что все в мире перевернется, что земля помещика Цзян Ши-жуна окажется в наших руках. Какая радость! Теперь мы над нею хозяева. Бедняк стал хозяином рек и гор. Казалось бы, теперь только радоваться, так нет же! Все вспоминаешь прошлое, сколько горя мы вынесли.

— До сих пор я думал, — поднялся другой старик, — что задолжал Цзян Ши-жуну и в предшествующей, и в этой жизни, и на веки веков. Никогда, казалось, мне с ним не расплатиться. Но вчера мы подсчитали, кто кому должен. И что же? Работал я на него шесть лет, платил ему в год восемь даней зерна, а он и пальцем не шевелил, только и знал, что на счетах прикидывать: шестью восемь сорок восемь, да еще подгонять процент на процент. Какие уж там пятнадцать му — я уплатил ему больше, чем за пятьдесят. Всю жизнь мы бедствовали, спины не разгибали, сыновья и внуки наши должны были бы работать на помещика, как волы, как вьючные животные. А все потому, что нас съедала арендная плата. Чем больше он с нас драл, тем крепче садился нам на шею. Но ведь мы люди, а не рабочий скот! Теперь я все понял, все! Не будем больше таскать это ярмо до конца наших дней. И дети и внуки теперь избавлены от помещичьего гнета.

— Землю у Цзян Ши-жуна мы отобрали, — заговорил и третий старик, — но в старостах он все еще числится. Кое-кто еще боится его, слушается. Снять его с должности! И на Цзян Ши-жуне дело не должно кончиться, есть и другие богачи. Всех надо пригнуть к земле!

— Цзян Ши-жун всегда нагонял на нас страх, — подал голос еще один арендатор. — Он и тут было заважничал, а потом сразу размяк, точно воск на огне, все руки складывал да кланялся. Все оттого, что нас много. Если народ идет вместе — он сила. Помещик знает, кто нам опора: Восьмая армия и коммунистическая партия.

Хань Тин-шуй, бывший боец Восьмой армии, чтобы поднять дух крестьян, стал рассказывать о том, как Восьмая армия стоит насмерть, защищая бедняков. Взволнованный его рассказом, Ван Синь-тянь вскочил:

— Завтра же я всем скажу об этом. Мы должны подняться на борьбу, я не успокоюсь, пока мы не свалим Цянь Вэнь-гуя. Послушайте, что он с нами сделал: когда мне было четырнадцать лет, хотели меня послать в гарнизон Гуанань на стройку японских оборонительных сооружений. Но Цянь Вэнь-гуй обозвал меня лодырем и сказал, что для острастки меня следует отправить в организацию молодежи, в город Чжолу. Отец испугался до смерти. Ведь при японцах это означало стать солдатом марионеточного правительства. Старостой тогда был Лю Цянь. Мой отец — он вспыхивает как огонь — побежал к старосте и накинулся на него за то, что тот не отстоял меня. Лю Цянь промолчал, а на другой день пришел с двумя полицейскими, чтобы связать меня и увести. Отец бросился на Лю Цяня и свалил его с ног. Тогда полицейские начали бить отца, а Лю Цянь стал перед отцом на колени, да и говорит: «Хоть убей, я ничего поделать не могу. Я ведь не Янь, властитель ада, а только мелкий чорт на посылках. Разве я властен вычеркнуть твоего сына из списка мертвых?»

Отцу посоветовали сходить к Цянь Вэнь-гую. Тот долго увиливал, но, в конце концов, согласился оставить меня дома, если мы внесем старосте шесть даней зерна. Чтобы спасти меня, пришлось продать дом. Отец обвинял тогда Лю Цяня в вымогательстве. И только когда сам Лю Цянь продал землю, чтобы расплатиться с Цянь Вэнь-гуем, когда он сошел с ума, отец понял, кто его враг! Отец боится Цянь Вэнь-гуя, но если против него пойдет вся деревня, отец не оробеет, рассчитается с ним, потребует обратно наш дом.

Все остальные тоже вспоминали о своем прошлом, о тяжелой и унизительной жизни. Наконец, Го Фу-гуй сказал, что сейчас самое важное — как можно скорее произвести раздел земли Цзян Ши-жуна, это воодушевит и остальных арендаторов, облегчит борьбу с другими помещиками.

— Мы пошли первыми и одержали победу, — продолжал он. — Товарищи из бригады и наши активисты остались нами довольны. «Вы поработали для бедняков», — сказали они. Я решил землю для себя не брать — нужно выделить часть для самых бедных безземельных крестьян. Пусть знает деревня, что мы действуем справедливо и заботимся не только о себе. Я молод, не женат, как-нибудь проживу. У вас старики и дети, вам земля нужнее. Оставьте себе земли в меру надобности, а остальную разделите между бедняками. Нужно подумать и о них. В Крестьянском союзе нам сказали, что большая часть владений Цзян Ши-жуна теперь в наших руках, что нужно какую-то часть выделить для других и обсудить на общем собрании наше решение, чтобы все одобрили его.

Накануне, вернувшись от Цзян Ши-жуна, арендаторы вместе с Вэнь Цаем, Ян Ляном и Чжан Юй-минем порешили начать раздел земли с Цзян Ши-жуна; выработать план и представить его на обсуждение общего собрания поручили арендаторам, чтобы еще более поднять энтузиазм и укрепить победу. Так девять бывших арендаторов образовали временную комиссию по переделу земли.

Когда об этом узнали в деревне, крестьяне потянулись в союз с обвинениями против Цзян Ши-жуна. Все требовали расчета с ним и конфискации его имущества. Почему он все еще живет в своем большом доме, построенном на крови народа? Почему ему оставляют так много зерна? Ведь все знают, что он прячет зерно в двойной стене своего дома. Почему оставляют ему так много одежды, когда у бедняков и штанов-то нет?

С шумом и криком народ двинулся к дому Цзян Ши-жуна, а тот в это время метался по деревне, чтобы умолить кого-нибудь из властей оставить ему побольше земли. Не найдя помещика дома, крестьяне взволновались:

— Этот мошенник еще обманет активистов! А вдруг послушаются его — и все дело сорвется.

Отрядили несколько человек к Ян Ляну и Вэнь Цаю с требованием немедленно конфисковать имущество Цзян Ши-жуна.

Но Вэнь Цай, понимавший свою задачу слишком узко, смертельно боявшийся перегиба, не захотел заниматься делом, которое не касалось прямо земельной реформы, и другим не советовал.

Однако крестьяне не успокоились. Смельчаки принялись даже сами выносить вещи. Прибежали ополченцы.

— Вы-то зачем явились? — огрызались крестьяне. — Охранять нас, что ли?

После долгих споров Ян Ляну удалось, наконец, уговорить Вэнь Цая. Конфискацию излишков имущества у помещика Цзян Ши-жуна поручили председателю Крестьянского союза.

Чэн Жэнь в сопровождении ополченцев отправился опечатывать вещи помещика — сундуки, шкафы, чаны. Опечатали и нежилые комнаты, а Цзян Ши-жуну оставили одну комнату и кухню. Следом за Чэн Жэнем гурьбой шли крестьяне, желая убедиться своими глазами, что конфискация в самом деле совершилась.

— Мы ничего не тронем, — как бы оправдывались они, — мы только поглядим. Раз Крестьянский союз взялся за это дело, значит, все будет хорошо. Но смотрите, не оставляйте ничего Цзян Ши-жуну.

Крестьяне внимательно наблюдали за учетом имущества, давали свои указания — и в конце концов было опечатано все, вплоть до судков для масла и соли и других мелких предметов домашнего обихода. Вернувшийся тем временем Цзян Ши-жун только усердно кланялся да упрашивал оставить ему хоть что-нибудь, а его жена, заплаканная, посеревшая от злости, сидела на жерновах во дворе.

— Опечатайте и жернова, — предложил кто-то.

— Кто их унесет? Нечего разукрашивать жернова наклейками, — ответили из толпы.

С жалобами на Цзян Ши-жуна прибежала в Крестьянский союз даже шаманка Бо.

После смерти мужа, кричала она, ей не на что было жить, но Цзян Ши-жун не разрешил ей выйти замуж вторично, а приказал молиться богу. Он стал приводить к ней людей — играть в азартные игры, выплачивал ей долю с каждой игры, но иной раз забирал в свой карман и эти деньги. И сейчас он должен ей тысяч восемьдесят.

В союзе было не до нее; насмешники кричали ей:

— Иди-ка домой! Вам, наверно, сразу не рассчитаться, займитесь лучше этим делом дома, на кане.

Шаманка Бо тут же выболтала, что Цзян Ши-жун, чтобы помешать борьбе с помещиками, заставил ее распространять ложные слухи о духе Бо, о появлении в Пекине дракона-императора. Одни смеялись над нею, другие осыпали бранью:

— Ты загубила сынишку Лю Гуй-шэна своим враньем, что люди злы и болезнь его — божье наказанье: мать все плакала, запустила болезнь, и ребенок умер. Сходила бы она в город к врачу — и мальчик бы уцелел!

Видя, что никто не слушает ее жалоб, и опасаясь, как бы не оказаться запутанной в дела Цзян Ши-жуна, шаманка Бо отошла от толпы и уселась поодаль. Но каждый раз, когда мимо проходил кто-нибудь из Крестьянского союза, она снова принималась за свое. В конце концов, ей сказали:

— Подожди до общего собрания, там все выложишь, и если люди тебе поверят, получишь два му земли. А на улице больше не болтай.

Все это еще не говорило о том, что деревня поднялась на борьбу, но то были уже проблески классового сознания. Происходило небывалое: люди по собственному почину начинали рассчитываться со своими угнетателями.

При всей своей неопытности Вэнь Цай тоже чувствовал, что борьба с помещиками сдвинулась с мертвой точки и даже, как ему казалось, кое в чем перешла границы, и искренне радовался, приписывая все успехи себе.

Перемена в настроениях крестьян явилась неожиданностью даже для Чжан Юй-миня, хотя в последние дни уже чувствовалось, что деревня готова откликнуться на призыв к борьбе. Но сегодня поднялся такой шум и крик, что активисты растерялись; Вэнь Цай явно плелся в хвосте событий. Если бы союз не опечатал имущества Цзян Ши-жуна, бедняки по собственному почину поделили бы все между собой. От искры полыхают степи. Искры гнева предвещали светлое будущее.

Положение требовало немедленных решений и единодушия. Между тем отодвинутые на время разногласия и противоречия в бригаде снова обострились. Ян Лян, тесно сблизившийся за это время с крестьянами, особенно с бедняками, знал, что многие готовы начать борьбу с Цянь Вэнь-гуем — самым коварным врагом и главарем здешних помещиков. Ему должен быть нанесен основной удар в борьбе за освобождение крестьян — как и говорит Чжан Юй-минь. Как может Вэнь Цай думать, что Чжан Юй-минь идет против народа? Ведь Чжан Юй-минь — сам батрак и даже сейчас не уверен, будет ли он завтра сыт. Он живет одной жизнью с беднейшими в деревне и пользуется общим уважением.

Ян Лян считал, что Вэнь Цай опрометчиво судит о деревенских активистах, о настроении масс, формально подходит к вопросу о семьях фронтовиков. Вэнь Цай без всяких оснований решил, что Чжан Юй-минь пролез в активисты, и не доверял ему. А сам Вэнь Цай, даже не пытаясь сблизиться с крестьянами, все выискивал факты и прислушивался к наветам таких людей, как Чжан Чжэн-дянь. То обстоятельство, что Чжан Юй-минь побывал когда-то у шаманки Бо и играл там в кости, послужило для Вэнь Цая поводом причислить Чжан Юй-миня к своре Цзян Ши-жуна.

Неправильное истолкование фактов не способствовало, конечно, сближению Вэнь Цая с массами, лишало его возможности отличить друзей от врагов. Ян Лян, при всей своей молодости, более осмотрительно и разумно подходил к фактам — он знал, чем дышат бедняки, и лучше Вэнь Цая знал, что происходит в деревне. Но он был недостаточно энергичен и опытен и не обладал той силой убеждения, которая заставляет действовать других. Кроме того, официально руководителем бригады считался Вэнь Цай, и Ян Лян был не вправе самостоятельно принимать решения. Он мечтал многому научиться, работая среди крестьян. Он был зол на Вэнь Цая и жалел, что приходится работать с таким человеком. Но мог ли он предвидеть, что в собственной среде, между членами бригады, подымется грызня, преодолеть которую окажется гораздо труднее, чем поднять деревню на борьбу?

Хотя Вэнь Цай и упивался победой над Цзян Ши-жуном, он не понимал, что это только качало, что крестьянам еще далеко до сознательности, а тем более до настоящей борьбы. Вэнь Цай преувеличивал активность крестьян и уже беспокоился, как бы они не хватили через край. Он стал еще пуще бояться предложений крестьян и всячески старался держать их в руках. Больше всего он боялся попасть в такой водоворот событий, когда пена, захлестнув глаза, может сбить с намеченного пути. Он еще упорнее отказывался принимать советы членов бригады и был занят лишь своими собственными планами. Теперь он разыскивал людей, работавших у Гу Юна, который не держал арендаторов и лишь в страдную пору прибегал к помощи поденщиков. Но у Гу Юна перебывало слишком много работников, и Вэнь Цай никак не мог собрать группу людей для борьбы с ним. На него работали многие из деревенских активистов, но и они не проявляли особого пыла. Поэтому Вэнь Цай считал, что активисты тоже задобрены мелкими подачками богачей, что это притупило их бдительность. Например, они необдуманно приняли в члены союза молодежи сына Гу Юна, Гу Шуня. Да еще назначили его заместителем председателя. В этом Вэнь Цай усматривал потерю классового чутья у деревенских руководителей и считал необходимым серьезно заняться этим вопросом. При прежних разделах активистам земли не досталось, на поденщину они почти не ходили. Так чем же они живут? Вот Чжао Дэ-лу — разве он не занял зерно у Цзян Ши-жуна? И Вэнь Цаю не терпелось созвать общее собрание, чтобы сделать внушение активистам и особенно краснобаю Чжан Юй-миню. Он считал, что момент для этого наступил и что откладывать такое собрание нельзя.

Ху Ли-гун был всецело на стороне Ян Ляна, но и он не имел права решать что-либо самостоятельно. После конфискации имущества Цзян Ши-жуна они проспорили до поздней ночи. Но тут случилось нечто неожиданное: им сообщили, что крестьяне бросили собирать фрукты в бывших помещичьих садах и разошлись по домам. Не успела разгореться борьба с Цзян Ши-жуном, как подъем, вызванный конфискацией садов, пошел на убыль. Что случилось? Говорили, что из-за какого-то пустяка между Лю Манем и Чжан Чжэн-дянем поднялся спор, перешедший в драку, что сборщики молча наблюдали за ними, но почти никто не подошел к дерущимся, не вступился за того или другого, как будто это было в порядке вещей. Чжан Чжэн-дянь вел себя так вызывающе, что все сразу вспомнили о власти Цянь. Вэнь-гуя и заколебались. Было ясно, что если не пресечь вовремя такие настроения, последствия могли оказаться роковыми. Мелкому самодовольству Вэнь Цая этот случай нанес чувствительный удар.

До славы было еще далеко, и путь к ней тернист.

ГЛАВА XL

Спор за землю

У Чжан Чжэн-дяня было два му орошаемой земли. От реки через его участок шла канава, орошавшая и участок Лю Маня в полтора му. Чжан Чжэн-дянь, чтобы собрать свои полосы в одно поле, предложил Лю Маню обмен: он отдаст свои три му орошаемой земли на горе за полтора му Лю Маня. Лю Мань призадумался. По урожайности оба участка были почти равноценны, пожалуй, даже можно бы выгадать два-три доу зерна. И все же он отказался от этого, на первый взгляд, выгодного обмена. Гористый участок Чжан Чжэн-дяня потребовал бы большего труда, кроме того, увеличился бы налог.

С тех пор между соседями пошли раздоры. Как только наступало время орошать поле, Чжан Чжэн-дянь отводил воду от участка Лю Маня, из-за этого сам запаздывая с подачей воды на свое поле. Лю Мань выходил из себя. Видно было по всему, что Чжан Чжэн-дянь решил добиться своего. Доброжелатели советовали Лю Маню уступить; ущерба ему не будет, зачем ему спорить с милиционером? Но когда Лю Мань, наконец, решил, что другого выхода ему нет, Чжан Чжэн-дянь вдруг пошел на попятный, да еще обругал Лю Маня, — не такой он дурак, чтобы дать себя провести: обменять три му на полтора. Лю Мань не сдержался и ответил крепким словцом, а Чжан Чжэнь-дянь совсем закрыл воду, чтобы заставить соседа произвести обмен на новых условиях: му за му или, на худой конец, с надбавкой в полму. Потеряв терпение, Лю Мань обратился за защитой к руководству, но деревенские власти, не разобравшись в причине распри, отказались встать на чью-либо сторону: силой никого нельзя принудить меняться. Ведь Чжан Чжэн-дянь сумел представить дело так, будто Лю Мань навязывается ему с обменом. Доведенный до отчаяния Лю Мань стал осыпать товарищей такой бранью, что кто-то предложил даже связать его. Однажды, когда Лю Мань, снова оставшийся без воды, дал волю своему гневу, Чжан Чжэнь-дянь подбежал к нему, и началась драка. Чжан Чжэнь-дянь утверждал, что Лю Мань напал на него, и партийная организация исключила Лю Маня из партии. Тогда Лю Мань перестал шуметь, но в глубине души затаил обиду.

Позже, из разговоров в деревне, он узнал, что Чжан Чжэн-дянь сначала собирался честно меняться с ним и лишь впоследствии послушался своего тестя, Цянь Вэнь-гуя, который советовал ему добиться обмена, невыгодного для Лю Маня, пользуясь своим служебным положением.

Лю Мань затосковал. Не получая вовремя воду, посевы его плохо всходили. На соседних участках гаолян взметнулся на три метра, колос поднялся крупный, тучный, а редкие, худосочные злаки на участке Лю Маня, как его вечно хворая жена, гнулись к земле от каждого дуновения ветерка. Лю Мань даже избегал ходить в поле: ему тяжело было, как на изувеченного ребенка, смотреть на свои жалкие всходы.

Так тянулась его распря с Чжан Чжэн-дянем. Но в душе он все надеялся, что настанет, наконец, день, и правда выйдет наружу.

Чжан Чжэн-дяня мало беспокоил Лю Мань. И только когда из района прибыла бригада, он понял, что его ссора с Лю Манем обойдется ему дорого. Он стал замечать, что Лю Мань ходит за ним по пятам, провожая его взглядом, полным ненависти. Доходившие до него слова Лю Маня резали его точно ножом. Он стал опасаться, как бы не стали бороться и против него.

Женитьба на дочери Цянь Вэнь-гуя, его предложения, которые товарищи единодушно отклоняли, лишили его поддержки части активистов; были им недовольны и крестьяне. Сначала он последовал совету Цянь Вэнь-гуя только по молодости, неопытности, отсутствию классового сознания. Но распря с Лю Манем зашла так далеко, что теперь ему приходилось думать о собственной безопасности: так или иначе нужно было избавиться от Лю Маня, а без помощи тестя ему этого не добиться.

Нельзя было поддерживать тестя и не изменить Чжан Юй-миню и всем товарищам. Чжан Чжэн-дянь стал теперь с ними крайне осторожен и сдержан; обо всем, что слышал и видел, доносил Цянь Вэнь-гую и полностью подчинялся ему.

Сам Чжан Чжэн-дянь никогда не был богат. Учился он всего два года. Собственный участок едва кормил его, Жил он плохо, одевался бедно, как и все крестьяне, терпел притеснения от богачей и их прихвостней, от старосты, продавшегося японцам. По природе он был человек энергичный, смелый, не задумываясь вступал в спор с богачами, и вскоре после создания в деревне партийной организации Чжан Юй-минь вовлек его в, партию. Чжан Чжэнь-дянь работал усердно, говорить умел лучше, чем Чжан Юй-минь. Он быстро выдвинулся, и его назначили на должность милиционера.

В прошлом году, после освобождения деревни, когда коммунисты приобрели еще большее влияние, Цянь Вэнь-гую стало ясно, что времена переменились; по-прежнему ненавидя активистов и партийцев, он повел себя, однако, более сдержанно. Уверенный, что рано или поздно подчинит себе деревенские власти, он отослал сына в Восьмую армию, так как сын-фронтовик мог послужить лучшей защитой от нападок.

Уходя в солдаты, Цянь И пригрозил расправиться с каждым, кто обидит отца. Когда Чжан Юй-минь и другие товарищи спохватились, что допустили в армию сына Цянь Вэнь-гуя, было уже поздно; эта оплошность дорого обошлась им.

Цянь Вэнь-гуй решил породниться с кем-нибудь из активистов. Его сладкие речи и приданое, которое он дал за дочерью, возымели свое действие — Чжан Чжэнь-дянь стал мужем Дани. После этого милиционер уже был Цянь Вэнь-гую не страшен.

Но замыслы Цянь Вэнь-гуя шли еще дальше. Он видел, что активисты сторонятся Чжан Чжэн-дяня, что он теряет доверие товарищей и односельчан. Хотя теперь, во время земельной реформы, Чжан Чжэн-дянь снова стал более деятельным, стремясь всеми силами выгородить своего тестя, Цянь Вэнь-гуй понимал, что зять ему плохая защита, и сосредоточил все свое внимание на Чэн Жэне.

Если бы удалось хоть чем-нибудь соблазнить Чэн Жэня, Цянь Вэнь-гуй сумел бы через зятя восстановить против Чэн Жэня деревню, снять его с поста председателя Крестьянского союза и, расстроив ряды неприятеля, завоевать доверие масс для Чжан Чжэн-дяня. Но тут Цянь Вэнь-гуй просчитался. Он натолкнулся на твердый характер племянницы: Хэйни нельзя было сломить ни угрозами, ни лаской. Несколько дней он прожил в страхе. Но когда оказалось, что он не попал в число тех одиннадцати помещиков, у которых конфисковали сады, он было снова воспрянул духом; ведь это означало, что деревенские власти щадят его. Но Цянь Вэнь-гуй не мог предвидеть, что из-за его сада между Лю Манем и Чжан Чжэн-дянем произойдет драка.

Во время сбора фруктов Лю Мань стал высмеивать активистов, которые прилипли к бабе и виляют, как собачий хвост.

— А блюстители общественного порядка — просто шайка предателей! — кричал Лю Мань.

Открыто никто не посмел стать на сторону Лю Маня, но сборщики украдкой подбадривали его. Лю Мань разразился бранью, указывая на сад Цянь Вэнь-гуя, с явным расчетом, что слова его дойдут до слуха милиционера.

Вспыльчивый от природы Чжан Чжэн-дянь обычно легко выходил из себя, но в последнее время прикидывался глухим и немым, опасаясь, что его втянут в борьбу. Однако в саду, в присутствии чуть ли не всей деревни, он не мог вынести такого позора. То, что Цянь Вэнь-гую оставили сад, тоже придало ему храбрости, и он стал отвечать на выпады Лю Маня.

Лю Мань же, зная, что на этот раз крестьяне с ним заодно, перестал сдерживаться и стал выкрикивать свои обвинения. Чжан Чжэн-дянь схватил его за руку, и началась драка.

Жэнь Тянь-хуа и кое-кто из крестьян стали уговаривать и успокаивать Чжан Чжэн-дяня. Тот выпустил Лю Маня и ушел из сада, чтобы найти на него управу у деревенских властей. Это происшествие взволновало не только крестьян, но и Цянь Вэнь-гуя. Внезапная тишина в садах показалась ему дурным предзнаменованием. В смятении ожидал он прихода Чжан Чжэн-дяня. Он собирался сделать новый ход, решающий и последний.

Чжан Чжэн-дянь тем временем отправился в кооператив, где застал Чжан Юй-миня, Чэн Жэня и остальных товарищей. Отчаянно ругаясь, Чжан Чжэн-дянь заявил, что долг милиционера вынуждает его, во имя охраны общественного порядка, связать Лю Маня, который мешает проведению земельной реформы. Он кричал так сердито и громко, словно все активисты были повинны в действиях Лю Маня. Но холодность и молчание, которым его встретили, заставили его сбавить тон. С ним не спорили, но и сочувствия никто не выразил. Он понял, что все здесь держатся другого мнения.

— Отправляйся домой, — сказал ему, наконец, Чжан Юй-минь. — Связывать Лю Маня не к чему. Мы никого не связываем. Передадим дело на рассмотрение Крестьянского союза. Там разберутся.

Чжан Чжэн-дянь пробормотал еще, что он действовал как блюститель общественного порядка, однако вынужден был подчиниться общему решению и уйти ни с чем. Не зная, куда деваться от досады и злобы, он поплелся за новыми указаниями к тестю. Чувствуя, что и товарищи и односельчане отвернулись от него, Чжан Чжэн-дянь все больше и больше искал опоры в Цянь Вэнь-гуе.

ГЛАВА XLI

Человек с того берега

Во время стычки Лю Маня с Чжан Чжэн-дянем крестьяне хранили молчание, хорошо понимая, чем она вызвана. Они воздерживались от толков о том, кто прав, кто виноват в этой распре. Не удивительно, что Лю Мань искал предлога для ссоры. Всем было ясно, почему он отбился от работы, не ел, метался целыми днями точно муравей, попавший в горячий котел. Вся деревня знала, что и власти разобрались в этом деле, хотя бы по тому, как отнеслись они к последней стычке в саду. Сборщики разошлись по домам, обмениваясь многозначительными взглядами. Им уже не хотелось говорить о конфискации садов, и они, отгоняя от себя невеселые мысли, перекидывались шутками.

На первый взгляд казалось, что в деревне спокойно. Но это спокойствие было обманчивым. В каждом доме шли горячие споры, доходившие до ссор. Все были в смятении и чувствовали себя так, словно их окатили холодной водой. Вспыхнувшие было надежды погасли. Но многие уже не хотели оставаться сторонними зрителями, они побороли страх перед возможной расплатой. Люди шли к Чжан Юй-миню, к Ли Чану, к командиру ополченцев, настойчиво требуя усилить охрану деревни, чтобы кто-нибудь из помещиков опять не удрал. Бегство Ли Цзы-цзюня уже причинило достаточно хлопот.

Дун Гуй-хуа уговорила мужа отправиться вместе со своим двоюродным братом Ли Чжи-шоу к Ли Чану и рассказать о том, что говорят в деревне про заговор Цянь Вэнь-гуя и Сюй Юу: они готовят встречу гоминдановской армии.

— Неправильно было оставлять сад Цянь Вэнь-гую, — еще сказали Ли Чану братья Ли. — Как могли вы отнести его к середнякам? Ведь крестьяне назовут вас прихвостнями Цянь Вэнь-гуя — и за дело! Неужели вы послушаетесь милиционера и свяжете Лю Маня? Разве вам не известно, что за Лю Маня стоит вся деревня?

Всегда добродушный Ли Чан вскочил и даже ногами затопал:

— Где же вы раньше были? Знать о таком заговоре — и молчать? Вы думаете, я это так оставлю? Сейчас же пойду к Чжан Юй-миню.

Хоу Цин-хуай, которого отец просто на просто запер на ключ, грозил старику:

— Выпусти, а то дом сожгу. Посмотрим, что ты тогда запоешь!

Тяжело вздыхая, Хоу Чжун-цюань кружил по двору. За ним по пятам ходила, выпрашивая ключ от дверей, дочь; жена сидела, надувшись, у двери, на куче цыновок. Старуха совсем запуталась и не знала, чью сторону ей держать.

— Чего ты боишься, отец? Я никого не собираюсь убивать! Ведь мы только что расправили плечи. Теперь надо, не жалея сил, создавать новую жизнь. Не ложиться же снова под ноги, чтобы нас опять попирали. Упрямишься, ничего не хочешь понимать. Говорят тебе: не откроешь, подожгу дом!

Но старик не слушал сына. Он верил в судьбу и думал, что лучше сына во всем разбирается.

— Минуют девять девяток^[44],— говорил он, — и все пойдет по-старому.

Его не соблазняла заманчивая картина, которую рисовал ему сын. Он считал, что через несколько дней, когда бригада уйдет, деревня заживет по-старому. А если Восьмая армия не займет Датуна, вместе с гоминдановскими войсками к ним придет беда. Даже Чжан Юй-миню придется бежать. А у него, старика, только один сын. За всю жизнь он, Хоу Чжун-цюань, ничего плохого не сделал. И теперь он обязан спасти своего сына и во что бы то ни стало удержать его от глупостей.

Но времена переменились. Сын не поддался уговорам старика. Как вся молодежь, он горячо, с радостью откликался на все новое. Он понял силу народа, когда вывозил фрукты из помещичьих садов. Его поставили начальником обоза. Размахивая кнутом, он весело отдавал приказания, любуясь драгоценными плодами, на которые крестьяне прежде и взглянуть не смели. Теперь же никто не мог остановить обоз. А когда встречные спрашивали, куда они едут, он громко, во весь голос, отвечал, что везет трофеи — фрукты из помещичьих садов. Обоз провожали улыбками и восхищенными взглядами. А он смеялся и радовался, точно воин-победитель на поле брани. Он чувствовал, что в его руках власть, что массы, когда они едины, всесильны и враг им не страшен.

Судьба Лю Маня тревожила и Хоу Цин-хуая. Не дожидаясь, пока власти сами во всем разберутся, он решил пойти к Ян Ляну и высказать ему и другим членам бригады свое мнение и свои опасения, известить товарищей, что за Лю Маня вся деревня. Ведь товарищи из бригады не здешние, в деревне всего десять дней, откуда им все знать? Но Хоу Цин-хуай и сам оплошал — дал отцу запереть себя. Отец ведь побывал в помещичьем саду, видел, как крестьяне собирают фрукты, и даже радовался вместе со всеми. Но стоило начаться драке, как он испугался и снова замкнулся в себе. В гневе на отца Хоу Цин-хуай и на самом деле разыскал в очаге остатки хвороста и разжег его посреди комнаты. Увидев пламя, мать и дочь заметались, подняли крик, обхватили старика и вытащили у него из кармана ключ. Двери открылись. Вырвавшись на свободу, Цин-хуай пустился бежать со двора. Старик, точно помешанный, кинулся за ним вдогонку, но споткнулся и, охнув, упал ничком.

Учитель Жэнь тоже вышел из дому послушать, что говорят в деревне. Постояв немного на углу, он стал подходить то к одной, то к другой группе крестьян. Но стоило ему приблизиться, как разговор обрывался. Среди бела дня он не решался отправиться к Цянь Вэнь-гую или Цзян Ши-жуну и предпочел пойти к шаманке Бо. Но та всеми силами старалась показать, что ничего общего с Цзян Ши-жуном не имеет, и, увидев Жэня, закричала:

— Уходи, учитель Жэнь. Что тебе надобно? Я слабая женщина, мужа у меня нет, заступиться за меня некому. Говорят, что я лентяйка, что меня надо исправить. Я выпровожу даже духа Бо, не стану ему больше молиться. А ты охотник до скандалов. Нет, прошу тебя, пореже заходи ко мне.

«И ты, потаскуха, туда же! — так и рвалось с языка у Жэня. — Посмотрим, как-то ты без нас проживешь!»

Однако он сдержался и молча ушел из притона. Возвращаться домой ему не хотелось. Старый У то и дело говорил ему колкости, а учитель Лю не взял у Жэня ни одной статьи для классной доски. Теперь старый У сочинял какие-то прибаутки, а Лю записывал их. Жэнь смертельно ненавидел обоих — и старика и учителя Лю — и жил надеждой отомстить им.

Тут ему встретился Гу Шунь, заместитель председателя союза молодежи, с которым он был немного знаком. Тот часто приходил в школу писать лозунги, но в последнее время как-то редко показывался там. Зная, что у Гу Юна конфисковали фруктовый сад, он решил поддразнить Гу Шуня:

— Лю Мань подрался из-за вас. Правда, безуспешно. Активисты стоят только друг за друга. Не веришь? Хочешь спорить? Ставлю вина, сколько выпьешь, что вместо кепки активиста нахлобучат на тебя белый колпак и прогонят по улицам!

Все еще мрачный и злой после ссоры с отцом, Гу Шунь не стерпел обиды от чужого и резко бросил Жэню в лицо:

— Не суйся, куда не просят! Мы сами справимся со своими делами. Поговори еще! Ручаюсь, быть тебе битым!

И Гу Шунь так выразительно посмотрел на учителя Жэня, что тому только и осталось, что отойти.

«Скажите, пожалуйста! Ведь такому Гу Шуню не миновать расправы, а он все еще упрямится», — бормотал про себя Жэнь.

Он уже отчаялся найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить по душам. Все пути ему были закрыты. Старый У сумел, видно, оговорить его перед деревенскими властями, и теперь многие стали коситься на него, избегать, словно чумы. И его охватил страх. Цянь Вэнь-гуй, зная, что Жэню нравится Хэйни, пытался поймать его на эту приманку. Но от его туманных намеков надежды учителя все более блекли. Жэнь все сильнее чувствовал свою беспомощность. Его душила злоба и ненависть ко всей деревне. Отдохнуть от невеселых мыслей было негде.

Он уныло поплелся в поле. По обеим сторонам дороги тянулись низкие глинобитные стены. В садах стояла тишина, нарушаемая только треском цикад. Солнце пекло уже не так сильно, но Жэню все еще было душно. Миновав сады, он вышел к полям гаоляна, занимавшим почти сорок му на берегу Сангани. Высокие стебли злаков, крупные листья, полные колосья ласкали взор; освещенное солнцем поле издали, с пригорка, казалось волнующимся морем, отливавшим золотом. Тяжелые красные колосья тихо, словно морская зыбь, колыхались от ветра. Учитель Жэнь знал, что это земли помещика Ли Гун-дэ из деревни Байхуай, которые отошли после передела к Теплым Водам. Но зрелище этого богатства не радовало Жэня. Он чувствовал себя разочарованным, опустошенным. Этот бедняк-учитель, примазавшийся к богатым помещикам, не знал, что ему делать, чтобы сохранить уважение к самому себе.

— Жэнь Го-чжун! — окликнул его кто-то.

Он растерянно огляделся по сторонам и увидел идущего по меже юношу с непокрытой головой, в белой рубашке, с перекинутой через плечо синей курткой и высоко подвернутыми брюками: видимо, он только что перешел реку вброд. Жэнь замер от изумления, но деться было некуда, и он поспешил ответить.

— А-а товарищ Чжан! Откуда?

Широко улыбаясь, Чжан подошел ближе. В длинных, узких глазах его светились ум и проницательность. Запросто хлопнув Жэня по плечу, он заговорил;

— Ну, как, много хлопот теперь в школе? Расскажи-ка, что творится у вас в деревне, как земельная реформа? — Он говорил на таком чистом южночахарском наречии, что только местный житель мог бы отличить в нем уроженца другой провинции.

Жэнь Го-чжуну пришлось повернуть обратно. В ответ на вопрос Чжана он промямлил было:

— Я, собственно, не очень-то разбираюсь…

Но юношески открытое лицо Чжана навело его на мысль — не попробовать ли взять его обманом? И он принялся рассказывать:

— Ах! Дела плохи. Самый крупный помещик у нас сбежал. Крестьяне в один голос утверждают, что он подкупил активистов, и даже сложили песенку: «Заседают без конца — недосуг делить поля…» А теперь пошли слухи, что возьмутся за семьи бойцов Народной армии. Да разве их можно обижать?

Невозмутимый взгляд собеседника словно поощрял к дальнейшим излияниям. Угрюмое настроение у Жэнь Го-чжуна как рукой сняло. Вообразив, что его обман может увенчаться успехом, он разошелся и продолжал болтать до тех пор, пока они не дошли до деревни. Но тут Чжан, который спешил к Чжан Юй-миню, прервал его:

— Слушай, Жэнь! Хватит тебе врать. Честно учи детей. Ты человек с образованием и должен иметь голову на плечах… Гм… Жди меня сегодня вечером в школе — придется кое о чем с тобой потолковать.

Жэнь сразу похолодел и весь съежился: Чжан Пинь возглавлял отдел агитации и пропаганды в уездном комитете партии.

ГЛАВА XLII

Чжан Пинь

Чжан Пинь проводил земельную реформу в деревнях шестого района — узкого треугольника между реками Сангань и Ян. Работа эта была трудная и сложная. В десятке с лишним деревень приходилось бороться с крупными помещиками и против все еще сильного влияния католической церкви. Условия военного времени также требовали быстроты и оперативности.

В уезде постановили закончить передел земли к концу августа — началу сентября, чтобы в первой декаде сентября уже созвать уездный съезд Крестьянских союзов. Медлить было нельзя, и Чжан Пинь каждый день переходил из одной деревни в другую, проверяя и подгоняя работу крестьянских союзов, а секретарь уездного комитета партии, в свою очередь, торопил его:

— Смотри, как быстро работают в уезде Хуайлай, план уже выполнили на две трети, готовятся к съезду. Не надо робеть, нужно смелее и решительнее поднимать крестьян. И руководство дало указание кончать с реформой как можно скорее. Затишье на железной дороге не вечно…

В прошлом Чжан Пинь работал среди молодежи, а три последних года провел на юге Чахара, вовлекая новые районы в борьбу с японскими оккупантами. За это время он вырос, возмужал. Его длинные крепкие ноги легко, бесшумно преодолевали большие пространства. И теперь еще стоило ему появиться в какой-нибудь деревне, как крестьяне со всех сторон окликали его: — Куда идешь, старый Чжан? — точно и не расставались с ним.

Чжан обладал способностью быстро ориентироваться в любой деревне, даже если пробыл в ней недолго, и тут же на месте принимал решения. Зная, что многие кадры, только недавно выдвинутые на районную работу, еще неопытны и недостаточно подготовлены, он никогда целиком на них не полагался и часто оспаривал их мнения. Если они оставляли помещику слишком много земли, он кричал:

— Нет! Это не дело! Мы можем дать помещику ровно столько земли, сколько придется на долю бедняка. Не больше!

А когда ему говорили, что ходят слухи о какой-то телеграмме ЦК, согласно которой будто бы просвещенным помещикам следует оставлять земли вдвое или вчетверо больше, чем середнякам, он начинал горячиться и, потирая бритый затылок, сердито мотал головой:

— Что? Вдвое больше, чем середняку? Неправда! Это ложь! Где ты это слышал? Не может быть! Не смей клеветать на ЦК коммунистической партии! Не пугайте меня телеграммами ЦК!

Если же кто-нибудь еще возражал, он решительно прекращал споры:

— Я поступаю так, как велит народ. Беру всю ответственность на себя. Реформа и означает наделение землей безземельных и малоземельных, чтобы крестьянству на деле открылась новая жизнь, чтобы оно навсегда покончило с нищетой. Иначе реформа не стоит и выеденного яйца!

Бывали случаи, когда кулаки отдавали часть своей земли добровольно. Деревня принимала эти дары и как бы в награду готова была оставить им земли больше, чем прочим кулакам, чтобы не повлиять на настроения середняков. Но Чжан Пинь и тут оставался непреклонным:

— Излишки отбирать у всех! Отбирать землю только хорошую!

Он всегда твердо стоял на своем, хотя твердость характера совсем не подходила к его юношеской внешности.

Товарищи часто шутили над ним, подражали его жестам, потирали, как и он, затылок, шею, казавшуюся такой длинной в рубашке без ворота; говорили его голосом, слегка взволнованным и решительным; смеялись его смехом, простодушным и радостным, после удачного решения какого-нибудь вопроса. Но это не означало пренебрежения к нему или же лести. Его уважали за хорошее знание народа, за общий с ним язык, за большой практический опыт.

Ему еще не минуло и девятнадцати лет, когда его перебросили с молодежной работы на юг оккупированной японцами провинции Чахар. Сначала у него не было даже винтовки. Все его вооружение составляли две гранаты. Деревенские старосты, ставленники марионеточного правительства, относились к нему с пренебрежением, думая, что легко справятся с таким мальчишкой. Они не раз испытывали его: грамотен ли он, много ли знает иероглифов, умеет ли стрелять. Чжан Пинь научился быть настороже, разгадывать ловушки, напрягать не только зрение и слух, но и обоняние. Прежде чем войти в деревню, надо было суметь определиться по невидимым признакам. А опасность подстерегала на каждом шагу — смертельная опасность, — стоило лишь тяжелее шагнуть или кашлянуть, заснуть чуть покрепче. Здесь Чжан Пинь провел три года. Пришел он вместе с другими товарищами, но получилось так, что он постепенно стал один отвечать за несколько деревень, а в дальнейшем и за целый район. Он вел партийную работу, организовывал партизанские отряды, вовлекал в сопротивление все новые деревни. Сколько испытаний пришлось ему пережить! Сам он был скуп на рассказы о прошлом. Нередко он терял всех своих товарищей, месяцами оставался без горячего, питаясь сырой тыквой, кукурузой. Однажды один из партизан его отряда переметнулся к врагу, и Чжан Пиня чуть не захватили. Он спасся, перепрыгнув через стену. Если бы не соколиное зрение, не меткий его выстрел, не быстрые, точно у оленя, ноги, японцы поймали бы его, как цыпленка.

Однажды он впервые пришел в деревню, расположенную неподалеку от японского гарнизона, в которой не было своего человека. В тот момент, когда в деревню входили японцы, он очутился возле дома местного старосты, богатого помещика, и едва успел проскользнуть во двор. Староста, убеждая Чжан Пиня бежать, отвел его к задним воротам и клялся, что не выдаст его. Но Чжан Пинь не согласился.

— Если мне суждено умереть, пусть это случится в твоем доме, — сказал он. — Когда-нибудь придут наши и отомстят за меня. Оставь со мной твоего сына и иди встречать японцев. Но предупреждаю, если они войдут во двор, я его убью. — Он схватил сына помещика, потащил его в комнату, залег с ним под окном, навел на него винтовку и стал ждать. Староста не посмел выдать Чжан Пиня и, проводив японцев, вернулся домой. Все обошлось благополучно, только под его сыном оказалась большая лужа.

Этот случай был широко известен. Всем хотелось посмотреть на Чжана. «Если в Восьмой армии все такие храбрецы, нам не страшны и японцы. Китай не погибнет!» — говорили в народе.

Трудная работа обогатила его опыт. Он понял, что побеждают только люди с несгибаемой волей и только в неустанной борьбе. Он научился бить противника, узнавать тех, на кого можно опереться, находить в народе самых надежных друзей — бедняков.

Двигаясь на север по долине реки Лайшуй, он дошел до нижнего течения Сангани, подымая на борьбу одну деревню за другой, — и весь третий район стал ареной его деятельности. Славу делил с ним весь его партизанский отряд, и после освобождения она перешла по наследству к отряду народного ополчения этого района.

Чжан Пинь был первым бойцом Восьмой армии, появившимся в деревне Теплые Воды.

Сначала убежищем ему служили виноградники на взгорье. Зимние ночи он проводил в сторожке или в какой-нибудь яме. Питался мерзлыми хлебцами с промерзшей соленой редькой, спал тревожным сном, то и дело вскакивая, чтобы не отморозить ноги.

Впоследствии, когда подпольная организация окрепла, он стал бывать в глинобитных фанзах на западной окраине. Несмотря на то, что имя его уже было известно, первое время его знали в лицо лишь немногие. Стоило в деревне узнать о приходе Чжана, как жители по собственному почину выставляли охрану, оберегая его. Позже он стал появляться в деревне открыто. Его называли «Чжан-командир», «Чжан — начальник района» или попросту «старый Чжан». Теперь же он стал «Чжан-агитатор». Но как бы его ни называли, все крестьяне относились к нему с одинаковой любовью. Все они прошли через одни и те же тяжелые испытания. Но только с появлением Чжана народ понял, что мрак можно изгнать, что впереди — светлое будущее. Народ поднялся на борьбу против насилия и победил. Крестьяне понимали, как тяжело приходилось Чжану в его трудном деле, и верили, что только ради народа, ради бедняков он ежечасно рисковал своей жизнью. Крестьяне знали, что его всегда подстерегала смерть, что все они пережили страшное время только благодаря общей борьбе. С Чжан Пинем их связывало особое чувство близости и единства.

Два дня тому назад Чжан Пинь вместе с отчетами бригады, работавшей в Теплых Водах, получил письмо от секретаря уездного партийного комитета, который сообщал, что бригадир неопытен, что прошло более двух недель, а работа по реформе еще не развернулась, что внутри бригады возникли разногласия, что деревенские активисты не в состоянии переубедить бригадира и ждут помощи от уезда. Чжан Пиню, хорошо знакомому с тамошними делами, предлагалось заглянуть на тот берег.

Но ему не удалось в тот же день отправиться в Теплые Воды, и он расспросил о деревне лишь окрестных крестьян. По их словам, там все обстояло прекрасно. Крестьяне продали помещичьи фрукты в городах Шачэн и Чжолу. А урожай плодов так велик, что на каждую бедняцкую семью, возможно, придется по нескольку сот тысяч юаней. «В нашем же шестом районе, — жаловались крестьяне, — земля плодородная, да ни одного фруктового дерева нет. Помещики у нас крупные, земли их тянутся сплошным массивом, но больше половины их арендуют крестьяне из других деревень. С помещиками воюем мы, а земля достанется не нам…»

Хорошие вести о Теплых Водах успокоили Чжан Пиня, и он перебрался на другой берег днем позже, рассчитывая к вечеру же поспеть обратно в шестой район. Он знал, что активисты в Теплых Водах — люди надежные и что среди крестьян есть на кого опереться. Хотя деревня была освобождена совсем недавно, но еще при японцах там велась подпольная работа, и при создании демократической власти не возникло никаких осложнений. Тем большей неожиданностью явилась для Чжан Пиня создавшаяся в деревне путаница, когда даже среди деревенских активистов, за спиной друг у друга, шли самые различные толки, порождавшие взаимное недоверие. Приход Чжана оказался как нельзя более своевременным. Ему предстояло немедленно взяться за дело.

ГЛАВА XLIII

Теперь пламя разгорится

Чжан Пинь остановился в начале улицы, поглядывая по сторонам в поисках знакомого лица.

Вдруг кто-то сзади с силой хлопнул его по спине:

— Ведь какие у тебя глаза зоркие! А занесся в уездные начальники, так и узнавать перестал!

Чжан Пинь круто повернулся: перед ним, весело смеясь, стоял Чжан Чжэн-го с винтовкой образца тридцать восьмого года за спиной.

— Все еще один ходишь? — продолжал он, широко улыбаясь. — Ведь ты начальник из уезда, почему тебя не сопровождает охрана с маузером, оно и почетнее и параднее!

Обычно робкий на людях, Чжан Чжэн-го нисколько не стеснялся молодого агитатора, который шел по деревне с непокрытой головой, в рубашке без ворота.

— А ты чего людей пугаешь? — ткнул его кулаком Чжан Пинь.

— Я давно уже приметил тебя среди полей, — серьезно сказал Чжан Чжэн-го, — но не окликал, пока этот негодяй тебе что-то нашептывал. Верить ему нельзя! — И, нагнувшись к самому уху Чжан Пиня, добавил: — Боюсь я, как бы у нас из-под носа не сбежал наш первейший предатель, которого в деревне зовут «хитрее Чжугэ». Эх! Когда же ты пришел, старый Чжан? И почему тайком, никому не дал знать? А что у нас вчера в деревне было — победа! Ты опоздал!

К ним подошло еще несколько человек, Чжан Пинь приветливо здоровался со всеми.

— Ишь как высоко подвернул штаны, — смеялись крестьяне. — Хоть и залетел в начальники, а все такой же простой, наш, деревенский! Сигареты все куришь? На, бери!

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что среди них чужих нет, один из крестьян сказал вполголоса:

— Вчера у нас в деревне случилась драка, товарищ Чжан. Пока в этом деле еще не разобрались. Говорят, что будет оно обсуждаться сегодня в Крестьянском союзе. А как, по-твоему, поддержат Лю Маня? — задал он вопрос, даже не подумав, известна ли Чжан Пиню вся эта история.

— Как все обернется, зависит от вас, хватит ли у вас смелости выступить открыто, — сказал Чжан Чжэн-го. — Ну, товарищ Чжан, идем к Чжан Юй-миню, — продолжал он и пошел впереди всех.

— В одиночку ничего не сделаешь, а масса всесильна, — сказал на ходу Чжан Пинь. — От горсти соломы что проку? А омет — уже дело большое. Лю Мань выступил первым, вы и идите за ним. Вы сами выбираете руководителей, сами награждаете их оперенной стрелой^[45]. Если они не исполняют вашей воли, вы можете их отставить и выбрать других.

Они подошли к воротам школы, откуда приветствовать Чжан Пиня выбежал старый У.

— Наконец-то дождался тебя! А шапка твоя где? А как загорел! Заходи, напейся чаю.

Подойдя к нему вплотную, Чжан Пинь что-то шепнул; старик закивал головой, воздерживаясь от ответа в присутствии посторонних. И только когда он увидел, что Чжан Пинь собирается уходить, старик сказал:

— Взгляни на нашу классную доску, товарищ Чжан!

— Да, да! Почитай-ка присказки нашего старого У, — вмешался кто-то из толпы.

— Что ни день, то новая статья! И как складно! Разве что-нибудь в деревне укроется от его глаз?

Чжан Пинь с любопытством обернулся к доске.

Народу вокруг него все прибавлялось. Чжан Чжэн-го обратил внимание Чжан Пиня на старика, который поодаль грелся на солнце. Чжан Пинь узнал в нем благочестивого Хоу Дянь-куя.

— Неужели выздоровел? — удивленно спросил Чжан Пинь.

— Давно, — подтвердил Чжан Чжэн-го. — Только сегодня заходил в Крестьянский союз узнать, будут ли с ним рассчитываться. Осталось у него только сорок-пятьдесят му земли, говорит, что готов пожертвовать часть, если кому-нибудь не хватит при переделе. Союз отправил к нему за документами Хоу Цин-хуая. Он целыми днями сидит здесь, греется на солнце да присматривается к погоде. А за спиной над ним смеются: не вознесется ли он на свое Западное небо верхом на кляче? — Кругом захохотали.

Будто речь шла не о нем, старик сидел не шевелясь, как углубленный в созерцание буддийский монах.

Из окна кооператива высунулся Жэнь Тянь-хуа, только что вернувшийся из фруктового сада, где царила тишина и лишь несколько стариков укладывали в корзины снятые плоды. Жэнь Тянь-хуа торопился покончить с уборкой фруктов и повсюду искал людей. Теперь же, улучив минуту, прибежал сюда, чтобы прикинуть на счетах количество плодов, собранных за два дня, для отчета на сегодняшнем собрании.

— Кто у вас там в кооперативе, Жэнь? — спросил Чжан Чжэн-го.

— Пока я один. Входи, товарищ Чжан, выпей чаю, я пошлю за остальными.

— Подожди немного, я скоро приду, — и Чжан Пинь стал расспрашивать, где поселилась бригада Вэнь Цая.

— Я провожу тебя, я знаю, где Чжан Юй-минь, — предложил мальчишка лет тринадцати.

— Ладно, пойдем сначала к Чжан Юй-миню, — подтолкнул мальчика Чжан Чжэн-го.

— Пусть так, — согласился и Чжан Пинь, — пойдем сначала к нему. А если ты занят, Чжан Чжэн-го, так отправляйся по своим делам.

Чжан Чжэн-го прошел с ними часть пути, а затем распрощался.

— Сейчас нужен глаз да глаз, — сказал он.

По дороге Чжан Пинь разговаривал с мальчишкой, обменивался приветствиями со знакомыми и незнакомыми, дружески окликавшими его. Так, не торопясь, дошли они до дома Ли Чжи-сяна, по соседству с домом Чжао Дэ-лу.

— Тут живет женский председатель, — выпалил мальчик.

На каменной ступеньке, у ворот, в старенькой кофте сидела Дун Гуй-хуа. Она поднялась и крикнула во двор:

— Брат Ли Чан, пришел из уезда товарищ Чжан! — а сама стала в воротах.

Сидевшие в комнате бросились сначала к оконцу, а затем выбежали во двор, радостно приветствуя прибывшего:

— Вот это хорошо! Вовремя! Заходи в дом! — приглашали они наперебой.

Кроме Чжан Юй-миня и Ли Чана, хорошо знакомых Чжан Пиню, здесь были еще двое: Ли Чжи-сян, муж председательницы Женского союза, и Ли Чжи-шоу, его двоюродный брат. — Люди свои, честные! — представил их Ли Чан.

— Продолжайте обсуждать свои дела, я сначала послушаю, да присаживайтесь на кан, — предложил Чжан Пинь, а сам устроился в стороне, у стены.

Двоюродные братья были люди робкие и явно смущались.

— Сегодня утром я пошел поговорить с Ли Чаном, — начал Ли Чжи-сян, — жена моя сказала, что молчать дольше нельзя. Не знаю, правда ли, что сообщил мне мой брат…

— И я больше ничего не знаю, — подтвердил Ли Чжи-шоу, — но дело это нешуточное. От себя прибавлять не стану. Вы бы допросили самого Цянь Вэнь-гуя. Только не говорите ему, что от меня узнали. Я-то слышал от школьников, а ребята могут и напутать.

— Сколько у вас в деревне помещиков-злодеев? — спросил Чжан Пинь.

— Да точно не знаем, говорят, восемь, — ответил Ли Чжи-сян.

— Это так говорится, что восемь, да не все они опасны, — вставил Ли Чан.

— Верно, — подтвердил Чжан Пинь. — В прошлом году один сбежал — Сюй Юу. С Хоу Дянь-куем весной рассчитались, и теперь он целыми днями сидит на театральной площадке, греется на солнце. Этот обезврежен, никто на него внимания не обращает, а Ли Цзы-цзюнь, как заслышал о разделе земли, тоже сбежал. Вот и решайте: кто кого боится — они нас или мы их.

— Они напуганы смертельно. А что было, когда в Мынцзягоу прикончили Чэнь У! Они боятся Восьмой армии, боятся коммунистов! — вставил и Ли Чжи-шоу.

— А вас они не боятся? — спросил Чжан Пинь.

— Нас? Ха-ха-ха! Нас-то они не боятся!

— Тебя одного, конечно, не испугаются, а вот когда вся деревня подымется как один человек, им станет страшно. Если вы не заявите о нем, откуда знать Восьмой армии, кто злодей? Народ всесилен. Понятно?

— Понятно-то понятно, — неожиданно вышел вперед Ли Чжи-сян, — да народ все еще не поднимается как один человек. Даже среди руководителей у нас разброд. Спроси Чжан Юй-миня. Все крестьяне бранят милиционера за то, что он женился на дочери кровопийцы, отведал дурмана злодея. Кого ж теперь ему защищать, как не тестя? Не потому ли он вчера подрался с Лю Манем?

— Но ведь сбился с пути только один милиционер, — поспешил вмешаться Чжан Юй-минь, — и этот вопрос мы ставим сегодня на собрании. Если все признают его виновным, разве мы станем его покрывать?

— Всем этим мерзавцам не руководители страшны, — заговорил Чжан Пинь, — они народа боятся! А руководители — что? Окажутся среди них слабовольные, мягкотелые, их можно сменить, нам такие не нужны. Из жидкой глины стены не сложишь. Ведь даже прежде, при японских дьяволах, мы сумели выкинуть из старост Цзян Ши-жуна. Теперь-то мы наверняка сбросим того, кто перешел на сторону богачей, вышвырнем вместе с его хозяевами. Деревне стоит только сплотиться — и богачи будут бессильны. Хозяином станет бедняк. Каждый смело поднимет свой голос. Да что говорить об этой кучке кровопийц — мы выкинем и самого Чан Кай-ши.

Братья засмеялись.

— То же самое говорил нам товарищ Ян Лян, — сказал Ли Чжи-сян. — Да мы такие тугодумы, ничего сразу в толк не возьмем. Я вот всегда считал, что бедняку полагается только молчать да спину гнуть. И дядя мой так думал. А жена вот говорит другое. В душе-то и я понимаю, что она права, да боязно, руки коротки, не поднять мне такого дела.

— Да уж дядя твой Хоу Чжун-цюань прославился, что и говорить! — вставил Ли Чан.

— Здесь нужен застрельщик, нужно, чтобы кто-нибудь выступил первым, тогда никто не побоится, — сказал Чжан Пинь.

— Если выступить всем народом, тогда ни у кого страху не будет, — оживился и Ли Чжи-шоу; брови его высоко взметнулись и краска заиграла на разгоряченном лице.

— Как же вы говорите, что никто не выходит первым, — начал Чжан Пинь. — А Лю Мань? А те, кто ходил за документами к Цзян Ши-жуну? А те, кто требовал опечатать его добро, распределить его дома? Застрельщики есть, теперь должны пойти массы. Да и руководителям хватит заниматься одной подготовкой да приказывать. Они должны возглавить движение масс. Ведь вы сами сколько перенесли обид! Вот и выходите вперед, рассчитывайтесь с помещиками. Нельзя все время идти по проторенной дорожке. Чего вы еще боитесь? Почему не выступите открыто? Оттого-то и вся беда у нас в уезде, что мы боимся хватить через край, все думаем — как бы чего не вышло. Кучка активистов все обсуждает да обсуждает. Боится ошибок, не решается поднять народ. А это значит — не верить в народ. А народ тем временем стал критиковать нас. И за дело. Огонек все тлеет, да никак не разгорится. Верно я говорю, как вы полагаете?

— Вот, в самую точку попал! Мы не знали, как смотрят на дело в центре. Да боялись, что не сумеем раскачать народ. А если раскачаем, как бы не хватить через край. Дела-то мы деревенские знаем, да боимся ошибиться; вот и ждем, пока товарищи из района одобрят каждое наше решение. — Все это Чжан Юй-минь выпалил сразу, когда услышал слова Чжан Пиня, внезапно поняв причину своей нерешительности и своих сомнений там, где, по существу, все было просто и легко.

— Не бойтесь! — Чжан Пинь хлопнул по спине Ли Чжи-сяна. — На этот раз пламя разгорится и обратит негодяев в пепел. Посмотрим, как эти заговорщики встретят гоминдановцев! Давайте опередим их, вырвем сорную траву с корнем, тогда и у народа страха не будет.

Двоюродные братья спрыгнули с кана на землю и радостно засмеялись:

— Что верно, то верно. Неполная свобода — что недоваренный рис.

— Если рис недоварен, подбрось огня. Если свобода неполная, собери еще силы. Неужели мы и теперь не освободимся? Не покончим с голодом? Да, нужно глядеть вперед. Мы сейчас словно маленькое деревцо с зелеными ветками и нежной листвой. Деревцу предстоит еще расти, цвести, приносить плоды. А солнце богачей уже на закате, оно еще горит, но вот-вот скроется за горами. Правда, их еще боятся, но мир уже не тот. Все идет к лучшему. Все должны задуматься над своей тяжелой жизнью, над несправедливостью, беззаконием, что творились в феодальном обществе, тогда только наши силы поднимутся и опрокинут его. Расправиться с бывшими хозяевами надо обдуманно, чтобы они не смогли нам мстить. Передайте другим все, что я вам сказал, а ты, Ли Чжи-сян, постарайся уговорить своего дядю.

Чжан Пинь встал.

— Идем, — сказал он и, обращаясь к Чжан Юй-миню, добавил: — Времени у нас немного, нужно еще потолковать с товарищами из бригады.

Ли Чан и Чжан Юй-минь пошли вместе с Чжан Пинем к дому старого Ханя. Они не смели критиковать Вэнь Цая и по дороге сказали лишь, что у них с ним нелады. Человек он образованный — это верно, но сблизиться с ним не удается, а Ян Лян и Ху Ли-гун не могут с ним сработаться. Ян Лян предложил нынче же вечером на собрании поставить вопрос о драке Лю Маня с Чжан Чжэн-дянем и воспользоваться этим, чтобы поднять народ против Цянь Вэнь-гуя. Он уже провел беседы с крестьянами и подготовил их к выступлениям. Один лишь Вэнь Цай ничего не знал и все еще намеревался на общем собрании прощупать мнение масс. С чувством острой обиды Чжан Юй-минь говорил о том, что Вэнь Цай попался на удочку и, как деревенская кумушка, поверил сплетням, распространяемым Чжан Чжэн-дянем.

ГЛАВА XLIV

Решение

Последние дни Вэнь Цай провел в полном бездействии. Для творческой мысли необходимы уединение и сосредоточенность, объяснял он. Одобрив в принципе предложение Ян Ляна созвать собрание, он не имел понятия о том, как оно подготовляется. Он был уверен, что всегда сумеет поставить на место Ян Ляна: недаром он владеет словом, умеет держаться авторитетно, как и подобает ответственному руководителю бригады. Большинство крестьян, полагал он, примет его сторону, как и сторону середняка Цянь Вэнь-гуя с Чжан Чжэн-дянем. Собрание несомненно одобрит конфискацию помещичьих садов, и Ян Ляну нечего будет сказать.

Он был настроен очень оптимистично и в душе восхищался своими успехами. К появлению юного агитатора он отнесся как к лишней помехе, но вместе с тем ему было приятно, что агитатор из уезда одобрит работу бригады в Теплых Водах.

От встречи с Чжан Пинем в уездном центре у Вэнь Цая осталось впечатление, что это — молодой человек, каких много в Восьмой армии. Это честные и преданные делу товарищи, выносливые и отважные, но по-деревенски нерасторопные и несколько самоуверенные. Не от зазнайства, правда, а от слишком узкого кругозора. Вэнь Цаю, пожалуй, даже нравились такие люди. Он покровительственно похлопывал их по плечу и говорил со вздохом — Вы выросли на массовой работе. Вы, практики, знаете больше, чем мы. Нам надо учиться у вас. — Но это были только слова. На самом деле он не питал к ним уважения, не придавал никакой цены их опыту и уж, конечно, не собирался учиться у них.

Поговорив о деревенских делах, собравшиеся в доме старого Ханя перешли к обсуждению плана действий.

Чжан Пинь начал с поощрения:

— В нашем уезде, — сказал он, — на этот раз взялись за дело поздно. Но, к счастью, в Теплых Водах бригада оказала большую помощь. Во всем шестом районе только и разговоров, что о конфискации садов, об умелой продаже фруктов. А чтобы крестьяне по собственному почину конфисковали имущество помещика — это просто первый случай в уезде. Я доложу о нем уездному комитету как об удачном опыте развертывания массовой инициативы.

Вэнь Цаю было лестно выслушать такую оценку, и он тут же предложил:

— Мы будем теперь вести собрания по-иному. Прежде собрания всегда подготовлялись, намечали заранее, кто и как будет выступать. Теперь мы предоставим слово народу: пусть высказываются по всем вопросам. Дом Цзян Ши-жуна был опечатан по инициативе крестьян, народ уже поднялся, наше дело только сдерживать его, направлять, чтобы крестьяне не хватили через край.

Вэнь Цай уже позабыл о том, как противился опечатанию и конфискации излишков имущества у помещика.

Ян Лян и Ху Ли-гун не сообщили ему о ходе подготовки собрания. План их был такой: поставить вопрос о драке между Лю Манем и Чжан Чжэн-дянем и вызвать самостоятельные выступления крестьян. Сейчас же они настаивали только на проверке работы бригады, чтобы выяснить, кто виноват в отсутствии единства между ними, и устранить трудности на будущее.

Однако Вэнь Цай, не любивший возвращаться к прошлому, снисходительно заметил:

— Дело не в принципиальных разногласиях, их у нас нет. У нас расхождения только по вопросу о порядке работы. Товарищ Чжан Пинь тут верно отметил: следует исходить во всем из степени сознательности масс. Нельзя придерживаться только догмы. А о наших разногласиях можно потолковать и потом.

Чжан Пинь согласился с ним и, расспросив Ян Ляна и других товарищей о подготовке собрания, признал, что они действуют правильно.

Чжан Юй-минь пояснил, что в состав Крестьянского союза входят только бедняки и малоземельные середняки. Но на собрания обычно является по одному человеку от каждой семьи. Прежде в подготовке собраний принимали участие Союз молодежи, Женский союз, даже учащиеся школы взрослых, и было трудно помешать проникнуть на собрания членам, помещичьих и кулацких семей. Теперь установлен более строгий контроль: детей помещиков и кулаков в ворота не пропускают, поэтому у бедняков мозги заработали по-иному.

Драка Лю Маня и Чжан Чжэн-дяня в фруктовом саду смутила многих. Крестьянам показалось, что власти покровительствуют своей богатой родне, что они просто превратились в прихвостней бывших властителей деревни. Нашлись люди, которые договорились до такой чудовищной нелепости, будто Восьмая армия не лучше японцев, будто шкурники, отъевшиеся при японских дьяволах, недурно устроились и при коммунистах.

Но позже все разъяснилось, люди успокоились, убедившись, что деревенские власти стоят за бедняков.

— Только теперь, — закончил Чжан Юй-минь, — борьба приобретает настоящий смысл и размах! А то, что мы делали до сих пор, — так уж лучше поджать хвост и идти спать! К чорту такую работу!

Слушая Чжан Юй-миня, Вэнь Цай не мог скрыть своего удивления. Но он не придал значения его словам и только думал про себя:

— И это члены партии! Какие же у них странные взгляды на организационные вопросы.

Однако он не спорил, чувствуя, что в присутствии Чжан Пиня такой разговор затевать не следует.

Вэнь Цай заподозрил также, что Чжан Пинь заранее сговорился с Чжан Юй-минем. Да ведь они из одного выводка. Это же кадры, выдвинутые Чжан Пинем! Они, конечно, пойдут за ним, будут считаться только с его мнением. И он продолжал молча слушать, не принимая участия в обсуждении.

А Чжан Пинь сразу принял решение. Склоняясь в целом ко мнению Ян Ляна, он вместе с тем в воспитательных целях хотел поддержать и деревенских активистов. Признав, что местные партийцы работали в основном неплохо и с честью выдержали испытание, он тут же отменил собрание Крестьянского союза и назначил партийное. Несмотря на неясную позицию Чэн Жэня, он настоял на его участии в собрании, так же как и на присутствии Чжан Чжэн-дяня, защищавшего Цянь Вэнь-гуя. Даже сегодня, несмотря на ограниченное время, Чжан Пинь давал терпеливые и подробные объяснения каждому участнику совещания — так учили его работать с массами.

Решение Чжан Пиня смутило Вэнь Цая и несколько умерило его самодовольство. Он сидел молча, не вмешиваясь в обсуждение, скептическим взглядом следя за радостью Ян Ляна и Ху Ли-гуна, за юношеской решительностью Чжан Пиня. Особенно же злил его Чжан Юй-минь.

Только что вернувшийся из деревни Лиюй старый Дун, который воевал в партизанском отряде под началом Чжан Пиня, всецело одобрил его решение:

— Я давно уже говорю — без борьбы с Цянь Вэнь-гуем не обойтись. Народ ненавидит его больше всех. — И смущенно признался: — Голова у меня туговата. Вот книжечку, что принес товарищ Вэнь, я так и не одолел. Мое дело ходить с ружьем и со знаменем. А быть главным героем на сцене — мне не по силам. Вот если снова партизанить понадобится, я готов идти куда угодно.

После того как были разрешены основные вопросы, разговор еще более оживился. Ли Чан рассказал о последних происшествиях в деревне, представляя в лицах шаманку Бо, помещицу Ли:

— Шаманка теперь уже не белится и не румянится, своего духа Бо убрала в ящик, и как заслышит, что кто-нибудь заболел, первая кричит: «Нет, нет, я больше не колдую. Иди к врачу. Ведь и прежде я обманывала только по принуждению…» А помещица Ли то и дело выбегает на улицу, будто детей ищет, а сама высматривает активистов, подходит к ним с поклонами, играет бровями и глазами, Чжан Юй-миня величает Третьим братом, а меня — Младшим братом. А я вовсе не из их рода, да и вообще гожусь ей во внуки.

— Все они мерзавцы бессовестные! — расхохотался Чжан Пинь. — Паразит Ли — картежник и пьяница. Вот уж кого добрым словом не помянешь! Сколько поколений его семья эксплуатировала народ? У него еще братец имеется. Тоже нельзя упустить. Завтра я побываю в Чжолу и верну оттуда вашего помещика. Пусть выпьет свою чашу до дна! Юй-минь, ты ведь бывший его батрак. Рассчитайся с ним. Но только смотри — не миловать.

В памяти Чжан Юй-миня встали все издевательства, которым он подвергался у помещика Ли; вспомнилась вся грязная работа, которую его заставляли выполнять. И он рассказал, как помещица требовала, чтобы он выносил ее ночные горшки. И когда он отказывался — ведь он же мужчина, с голоду помрет, а горшков выносить не будет! — она осыпала его оскорблениями: «Тоже выискался богач! А может, ты и в самом деле разбогател, да еще от нашего богатства не прочь отхватить!»

В другой раз помещица мыла ноги и позвала батрака, чтобы тот принес ей ящичек с квасцами. Чжан Юй-минь так рассердился, что не сдержался и ответил:

— Я тебе не девчонка купленная! — повернулся и ушел. Поэтому-то он и разругался с Ли Цзы-цзюнем.

Чжан Пинь подтвердил, что в новых освобожденных районах народ ненавидит только помещиков-злодеев, помещиков-предателей и их прихвостней. Что все помещики — эксплуататоры, что они представляют собою класс, угнетающий бедняков-крестьян, что все они люди одной шайки, несмотря на их драки между собой, — не сразу входит в сознание масс. Поэтому, развертывая борьбу, надо прежде всего выкорчевывать особенно жестоких злодеев и предателей, а затем уже расправляться и с остальными. Народ надо учить на фактах, показывать ему на деле, какая он сила, тогда он поймет, что возврата к старому нет и не будет. Иначе с землей будет так, как с бараниной. На вкус хороша, да попахивает, запах выдаст того, кто ее съел.

Вэнь Цай все хранил молчание, он злился на замечания Чжан Пиня, принимая их на свой счет.

«Ладно! — думал он про себя. — Посмотрим, как-то ты справишься! Слишком уж вознеслись молодые и малограмотные!»

— Что у вас работу в прошлом не довели до конца, — продолжал Чжан Пинь, бросая взгляд в сторону Чжан Юй-миня, — в этом нельзя упрекать одних активистов. Район слабо руководил вами, главную ответственность за это несу я. Даже в шестом районе все в один голос говорят, что самый большой негодяй в вашей деревне — Цянь Вэнь-гуй. Даже Сюй Юу был не так коварен и хитер. А мы так и не тронули Цянь Вэнь-гуя. Ты, Чжан Юй-минь, еще весной указывал мне на него. На беду я тогда упустил это из виду. Помните? Когда мы собрали актив, никто не назвал Цянь Вэнь-гуя. Кое-как порешили на том, чтобы начать с Хоу Дянь-куя. Тоже порядочная сволочь, что и говорить. Но пока мы не одолеем Цянь Вэнь-гуя, народ не раскачается. Тогда на общем собрании выкрикивали лозунги и выступали только одни члены партии. На первый взгляд, собрание прошло очень оживленно, а теперь, как припоминается, нам ничего другого не оставалось. Все вы издеваетесь над Хоу Чжун-цюанем за отсталость, а на деле сами недалеко от него ушли. Ты, Чжан Юй-минь, во всех отношениях молодец. Терпеливо сносишь нужду, презираешь личные интересы, умеешь сплачивать людей. Не из трусливых. А здесь тебя подвела чрезмерная осторожность. Пока ты думал да раскачивался, тут такие чудеса творились. Ха… ха…

Он так искренно рассмеялся, что за ним расхохотались и другие, и даже сам Чжан Юй-минь, который от смущения стал потирать затылок, как это делал Чжан Пинь.

— Да, оплошал… глупая моя голова! — оказал Чжан Юй-минь. — Не сумел по-настоящему позаботиться о крестьянах. Все чего-то боялся! Не справимся, думал я, не одолеем помещиков, тогда что? А теперь… Опозорились. И критику заслужили. Приходится признаваться — струсил я. Не настоял на своем. Хорошо еще, что товарищ Ян Лян был с нами, он все думал и думал, пытался вразумить нас… Да, по совести скажу, не разобрался.

Старый Дун тоже признал, что был слишком занят своими делами и забросил общественную работу. В мыслях было одно: как бы вырваться в Лиюй. И все из-за какого-то клочка виноградника! Да, все это наша отсталость, крестьянская несознательность!

— А как с женитьбой? — лукаво подмигнул Ху Ли-гун.

— Что ты… Что ты… Как можно… — забормотал, покраснев, старый Дун. — Только людей смешить…

Развеселившись, Ху Ли-гун пристал и к Чжан Юй-миню — не нашел ли он себе подруги?

Тот отрицательно замотал головой, но тут вмешался Ли Чан:

— Чжан Юй-миню действительно сватали жену. Чжан Чжэн-дянь прочил ему в жены вдову своего двоюродного брата. Но Чжан Юй-минь отказался: сам гол, как сокол, где ему семью заводить? Тут Чжан Чжэн-дянь позвал на помощь меня. Но стоило мне только заикнуться, как Чжан Юй-минь послал меня к чорту. И вдова тоже не заводила разговоров. Пристало ли ей после смерти мужа подумывать о новом браке? А сплетня все растет. Не рука ли здесь Чжан Чжэн-дяня?

— Не вижу ничего плохого в намерениях Чжан Юй-миня завести семью, — сказал Ху Ли-гун. — Хозяйство у него будет, и он вполне может жениться. Неужели секретарь партийной ячейки не прокормит семью? А невесту Чжан Юй-миню найти не так трудно. Я сам возьмусь за это. Вот уж попируем на его свадьбе!

Пошутили тут и над Ли Чаном и его невестой, четырнадцатилетней девочкой, воспитывавшейся в его семье.

Сгустившаяся было атмосфера разрядилась, все оживились. Общее веселье заразило даже Вэнь Цая.

Чжан Пинь, такой же молодой, как и все остальные, такой же бедняк и холостяк, под общий смех рассказал, как однажды он не спал целую ночь оттого, что некая председательница Женского союза пожала ему руку. А на следующий день он провел с ней официальную беседу о том, как надо вести общественную работу и как следить за впечатлением, которое она производит.

В самый разгар непринужденной беседы в комнату вбежали Чжао Дэ-лу с Чэн Жэном. Они тоже были весело настроены и торопили товарищей, чтобы успеть поужинать до партийного собрания.

ГЛАВА XLV

Партийное собрание

Выйдя с женой от Цянь Вэнь-гуя, Чжан Чжэн-дянь постоял в нерешительности, раздумывая, куда бы ему направиться — в кооператив или к Вэнь Цаю. Хотелось, конечно, узнать, как повернулись дела с приходом Чжан Пиня. После разговора с тестем сердце у него тревожно билось, Но он все вспоминал неоднократные заверения Вэнь Цая: к семье фронтовика отношение особое. А ведь Вэнь Цай прибыл из Калгана, он человек с положением, глава бригады. Вряд ли Чжан Пиню удастся с ним справиться.

— Ты уж лучше слушайся отца, — приговаривала шедшая позади него жена. — Запомни хорошенько: если собрание в самом деле решит… не иди сам к отцу, а беги скорей домой, скажи мне. Ох! Какое время! Всего-то надо остерегаться!

Темнело. Молодой месяц, узкий, как бровь, тускло освещал глинобитные стены. Стрекотали цикады, в вечернем воздухе уже чувствовалась осень. Теперь никто не искал прохлады — на улице было пусто. Чжан Чжэн-дянь вполголоса убеждал жену успокоиться, поскорей идти домой, обещая вернуться пораньше.

Жена только собралась ему ответить, как от стены отделилась тень.

— Кто идет? — раздался окрик.

Сразу сообразив, что это ополченец, Чжан Чжэн-дянь схватил за руку перепуганную жену и так же громко ответил:

— Не узнал, что ли? Это я, милиционер Чжан Чжэн-дянь. Что ты орешь во все горло? Случись тут враг, ты бы только спугнул его.

— A-а! Блюститель общественного порядка! Третий брат Чжан давно ищет тебя. Приказал тебе явиться к старому Ханю. — Ополченец подошел ближе, держа наизготовку кустарное ружье и оглядывая с головы до ног милиционера.

— В чем дело? Агитатор из уезда уже ушел? Где он? — спросил Чжан Чжэн-дянь и подтолкнул жену: — Иди домой!

— Вот он, оказывается, где? — Из темноты вынырнули еще две фигуры. — Куда это ты? Мы-то тебя ищем, ищем, а ты здесь, на своем посту!

Ли Чан и Чжао Цюань-гун, смеясь, подхватили Чжан Чжэн-дяня под руки и потащили за собой.

— Что за шутки? Куда вы меня ведете? — только и осталось сказать Чжан Чжэн-дяню.

— А куда ты бегал за хвостом своей жены? — продолжали подшучивать они — К тестю ходил? И не побоялся, что тебя осмеют?

Чжан Чжэн-дянь забеспокоился, сердце кольнуло предчувствие беды.

— Собрания не отменили? Что говорит о вчерашней драке Чжан Пинь? Не меня же он считает зачинщиком? Ведь известно, что Лю Мань нарочно ищет скандала.

— Чжан Пинь ничего не сказал. Он все время беседовал с Вэнь Цаем и бригадой о семье помещика Ли Гун-дэ из соседней деревни. У него конфисковали свыше трех тысяч платьев — все длинные шелковые халаты, расшитые цветами, да туфли на высоких каблуках. Для народа ничего не подходит, — ответил на его вопрос Чжао Цюань-гун и тут же продолжал, словно только это его и интересовало:

— А как вела себя вторая жена помещика! Не проронила ни слезинки! С высоко поднятой головой она вышла из своего богато убранного дома и поселилась рядом с кухней, в комнатке повара.

— Я всегда говорил, — снова начал Чжан Чжэн-дянь, — что у нас нет таких крупных помещиков, с которыми стоило бы бороться. Помещик Ли, настоящий богач, так тот сбежал. Не доглядели. Как вы думаете, будут обсуждать мою драку с Лю Манем на сегодняшнем собрании?

— А ты чего боишься? — ответил вопросом на вопрос Ли Чан.

— Боюсь? — Чжан Чжэн-дяню не понравилось это слово. — Я ничего не боюсь: я не помещик, не предатель. Что Чжан Пинь со мною сделает? Разве я вступил в партию не с его одобрения?

Увидев ополченцев у дверей дома старого Ханя, Чжан Чжэн-дянь подумал: «Меня тронуть не могут. Верно, я говорил, что Цянь Вэнь-гуй — отец фронтовика. Но ведь это правда. То же самое говорил и начальник Вэнь. А когда составлялись списки, не я решал, кто к какому классу принадлежит. Нет, мне нечего бояться!»

Те, кому не хватило места в комнате, расположились в большом темном дворе. Собралось всего человек двадцать, но было очень оживленно.

Бо́льшая часть местных коммунистов вступила в партию еще до освобождения. Братья на жизнь и на смерть, они чувствовали себя друг с другом свободно. Настроение было самое дружеское. Присутствие Чжан Пиня всех оживило, обрадовало. И только у одного Чжан Чжэн-дяня на душе было скверно. Ни на кого не глядя, он протиснулся в комнату и нашел себе место в углу. Чжао Дэ-лу, сидевший рядом, не поздоровался с ним.

Чжан Юй-минь сделал перекличку и открыл собрание. Он первым взял слово, сразу заговорил о своих ошибках. Он сказал, что на прежних собраниях напрасно не называл Цянь Вэнь-гуя, как злодея, с которого следовало начать борьбу: он сомневался в своих товарищах, опасался, что Крестьянский союз не справится с врагом. Крестьяне неоднократно обращались к нему, но он не сообщал их мнения товарищу Вэнь Цаю, не доверяя даже ему. Он признал, что предал интересы народа.

— Уже больше двух лет, как я вступил в партию, но глаз у меня все еще недостаточно зорок. Я признаю свою вину и готов принять от народа любое наказание. Разве сам я не из народа? Прожил я двадцать восемь лет, свыше десяти лет проработал в батраках. А на чем я вырос? Больше на отрубях, чем на зерне. Днем и ночью работал на людей, точно вол, а цена мне была меньше, чем волу. Сам я бедняк, сын народа, а не подумал о народе, обманывал всех, да я просто не человек после этого! Но народ хорошо знает, преследовал ли я личные, корыстные цели. Если не видишь у себя на затылке шишки, смешно думать, что и другие ее не замечают. Сегодня мы выскажемся по совести, отчитаемся друг перед другом. Когда я говорю «мы», я думаю про всех нас, кто более двух лет делил опасности и испытания, кто не забыл о корне, нас вскормившем. Подумаем, нет ли среди нас таких, кто мечтает о возврате к старому, преследует личные интересы, кто боится навлечь на себя гнев врага, у кого на ногах путы? Если есть такие, значит, забыли мы о народе, о корне, нас вскормившем. Я говорю от чистого сердца. Если вам кажется, что в моих словах есть хоть капля лжи, исключайте меня из своих рядов. Еще я предлагаю: пусть каждый из нас выложит все, что у него на душе.

Настроение становилось все напряженнее. Всем было тяжело, даже больно слушать Чжан Юй-миня. Его слова явились такой неожиданностью, что люди не успели собраться с мыслями. Все застыли от удивления. С каждой минутой молчание становилось все тягостнее.

Тут вскочил Чжан Чжэн-го и громко крикнул: — Молчите? Сказать нечего? Небось у каждого что-нибудь найдется. Каждый день мы призываем крестьян к освобождению, а сами сидим сложа руки в кооперативе, распиваем чай, прохлаждаемся на улице! А когда собираемся вместе, говорим о том, о сем, а ведь каждый про себя знает, кто у нас на деревне первый злодей, кто режет без ножа. А молчим! Всем мешает, что родственники этого злодея — брат да зять — активисты. Одни просто боятся обидеть его, другие надеются извлечь из него какую-то пользу. Вот, к примеру, брат Чжан призвал нас, чтобы мы выступили, объяснились. А между прочим все молчат. Значит, родство связывает, не дает обидеть свояка!

Тяжело дыша, Чжан Чжэн-го отошел и присел в сторонке.

Цянь Вэнь-ху, двоюродный брат Цянь Вэнь-гуя, председатель профсоюза батраков, был человек простой, только и знавший всю жизнь, что работу. Он и не подозревал, что его родство с Цянь Вэнь-гуем мешало другим ставить вопрос о борьбе с помещиком-злодеем. Цянь Вэнь-ху не знался с богатым родственником и жил сам по себе, словно колодезная вода, которая не встречается с речной. До сих пор Цянь Вэнь-ху никогда не выступал ни за борьбу с Цянь Вэнь-гуем, ни против нее. Только сейчас он понял, что на собраниях люди молчали и из-за него, и обиделся. Не охотник выступать на собраниях, он, однако, поднялся и, заикаясь, сказал:

— Какой он мне брат? Всем известно, что наши семьи не знаются. Даже родной его старший брат, старик Цянь Вэнь-фу, у которого два му огородной земли, и тот ничего общего с ним не имеет. У Цянь Вэнь-гуя и деньги и власть, он ни с кем не делится. Дружбу он водил не с нами, а с начальником волости, с богачами, а нас, бедняков, он просто не замечал. Если бы можно фамилию переменить, он давно не назывался бы Цянем. Я не стану спорить, если вы хотите с ним бороться. Да и никто из нас, Цяней, не будет в этом препятствовать!

— Тебя не о том спрашивают, будешь ли ты спорить, а о том, согласен ли ты с ним бороться! — раздался голос.

— Согласен, согласен! Но только на общем собрании выступать не стану. Просто потому, что мне Цянь Вэнь-гуя не переспорить.

Все рассмеялись и стали приставать к нему, спрашивая, чего же он все-таки боится.

Затем выступило еще несколько человек. Кто говорил много и подробно, а кто, наоборот, едва произносил несколько слов Жэнь Тянь-хуа поднял вопрос о драке в саду; он сказал, что об этом деле необходимо потолковать; сегодня он пробегал весь день, но только десять человек согласились пойти на сбор фруктов.

Между тем Чжан Чжэн-дянь принял решение. Он так почитал своего тестя и так полагался на его предвидение, что даже самые резкие высказывания товарищей не могли ослабить его веру в Цянь Вэнь-гуя. Все сказанное здесь ни в чем его не убедило, и он думал только об одном — как бы самому выбраться из водоворота. Цянь Вэнь-гуй предупреждал его; если подует противный ветер, придется повернуть нос корабля. Самое главное — переждать трудный момент или скрыться на время, пока не настанет день возмездия. Сын Цянь И вернется из армии и отомстит за отца. Слепо веря тестю и боясь его, Чжан Чжэн-дянь решил быть с ним заодно и связал свою судьбу с судьбой тестя одной веревочкой, даже и не подозревая, как она тонка и грязна. Он долго думал, взвешивал свои слова и, наконец, выступил:

— Что мне сказать? Ведь вы все равно твердите свое: раз я женился на дочери Цянь Вэнь-гуя, значит, я с ним заодно. — Он помолчал, как бы ожидая, что его станут опровергать, но все молча слушали его.

— После того как я женился, все стали сторониться меня, словно чужого. Но разве женщина введет человека в заблуждение? Недаром поговорка гласит: «Жене правды не скажешь». Разве я не давал клятву, вступая в партию? Брат Чжан говорил правильно, но что мне делать, если вы меня подозреваете? Когда что-нибудь происходит, вы шепчетесь у меня за спиной. Я не знаю, что вы думаете, поступаю только по догадке. Что же мне делать? Вы говорите, что для передела земли нужна борьба с богачами, но ведь я не против реформы. Разве я не знаю, что мой тесть причинил много зла, что его считают «хитрее Чжугэ», что прежде он знался с японцами, с предателями, с вражеской разведкой? Но вы говорили не об этом, а о том, что нужно уничтожить крупных феодалов-помещиков. Я тоже считаю, что бороться нужно с теми, у кого много земли. И вчера я поспорил с Лю Манем. А что я сказал? Что Цянь Вэнь-гуй — отец фронтовика. Но разве я это выдумал? Разве начальник Вэнь Цай на собрании не объяснил, что у отца фронтовика не следует отнимать землю? Когда записывали, кто к какому классу принадлежит, его имени не оказалось в списке помещиков. Значит, и не должно было быть. Я глуп, что и говорить, но я не забыл о корне, меня вскормившем. Разве я пойду против общего решения? Ведь я, Чжэн-дянь, участвовал в революции еще до освобождения!

— Эх, говорит-то он красиво!

От его выступления у всех осталось тяжелое чувство; сразу даже не нашлись, что ответить ему.

— Мне кажется, что Чжэн-дянь ведет себя прекрасно, — заметил Вэнь Цай. — Нужно признать, что наши подозрения необоснованны, а недоверие к нашему товарищу заслуживает порицания. Нам следует учесть этот опыт.

Ответом ему было общее молчание. Чжао Дэ-лу, собиравшийся потребовать от Чжан Чжэн-дяня, чтобы тот объяснил свое поведение, только вздохнул и отодвинулся от него подальше.

Спустя несколько минут Чжан Чжэн-дянь поднялся, будто собираясь выйти за нуждой, но Чжао Дэ-лу прижал его к стенке и громко сказал председателю:

— Не разрешайте уходить, пока не закроется собрание.

Чжан Чжэн-дяню ничего не оставалось, как снова сесть.

— Все еще не верят человеку, — проворчал он себе под нос.

— Правильно, — единодушно подхватило слова Чжао Дэ-лу собрание, — никого не выпускать, пока собрание не будет закрыто.

— Арестовать Цянь Вэнь-гуя! — выкрикнул кто-то.

— Арестовать Цянь Вэнь-гуя! Арестовать мерзавца! — повторили все хором.

— Вот арестуем его — и увидите, как крестьяне сразу поднимутся!

Чэн Жэнь тоже чувствовал прилив гнева и ненависти, ему хотелось выступить со смелой обличительной речью, но что-то приковывало его к месту. «Ведь Хэйни тоже в его власти, — думал он. — Она вынуждена жить у него. Посторонние этого не знают. Им известно лишь, что она его племянница, а выступить мне самому и рассказать о ней — неудобно. Я не буду противиться борьбе с этой старой скотиной — вот и все!» Чэн Жэню казалось, что он поступает справедливо. Он ненавидел эту старую тварь — Цянь Вэнь-гуя, готов был бороться с ним, но не хотел говорить о его племяннице. Он не догадывался, что только его откровенное слово о Хэйни могло бы освободить и ее. Ему казалось, что он и так виноват перед нею, что он совершит злое дело, если для того, чтобы оправдать себя, припутает Хэйни к вопросу о ее дяде. «Мы ведь никогда не поженимся, и все выяснится само собой, — думал он, — незачем мне оправдываться».

Однако товарищи ждали его объяснений. Наконец он решился. Он рассказал, что занес было Цянь Вэнь-гуя в список помещиков, но Чжан Чжэн-дянь запротестовал потому, что Цянь Вэнь-гуй, мол, разделил землю между сыновьями. И Чжан Юй-минь составил список так, как хотел Чжан Чжэн-дянь. Он, Чэн Жэнь, за это не может отвечать. Он считает, напротив, что Цянь Вэнь-гуй помещик и раздел своей земли произвел только для виду.

Объяснения Чэн Жэня не удовлетворили собрание. Ведь он был у Цянь Вэнь-гуя в батраках, был его арендатором. А теперь, как председатель Крестьянского союза проявил мягкотелость, нерешительность. Кто-то внес предложение переизбрать председателя союза и выставить такого кандидата, который не состоял бы в родстве с Цянь Вэнь-гуем. Предложение было единодушно одобрено:

— Правильно! Пусть крестьяне выберут, кого сами захотят.

Когда слово взял Чжан Пинь, он подчеркнул, что выборы должны проходить свободно, что следует считаться только с фактами, с поведением кандидатов, с их происхождением. Тех, кто только красиво говорит, а плохо работает, выбирать не надо. Руководители должны идти в авангарде, а не плестись в хвосте. Тогда каждый осознает свои недочеты, постарается проявить себя, и это повысит бдительность всех.

Собрание уже близилось к концу, когда поднялся Чжан Чжэн-го и вполголоса спросил председателя:

— Как же мне быть? Сейчас пойти?

— Да, пожалуй, иди сейчас, — ответил Чжан Юй-минь, — помести его пока в сарае на заднем дворе дома Сюй Юу. Возьми с собой побольше людей.

Услышав эти слова, Чжан Чжэн-дянь вздрогнул: он понял, что все кончено и он опоздал. Однако он сделал еще одну попытку:

— Правильно! И я пойду с вами, ведь я милиционер. Я сам свяжу его крепко-накрепко.

Но собрание запротестовало и потребовало, чтобы Чжан Чжэн-го не брал с собой Чжан Чжэн-дяня.

Никто больше не выступал, все молча ждали. С текущими вопросами было покончено, но расходиться не хотелось. Ждали возвращения Чжан Чжэн-го. И когда он, наконец, появился в дверях, все свободно вздохнули. Возвращаясь домой с собрания, активисты уже не сдерживались и громко обсуждали так сильно всех взволновавшее событие.

Весть об аресте Цянь Вэнь-гуя в ту же ночь облетела всю деревню, вызвав бурную радость крестьян.

ГЛАВА XLVI

Сватовство

По дороге домой Чэн Жэнь был особенно молчалив. Все товарищи громко смеялись, подшучивали друг над другом, а он держался в стороне, умышленно не вступая в разговор. Он сам не понимал, что с ним. Но что-то терзало и мучило его. Он шагал по улице, не поднимая головы, подавленный, точно совершил недостойный поступок, чуть ли не преступление. Каждое слово Чжан Пиня, казалось ему, метило в него. Да, он очень дурной человек, и Чжан Пинь распознал его. Он как будто всегда жил честно, никого не обижал, не обманывал. Теперь только он понял, как кривил душой и лицемерил, убеждая себя, что никогда не женится на Хэйни. Не ненависть к ее дяде отдаляет его от Хэйни: он не решается жениться на ней только потому, что боится пересудов, а между тем едва находит в себе силы избегать ее. Прежде он думал, что совесть у него чиста, что он не выгораживает Цянь Вэнь-гуя. А ведь из-за Хэйни он никогда не выступал против него и на многое закрывал глаза, как будто не знал, сколько народу в деревне загубил Цянь Вэнь-гуй, забыв и о том, что́ сам перенес у него в доме. Он посылал других рассчитываться с помещиками, требовать документы на землю, но у самого не хватало мужества рассчитаться с Цянь Вэнь-гуем. Разве он сам не арендовал у него землю? Восемь му неорошаемой земли и два му орошаемой? Чжан Пинь говорил, что нельзя забывать о корне, вскормившем тебя, а он разве не забыл о нем? Что он, Чэн Жэнь, сделал для бедняков? Он думал только о себе и больше всего боялся обидеть племянницу помещика-злодея. А ведь сам он презирал Чжан Чжэн-дяня за то, что тот сблизился со своим тестем. Из-за жены, из-за каких-то мелких выгод, которые давала дружба с Цянь Вэнь-гуем, милиционер оторвался от своих товарищей, от односельчан. Вся деревня презирала Чжан Чжэн-дяня. А он, Чэн Жэнь? Он не взял жену из дома помещика, не ходил к нему, и все же тайком, в глубине души, защищал Хэйни, а значит, защищал всю их шайку, защищал интересы помещиков. Вот об этом-то и говорил Чжан Пинь: забыл о корне, вскормившем тебя! Чем же он лучше Чжан Чжэн-дяня? Его схватило смятение, он шел все медленнее и медленнее и, наконец, остался далеко позади товарищей.

В переулке скрипнула дверь, кто-то вышел, затем снова вернулся в дом, громко хлопнув дверью. Обессиленный, Чэн Жэнь остановился, тупо глядя в темноту. Что ему делать?

До большого густонаселенного дома, в котором жил Чэн Жэнь оставалось несколько шагов. Ворота были только прикрыты; все уже спали, из дома хозяина доносился громкий храп; куры, потихоньку кудахтая, беспокойно копошились в своих клетках.

В комнате Чэн Жэня мерцал слабый свет. Он позабыл, что его мать гостит у старшей дочери, недавно родившей, и свет в комнате не удивил его. Он устало переступил через порог. Фитилек, плававший в бобовом масле, догорал. Комната тонула в полумраке. В темном углу около кана шевельнулась какая-то тень. Он не обратил на нее внимания, в голове лишь мелькнуло: неужели мать еще не спит? Но он ничего не сказал и, погруженный в свои думы, молча сел на край кана.

Темная женская фигура вышла из-за угла и направилась к нему, и тут он вспомнил, что его матери уже несколько дней нет дома. Да и по облику эта женщина совсем не походила на нее. Он испуганно крикнул:

— Кто здесь?

— Это я, твоя тетя! — шепотом сказала женщина, схватив его за руку.

Он выдернул руку, откинулся к стене и уставился на женщину, словно видел перед собой самого дьявола.

Она торопливо сунула ему сверток, обернутый в материю. Силясь придать голосу нежность, с вымученной улыбкой, она прошептала:

— Это тебе. От нашей Хэйни. Она и сама придет. Ей нужно тебе что-то сказать. Она поклялась, что будет верна тебе всю жизнь! Слушай, сынок Жэнь, надо же совесть иметь…

Первым его движением было отшвырнуть от себя эту женщину с ее свертком и сладкими словами. Но у него не поднялась рука. Стыд и сознание собственной вины сковали его. Он хотел обругать ее, но язык у него одеревенел, точно от дьявольского снадобья.

Старуха, между тем, нашептывала:

— Дядя Цянь Вэнь-гуй на все согласен. Он отдаст тебе и девушку и землю. Здесь документы ка восемнадцать му и на огород. Сынок мой, Жэнь! Наша Хэйни надеется на тебя!

Холодный пот выступил на лбу у Чэн Жэня. Ему чудилось, что с потолка, со стен, из всех щелей на него глядят бесчисленные насмешливые глаза.

Жена Цянь Вэнь-гуя придвинулась к нему еще ближе, приложила губы к его уху и внятно произнесла:

— Ее дядя сказал, что не станет мешать тебе. Ты ведь председатель Крестьянского союза, не можешь не бороться с помещиками. Только бы ты понял… Ведь мы одна семья…

Она залилась пронзительным, как крик цапли, бесстыдным и страшным смехом, от которого Чэн Жэнь сразу пришел в себя. Точно сбрасывая с плеч тяжелую ношу, он хрипло закричал:

— Убирайся! Вон отсюда!

Старуха в испуге отступила, растерянно бормоча что-то. Не помня себя от стыда и гнева, он отбросил сверток и крикнул:

— К чорту вашу землю! Вздумали подкупить меня? Не выйдет! Уноси свое добро! Настанет день, и мы с тобой рассчитаемся!

Женщина бросилась к двери, семеня маленькими ножками, потом остановилась и, держась рукой за косяк, перевела дух и начала дрожащим голосом:

— Наша Хэйни…

— Не смей произносить ее имя! Замолчи! — Чэн Жэнь вскочил с кана и стал перед ней, сжав кулаки. От страха, что он набросится на нее, она пригнула голову, но закричать побоялась.

Язычок пламени, вспыхнув, осветил ее искаженное страхом лицо, спутанные волосы, испуганно расширенные глаза, перекосившийся рот с желтыми зубами. Бешенство душило Чэн Жэня, и он вдруг зло рассмеялся:

— Не уходишь, скотина? А старик твой уже арестован. Его заперли в сарае на заднем дворе Сюй Юу. Ступай домой, поплачь да гроб заготовь!

Женщина съежилась и медленно отошла от него. Он следовал за ней до самых ворот; тут она вдруг обернулась, посмотрела на него и с громким воем выбежала за ворота. Чэн Жэнь постоял еще немного, пока ее плач не затих вдали. Он точно избавился от кошмара, точно вышел из тесного ущелья на простор. Он медленно повернулся и взглянул на осеннее небо. Равнодушно мигали далекие звезды. Из дома уже не доносился храп. Только бойко стрекотали сверчки да напротив него в темной узкой клетке забил крыльями и громко запел петух.

«Нельзя плестись в хвосте у народа! Нельзя отставать от него, нельзя забывать о корне, тебя вскормившем!» — снова пронеслось в мозгу у Чэн Жэня. Все его сомнения, все смутные страхи как рукой сняло. Он выпрямился и свободным легким шагом вернулся в комнату.

ГЛАВА XLVII

После ареста Цянь Вэнь-гуя

Вся деревня пришла в движение. Старики потянулись к старикам, молодые — к молодым, женщины — к женщинам. Встречаясь, люди радостно поглядывали друг на друга, останавливались поговорить, передавали из уст в уста необыкновенную новость. Сначала на всех лицах выражалось недоверие; крестьяне тревожно расспрашивали активистов, ополченцев, осаждали вопросами деревенские власти. Известие об аресте Цянь Вэнь-гуя подтверждалось со всех сторон и уже обрастало фантастическими подробностями. Так, рассказывали, что Чжан Чжэн-го долго не мог найти Цянь Вэнь-гуя и вытащил его, в конце концов, из-под соломы в хлеву. Другие говорили, что когда Чжан Чжэн-го вошел, Цянь Вэнь-гуй лежал на кане и сказал только:

— A-а, явился, я давно уже поджидаю тебя!

Рассказывали, что ополченцы не посмели прикоснуться к Цянь Вэнь-гую и Чжан Чжэн-го самому пришлось его связать и будто Цянь Вэнь-гуй, боясь ночного холода, надел новые фабричные носки и черный шерстяной халат. А может быть, он хотел явиться к праотцам в приличном виде.

Старухи еще сидели по домам и готовили завтрак, а молодежь уже вся разбежалась — ей было не до еды. Все устремились к дому Сюй Юу, но там в воротах стояли ополченцы и никого не пропускали. Среди любопытных нашлись ловкачи, которые все же проникли во двор под предлогом, что идут к жильцам, но они вернулись ни с чем. До обитателей дома Сюй Юу донесся на рассвете лишь какой-то шум из самого маленького дальнего двора, где находился пустой дровяной сарай с земляным каном и гнилыми щепками в углу. Но ворота в этот двор были крепко заперты. У ворот и во дворе стояли ополченцы, и любопытным пришлось отступить. Но кто-то все же уверял, что, поглядев в щелку, видел, как Цянь Вэнь-гуй в задумчивости обмахивался веером.

— Для такого дела слишком ученые не годятся, — рассуждали крестьяне. — Вчера из уезда пришел агитатор Чжан — вот это другой разговор. Не беда, что он такой молодой: он вырос с винтовкой, немало прожил в нашем районе, прошел через все испытания.

Народ, точно на ярмарке, прогуливался по улице, толпился перед классной доской. Стоявшие в передних рядах читали новости вслух. Все смеялись от души. Люди останавливались перед окном кооператива, просовывали голову внутрь и старались услышать или прочесть на лицах активистов, о чем идет речь.

Мать Гу Чан-шэна и думать не стала о завтраке. Пригладив на макушке жидкие волосы, она, как всегда, заняла свой пост на улице. Дочь ее то и дело выбегала за ней, звала домой, но она не трогалась с места и спрашивала каждого прохожего:

— Слыхал, что у нас случилось? Знаешь, кого арестовали?

Болтливая старуха давно всем надоела, и обычно ей отвечали кое-как, лишь бы отделаться от нее. Но сегодня, на радостях, люди забыли о ее вздорном нраве и останавливались послушать, и тогда она не теряла времени даром:

— Эх, вот мы и дождались ясного солнышка! Будь коммунисты и во сто раз мудрее, не сбрось они этого злодея, не светить бы солнцу. Однажды зимой в свободное время отец моего сына продавал лепешки с орехами, а Цянь Вэнь-гуй набросился на нас: мы, мол, наживаемся, а его не уважаем, и под Новый год отобрал у мужа корзину с лепешками. Что тут было делать? Снесли мы ему десять цзиней орехов, цзинь белого сахару. А он, негодяй, швырнул все подарки наземь, обвинил всех в нарушении закона да еще хотел отослать моего мужа в волость на расправу. Снова кланялись мы да откупались деньгами. Еле-еле спаслись. А потом он задумал нашего сына, Гу Чан-шэна, послать на каторгу, на рудник Техун. Кому не известно, что это за гора? Оттуда не возвращаются. Пришлось продать свинью. Эх! Вот бы нам теперь за свинью рассчитаться! Ведь тянула она цзиней на семьдесят-восемьдесят.

Го Фу-гуй, Ван Синь-тянь, Цин-хуай — сын Хоу Чжун-цюаня — и другие молодые парни потолкались в кооперативе, а потом, следом за Чжан Юй-минем и Ли Чаном, отправились в дом старого Ханя. Им тоже не терпелось узнать подробности ареста.

Ополченцы (и откуда их столько набралось?) непрерывным потоком бежали куда-то, как видно, по крайне важному делу. Но когда их расспрашивали, они с озабоченным видом отмалчивались.

Хотя было еще рано и солнце осветило лишь верхний край стены, помещик Хоу в накинутом на плечи халате, как всегда, вышел из дому и тихонько уселся на свое обычное место, чтобы погреться на солнце. Никто на него не обращал внимания, а он напряженно прислушивался к разговорам, силясь все запомнить, чтобы потом на досуге обдумать все слышанное. Сегодня, словно нарочно, то и дело пробегая мимо старика, Цин-хуай с крайне довольным видом орал во весь голос:

— Всех их надо убрать, всех до единого!

Хоу Чжун-цюань, вчера еще запиравший сына, услышав за стеной шепот прибежавшей к ним ранним утром жены пастуха, торопливо вышел во двор. Он всегда презирал эту женщину, считал ее болтливой и любопытной. Но теперь, разобрав, о чем она шепчется с женой, дослушал до конца да так и остался стоять под окном, перебирая развешанные для сушки фитили, словно прирос к месту, боясь поверить своим ушам. Как только жена пастуха ушла, его старуха тоже побежала куда-то, такая веселая, точно собралась на новогоднее шествие. Сына и дочери уже не было дома. Старик, наконец, собрался с силами и вышел за ворота: дома ему не сиделось. Его племянник Ли Чжи-сян, проходивший мимо, бросил ему лишь несколько слов:

— Как видно, дядя, твои книги про императоров уже устарели, времена переменились.

— Неужели это правда? — только и спросил старик.

— Правда! Негодяй арестован, его будет судить вся деревня.

— А к чему же его присудят?

— Надо полагать, к смерти.

Старик промолчал. Его охватил трепет, точно он носился в утлой ладье по бурным волнам. Но где-то в глубине души шевелилась и радость. Как будто вот тут, рядом, очутилось то заветное, о чем он не смел мечтать и во сне, и теперь он еще боялся протянуть руку, чтобы не спугнуть, чтобы оно не превратилось снова в мечту. Он все еще сдерживался, скрывал свои чувства. И снова, и снова спрашивал самого себя:

— Как могло это случиться? Неужели сбылось невозможное?

В конце концов он нашел ответ на мучившие его вопросы: зло за зло, от возмездия не уйдешь, негодяй получил по заслугам. Его потянуло к людям, но он шел по улице с равнодушным видом, притворяясь, что его ничуть не занимают последние события. Неторопливо шагая, он добрался до главной улицы и направился к театральной площадке, где обычно собирался народ. Увидев там большую толпу, он повернулся к ней спиной и принялся было высекать огонь, как вдруг заметил Хоу Дянь-куя, который сидел у стены, точно нищий. Укоризненный взгляд, которым старый ханжа окинул его, точно ударил Хоу Чжун-цюаня. Он опустил голову, руки у него повисли, как плети, и, согнув спину, старик быстрым шагом возвратился домой.

В школе в этот день занятий не было. Ученики толпились у ворот, глазея по сторонам. Взрослые забегали в школу и тут же выбегали обратно, по-видимому, не найдя тех, кого искали. Оба учителя суетились и тоже сновали взад и вперед. Наконец, крестьяне, собравшиеся у ворот, остановили Жэнь Го-чжуна и засыпали его вопросами.

Жэнь Го-чжун с перепугу хотел еще утром бежать из деревни, но увидев, что школу охраняет отряд ополченцев, не посмел покинуть здание. «Чего мне бояться? — думал он, все еще пытаясь обмануть самого себя. — Я ведь не помещик и не предатель, не агент Чан Кай-ши. К тому же еще и нездешний. Чем может быть виноват учитель? Не бойся, — внушал он себе, — если арестовали этого проклятого Цянь Вэнь-гуя, так по заслугам. А какое это может иметь к тебе отношение?» Но на душе у него было тревожно. «Почему Чжан Пинь вчера сказал, что зайдет в школу потолковать со мной? Что ему от меня нужно?» У него оставался лишь один выход — уйти из деревни. Но старый У все время торчал возле него, точно знал, что творится на душе у Жэнь Го-чжуна. Куда бы Жэнь ни пошел, перед ним всюду мелькал красный нос старика.

Вскоре на улице показался и Чжан Пинь — как обычно, в легкой рубашке без ворота, без шапки, в подвязанных веревочками туфлях на босу ногу. За поясом у него торчал револьвер, завернутый в кусок синего шелка. Его обступила вся деревня, все говорили разом. Он не знал, кого и слушать.

— Не уходи, старый Чжан, пока у нас все не кончится.

— А что нам делать с Цянь Вэнь-гуем?

— Когда начнем с ним борьбу?

— Эх, давно бы его арестовать!

— Да! Не арестовали бы, никто не посмел бы и рта раскрыть!

— Вот уж мудрый наш председатель Мао!

Видя общую радость, Чжан Пинь не мог сдержать веселой улыбки. Он разговаривал со всеми одновременно и непрерывно потирал длинную шею.

— Ну вот, видите? За кем сила? Что народ захочет, то и сделает. Основная наша задача теперь — сплотиться крепче. Наша сила в единстве. Злодей и кровопийца арестован. Рассчитайтесь за все обиды, за все преступления. Главного злодея теперь свалили, бояться больше нечего, высказывайте все, что думаете! Выносите приговор, как того требует революционная воля народа. А мы, из уезда, вас поддержим! Крепко стойте на своем, не бойтесь!

Чжан Пинь пошел к школе, где тоже собрался народ. У ворот стоял часовой. Следом за Чжан Пинем в школу вошел и Чжан Юй-минь. Все недоумевали. Что там происходит? Высказывали всевозможные предположения. Старый У то и дело шмыгал туда и обратно. Немного погодя появились Чжан Пинь с Чжан Юй-минем, а за ними плелся учитель Жэнь с узелком за спиной, бормоча что-то невнятное.

— Пройди с учителем вперед, — сказал Чжан Пинь ополченцу, — не торопись, я вас догоню. — Стараясь сохранить независимый вид, Жэнь, спотыкаясь, пошел за ополченцем.

В толпе зашептались.

— Давно уж я говорил, что он человек подозрительный, — сказал кто-то. — Все что-то вынюхивал да прятался за спинами богачей. И о чем только ему было хлопотать?

— Что? Арестовали учителя? Ведут в уезд?

— А как вы думаете, что он за человек? — с улыбкой спросил Чжан Пинь подошедших к нему крестьян.

— Видать, что весь черный — туши напился, — ответили все хором.

— Он молод, мы еще подумаем, что с ним делать. Попробуем его перевоспитать. Сейчас я беру его с собой в уезд, на курсы учителей. Прочистим ему мозги, чтобы не портил ваших детей, а потом вернем вам обратно, — закончил Чжан Пинь, собираясь уходить.

— Вот это верно! Надо хорошенько поучить его!

— Ты уходишь, товарищ Чжан? А как же нам быть теперь? — обступили Чжан Пиня крестьяне.

— Я вернусь через два дня, — на прощание пообещал Чжан Пинь. — У меня ведь еще и другие дела. А здесь у вас остается бригада. По всем вопросам обращайтесь к ней или к Чжан Юй-миню.

У ворот деревни он сказал провожавшему его Чжан Юй-миню:

— Ну, теперь возвращайся. Помни, что самое главное в твоей работе — считаться с мнением масс! Тогда все будет спориться. Вот видишь, что делалось сегодня с утра. Все осмелели, теперь уж нечего бояться, что народ не раскачается. Но только… — Он помедлил, они взглянули друг на друга, и Чжан Пинь, наконец, проговорил:

— Но только ни в коем случае нельзя его убивать.

— Значит, передать его вам в уезд?

Чжан Пинь призадумался. Он знал психологию крестьян. Они долго не решались на борьбу, а решившись, могли забить врага насмерть. Обращаться в суд крестьяне не любили. Они находили, что суд слишком часто смягчает приговоры, вынесенные крестьянами, и отправляет в ссылку тех, кто заслуживает расстрела. Восьмая армия казалась им слишком великодушной. Кругозор крестьян еще был слишком узок. Они требовали немедленной мести и кары. Они нередко пускали и ход кулаки и, не задумавшись, собственноручно расправлялись со злодеями. Деревенские власти в таких случаях сваливали все на крестьян: их много, где тут с ними справиться в такой горячке? Разве найдешь виновных? Чжан Пинь по опыту знал, что и деревенские активисты, как и все крестьяне, сначала долго колеблются, но если уж начнут расправляться с помещиками, удержу им нет.

— Передавать его нам в уезд, пожалуй, тоже не стоит, — решил, наконец, Чжан Пинь. — Там столько помещиков, которых нужно судить, что дело Цянь Вэнь-гуя может затянуться. Решать его судьбу нужно на месте, в деревне.

— А как? Ты же сам понимаешь: от этого решения зависит вся дальнейшая борьба в деревне.

— И ты тоже так думаешь? — спросил Чжан Пинь.

— У многих активистов на душе то же, что и у всех крестьян.

— Это неправильно. Надо раз навсегда внушить им, что возврата к старому нет и не будет. Мы не должны допускать расправы, а передать в суд весь материал о преступлениях Цянь Вэнь-гуя. Ведь в чем смысл нашей борьбы? Показать, что политическая роль помещика кончена: он должен склонить голову перед народом. Физически же истреблять его не обязательно. Убивать без суда не следует. Ты должен их уговорить.

— Постараюсь, — со вздохом согласился Чжан Юй-минь.

— А там посмотрим. Я доложу в уезде, и мы обсудим вопрос с товарищами. Если народ потребует смерти Цянь Вэнь-гуя, если он своими преступлениями ее заслужил, мы пришлем за ним. А я сам не могу решать. Слышишь, ударили в гонг? Прощай. Уничтожьте помещика, но оставьте его пока в живых.

Чжан Юй-минь повернул обратно, прислушиваясь к ударам гонга. Старый У шел по главной улице, за ним следовала толпа. Гонг гудел как-то особенно громко, а старик подпевал хриплым голосом:

— Спеши в собрание, народ! Живым схватили бога зла! Веселье, — что на Новый год! Злодею будет приговор, а мы воспрянем к жизни.

ГЛАВА XLVIII

Деревня идет на суд

Точно волны прибоя людские толпы заливали двор Сюй Юу. Те, кто пришел раньше, заняли места поудобнее, а опоздавшие нажимали на них и проталкивались вперед. Толпа бурлила, колыхаясь из стороны в сторону. Не было возможности разыскать в ней кого-либо, никто не знал, здесь ли уже активисты. Отчаявшись сдержать напор людей, навести хоть какой-то порядок, ополченцы побежали за Чжан Чжэн-го.

— Откуда набралось столько членов Крестьянского союза? — удивился Чжан Чжэн-го. — Ведь раньше на собрания приходило человек сто, не больше.

И поднявшись на крыльцо, он крикнул:

— Эй! Сегодня мы собираем только членов Крестьянского союза! Кто не состоит в союзе — расходись по домам!

Но люди все прибывали, уходить никто и не думал.

Чжан Чжэн-го подбежал к Чжан Бу-гао, чтобы посоветоваться с ним, как быть. Раньше на собрания являлось по одному представителю от каждой семьи: отец или сын, жена или мать. Кто же имеет право присутствовать сегодня?

— Ты же организатор! Где у тебя списки членов союза? — сердито спрашивал вспыльчивый Чжан Чжэн-го.

— При чем тут списки? — рассвирепел и Чжан Бу-гао. — Ведь там указан только глава семьи. На собрания люди ходили не по списку. Болен отец — его заменял сын, нет времени у сына — приходил старик. Что? Беспорядок? А по-моему, чем больше народу, тем лучше. Сегодня пришли все! Гнать их прикажешь, что ли?

— А чтоб вас! Как вы там работаете, чортовы дети! А каково мне? Как соблюдать порядок?

— А почему нельзя всей деревне присутствовать на собрании? — с недоумением спросил кто-то.

— Всей деревне? А дом-то выдержит? Развалится! — кипятился Чжан Чжэн-го.

Пока они спорили, людей набивалось все больше. В одном конце двора молодежь во главе с Ли Чаном затянула песню. Пели громко и дружно; круг поющих все расширялся, песня заглушала крики, под напором толпы спорящим пришлось податься в сторону. Людской поток сразу поглотил их. А песня взвивалась к небесам, точно крик ярости и гнева:

Эй, пахари, вставайте?

Вас помещик давил и душил.

Выше знамя борьбы поднимайте.

Час расчета уже наступил!

Люди все шли и шли, двор уже был набит до отказа. Опоздавшие продолжали напирать с улицы, но стоявшие в воротах оттесняли их. Отдышавшись, они снова начинали кричать:

— Впустите нас! Ведь мы члены Крестьянского союза!

Чжао Цюань-гун искал Чжао Дэ-лу, Чжао Дэ-лу — Чжан Юй-миня, а Чжан Юй-минь — членов бригады. Едва успевали заметить где-нибудь нужного человека, как он снова терялся в толпе. А ведь бригада предполагала провести еще совещание перед собранием.

И снова Чжан Юй-минь искал Чжао Дэ-лу, Чжао Дэ-лу — Чжао Цюань-гуна, а Чжао Цюань-гун еще кого-то. Договаривались прийти одновременно, а теперь не могли найти друг друга.

Песня замерла, шум немного утих. Активисты, наконец, нашлись и прошли в маленькую боковую комнату, где оставалась только беззубая глухая старуха, едва державшаяся на ногах. Прильнув к окну, она смотрела во двор и беспрестанно смеялась беззубым ртом. Увидев входящих товарищей, она застыла от изумления, но вдруг, как бы что-то сообразив, сползла с кана, подняла руки и, тряся дряхлой головой, широко открыла рот, но так ничего и не сказала и, шатаясь на слабых ногах, снова стала беззвучно смеяться до слез. Ху Ли-гун подбежал к ней и обхватил за плечи. Она упала к нему на грудь и заплакала навзрыд, а Ху Ли-гун гладил ее по голове, словно маленькую. Успокоившись, она подняла голову, оглядела всех, вытерла слезы и, держась за стенку, поплелась к кану и снова приникла к окну.

Активисты сбились тесной кучкой в заднем углу.

— Ну и беспорядок, ну и беспорядок! — повторял Вэнь Цай.

— А ведь все члены Крестьянского союза! Не разберем, кто от какой семьи. Прямо не знаю, что делать, — сказал Чжан Чжэн-го.

— Если вся деревня хочет присутствовать на собрании, рассчитываться с Цянь Вэнь-гуем, пусть все и приходят. Почему не устроить общего собрания? — предложил старый Дун.

— Эх! — сказал Чжао Дэ-лу. — Об этом надо было думать вчера вечером. А теперь придется все менять на ходу.

— Ну, и что же? Переменим, — решительно заявил Ян Лян. — Вчера нам казалось, что нужно созвать только членов союза, а сегодня без зова пришел весь народ. Перейдем на театральную площадку. Только и всего.

— Правильно, перейдем. Ха-ха! Не арестуй мы Цянь Вэнь-гуя, народ не повалил бы так к нам!

— Пусть старый У еще раз ударит в гонг, чтобы уже собрались все, — поддержал Чжан Юй-минь.

— Не торопись, товарищ Чжан, нам нужно еще кое-что с тобой обсудить, — остановил Ян Лян Чжан Юй-миня, собиравшегося покинуть комнату.

Все остальные вышли. Над двором стоял нестройный гул. Старый У быстро поднялся на крыльцо и с силой ударил в гонг. Голоса умолкли, весь двор затих. Старый У закричал:

— Собрание переносится на театральную площадку, здесь двор слишком мал…

Не дослушав до конца, все бросились к воротам. Все смешалось. В узких воротах образовался затор. Послышались крики женщин и детей. Стоявшие на улице, даже не разобрав, в чем дело, тоже бросились бежать точно на пожар. Слышался лишь топот многих ног да время от времени пронзительные крики.

В несколько минут народ перебрался на театральную площадку. Там было просторно, места занимались без боя. Некоторые даже отошли к стенам, уселись на камнях, на бревнах, оживленно делясь впечатлениями.

Хоу Дянь-куй тоже очутился на площадке, украдкой пробравшись на свое обычное место. Но все старались держаться подальше от старого ханжи.

А красноносый У обходил деревню, бил в гонг и громко, во весь голос, распевал:

Все на собрание идите,

Дети, женщины, стар и мал!

Каждому пахарю поле дадите.

День нашей мести настал!

ГЛАВА XLIX

Счет преступлений Цянь Вэнь-гуя

Пройдя по главной улице, старый У стал сворачивать в один переулок за другим. А люди уже выходили ка перекрестки и спешили за всеми на площадь. В толпе попадались и хорошо одетые люди, осторожно и с оглядкой пробиравшиеся вслед за другими: торговцы, в городских соломенных шляпах, перебрасывались шутками; по-двое, по-трое шли, жеманно озираясь, напудренные женщины в нарядных платьях, с блестящими напомаженными волосами. Старики и старухи, давно уже не выходившие из дому, тоже вешали замок на двери и плелись за всеми. Шли матери, окруженные старшими детьми, держа маленьких на руках.

— Женщины пусть пройдут на правую сторону! — распоряжался Чжан Юй-минь, стоя посреди площадки. — Эй, вы! Расступитесь! Дайте дорогу! Не толкайтесь! А вы оставайтесь там, у стены!

Все зашевелились, выполняя его приказания. Но только установился порядок, как все снова пришло в движение, все обернулись. Из школы, с учителем Лю во главе, выступили стройными рядами школьники. Точно спортсмены на состязании, они шли веселые и резвые, как молодые тигрята. Громко звучала их песня «Без коммунистов нет Китая».

Чжан Юй-минь отвел для школьников уголок перед сценой. Колонна прошла сквозь расступившуюся толпу. Учитель Лю с трудом построил ребят и подал знак прекратить пение.

В толпе тихо шептались:

— Привели уже преступника?

— Посмотри-ка на старика, на Хоу Дянь-куя!..

Жена Цянь Вэнь-гуя стояла в глубине сцены, то и дело поднимая край кофты и утирая слезы. Она только что отнесла мужу поесть, а теперь кланялась каждому активисту и причитала:

— Что он вам сделал плохого? Разве после освобождения он обижал вас? Не ради золота, так во имя Будды! Вспомните, что наш Цянь И в Восьмой армии!

— Поговори еще! Той же веревкой и тебя свяжем! — припугнули ее. Но она не отходила.

— Пора открывать собрание! — слышались голоса.

— Верно, открываем! — вскочил на сцену Чжан Юй-минь в распахнутой, как всегда, куртке и выжидательно оглядел собравшихся.

Наконец все стихло. Слово взял Чжан Юй-минь.

— Прошло уже больше десяти дней, как мы стали проводить земельную реформу. Нам нужно сбросить гнет феодалов-помещиков. Это нелегко. В одной нашей деревне несколько таких кровопийц. И сегодня мы с корнем вырвем их из нашей среды. Самый коварный злодей — Цянь Вэнь-гуй, прозванный народом «хитрее Чжугэ», — арестован сегодня ночью.

Все бурно зааплодировали.

— Арестовали! Вот здорово! Бей этого сукина сына! — раздавались крики.

— У нас есть и еще подлецы, — снова заговорил Чжан Юй-минь. — Вот наш милиционер, Чжан Чжэн-дянь, у него душа не лежит к народу. Интересы тестя ему дороже. Ради него он готов сорвать нашу земельную реформу. Из уезда уже пришло указание снять его с работы. Наше дело теперь смотреть за ним в оба…

В толпе снова поднялся одобрительный гул, все снова отчаянно захлопали.

— Что вы скажете? Вот негодяй!

— Долой перебежчиков! Убрать всех прихлебателей, всех прихвостней помещиков-феодалов!

Когда шум немного улегся, Чжан Юй-минь снова заговорил:

— Сегодня мы рассчитаемся с Цянь Вэнь-гуем. Сначала мы подведем итог без него, а уж потом и с ним поговорим. Теперь приступим к выборам президиума. Сегодня крестьяне сами поведут собрание, сами выберут председателя. Согласны?

— Ладно! Согласны!

— Чжан Юй-миня в председатели! — раздались голоса.

— Чэн Женя…

— Лучше выбрать нового, из простых крестьян, намечайте того, кто понадежнее, — стоя за Чжан Юй-минем, советовал старый Дун.

— Ладно, нового, так нового! Я за Го Фу-гуя, — предложил Ван Синь-тянь.

— Согласны? Го Фу-гуя?

— Согласны. И еще я предлагаю старого Ли.

— Которого Ли?

— Предлагаешь, а имени не говоришь?

— Дядю Ли Бао-тана.

— Ли Бао-тана? Это дело!

— А я все же стою за Чжан Юй-миня! Без него не обойдемся!

— Ладно, пускай его.

— Кто согласен, поднимите руки!

Из толпы вытолкнули Го Фу-гуя и Ли Бао-тана. Старый сторож смущенно посмеивался, а Го Фу-гуй и вовсе не знал, куда деваться. Они оба стеснялись, словно женихи.

Чжан Юй-минь вывел Ли Бао-тана на середину трибуны и о чем-то с ним пошептался.

Старик шагнул вперед и серьезно, почти сурово заговорил:

— Я старик, бедняк. Десятки лет сторожил сады, а у самого и деревца не было. Теперь мне уже шестьдесят один год, я почти уже ушел в землю, точно упавший с дерева осенний лист. Даже во сне я не мечтал о таком дне, как сегодня. Я председатель? Ну что ж, ладно! Я рад. Я председатель бедняков. Сегодня мы поборемся с Цянь Вэнь-гуем. Кто им обижен, выкладывай свои обиды; кому он враг — пусть мстит ему. Кого обобрал — тому пусть вернет деньги. У кого отнял жизнь — пусть заплатит своей. Вот все, чего я желаю. Я, председатель, сказал все. Теперь ваш черед.

Никто не смеялся над ним. Его нескладная, путаная речь всем понравилась. Желающих выступить нашлось много. Председатель всем давал слово. Но ораторы запинались после первых же слов и быстро умолкали. Слушатели сначала шумно одобряли каждого оратора, но после нескольких скучных речей, в которых повторялось одно и то же, внимание стало ослабевать.

Тогда Ли Чан принялся энергично выкрикивать лозунги; крестьяне нерешительно подхватывали их.

Вдруг на сцену выскочил, сильно волнуясь, Лю Мань. Сверкая глазами, подняв кверху кулаки, он крикнул:

— Можно мне слово?

— Говори! Говори. Лю Мань! Ты у нас оратор!

— А как начальники? Не взыщут с меня за то, что я скажу?

— Смелее, Лю Мань! Чего ты боишься? Сегодня можешь говорить все. Вот мы сейчас увидим, как ты поведешь за собой всю деревню, — подбадривал его Чжан Юй-минь.

— Кто посмеет с тебя взыскивать? Говори, Лю Мань, все что у тебя на душе. Ты избил мерзавца-милиционера! Молодчина! — поддержали его в толпе. Лю Мань оглядел всех красными от бессонных ночей глазами.

— Скажи о Цянь Вэнь-гуе, — напомнил ему Чжан Юй-минь.

— Счет у меня длинный, и сегодня я начну с самого начала, — заговорил, наконец, Лю Мань, ударив себя в грудь кулаками. — Не все знают мою историю. Да может ли кто знать про все беды, что я вытерпел за десять лет? Гнев душит меня! — и он снова стал бить себя в грудь.

— У отца нас было четыре сына. Все работящие, усердные, мы могли бы жить безбедно. Еще до прихода японцев мы скопили больше двухсот юаней, и отец хотел открыть свое дело. На беду он столкнулся с Цянь Вэнь-гуем, и тот подбил его купить мельницу. От мельницы, мол, прибыль большая. Он помог отцу снять дом в аренду да еще присоветовал взять в помощники своего друга — человека чужого, не нашей деревни. Отцу он не понравился, но как было идти против Цянь Вэнь-гуя? Этот человек стал заправлять мельницей. И что же? Не прошло и двух недель, как он исчез. А с ним вместе пропали два мула и свыше тысячи цзиней пшеницы. Отец кинулся к Цянь Вэнь-гую. Тот для виду принял сторону отца и посоветовал подать жалобу на негодяя. Судья обещал разобрать дело, но, конечно, не торопился. Я говорил отцу, что нам от суда хорошего ждать нечего. Сколько мы ни платили, дело не разбиралось. Отец, в конце концов, заболел от горя и умер. Под Новый год все мы, четверо братьев, поклялись на крови петуха отомстить Цянь Вэнь-гую. Да не тут-то было. Не успели мы и пальцем пошевельнуть, как старшего брата схватили и увели в солдаты. Только ушел старший брат — явились японские дьяволы, и брат сгинул, точно камень, упавший в море. Даже весточки от него не дождались. Жена его вышла замуж. Осталась девчонка, где же ей быть, как не у нас?

— Да, так все и было, — раздались возгласы из толпы.

— На другой год после прихода японцев, — продолжал Лю Мань, — Цянь Вэнь-гуй взялся за второго брата. Он, видите ли, давно чувствует себя виноватым перед нашим отцом и хочет помочь нам заработать. Он стал уговаривать брата, чтобы тот сделался старостой. Браг не хотел, отказывался. Человек он простой, работать в поле кроме него некому, да он и не видный собой, кто будет ему подчиняться? Мы все ненавидели Цянь Вэнь-гуя, никто не хотел идти на такое дело. Но не прошло и полмесяца, как из волости прибыла бумага о том, что брат назначен старостой. Что было делать? Надели на него эту петлю. Из волости сегодня требуют денег, завтра — зерна, послезавтра — людей на повинности. В деревню так и валили предатели да агенты японской охранки. Брат никак не мог угодить им. Каждый день его били, ругали. От них то и дело приходилось откупаться деньгами, а деньги брат выпрашивал у родных и односельчан. Цянь Вэнь-гуй же без конца наговаривал на брата: «Он не предан японской императорской армии, нужно отдать его в солдаты». Три месяца пробыл мой брат в старостах. Не заболей он тогда, его сгноили бы в тюрьме. Выйди сюда, брат, — крикнул вдруг в толпу Лю Мань, — пусть народ посмотрит, что с тобой сделали!

Голос у Лю Маня сорвался; не в силах говорить, он только бил себя в грудь кулаками. Толпа заволновалась. Кто-то разыскал Лю Цяня, и его стали проталкивать вперед. Го Фу-гуй помог ему подняться на трибуну. Помешанный, не понимая в чем дело, с бессмысленным смехом озирался вокруг. Длинные всклокоченные волосы, грязное лицо, глубоко запавшие глаза — своим видом он пугал ребятишек. Они шарахались в сторону и плакали от страха, встречая его на улице.

Все хранили молчание, только старики тихонько охали.

— Месть! — закричал Лю Мань, подняв сжатые кулаки.

— Месть! — громом пронеслось по толпе, и вверх поднялся лес кулаков.

— Цянь Вэнь-гуй — первый негодяй, — начал Ли Чан, — ради наживы он губил людей.

— Негодяй! Злодей! — подхватили все.

— Злодей! — единодушно кричали женщины, даже без поощрения Дун Гуй-хуа, своей председательницы.

— И у меня счет к Цянь Вэнь-гую! — прыгнул на трибуну Ван Синь-тянь. За последние дни он сильно изменился, сразу став как-то взрослее, увереннее. От прежней взбалмошности не осталось и следа. Борьба с помещиками стала для него делом жизни. Он действовал энергично и решительно, веря в близкую и конечную победу, и бурно негодовал, когда кто-нибудь сомневался, медлил да охал.

Ван Синь-тянь тоже вспомнил о том времени, когда Лю Цянь был старостой, а Цянь Вэнь-гуй задумал подлое дело: связать его, Вана, и отправить в японскую организацию молодежи. Стоя на трибуне, он крикнул в толпу своему отцу:

— А дом? Надо ли требовать от Цянь Вэнь-гуя, чтобы он вернул наш дом?

— Пусть вернет дом! — ответил отец.

— Цянь Вэнь-гуй подлец! — снова зашумели кругом. — Что хотел, то и делал! Отнимал дома, отнимал зерно!

На трибуну вытолкнули еще одного оратора, Чжан Чжэня. Старик не мог произнести ни слова и только печально смотрел на всех. Его сына сослали на каторжные работы на гору Техун. После освобождения многие вернулись домой, но его сына нет до сих пор. Старый отец постоял, огляделся вокруг и заплакал.

— Говори же, не бойся! — поощряли его.

Он раскрыл было рот, но ничего не сказал и снова заплакал. Все притихли. Слышны были только рыдания старика.

Так один за другим выходили они на трибуну, изливали свое горе, бросали обвинения Цянь Вэнь-гую. Конец каждой речи подхватывали громкими возгласами. Гнев все накипал. У иных ораторов от ярости перехватывало дыхание, и они лишь с трудом продолжали свою речь.

Ни Вэнь Цай, ни остальные товарищи из бригады еще никогда не видели ничего подобного. Все они были потрясены лавиной крестьянского горя. Их охватило еще большее воодушевление. Старый Дун от радости не мог усидеть на месте и то и дело повторял:

— Вот это так! Теперь-то крестьяне поднялись!

Ху Ли-гун изумленно и восторженно оглядывал собрание и все твердил товарищам:

— Нет, вы только посмотрите, что делается! Разве прежде мыслимо было что-нибудь подобное?

— Да, да, — отвечал ему Ли Бао-тан. — Вот теперь-то мы расправили плечи, подняли головы. Теперь мы ничего не боимся. Ладно, пусть поговорят, пусть выскажут все. А станем с помещиком Ли Цзы-цзюнем рассчитываться, тогда и я скажу свое слово. И я предъявлю свой счет. Еще с деда его начну.

Руководители чувствовали, что напряжение дошло до предела и упустить такой момент нельзя. Неважно, если собрание затянется, сегодня крестьяне не устанут. Посоветовавшись, решили сейчас же привести сюда Цянь Вэнь-гуя.

Когда председатель сообщил об этом решении собранию, в ответ раздались единодушные крики одобрения. И Ли-Бао-тан отдал приказ доставить сюда Цянь Вэнь-гуя. Чжан Чжэн-го сам отправился за ним, захватив с собой нескольких ополченцев. Никто больше не выступал. Крестьяне тихо перешептывались между собой. Подстрекаемые любопытством ребятишки со всех ног бросились с площадки в переулок, чтобы встретить арестованного.

Председатель объявил перерыв на три минуты. Кое-кто отошел в сторону оправиться. Старики кашляли, отплевывались. Плакали грудные дети, матери укачивали их.

Но скоро все вернулись на свои места, чтобы не пропустить появления Цянь Вэнь-гуя. Только женщины уселись подальше от трибуны, старухи принялись растирать свои маленькие ножки. Дун Гуй-хуа и Чжоу Юэ-ин, жена пастуха, подходили много раз к женщинам, уговаривая расположиться поближе к трибуне.

Принесли холодной воды. Все бросились утолять жажду.

В президиуме спешно совещались. На столе появился высокий колпак из белой бумаги с надписью: «Долой феодализм!» Все бросились к трибуне, чтобы получше его рассмотреть.

На трибуне торжественно выстроились ополченцы с винтовками в руках. Крестьяне с любовью смотрели на них: ведь это были свои, братья.

Все с нетерпением ждали появления врага.

ГЛАВА L

Крушение помещичьей власти

Из-за угла донесся топот детских ног. В президиуме переглянулись. Крестьяне смотрели в ту сторону, молча, вытянув шеи. Ополченцы встали навытяжку. На середину трибуны вышли Чжан Юй-минь, Ли Бао-тан и Го Фу-гуй.

— Долой помещиков! — выкрикнул Ли Чан.

— Долой лиходеев! — подхватила толпа, теснясь к трибуне.

Общее напряжение дошло до крайнего предела. Воцарилась мертвая тишина.

Послышалась тихая команда, и ополченцы дружно щелкнули затворами.

И вот наконец на трибуну вывели Цянь Вэнь-гуя. На нем был серый шелковый халат на подкладке и белые штаны. Руки были связаны за спиной. Слегка наклонив голову, он устремил на толпу узкие прищуренные глаза. Некогда приводившие всех в трепет, эти змеиные глаза еще метали молнии, еще завораживали. Закрученные кончики усов как бы подчеркивали выражение хитрости и злобы на его лице.

В президиуме заволновались. Переглянулись и члены бригады. Взоры всех в конце концов обратились на Ли Чана. Тот, по-видимому, ждал сигнала от председателя. Бао-тан смотрел на толпу. Крестьяне не отрывали глаз от Цянь Вэнь-гуя, но все хранили молчание.

Сколько веков такие деспоты угнетали крестьян, сколько поколений склоняло голову перед их силой!

И теперь, когда эта сила предстала перед ними со связанными руками, крестьяне застыли в оцепенении, не зная, что предпринять. Злобный взгляд прищуренных глаз снова заворожил их, как в те времена, когда они вынуждены были покорно сносить все издевательства. Толпа молчала, терзаемая сомнениями. Но это было затишье перед бурей.

Цянь Вэнь-гуй стоял на трибуне, кусая губы, пролизывая толпу змеиным взглядом. Он еще цеплялся за последнюю надежду. Кто посмеет первым прикоснуться к нему? Казалось, он все еще стоит высоко над всеми, во всем величии своего многолетнего могущества, опутавшего крепкими корнями всю деревню. Ведь только что его осыпали бранью, но стоило ему появиться, как все затаили дыхание и слова замерли на устах. Так сходятся перед боем два противника, примеряясь друг к другу. Молчание становилось тягостным. Цянь Вэнь-гуй смотрел все уверенней. Он явно брал верх.

Но тут от толпы отделился рослый парень со сверкающими из-под густых бровей глазами.

— Убийца! — закричал он, бросившись к Цянь Вэнь-гую. — Ты тиранил нашу деревню, как хотел, грабил, резал без ножа! Сегодня мы рассчитаемся с тобой! Рассчитаемся до конца! Эй ты! Слышишь? Молчишь? Думаешь запугать? Не выйдет! Не стоять тебе на этой трибуне! На колени! На колени перед отцами деревни, — и он с силой толкнул Цянь Вэнь-гуя.

— На колени, на колени! — подхватила толпа.

Слева и справа от Цянь Вэнь-гуя выстроились ополченцы. Он съежился, покорно опустился на колени, и снова вскипела народная ярость, снова с прежней силой вспыхнула ненависть.

— Наденьте ему колпак! Наденьте ему колпак! — прокричал мальчишеский голос.

— Кто наденет ему колпак? Эй, охотники, выходите! Кто хочет надеть ему колпак? — выкрикнул Го Фу-гуй.

На трибуну вспрыгнул подросток лет тринадцати, напялил на голову Цянь Вэнь-гуя колпак и плюнул ему в лицо.

— И на тебя нашлась управа, Цянь Вэнь-гуй! — звонко крикнул он и соскочил вниз.

У всех развязались языки, все стали гневно поносить Цянь Вэнь-гуя.

Не смея больше поднять глаз, Цянь Вэнь-гуй низко опустил голову. Высокий колпак лишил его былой представительности; с перекошенным лицом и униженно согнутой спиной он сразу стал похож на жалкого шута. Теперь он был пленник народа, враг, пойманный с поличным.

Рослый парень, первый стряхнувший с себя оцепенение, повернулся лицом к собранию, и все узнали в нем Чэн Жэня, председателя Крестьянского союза.

— Отцы, — обратился он ко всем, — взгляните на него и на меня! Какая у него тонкая кожа, какое изнеженное тело! Еще не настали холода, а он уже вырядился в теплый шелковый халат. Взгляните на меня, на себя самих — разве мы не люди? Разве мы не были равны, когда матери нас родили? Мы вспоили его собственной кровью! А он все жирел да добрел и угнетал нас десятки лет! Сегодня мы заставим его все вернуть: деньгами вернет тому, кого ограбил, жизнью заплатит тем, у кого отнял жизнь. Верно я говорю?

— Верно! Кого ограбил, пусть вернет деньгами! А за жизнь пусть платит жизнью!

— Ты нам больше не страшен. Для нас, бедняков, настал день расправить плечи. Пощады тебе не будет! Я — председатель Крестьянского союза. Но в первые дни борьбы я колебался, я забыл о корне, вскормившем меня. Простите меня, отцы деревни. Презирайте меня, бейте меня — я все снесу. Теперь я все понял и рассчитаюсь с ним! С детства я голодал вместе с матерью, работал на него, как вьючное животное. Но служить ему ищейкой — нет, не выйдет! Вчера еще он подсылал ко мне свою жену. Подкупать меня вздумал. Вот, смотрите!

Чэн Жэнь развернул сверток, из него посыпались документы.

Толпа зашумела, послышались возгласы, в них были и удивление, и гнев, и сочувствие.

— Не на такого напал! Я до конца сведу счеты с этой собакой, с этим людоедом! Я бедняк, и у меня только одно желание: завоевать счастье для бедняков, идти до конца вместе с председателем Мао!

— Крестьяне, объединяйтесь! Истребим феодалов! — подскочил к трибуне Ли Чан. Все подхватили его призыв.

— Чэн Жэнь исполнил свой долг! Это хороший пример всем нам! — кричал Чжан Юй-минь.

— Крестьяне Китая — одна семья! Все мы за председателя Мао! До конца с председателем Мао! — Крики слились в оглушительный рев.

Народ ринулся к трибуне.

— Милостивые отцы и деды! Помилуйте моего старика! Милостивые отцы и деды! — молила о пощаде заплаканная жена Цянь Вэнь-гуя, стоявшая позади мужа.

В ее редких растрепанных волосах виднелись следы черной туши, свежий цветок не украшал, как обычно, ее прическу. Всю жизнь она была послушным эхом своего мужа и сейчас не отставала от него — оба кривлялись, как комедианты, пытаясь спасти свою шкуру.

Обвинения одно за другим сыпались на Цянь Вэнь-гуя. Лю Мань, стоя в самой гуще толпы, выкрикивал один лозунг за другим. Крестьяне влезали на трибуну, задавали Цянь Вэнь-гую вопросы и, не дожидаясь ответа, били его.

— Бей его! Бей до смерти! — кричали снизу.

Цянь Вэнь-гуй, дрожа от страха, все еще твердил про себя: «Лихой молодец из беды вывернется!» Но вслух неустанно повторял:

— Я кругом виноват, добрые отцы и деды! Все признаю: что было, чего не было. Прошу у вас милости! Милости!

— Помилуйте его! Помилуйте! Ведь наш сын в Восьмой армии! — плакала старуха.

— Ах ты, проклятый! — снова вскочил на трибуну Лю Мань. — Чтобы я помиловал тебя? Разве я неправду говорю? Обманул ты моего отца с покупкой мельницы? Говори — было такое дело?

— Было, было, — едва ворочая языком, пробормотал Цянь Вэнь-гуй.

— Отправил ты моего старшего брата в солдаты? Было это?

— Было, было…

— Свел ты с ума моего второго брата! Было это?

— Было, было, было!

— Что ж, возвожу я на тебя напраслину?

— Нет, нет!

— Ах ты проклятый, что же ты тут врешь: «Все признаю, что было, чего не было». Чего же тут не было? Еще и здесь прикидываешься младенцем? Верни мне отца! Верни старшего брата! Верни второго брата!

— Забить его до смерти! — неслись крики.

Толпа осаждала трибуну:

— Бей его! Пусть поплатится жизнью!

Кто-то нанес первый удар, и все стали проталкиваться к ненавистному кровопийце. Из задних рядов люди не могли добраться до трибуны и оттуда неслись крики:

— Сбросить его вниз! Вниз, чтобы все его били!

Каждый хотел сам ударить его. Всех охватила жажда мести за себя, за родных, за предков. Вся боль, вся ненависть, скопившаяся веками, рвалась наружу и сосредоточилась на нем одном. Толпа была готова растерзать его.

И хотя ополченцы преграждали путь к трибуне, людей невозможно было удержать. С бранью и криками они стащили Цянь Вэнь-гуя вниз. Все сгрудились так тесно, что кое-кто пытался добраться до Цянь Вэнь-гуя, влезая на плечи стоявших впереди.

Шелковый халат на Цянь Вэнь-гуе разорвали в клочья, туфли и белый колпак отлетели в сторону. Люди с остервенением топтали одежду злодея. Вокруг Цянь Вэнь-гуя образовалось плотное кольцо. Казалось, ему не уйти живым.

Помня о последнем наказе Чжан Пиня — не убивать помещика, Чжан Юй-минь спрыгнул с трибуны в этот клубок тел, но вырвать Цянь Вэнь-гуя у толпы ему не удалось. Тогда он прикрыл его собой.

— Довольно! Разойдитесь! — закричал он. — Нельзя казнить мерзавца без приказа из уезда!

На помощь Чжан Юй-миню подоспели ополченцы. Но толпа не желала подчиниться. Ее ярость обратилась на Чжан Юй-миня; много ударов пришлось на его долю, но он стоял на своем:

— Я все боялся, что мы с ним не справимся, а вы вот как на него налетели! Разве я сам не убил бы его? Руки так и чешутся! Надо вырвать с корнем это зло! Но без приказа я не смею допустить казни. Я отвечаю за его жизнь. Казнить злодея можно только с разрешения уезда. Успокойтесь! Потерпите немного. Пусть он еще подышит. Мы прикончим его. Только не сейчас.

Крестьяне немного притихли, к Чжан Юй-миню подошли еще ополченцы и оттеснили их.

— Правильно говорит Чжан Юй-минь, — увещевали они самых нетерпеливых. — Слишком легкая смерть для собаки, отделался бы слишком легко, если бы сразу подох… — Толпа расступилась.

— А ведь в самом деле, надо запросить уезд, неужели там не сделают, как хочет народ! — послышались голоса.

— Почему не убить его? Зачем затягивать дело? Как народ хочет, так тому и быть! — все еще упорствовали некоторые.

— Цянь Вэнь-гуй еще должен вернуть вам награбленное, — выступил вперед старый Дун, — он ответит за погубленных им. Если просто убить его, как же он отдаст долги? А за человеческие жизни как заплатит?

— Своей одной жизнью не расплатится! Перебить всю семью! Еще мало будет! — кричали снизу.

— Вы только поглядите на эту тварь! — снова заговорил старый Дун. — Больше ему не выдержать!

Несколько человек втащили Цянь Вэнь-гуя на трибуну. Он неподвижно лежал на полу, точно издыхающий пес.

— Убить сукина сына! — снова закричала толпа.

— Тьфу! Ведь сказал я вам: подохнет — и кары избегнет. Нужно, чтобы он искал смерти, да не мог ее найти! Мы выставим его на площади. Пусть еще поплачет денек-другой! — надрывался Дун.

Этот бывший батрак, очутившись в кругу своих, деревенских, снова сбрел смелость; говорил он уверенно и свободно, сердце его радостно билось.

— Согласны! — ответили ему из толпы.

— Как же это? — раздались другие голоса. — Вырывать сорняк, так с корнем, а то не успеешь оглянуться, как он снова разрастется.

— Вы все еще боитесь его? Теперь он не страшен. Мы всегда справимся с ним, если будем действовать так же дружно, как сегодня. Давайте подумаем, что нам теперь с ним делать.

Со всех сторон посыпались предложения:

— Пусть каждый из нас плюнет на него, ладно?

— Правильно!

— Давайте делить его имущество между всеми!

— Пусть признает свою вину и напишет обязательство, что больше против нас не пойдет, не то мы его убьем!

— Верно! Пусть пишет обязательство! И чтобы своей рукой!

Цянь Вэнь-гуй приподнялся и, стоя на коленях, стал отвешивать поклоны. Правый глаз его совсем заплыл, губы были рассечены; грязные усы обвисли; весь в крови, утратив человеческий облик, он хрипел и заикался:

— Добрые отцы и деды! Кланяюсь всем отцам и дедам, благодарю за милость! Простите все мои преступления!

Школьники, стоявшие отдельной кучкой, передразнивали его: «Добрые отцы и деды!..»

Несмотря на то, что Цянь Вэнь-гуй едва дышал, в его дрожащую руку всунули кисть и заставили писать обязательство.

А собрание перешло к вопросу о конфискации и разделе имущества Цянь Вэнь-гуя и его сына Цянь Ли. Народ не хотел оставлять землю даже другому его сыну, Цянь И. Но для бойцов Восьмой армии существовал закон, отступать от него не дозволялось никому. Пришлось покориться.

Солнце клонилось к западу. Дети уже нашли новое развлечение — они расшвыривали ногами камешки позади площадки. Женщины побежали готовить еду. Активисты торопили Цянь Вэнь-гуя. Куда девалась его обычная ловкость?

Когда стали зачитывать его обязательство, все снова заволновались.

— Пусть сам читает! — раздались крики.

Стоя на коленях, в центре трибуны, босой, в изодранном халате, не смея поднять глаз, Цянь Вэнь-гуй принялся было читать:

— Я причинил деревне много зла, обманывал и угнетал добрых крестьян…

— Долой! Не годится! Что это за «я»? Пиши: «Я, злодей Цянь Вэнь-гуй…»

— Верно! Пусть пишет: «Я, злодей Цянь Вэнь-гуй…»

— Начинай сначала!

Цянь Вэнь-гуй начал снова:

— Я, злодей Цянь Вэнь-гуй, причинил деревне много зла, обманывал и угнетал добрых крестьян всей деревни и заслужил десять тысяч смертей. Но удостоился прощения своих дорогих друзей…

— Чортов сын!.. Кто тут твои «дорогие друзья»? — Какой-то старик вышел вперед и плюнул ему в лицо.

— Пусть будет «прощения народа»! Читай дальше!

— Долой! Какой мы ему «народ»!

— Пусть пишет «господ».

— И не просто «господ»! Господа — это те, кто с деньгами. Мы не «господа-богачи» и не хотим быть ими. Пусть величает нас «господа-бедняки»!

Цянь Вэнь-гуй повторил:

— Удостоился милости господ-бедняков…

— Долой! Неправильно! Мы не «господа-бедняки». Мы добились свободы! Теперь мы «хозяева новой жизни».

— Вот это верно!

— Верно! Так и пиши: «хозяева новой жизни». Ха-ха-ха!

— …удостоился милости хозяев новой жизни, которые даровали мне жизнь…

— Что? Совсем не так! — разъярился кто-то. — Я, «хозяин новой жизни», не разрешаю тебе этого писать! Пиши: «…даровали мне мою собачью жизнь…»

— «…даровали мне мою собачью жизнь…» — подхватили все.

— Даровали мне мою собачью жизнь, — вынужден был прочитать Цянь Вэнь-гуй. — Отныне я должен всеми силами искупить прежние свои преступления, а если хоть на волос нарушу закон, если пойду против вас, то готов принять смертную казнь. Обязательство писал злодей Цянь Вэнь-гуй, расписался в присутствии всех. Третьего числа восьмой луны.

Президиум поставил его обязательство на обсуждение, но особых возражений не последовало. Только кое-кто еще ворчал, что негодяй отделался слишком дешево и его следовало бы еще потрясти.

Цянь Вэнь-гуя тут же отпустили, разрешив временно поселиться в доме Цянь И, а все его имущество было решено опечатать. Будущей комиссии по переделу земли надлежало рассмотреть, какое имущество и в каком количестве оставить Цянь Вэнь-гую.

Последним пунктом повестки как раз и явились выборы новой комиссии. Кандидатуру Лю Маня утвердили единогласно. Выбрали и Го Фу-гуя. Старый Ли Бао-тан, как хороший председатель, был тоже включен в комиссию. Была выдвинута кандидатура и старого Го Цюаня, лучше других знавшего, у кого какие земельные участки.

Поглаживая свои жесткие, как щетка, усы, старик смущенно сказал:

— Как же я могу отказать? Вам, я вижу, не мешает, что я слишком стар. Так и быть, поработаю.

Вошел в комиссию и Жэнь Тянь-хуа, человек энергичный, хороший счетовод. Без него трудно было бы разобраться в делах. Выдвинули Хоу Цин-хуая, тоже умевшего считать на счетах, — молодого, решительного парня, который часто выступал на собраниях против помещиков. Была единодушно поддержана и кандидатура Чэн Жэня, не поддавшегося обольщениям Цянь Вэнь-гуя, вышедшего первым на борьбу с ним.

Все радовались первой победе в борьбе за земельную реформу. Самое трудное осталось позади, главный враг был повержен, но предстояло еще много работы: в деревне оставались еще силы ненавистного прошлого, рассчитаться нужно было с каждым врагом в отдельности и добиться полной победы.

Суд над помещиком-злодеем заставил крестьян поверить в собственные силы, поднял их энергию. Сегодняшние Теплые Воды уже не походили на вчерашние. Когда народ стал расходиться, воздух огласился ликующими криками.

Конец собрания явился началом новой жизни.

ГЛАВА LI

Тревоги Гу Юна

Захваченный общим подъемом, пошел на собрание и Гу Юн. Сначала он пристроился у стены, но заметил неподалеку Хоу Дянь-куя и отошел подальше от такого соседа, очутился снова рядом с кем-то из помещичьей семьи и опять отошел. Наконец, чтобы не привлекать к себе внимания, он смешался с толпой. Кругом горячо спорили, обменивались мнениями. Хотя он радовался, что решено бороться с Цянь Вэнь-гуем, но все же не отваживался отвечать на вопросы, когда с ним заговаривали соседи, а только слушал. Он по-прежнему боялся за себя: разве не говорили про него, что он «помещик в золоте и серебре»?

Когда же собрание открылось и председателем его оказался Ли Бао-тан, Гу Юн успокоился. Ли Бао-тан — хороший, честный старик, с которым он был в большой дружбе. С детства они вместе батрачили, а позже, когда Гу Юн купил сад у помещика Ли, он учился у Бао-тана уходу за фруктовыми деревьями. Они часто вместе сторожили или убирали сады. Их сближало и то, что они были одного возраста, да и жизнь, прожитая почти одинаково в непрерывном тяжелом труде.

Понимая, что Ли Бао-тан хорошо знает его и не примет за «помещика в золоте и серебре», не будет, конечно, рассчитываться с ним или мстить ему, Гу Юн как-то сразу стал увереннее и даже решился вступить в разговор с соседями и высказывать свое мнение.

Когда он увидел на трибуне Лю Маня, услышал про преступления Цянь Вэнь-гуя, он весь загорелся участием к Лю Маню.

— Ах, что вы скажете? Как же этот кровопийца изничтожил семью Лю Маня! Неужели он не отомстит? Где же тогда справедливость?

И вместе со всеми он сжимал кулаки от гнева.

Вдруг на трибуне появился его сын, Гу Шунь. Он требовал от Цянь Вэнь-гуя возмещения убытков за сломанную грушу, не забыв упомянуть о том, как Цянь Вэнь-гуй угрозами заставил породниться их семьи, как приставал к его сестре. Тьфу! К своей же снохе!

Слушая сына, Гу Юн то радовался, что может дать выход своему гневу, то сердился, находя, что неприлично так откровенно говорить на людях; но никто не смеялся над Гу Шунем, кругом раздавались лишь возмущенные крики:

— Бесстыжий! Старый осел!

Наконец, Гу Юн так увлекся, что стал со всеми выкрикивать лозунги, потрясать кулаками и, разгорячившись, забыл о тревогах последних недель, о давившем его тяжелом бремени — о кличке «помещик в золоте и серебре».

Он смеялся вместе со всеми, когда Цянь Вэнь-гуй с искаженным от страха лицом кричал с трибуны: «Добрые отцы и деды, добрые отцы и деды…»

«Неужели уже настал час отмщения? — спрашивал себя Гу Юн. — Что же случилось? Мир в самом деле перевернулся? Ха-ха!» И он стал хлопать всем выступавшим, подхватывать все жалобы, все обвинения, приветствовать коммунистов. Разве без коммунистов добились бы этого? Партия у них правильная.

Когда все разошлись, и он отправился домой. Еще на крыльце он услышал жаркие споры. Горячились все — и старые и молодые. «Точно на собрании», — подумал он. Даже дети вмешивались в разговор, снова и снова изображая в лицах все, что они только что видели, повторяя особенно запомнившиеся им слова:

— Не стоять тебе на этой трибуне! — кричал один. — На колени! На колени перед отцами деревни!

Другие тянули плачущими голосами:

— Добрые отцы и деды!.. Добрые отцы и деды!

— Да скажите же, наконец, отдадим мы часть нашей земли? — послышался голос Гу Шуня.

Точно удар грома прозвучали для Гу Юна слова сына. Все его воодушевление сразу исчезло. Как оглушенный, стоял он на крыльце, не решаясь войти в дом. А Гу Шунь продолжал:

— Скажите, что плохого в коммунистах? Что они помогают беднякам? Что они свергли злодеев? Они дали возможность даже нашей семье рассчитаться с Цянь Вэнь-гуем, а ведь у нас земли гораздо больше, чем у него. Но народ против нас не борется, не требует у нас документов на землю. Что ж, вы думаете, народ нас боится? Упрямство нам не поможет. Землю мы не удержим. Лучше немедля пойти к Чжан Юй-миню и другим товарищам из союза и отдать часть нашей земли. Не пристало нам ждать, пока придут за ней к нам в дом. Решайте же, дядя, отец! Да где же отец? До сих пор не вернулся?

Женщины — и те раскричались от волнения и страха.

— Гу Шунь дело говорит. Мы, женщины, тоже так думаем, — послышался голос старшей снохи, — пусть у нас будет меньше земли, ведь излишки отдадут беднякам.

Гу Юн испугался, он не хотел решать вопрос о земле сейчас, в эту минуту. Услыхав, что его хватились, он, крадучись, выскользнул со двора, неторопливо добрался по безлюдной улице до театральной площадки, усеянной шелухой от арбузных семечек, фруктовыми косточками, арбузными корками и другим мусором. От белого колпака Цянь Вэнь-гуя остался лишь каркас с клочьями бумаги. Ветер гнал его то в одну, то в другую сторону, и, пролетев немного по воздуху, он снова катился по земле.

После недавнего оживления все кругом казалось особенно пустынным и безлюдным. Гу Юн сел на бревно у стены, тупо посматривая по сторонам. На душе было тоскливо. Он уже не противился желанию сына. Но он искал ответа на вопрос: почему с ним, промучившимся всю жизнь, хотят поступить, как с Ли Цзы-цзюнем и с другими помещиками? «Меня считают помещиком потому, что у меня много земли, но ведь я добыл эту землю своим по́том, отдал за нее труд всей моей жизни!» Он не мог забыть обидной клички, которой его заклеймили, — «помещик в золоте и серебре». И он снова и снова повторял:

— По своей воле не отдам земли! Пускай возьмут, сколько им нужно! А хотят бороться со мной, пусть борются!

Смеркалось. Вороны стаями пролетали над его головой, а он все сидел да курил трубку за трубкой, словно ища утешения, время от времени озираясь вокруг красными слезящимися глазами.

Вдруг из-за угла показалась сгорбленная фигура. Кто-то медленно шел по площади, оглядываясь по сторонам, но не замечая Гу Юна. Человек показался Гу Юну знакомым, хотя он и не мог сразу вспомнить, кто это. Гу Юн поднялся, подошел ближе и схватил его за руку. От неожиданности тот опешил, но, разглядев Гу Юна, радостно воскликнул:

— Гу Юн, свояк, что с тобой?

Гу Юн сразу узнал голос и тоже радостно крикнул:

— О, это ты, старый Ху Тай! — но тут же задрожал от страха, точно увидел привидение. Он с опаской огляделся по сторонам, подошел к свояку вплотную и сказал шепотом:

— Идем ко мне. А что слышно у вас в деревне?

— У нас в деревне все кончилось, — простодушно ответил Ху Тай. — Я приехал за своей телегой. Там у нас знают, что я отдал ее сюда. Активисты сказали мне: «Что же, забирай телегу обратно, раз она нужна тебе для извоза».

— О-о! — изумленный Гу Юн не отрывал взгляда от Ху Тая, как бы надеясь услышать еще что-нибудь утешительное.

— Ничего с тобой не случится, не бойся, — приговаривал свояк, подталкивая Гу Юна к дому. — А у вас рассчитываться с помещиками еще не кончили? У нас таких, как я, записали кулаками и предложили нам самим выделить землю, я и отдал шестьдесят му. А мои телеги им не нужны. Мулов тоже оставили, и овец. И торговать разрешили. А как здесь? Ведь ты беднее меня, даже батраков никогда не держал.

— Эх, я еще точно не знаю. На собрании про меня ничего не говорили, а сад мой конфисковали. Окрестили меня «помещиком в золоте и серебре».

Хотя на душе у Гу Юна было невесело, но все же появился какой-то проблеск надежды. Ведь хозяйство у старого Ху Тая много богаче, чем у него. Если не тронули Ху Тая, разве обидят его, Гу Юна?

Гу Юн проговорил со свояком целую ночь напролет. Тот разъяснил ему, что семье Гу Юна со всей землей не справиться, а, отдав несколько десятков му, семья его не пострадает. Ведь нынче рабочие руки стали дороже, нанимать батраков невыгодно. С появлением Восьмой армии торговля пошла бойко; хорошо, что оставили телеги. Он, Ху Тай, людей не обижал — и его теперь никто не обидит. Прежде были непосильные налоги, кругом помещики-злодеи, а простые люди их боялись, приходилось терпеть. А теперь все стали равны. Разве это плохо? Теперь можно высказать, что у тебя на душе. Власти решили, что он богатый крестьянин, ну и пусть. Только бы не попасть в помещики!

Ху Тай посоветовал Гу Юну потолковать с членами бригады и выяснить, наконец, свое положение. Раз у него вся семья трудится, не могут его причислить ни к помещикам, ни к кулакам. Он также советовал свояку отдать землю добровольно.

— Несправедливо держаться за нее, когда у бедняков совсем нет земли. Ведь ты, Гу Юн, сам из бедняков. Ты и протяни им руку помощи.

Гу Юн признал, наконец, что Ху Тай прав, и, решив последовать его совету, сразу успокоился.

Зашел разговор и о войне. Ху Тай своими глазами видел много больших пушек и много солдат, которых отправляли поездом под Датун. Все говорили, что Датун наверняка будет освобожден. Весь Калган готовится к штурму Датуна. В каждой семье припасают подарки бойцам, а грамотные пишут им письма. Возьмут Датун — торговля пойдет еще лучше. Прежде у них в деревне все трусили, рассказывал свояк, но убрали двух злодеев и народ перестал бояться. Был еще один злодей — агент гоминдана, который умышленно сеял ложные слухи. Всех троих избили и отправили в уезд. При них никто не посмел бы выступить открыто: вдруг вернется Чан Кай-ши и народ снова попадет в его лапы.

— Чан Кай-ши никуда не годится, — убежденно говорил Ху Тай. — Да он и не придет. У нас в деревне стоит Восьмая армия, молодец к молодцу, и все рвутся в бой. А у гоминдана все мобилизованы насильно, воевать не хотят. Где уж там! Гоминдановская регулярная армия, что стоит в районе Цинлунцяо, даже с нашими партизанами не справится!

На следующий день, как только начало светать, Гу Юн запряг мула в телегу и проводил свояка до самой реки. Когда Белоносый ступил в воду, Гу Юну невольно вспомнилось, как месяц тому назад он ехал с дочерью домой. Теперь он понимал, что коммунисты не желают ему зла и помогают беднякам. Ах, если бы все это случилось, когда он был молод и беден! Какую хорошую жизнь он прожил бы при таких порядках!

Он еще раз окликнул Ху Тая, уже добравшегося до половины реки, и пожелал ему удачи. Ху Тай обернулся и крикнул ему что-то. Гу Юн разобрал лишь, что теперь, при новых порядках, им будет легче житься. Он пошел обратно, оглядывая участок, который решил отдать, но решение это уже не угнетало его, а принесло такое облегчение, точно он сбросил с себя тяжелую ношу.

ГЛАВА LII

Хоу Чжун-цюань прозревает

Гу Юн отправился в Крестьянский союз с намерением отказаться от части своей земли. Помещение кооператива и двор были набиты битком, народ толпился даже за воротами, каждый шел сюда со своими нуждами. Шум стоял такой, что нельзя было расслышать друг друга. Увидев такое множество людей, Гу Юн оробел, но все же, подбадривая самого себя, он протиснулся в дом и стал разыскивать Чжан Юй-миня или Чэн Жэня. Не добившись ни от кого ответа, он с большим трудом добрался до комнаты, в которой обычно собирались активисты, но и там никого не оказалось. На кане сидел один только Чжан Бу-гао. Крестьяне, обступившие его, перебивая друг друга, что-то доказывали ему. И хотя Чжан Бу-гао заверял, что регистрация уже закончена и союзу все известно, каждый продолжал настаивать:

— У меня земля неорошаемая, далеко от деревни. Мне бы надо землю получше…

И Чжан Бу-гао записывал все просьбы, чтобы передать их комиссии по переделу земли.

Арендовавшие землю в других деревнях спрашивали, как им быть. В этих случаях Чжан Бу-гао писал письма в Крестьянский союз соседней деревни и арендаторы с этими письмами отправлялись за документами туда, так как получить участок можно было только с документом на руках.

Гу Юна никто не замечал. Занятый своим делом, Чжан Бу-гао даже не взглянул на него. И Гу Юн не знал, что ему делать — заговорить ли с ним или подождать, боясь, что не сумеет изложить свои мысли и все вдруг накинутся на него. Потоптавшись немного в комнате, он снова пробился сквозь толпу и вышел на улицу.

Народ стекался к школе, он пошел туда. Оказалось, что в чисто прибранном боковом дворе школы теперь заседает комиссия по переделу земли. И тут толпились крестьяне; кто пришел по делу, а кто и без дела, из одного любопытства.

Гу Юн опять оробел и долго стоял молча, наблюдая со стороны.

В комиссии заседали хорошие, знакомые люди. С глазу на глаз он охотно поговорил бы с каждым. А тут они собрались все вместе, тут же сидели и товарищи из района. Члены комиссии как будто сразу выросли, обрели силу; они держались как люди облеченные властью — непринужденно смеялись, шутили, но никто не обратил на него внимания, даже Ли Бао-тан — и тот не удостоил его взгляда. Старику стало не по себе, и он поплелся домой.

«Будь, что будет! Что хотите, то и делайте!» — думал он.

А в комиссии по переделу разговор как раз шел о нем.

После выборов комиссии, в тот же вечер состоялось ее совместное заседание с Крестьянским союзом. Прежде всего проверили классовый состав деревни. Всего в Теплых Водах оказалось восемь помещиков. Причисление к помещикам многоземельных крестьян признали ошибочным.

Больше всего споров вызвал вопрос о Гу Юне. Одни все еще считали его помещиком, другие находили, что его следует отнести к зажиточным середнякам, так как он не пользовался наемным трудом. В конце концов порешили, что он кулак и что часть земли у него должна быть изъята.

Вопрос о том, сколько у него взять земли и какую, был передан на рассмотрение комиссии по переделу, которая занималась подсчетом земли помещиков и кулаков.

При обсуждении классовой принадлежности того или другого жителя деревни между бригадой и активистами нередко возникали споры. Ян Лян предложил было передать спорные случаи в Крестьянский союз, но дело было спешное, и пришлось заняться им тут же, на объединенном заседании. Ведь и Чжан Пинь настаивал на том, чтобы закончить распределение земли за пять дней, самое большое за неделю — до наступления праздника Середины осени. Промедление могло отразиться на уборке урожая. Раздел не терпел отлагательства и по военным причинам. Узнать мнение деревни времени не было, пришлось все решать самим, и, конечно, не обошлось без ошибок. Одни крестьяне не имели случая высказаться, другие постоянно бегали к активистам и членам комиссии по своим личным делам. Во дворе школы с утра до вечера толпился народ.

Гуда же пришел и Хоу Чжун-цюань. Глаза его беспокойно бегали по толпе, в руках он держал два документа на землю. Увидев отца, Хоу Цин-хуай закричал, прежде чем старик успел открыть рот:

— Уходи отсюда! Что тебе здесь надобно?

Он решил, что отец пришел за ним и не даст ему работать в комиссии. Но старик только посмеивался. Наконец, запинаясь, он принялся рассказывать:

— Хэ-хэ!.. Вот уж удивительные дела творятся… Не поймешь, что теперь делается на свете…

Все стали осаждать его вопросами. Наконец у него развязался язык, и он рассказал о чуде, приключившемся в то утро.

На рассвете, когда он вышел во двор, ему показалось, что за воротами кто-то стоит. На его оклик никто не ответил, и он опять спросил «кто там»? Тут во двор вошел человек, который еще никогда не удостаивал его посещением.

— О-о! Это дядя Дянь-куй! Дядя Дянь-куй! — заметался старик. — Прошу зайти в дом! Прошу садиться!

Хоу Дянь-куй молча прошел за ним, но не сел. Он усадил на кан Хоу Чжун-цюаня, а сам бросился на колени и стал отбивать перед ним земные поклоны причитая:

— Только ты можешь спасти меня, Чжун-цюань. Смилуйся надо мной! Да, в прошлом вся моя семья обижала тебя… Да, я виноват… Но я уже стар, борьбы мне не вынести, возьми у меня, что хочешь… Эх!

Испуганный Хоу Чжун-цюань принялся поднимать помещика, но тот не вставал.

— Да садись же! Садись и говори сидя! — умолял его Хоу Чжун-цюань. Наконец он с трудом поднял старика, но тот так и не сел на кан, а опустился на корточки у стены. Хоу Чжун-цюань за компанию тоже присел на корточки, но старые ноги не выдержали, и оба они уселись прямо на землю.

Хоу Чжун-цюаню тяжело было видеть, как унижается Дянь-куй.

— Чего ты боишься? — утешал он помещика. — Ведь мы — одна семья. Прожили вместе десятки лет, будем и дальше жить по-старому. Не бойся, я тебя не обижу. Вот сын у меня, правда, негодный.

Когда вошла жена Хоу Чжун-цюаня, Хоу Дянь-куй стал и ей отвешивать поклоны. Та от удивления так и застыла на месте.

Хоу Дянь-куй снова начал каяться, признал, что плохо к ним относился, сладкими речами уговаривал работать на него, а сам, зная, что живут они почти как нищие, нисколько не заботился о них. Он сунул Хоу Чжун-цюаню два документа на четырнадцать му земли, умоляя о милости принять землю и заступиться за его старость перед властями. Он плакал, объявил, что не встанет с колен, пока Хоу Чжун-цюань не возьмет бумаги. Только добившись своего, он отправился к другому арендатору. И так и ходит по домам со своими документами, точно с талисманом, вымаливая себе защиту.

То, что случилось вчера с Цянь Вэнь-гуем, напугало и Хоу Дянь-куя. Он понял, что придется искупить зло, которое он причинил, не то народ раздавит его, как клопа.

После его ухода старик со старухой долго глядели друг на друга, не решаясь заговорить. Уж не сон ли это? Они повертели в руках документы, затем, не сговариваясь, побежали к воротам, поглядели вслед помещику и, наконец, оба засмеялись, а потом заплакали.

Сидя на крылечке и отирая слезы, Хоу Чжун-цюань вспоминал свою горькую жизнь. Перед ним вставала бескрайняя пустыня с сыпучими барханами, по которой он и в бурю и в снегопад водил верблюдов. Вспомнилось, как уплывали надежды, становясь все туманнее, все расплывчатее, точно горизонт в сумерках; вспомнилось, как он болел и чуть не умер. Смерть тогда казалась ему счастьем, а жизнь после болезни стала еще более тяжкой. Он вспомнил, как уверовал в учение о возмездии, как успокоился на том, что правда победит в будущей жизни. И вдруг — и правда, и счастье пришли к нему в этой жизни. Об этом он никогда и мечтать не смел. Он понимал, что нужно радоваться, и он в самом деле радовался, но слезы неудержимо текли у него из глаз. Точно воскреснув, ожили в нем былые чувства, он уже не был прежним старым упрямцем. А жена все еще не верила ему и ворчала.

— Ты опять вернешь землю? Опять? Эх, ты!

Хоу Чжун-цюань, наконец, встал, вытер слезы и, взяв документы, вышел на улицу.

Жена бежала за ним и причитала:

— Ты все еще упрямишься, все еще трусишь? Все еще веришь в его бредни?

— Нет, — ответил старик, — я отдам документы Крестьянскому союзу. Я им всем расскажу, всем, всем… Мир действительно перевернулся. Ха-ха!

Все от души смеялись рассказу старика.

— А ты не спросил, откуда у него богатство? От счастливой судьбы?

— А ты, дядя Хоу, не поскачешь за ним на Западное небо на резвом скакуне?

— Старик такой простофиля, — вздохнул кто-то в толпе. — Всю жизнь отдавал себя на растерзание, но теперь как будто очнулся.

— Будда, отец, не наш бог, — улыбнулся Хоу Цин-хуай. — Сколько лет мы жгли ему свечи, но он так и не обратил на нас внимания. А вот пришел приказ председателя Мао — и нам сразу дали землю. Его мы и должны благодарить. Верно?

Старик молчал, растерянно улыбаясь.

— А если эту землю в самом деле отдать тебе, — спросили его, — ты снова вернешь ее помещику?

Но Хоу Чжун-цюань решительно замотал головой:

— Нет, нет, после вчерашнего собрания и я понял, ха-ха!

Подобные случаи становились широко известны, мгновенно распространялись по всей деревне, вселяли бодрость в людей и укрепляли веру в правоту их дела.

ГЛАВА LIII

Демократия в действии

Крестьяне совсем забросили работу на полях, толпами ходили из дома в дом, то искали активистов и членов бригады, то вступали друг с другом в жаркие споры. Потом опять шли к руководителям, чтобы те разрешили их споры или выслушали какие-нибудь предложения.

Все это мешало работе комиссии по переделу земли. Члены комиссии возмущались:

— Сбросили помещичий гнет, так и вознеслись! Никакой узды на вас нет! Посидели бы сами на такой работе!

Но никто их не слушал. Тогда на воротах появилась записка: «Посторонним вход воспрещается».

Ян Лян, однако, осудил такое поведение активистов:

— Руководители не могут уклоняться от общения с массами, от предложений, выдвигаемых крестьянами.

— Но ведь это демократия сверх меры, — оправдывались активисты. — Так порядка не установить. Ведь этак предложениям конца не будет.

Ян Лян и Чжан Юй-минь нашли новое помещение для заседаний: три выходящие на север комнаты в доме Цзян Ши-жуна. Туда не проникало солнце; во дворе, где росла большая акация, вмещалось много народу. Цзян Ши-жун с женой перекочевали в свой старый, почти пустой дом, в котором жил сторож, их бедный родственник, плативший, однако, арендную плату.

Ян Лян и Ху Ли-гун занялись организационной работой и прежде всего — созданием крестьянских групп для обсуждения всех спорных вопросов. Решения, принятые там, должны были разбираться на совещаниях председателей этих групп. Такой порядок всех удовлетворил: лучше разобрать все вопросы сообща, чем каждому в отдельности бегать за Чжан Юй-минем или другими активистами.

Чжан Бу-гао не справлялся с работой, и в помощь ему дали Хань Тин-шуя. Ян Лян и Ху Ли-гун посещали то одну, то другую группу, заходил иногда и Чжан Юй-минь. Вэнь Цай, проводивший все время в комиссии по переделу, изредка тоже принимал участие в жарких прениях, возникавших в группах, которые все разрастались.

Была создана и женская группа. Управившись с домашней работой, женщины собирались вместе, и Ян Лян умело заводил разговор об их тяжелой жизни, о перенесенных обидах. Женщины говорили без умолку и плакали, вновь переживая свои страдания.

Дун Гуй-хуа уже не мучили опасения. Муж ее, Ли Чжи-сян, больше не мешал ей.

— Знай себе заседай, и я буду заседать, — говорил он. — Сюй Юу не вернется, а если и вернется, теперь он не страшен. Сделаем и с ним то же, что с Цянь Вэнь-гуем. Если же он и вправду станет контр… контрреволюционером, тогда и жизнью поплатится. Чжан Пинь наказал нам глядеть в оба за помещиками и за теми, с кем они связаны. Уж если Хоу Чжун-цюань перестал бояться, так нам и подавно не страшно.

Даже дряхлые старики стали припоминать прошлое и жалели, что не выступили на собрании. Теперь они набрались храбрости и ораторствовали в группах.

Среди крестьян уж не находилось сочувствующих помещикам, и жена Ли Цзы-цзюня не смела высунуть нос на улицу. Стоило ей появиться, как ее осыпали насмешками.

— Тьфу, приплати она мне, и то я на нее не взгляну. А она-то старается! Целыми днями кривляется перед нами, все норовит изменить мужу!

Старый ханжа Хоу Дянь-куй тоже уже не смел греться на солнышке и, точно крыса, заполз в свою нору.

Помещики лишились своей былой силы, а все их прихвостни теперь заискивали перед деревенскими властями, всячески старались угодить и признавали свои ошибки. Прихвостень Сюй Юу Ван Жун, страшась возмездия, по собственному почину выразил свое раскаяние в письме к Крестьянскому союзу.

Но нельзя было заниматься только переделом земли, и крестьяне мало-помалу вернулись к обычным делам. Еще не все фрукты были проданы, а Жэнь Тян-хуа, Хоу Цин-хуай и Ли Бао-тан были заняты в комиссии по переделу земли. Найти им замену не составило труда, так как всем хотелось приняться за работу. Продажу фруктов поручили другим, нашлись здесь люди, занимавшиеся прежде мелочной торговлей, и в два-три дня все было закончено. Яблоки и груши еще не начали продавать, а за одни только хулубины уже выручили около восьми миллионов юаней. Одни предлагали купить на эти деньги скот для бедняков, другие мечтали о колодце с насосом, но боялись, что каждому в отдельности ничего не достанется. Наконец, после долгих споров решили, как хотело большинство — разделить деньги между всеми. Зная, что бригаде придется скоро покинуть деревню, что затягивать этого дела нельзя, к этому решению присоединился и Ян Лян. Но комиссия по переделу земли была и так перегружена, поэтому распределение денег — по достатку семьи и по числу ее членов — поручили председателям групп.

Помещикам было оставлено кое-какое имущество, а остальную утварь, сельскохозяйственные орудия и запасы зерна, подлежащие конфискации, переписали и опечатали.

В группах шло оживленное обсуждение: кому и что дать из конфискованного добра.

В борьбе с помещиками добиться единства среди крестьян было не так трудно. Когда же поднимались личные вопросы, договориться было нелегко. У всех были свои желания, свои заботы, каждому хотелось получить побольше. Поэтому собрания в группах проходили бурно, каждый шел сюда со своими сомнениями, и здесь же с крестьянами велась изо дня в день воспитательная работа. В группах учили, что с врагом надо бороться упорно, но со своими быть уступчивее. Только путем взаимных уступок можно сплотиться теснее и не вызвать злорадного смеха у помещиков.

— Конечно, ничего одинакового на свете не бывает, — соглашались одни, — даже река Хуанхэ гладкая только на первый взгляд, а под водой ямы и мели, да и на поверхности волна то подымается, то спадает. Все мы свои люди, но даже на одной руке пальцы разной длины. Уравнять всех нельзя.

Но другие все же пытались уговорить членов комиссии уважить именно их, дать им земли побольше да получше.

В ополчении шла усиленная военная подготовка. Ополченцы совсем забросили работу в поле, день и ночь несли охрану, ходили в патрули, присутствовали на собраниях. Все они были бедняки и презирали тех, кто, по их мнению, погряз в заботах о личном благополучии.

— Гляди: и бедняка деньги заворожили! Вот разбогатеешь, станешь эксплуатировать других, неровен час, придется и с тобой бороться! — говорили они.

У отряда была своя славная история: прежде он боролся против японцев, ловил предателей. Теперь он защищал народ, зорко следил за тем, чтобы побежденные помещики не подняли снова голову. Партийное ядро увеличивалось с каждым днем, отряд становился подлинным оплотом деревни.

Образцом для всех служил командир отряда Чжан Чжэн-го. В доме у него не было ни зернышка. Он тайком занимал зерно у соседей, чтобы товарищи не узнали о его нужде и не тронули бы для него конфискованных у помещиков запасов. Когда Ян Лян, до которого дошли слухи о его тяжелом положении, стал расспрашивать его, Чжан покраснел, но ни за что не хотел признаться в своей бедности.

Но нашлись и такие, для которых личное благополучие оказалось выше всего. Из-за этого в комиссии по переделу однажды разыгралась бурная сцена.

ГЛАВА LIV

В комиссии по переделу

После образования групп в комиссию стало ходить меньше народу, и она успешно выполняла подготовительную работу: подсчитывала количество земли, подлежащее переделу, устанавливала ее качество, состав семей, разбивая их на категории в зависимости от достатка. Все члены комиссии поступились личными интересами и стремились справедливо произвести передел.

Особенно старался старик Го Цюань. Детей у него не было, племянники, которых он воспитывал, уже выросли, а Чжан Юй-минь стал одним из руководителей деревни. Сам старик довольствовался несколькими фруктовыми деревьями, которые достались ему в прошлом году.

— Эх, — говорил он, — председатель Мао далеко отсюда, а как болеет за нас душой! Как же нам самим не болеть о делах своей деревни? Вот заживем хорошо, тогда и председателю Мао станет спокойней.

Этому добряку хотелось всем дать хорошую землю. Часто в обеденный перерыв к нему приходили односельчане и он заявлял им:

— Не волнуйся, малый, ручаюсь, тебя не обидят. Но в этом деле хозяин не я, оно — общее.

Но когда распределяли землю, старик все-таки вмешивался:

— Этому дайте орошаемой, у него в семье мало рабочих рук!

Или:

— Ах, человек он бедный. В жизни видел мало радости, ему непременно нужно орошаемой!

— Землю-то всю нужно распределить, — возражал ему племянник, — и хорошую и плохую, разве здесь не все бедняки?

Иногда он просто отмахивался от старика:

— Не суйся с советами, шел бы ты лучше отдыхать.

Теперь крестьяне редко заглядывали в комиссию, но активисты постоянно находились там. Победа над Цянь Вэнь-гуем помогла им выпрямиться во весь рост. Они стали настоящими хозяевами деревни и сами вникали во все.

Чэн Жэню и Чжан Юй-миню неловко было удалять из помещения комиссии активистов — ведь все они братья. Бывало, придут, постоят, послушают, иногда даже помогут в работе, но когда вопрос заходил о них, некоторые члены комиссии невольно выискивали для них участки получше, независимо от их имущественного положения. Никто, правда, сам ничего не требовал, не и не отказывался. Вэнь Цай в таких случаях убеждал Го Цюаня:

— Ты слишком добрый, старый Го, активисты, конечно, люди свои, нам помогают, но мы должны считаться с их достатком, иначе нас обвинят в пристрастии и вся наша работа окажется бесполезной.

Го Цюань гладил усы и оглядывался по сторонам, но все хранили молчание. Тут вмешивался Го Фу-гуй, считавшийся в комиссии самым деятельным:

— А все-таки к активистам нужен другой подход. Они круглый год заботятся о нас, бедняках, стараются, тратят свое рабочее время. По-моему, их надо уважить.

Того же мнения был и Ли Бао-тан:

— Что правда, то правда, они народ заслуженный, надо их вознаградить…

На заседаниях групп Чжан Юй-минь убедился, что крестьяне стали критически относиться к активистам и что без одобрения масс не следует принимать ни одного решения. Но Чжан Юй-минь не всегда присутствовал на заседаниях комиссии, и руководящую роль в ней играл Чэн Жэнь. Чэн Жэнь приобрел большое влияние в деревне, когда, покончив со своими сомнениями и колебаниями, смело разоблачил перед собранием Цянь Вэнь-гуя. Все хвалили его, и сам он чувствовал, что оправдал доверие народа. Он старался работать как можно лучше, никогда не опаздывал на заседания, прислушивался к советам членов бригады, хотя сам не любил много говорить. Но его все еще грызло беспокойство, и он часто думал: «Все равно, я человек бессовестный!»

Он не знал, как живется теперь Хэйни у Цянь Вэнь-гуя. Наверно, она ненавидит его, Чэна. Он раскаивался, что на собрании даже не посмотрел, здесь ли она. А она, видно, стояла там, где и все женщины. Что она чувствовала, когда ругали и били ею дядю? Бедная сирота! Ни отца, ни матери, а дядя такой негодяй! Ей, должно быть, теперь приходится терпеть от него еще больше. Правильно, конечно, думал Чэн Жэнь, что он ударил по Цянь Вэнь-гую, но вот Хэйни он не сумел помочь, ее он обрек на мучения. Он не решался спросить о Хэйни, но вместе с тем не переставал думать о ней, и личное горе мешало ему отдаться работе.

Был в комиссии человек с еще более твердым характером, пренебрегший личными чувствами — Лю Мань. Словно в горячке, без сна и еды, провел он более двадцати дней. Но после победы над Цянь Вэнь-гуем силы покинули Лю Маня; слабость, головная боль донимали его, болела грудь. Он часто начинал задыхаться — и тогда пробирался во двор за домом, чтобы подремать под деревом в тишине и прохладе. Бездумно, словно выздоравливающий после тяжелой болезни, он подолгу лежал, глядя в чистую синеву сквозь качающиеся вершины деревьев. Товарищи упрекали его за безделье, но он молчал и только потирал грудь. Этот отдых был ему необходим, чтобы восстановить свои силы.

Когда дошла очередь до Чжао Цюань-гуна, в комиссии решили выделить ему два му фруктового сада и два му орошаемой земли на горе. Но Чжао Цюань-гун не нуждался в саде. Тогда ему предложили два с половиной му орошаемой земли, но этого ему показалось мало. Он отказался от участка, не помогли и уговоры Го Цюаня: земля хороша и орошать удобно, другой такой участок найти трудно. Цянь Вэнь-ху, бывший при этом, сразу решился:

— Если он отказывается, дайте эту землю мне.

Комиссия согласилась.

После долгих поисков для Чжао Цюань-гуна нашли, наконец, новый участок в три с половиной му орошаемой земли; он обрадовался и побежал взглянуть на него, но там его радость сразу пропала: участок был неплохой, но слишком близок к воде, часть его, уже подмытая, обвалилась, и река угрожала смыть еще восемь десятых му. Взволнованный, он бегом вернулся в комиссию и начал кричать:

— Что вы, смеетесь надо мной, что ли? — И потребовал обратно землю, уже отданную Цянь Вэнь-ху. Члены комиссии стали успокаивать его, уговаривали взять сад, но он и не думал соглашаться. Цянь Вэнь-ху тоже заупрямился:

— Что же, все мы боролись ради тебя одного? Чтобы ты привередничал и перебирал все участки?

— Как ты смеешь не отдавать мне землю? — закричал Чжао Цюань-гун, недолюбливавший Цянь Вэнь-ху. — Думаешь, тебе твои родственнички помогут? Цянь Вэнь-гуй? Прежде из-за вашей семьи не могли подняться на борьбу, а теперь, когда мы, наконец, победили, и ты пришел за участком! Земля не для таких, как ты.

Цянь Вэнь-ху не стерпел обиды:

— Ладно, меняться — так всем. Посмотрим, кто из нас настоящий бедняк! Ведь в прошлом году ты получил полму фруктового сада из владений Сюй Юу да еще сам прикупил пять му виноградника. А этой весной тебе одному дали восемь десятых му да было у тебя три му орошаемой на горе! А все еще считаешься бедняком. Разве я боролся меньше, чем ты? А получил весной всего восемь десятых му да один дань зерна. Меняться, так всем меняться!

— Что ж, по-твоему? Я не бедняк, а помещик? Ладно, борись со мной, дели мою землю! Это ты мстишь за своего родственника Цянь Вэнь-гуя!

— Замолчи! Не смей оскорблять меня! — подскочил к нему Цянь Вэнь-ху и замахнулся.

Ли Бао-тан, Го Цюань и другие члены комиссии принялись разнимать их.

— Перестаньте, не смешите людей!

Го Фу-гуй обхватил Цянь Вэнь-ху, Хоу Цин-хуай оттаскивал Чжао Цюань-гуна. Не выдержал даже молчаливый Жэнь Тянь-хуа — гневно швырнул счеты и бросил кисть:

— Я на всю деревню работаю, а не на вас одних! Вы думаете только о себе! Не стану я больше работать, созывайте общее собрание, пусть выберут другого!

Рассердился, наконец, и Чэн Жэнь:

— Что за споры? Ведь сказано — не ходить сюда! А вы все лезете да деретесь за свои участки. Только актив позорите! Вон отсюда! Здесь не место для ваших драк! Идите драться на улицу!

Но он быстро справился с собой и заговорил спокойнее:

— Вы забыли, что мы братья на жизнь и на смерть? Что должны стоять друг за друга? Драться из-за клочка земли, из-за того, что у соседа на кунжутное семечко больше? И это вы называете освобождением? Довольно! Вот придет товарищ Вэнь, будет вам критика! Ведь мы же руководители, активисты, мы должны подавать пример: какой бы участок ни достался — все ладно! Совсем не дадут — тоже ладно. Вот смотрите, Третьему брату Чжану не досталось земли совсем, дань зерна, полученный весной, он давно съел. А не жалуется. Учитесь у него. — Чэн Жэнь умолчал о том, что и сам, как Чжан Юй-минь, получил только дань зерна.

Уговоры, наконец, подействовали, спорщики разошлись. Понимая, что он неправ и что никто ему не сочувствует, Чжао Цюань-гун, уходя, пробормотал:

— А по мне, хоть не давайте земли совсем. Мне ничего не нужно. Столько десятков лет прожил — с голоду не умер. Как-нибудь доживу свой век и без освобождения.

Цянь Вэнь-ху, затаив обиду, сидел молча, думая:

«Неужели же мне всю жизнь страдать из-за своего родства с Цянь Вэнь-гуем?»

Слухи об этом происшествии широко распространились; их передавали из группы в группу, из семьи в семью, из переулка в переулок.

— Что ж это за комиссия? — говорили крестьяне. — Если она дает землю только одним активистам? Если она не отчитается в своей работе, мы все откажемся от земли. Вот перестанем ходить на собрания, посмотрим, кем они будут руководить!

Эти разговоры дошли до Ян Ляна и Вэнь Цая, и они заявили, что план раздела земли будет непременно поставлен на обсуждение Крестьянского союза. Это всех успокоило, снова вернулось радостное настроение.

Ян Лян и Вэнь Цай тем временем принялись всемерно помогать председателям групп, чтобы ускорить распределение конфискованного имущества.

ГЛАВА LV

Имущество помещиков — народу

По всем переулкам, точно муравьи, сновали люди, Все конфискованное добро было рассортировано и составлено в нескольких дворах. Перетаскивая вещи в одиночку или подвое, крестьяне, громко смеясь, переругивались, кричали, словно дети. Женщины, привлеченные шумом, выходили на улицу. Когда разрешили осматривать вещи, началось настоящее паломничество: шли целыми семьями, жены позади мужей, снохи позади свекровей, дети позади матерей, державших младенцев на руках. Женщины показывали пальцем на новые шкафы, на красные лакированные сундуки, на парные фарфоровые вазы для цветов. Вот бы это дочери в приданое! Им хотелось получить все, что видели: столы, стулья, часы. А как хороши вот эти часы! Поставить бы их дома, отбивали бы время целый день. Они разглядывали платья — таких пестрых, красных, зеленых они никогда не носили. Вот это было бы хорошо для снохи, ей, наверно, понравилось бы, а вот то пришлось бы впору дочери. На Новый год можно бы не горевать А у иных разгорались глаза на посуду. Заполучить бы полное хозяйство! И этот большой чан, и кувшин, и бутыль! А решета, а сита!

Мужчин кухонная утварь не интересовала. Они рассматривали плуги железные и деревянные, ручные сеялки, молотилки, грабли. Толпами переходили они из одного двора в другой, разглядывая выставленное добро.

Народное достояние охраняли ополченцы и не разрешали прикасаться к вещам.

А по возвращении домой в семьях начиналось обсуждение всего виденного. Как много добра! Особенно волновались старики и старухи:

— Ах, получить бы все, чего не хватает в хозяйстве! Но ведь просить надо с толком, все равно много не дадут.

— И верно, народу-то много; должно хватить на всех.

С разделом имущества торопились. Председатели групп подсчитали все вещи, распределили их по группам и на собраниях тщательно взвешивали нужды каждой семьи. Когда возражений больше не находилось и обсуждение заканчивалось, председатель раздавал талоны, на которых стояло название предмета и номер. Такой способ распределения конфискованного имущества привлек еще больше интереса к группам, собрания в них проходили при полном составе членов и открывались вовремя. Через несколько дней с распределением было покончено. Теперь ожидали объявления, когда можно будет забрать вещи.

У Вэнь Цая с Ян Ляном уже почти не возникало разногласий. События, свидетелем которых он был, показали Вэнь Цаю силу и разум народа. Высокомерия и самодовольства у него поубавилось. Бывая на заседаниях комиссии по переделу земли, слушая крестьян, он понял, что его умение излагать теоретические положения еще далеко не означало способности разрешать конкретные задачи. Когда разговор шел о земле, крестьяне отлично понимали друг друга. Каждый знал, где расположен тот или иной участок, его размер, качество почвы, как он орошается, какой дает урожай. Знали они, кто и как обрабатывает земли, какому помещику они принадлежали. Вэнь Цай, помогая крестьянам вести записи, не мог вставить ни одного слова в их горячие споры. Он плохо знал крестьян даже по имени. Он изучал тригонометрию, но не мог угнаться за Жэнь Тянь-хуа, молниеносно считавшим на счетах. Таким же беспомощным оказался он и при распределении конфискованного имущества. Сначала он опасался, что в погоне за одними и теми же вещами крестьяне передерутся. Но они не только не передрались, но сами навели строгий порядок, которым все остались довольны.

Предубеждение Вэнь Цая против Ян Ляна и других членов бригады почти рассеялось. Товарищи завоевали авторитет среди крестьян потому, что умели работать с массами; сам же он никак не мог избавиться от своих интеллигентских замашек. Он понял на деле, что сблизиться с крестьянами не так-то легко, часто не знал даже, о чем с ними говорить. Он с завистью смотрел на Чжан Пиня, который умел понимать крестьян с полуслова, думать за них, решать за них. При всей своей молодости Чжан Пинь вел себя крайне разумно. Его знание масс и строгая принципиальность невольно внушили Вэнь Цаю уважение к младшему по годам товарищу. Конечно, Вэнь Цай еще не вполне отделался от своего легкомыслия и самодовольства, еще иногда рисовался и позировал, но работа в Теплых Водах все же научила его прислушиваться к чужому мнению и решать важные вопросы сообща. Теперь он вместе со всей бригадой восхищался тем, как разумно ведут себя крестьяне, вместе с ними осматривал конфискованные вещи и радовался их радостью.

Раздел земли тоже подходил к концу. Протоколы заседаний вывешивались на улице для общего сведения. Был принят и календарный план работы на ближайшее время. Так, было намечено десятого числа восьмой луны раздать вещи; вечером четырнадцатого — обсудить итоги раздела земли; утром пятнадцатого — вручить документы на землю и деньги, вырученные за продажу фруктов; вечером пятнадцатого — всем отдыхать, а шестнадцатого с утра приступить к обмеру земли. Близилась уборка урожая, дело, не терпящее отлагательств. Из-за нее и шла спешка во всем. Бригаде тоже пора было отправляться в уезд отчитаться в своей работе и вернуться к своим обычным занятиям.

Вещи раздавали очень широко. Кое-что — вазочки, зеркала — достались даже середнякам. Десятого с самого утра обладатели талонов начали добывать веревки, палки, мешки, искать помощников; даже женщины не хотели отстать от мужчин.

Во дворах был установлен строгий порядок: председатели групп проверяли талоны с указанием предмета и двора, где он находится. Для выноса вещей требовался пропуск с печатью и подписью. На церемонию раздачи вещей собралась вся бригада, комиссия по переделу и все активисты, у которых теперь находилось больше свободного времени, так как план передела земли уже был готов. Они тоже относили домой свои вещи и помогали переносить другим.

Особенно усердно трудились Ян Лян и Ху Ли-гун.

— А что еще перенести? — то и дело спрашивали они.

Большой двор был переполнен, казалось, что людей не становится меньше. При выходе, где проверялись пропуска, образовался затор.

Женщины столпились у сложенных грудами одеял, платьев, кухонной утвари. Когда одной из них попадалось на глаза платье, нравившееся ей больше, чем то, которое полагалось ей по талону, она начинала кричать:

— Неправильно! Мне нужно не это, а вон то, получше!

Платья женщины примеряли тут же. Те, кому досталась хорошая одежда, сияли от радости. А когда попадалось старинное платье из тяжелого шелка с вышивкой, да еще красное — свадебное, женщины смеялись; шутили и зрители.

Больше всего недоразумений возникало среди женщин, поэтому к ним назначили двух грамотных председателей групп и одну женщину — Чжоу Юэ-ин. В рваной соломенной шляпе и белой мужской безрукавке, она энергично распоряжалась, размахивая длинной гаоляновой хворостиной. Как всегда, она была впереди всех. Во время суда над Цянь Вэнь-гуем она первая из женщин ворвалась в толпу и, размахнувшись, ударила Цянь Вэнь-гуя по лицу.

Эта женская рука, которая знала только очаг да котел, которая выгребала навоз из хлева, которая огрубела от воды и земли, от зноя и ветра, теперь высоко взметнулась и нанесла удар помещику-людоеду. Общая радость преобразила и ее. Она стала мягче, реже сердилась, меньше придиралась к мужу-пастуху. А муж в ожидании раздела земли теперь чаще бывал дома. Чжоу Юэ-ин и другие женщины принимали самое деятельное участие в распределении вещей.

Жене Чжао Дэ-лу достались два длинных платья; одно синее, хорошо сидевшее на ней, она тут же надела, а другое, белое, она держала в руках вместе с куском материи в клетку и, поглаживая блестящую гладкую ткань, говорила окружающим:

— Ну и материя! Смотрите, какая тонкая и шелковистая!

Чэн Жэнь обошел все дворы, где происходила раздача. Он толкался в толпе, радовался, глядя, как крестьяне уносят к себе награбленное помещиками добро. Ему самому достались кое-какие инструменты и зерно. Ли Чан помог ему отнести все это домой, а сам вернулся за своими вещами. Теперь он вприпрыжку бежал по улице с четырьмя большими цветочными вазами в руках.

— Зачем они тебе? — спросил его Ху Ли-гун, попавшийся ему навстречу.

— Да никто их не берет, — ответил ему с широкой улыбкой на веснушчатом лице Ли Чан, — вот я и взял себе.

— Ха-ха, брат Ли Чан, — засмеялись в толпе. — Что ж ты не взял пестрого платьица для своей малютки? Пригодилось бы ей, когда сядет зимой в паланкин^[46].— Ли Чан покраснел и, ничего не ответив, будто не расслышал вопроса, побежал дальше.

— Что это за малютка? — спросил Ху Ли-гун.

— Будущая его жена, которая воспитывается у них в доме. Уж очень она маленького роста. Ха-ха!

Мать Гу Чан-шэна ковыляла по улице, прижимая к груди двух кур. Ей не терпелось поделиться впечатлениями с кем-нибудь, и, завидя Вэнь Цая, она бросилась к нему:

— Вот уж вы о нас позаботились, товарищ! Обо всем-то вы подумали! Теперь каждый получит то, в чем нуждается.

— А у тебя, видно, кур не было, вот тебе и дали парочку! — засмеялся Вэнь Цай.

— Кур-то у меня своих достаточно, так ведь те я за деньги покупала, а эти куры особенные, освобожденные… хэ-хэ…

Кругом засмеялись.

— А больше тебе ничего не дали? — спросил Вэнь Цай.

— Разве меня могли обойти? — ухмыляясь, сказала старуха. — Ведь у меня сын фронтовик, вот я и получила пять доу зерна. Зерно-то у меня есть, я в нем не терплю недостатка. Вот урожай скоро соберу. Но, начальник Вэнь, ведь мне все равно причитается! Из уважения! Как матери фронтовика, верно?

— Иди, тетка, домой! Да хорошенько корми своих новых кур, освобожденных! — крикнул Ян Лян, стоявший поодаль.

Толпился народ и у больших чанов. Кто был помоложе да посильнее, подымал чан один и сам взваливал его себе на плечи, иные уносили чан вдвоем. Какой-то старик все примерялся к чану, но поднять не хватало сил. Чэн Жэнь хотел было помочь ему, как вдруг услышал знакомый голос:

— А нам еще и таз полагается, дядя, смотри, какой хороший! Белый, фарфоровый!

Чэн Жэнь сразу остановился. Сквозь толпу пробиралась Хэйни, не замечая его, она спешила к дяде, высоко подняв таз над головой, а Цянь Вэнь-фу залился счастливым смехом и радостно закивал головой:

— Ведь мы думали, Хэйни, что чан маленький, и не взяли с собой веревку. Как же нам его унести?

— Я понесу на спине, а ты возьмешь таз, — весело ответила Хэйни, берясь за чан. — А знаешь, дядя, ведь это наш чан, Цянь Вэнь-гуй купил его в уезде. Он еще очень хороший, смотри, какой толстый слой глазури.

— Нет, нет, Хэйни, я сам понесу, ты только подыми мне его на плечи.

— Нет, я понесу, тебе не поднять, дядя!

Увидев Хэйни, Чэн Жэнь растерялся. Слишком неожиданна была встреча. «Какое у нее счастливое лицо», — удивился он, и тут же, точно очнувшись от сна, вдруг понял, как смешны были все его опасения. «Почему же ей не быть счастливой? Ведь она сирота, жила у Цянь Вэнь-гуя из милости. Победа над Цянь Вэнь-гуем освободила всех, кого он угнетал, а значит, и ее. Она, конечно, не могла сочувствовать Цянь Вэнь-гую». И точно скинув с себя тяжелый груз, Чэн Жэнь бросился к Цянь Вэнь-фу.

— Дай-ка я снесу, дядя, — громко крикнул он, и, не ожидая ответа, взвалил чан себе на плечо.

Цянь Вэнь-фу только развел руками и не нашелся, что сказать, а Хэйни отвернулась, словно от чужого. Старик поплелся следом за Чэн Жэнем, бормоча под нос:

— Эх, хэ-хэ!

Хэйни со строгим выражением лица молча шла позади.

Вскоре раздача вещей закончилась. Дворы опустели. Имущество помещиков перешло в глинобитные фанзы к новым владельцам. И оттого, что вся эта красивая посуда, красная лакированная мебель очутилась в домах у крестьян, сна выглядела еще наряднее, еще праздничнее. Улицы и переулки были полны веселыми, счастливыми людьми.

ГЛАВА LVI

Новые задачи

Вечером, во время собрания Крестьянского союза, старый Дун вернулся из района. Несмотря на то, что уже стояли осенние дни, он был весь в поту. Не дожидаясь конца собрания, он вызвал Вэнь Цая, передал ему письма и сообщил новость: Восьмая армия отошла от Датуна.

Все было готово к штурму, и через несколько дней город должен был пасть, но на помощь гоминдановцам из провинции Суйюань подоспел Фу Цзо-и.

Часть их армии, говорилось в письме, уничтожили в Чжоцзышане, другую — целую дивизию — под Фынчжэнем, но этот сукин сын Фу Цзо-и со своими кавалеристами захватил Фынчжэнь, и Калган снова оказался с двух сторон под огнем. Чтобы сдержать продвижение врага у Цинлунцяо, пришлось перебросить главные силы на восток. У нас хватит сил, чтобы отбить таких бандитов, как Фу Цзо-и. Наши бойцы рвутся в бой. Те, кому не пришлось сразиться под Датуном, клянутся: «Я не я буду, если не захвачу десяток-другой американских винтовок». Под Яньцином у нас надежные укрепления, но теперь необходимо поднять народ на строительство укреплений в Хуайлае. Задание это срочное. Мобилизованные должны выступить завтра. Да, ведь завтра праздник Середины осени, но о празднике теперь нечего и думать.

Хотя члены бригады были люди стойкие, все же внезапная новость ошеломила их. Почти месяц прожили они в этой глухой деревни, куда газеты приходили на третьи сутки, и о положении на фронтах мало что было известно.

Изменение военной обстановки заставило бригаду серьезно подумать о том, как пойдет работа в деревне после ее ухода. Старый Дун привез для них из района приказ: закончить работу по проведению земельной реформы и, не возвращаясь в город, отправиться в восьмой район уезда Чжолу для выполнения нового задания. Какого — они еще не знали, но Теплые Воды им предстояло оставить немедленно. Работа здесь подходила к концу, и в дальнейшем можно было вполне положиться на деревенские власти и активистов. Членов бригады заботило лишь одно: как бы враги не подняли снова голову и не нагнали бы страху на крестьян, распространяя клевету о скором возврате к старым порядкам.

Собрание, между тем, продолжалось. Оживленно прошло обсуждение спора о земельном участке между Чжао Цюань-гуном и Цянь Вэнь-ху. Чжао Цюань-гун не сдавался и сердито кричал:

— Что вы там рассказываете, будто мне выделили землю? Ведь я ничего не получил, а вы еще меня ругаете!

Го Цюань признал свою ошибку перед всей деревней и, обозвав себя мягкотелым дураком, сказал:

— Сначала мы в комиссии выделяли активистам землю получше. Мы считали, что их, как людей заслуженных, надо отблагодарить. Но после стычки Чжао Цюань-гуна с Цянь Вэнь-ху Вэнь Цай созвал собрание активистов и раскритиковал нас. Да, мы ошиблись, но больше этого не повторяли.

Чэн Жэнь, Жэнь Тянь-хуа и Ли Чан выступили с объяснениями по отдельным вопросам. Некоторые крестьяне просили о замене одних участков другими, и собрание, по возможности, удовлетворяло их просьбу. Сначала думали, что заявок будет множество, но на деле охотников менять участки набралось не так уж много. Собрание закончилось рано.

После двадцати дней большого напряжения все с облегчением вздохнули: завтра праздник Середины осени, праздник освобожденных людей.

— Как легко будет запомнить, — говорили крестьяне. — И детям и внукам накажем помнить навечно, что в этом году, в праздник Середины осени, мы получили землю, для нас началась новая жизнь. Только теперь мы по-настоящему освободились от нужды и гнета помещиков. Настала счастливая пора! — И они подсчитывали будущий урожай.

После собрания Чжан Юй-минь и другие активисты отправились к старому Ханю. Ли Чан стал, напевая, водить смычком по струнам хуциня. Улыбался даже Чэн Жэнь, что с ним редко бывало. Они принесли с собой, чтобы угостить товарищей, корзину сладкого, как мед, винограда, которым славились Теплые Воды.

Но заметив, что члены бригады чем-то встревожены, все сразу присмирели.

— Что случилось? — спрашивали они у старого Дуна.

— Ничего особенного, — успокаивал их Вэнь Цай, — надо только сегодня же договориться о дальнейшей работе в деревне: мы получили новое задание.

Выдержка не изменила Чжан Юй-миню; ведь он был членом партии еще во времена белого террора.

— Говорите! Выполним все, что нужно, — спокойно сказал он.

Старый Дун и Вэнь Цай сообщили об изменившемся положении на фронте и о новых задачах, возникших в связи с этим. Они тут же обсудили план мобилизации на строительство укреплений. Мобилизованным надлежало выступить на следующий же день, не позже полудня. Военная обстановка заставляла спешить и с уборкой урожая. Решено было провести ее организованно, образовав бригады взаимопомощи даже из женщин и стариков. Урожай предстояло распределить на основании новых документов на землю.

Поговорили об ополченцах, количество которых за последнее время значительно возросло. Нужно было привести отряд в боевую готовность, проверить его вооружение. От имени районного руководства старый Дун и Вэнь Цай назначили заместителем командира отряда Чжан Цзи-ди, который имел боевой опыт и много сделал для обучения ополченцев в Теплых Водах. Милиционером поставили Лю Маня, который обладал решимостью, пользовался любовью крестьян и умел зорко, но и незаметно, следить за помещиками и другими врагами.

Подвели итоги роста партийной организации. Вместе со старыми членами партии в деревне насчитывалось теперь тридцать девять коммунистов. Необходимо было заняться их воспитанием, дать всем товарищам конкретные задания, знать о работе и жизни каждого; эту обязанность возложили на Ли Чана и Чжао Цюань-гуна, которые, кроме того, должны были следить за тем, чтобы свежие новости вовремя появлялись на классной доске; им же поручили установку громкоговорителя на крыше школьного здания.

В заместители Чжао Дэ-лу, который давно уже был старостой вместо Цзян Ши-жуна, были выдвинуты Ли Бао-тан и Го Фу-гуй. Одному человеку теперь трудно было бы справиться с работой: предстояло организовать снабжение и обслуживание фронта.

Работу Крестьянского союза по-прежнему возглавлял Чэн Жэнь: ему надлежало наладить уборку урожая и проследить за тем, чтобы земля осталась в руках новых хозяев, а не вернулась обратно к помещикам, как это было весной; чаще собирать группы, выслушивать предложения крестьян; неустанно разъяснять, что залогом победы является только сплоченность трудящихся и их упорная борьба с феодализмом.

Неожиданный поворот событий застал всех врасплох. Никто не ожидал, что бригаде придется так скоро покинуть Теплые Воды. Всем даже взгрустнулось, но предаваться своим чувствам не было времени. Час был поздний, назавтра предстояло много дел.

ГЛАВА LVII

Осенний праздник

Оживление у ворот школы началось уже на рассвете. Одни тащили с гор свеженарубленные сосновые ветки, другие украшали театральную площадку. Над огромной гирляндой из красных бумажных цветов, укрепленной в виде арки, развевалось красное полотнище, на котором было начертано: «Каждому пахарю свое поле». С обеих сторон гирлянды висели цыновки с красными и зелеными лозунгами: «Выкорчуем феодализм!», «Борись за земельную реформу!», «Вернется земля к хозяину — все будут сыты!», «В сплоченности — наша сила», «Председатель Мао — наша путеводная звезда!», «Всегда с председателем Мао!», «Защищай Восьмую армию!», «Да здравствует коммунистическая партия!»

Из школы принесли гонг, и его удары разнеслись по всей деревне. Народ стекался к площадке, а устроители праздника побежали домой завтракать.

Во многих семьях сегодня подавали вино и пельмени. Старый Хань тоже налепил пельменей и, угощая бригаду, приговаривал:

— Эх, уж простите, начинка только из кабачков, не сумел купить мяса!

Вэнь Цай побывал в нескольких домах. Праздник справляли на славу — даже в самых бедных семьях подавали на стол клецки с тыквой. Крестьяне преподносили членам бригады груши, яблоки, виноград, почти насильно заставляя их принимать подарки.

Еще до завтрака бригада провела совещание с активистами, подготовлявшими мобилизацию. Сто молодых парней должны были выступить сразу же после собрания на строительство укреплений. Возвращение их предполагалось через три дня.

Настроение в деревне было праздничное. На мужчинах были новые костюмы, женщины нарядились в новые платья. Все постарались покончить пораньше с домашними делами. Даже те, кому было известно о переменах на фронте, делали вид, что ничего не случилось.

Нашлись охотники воскресить старый обычай — в дни рождения или свадьбы стрелять из старинных трехствольных хлопушек. Съездив в город Шачэн за порохом, они теперь оглашали треском и громом всю деревню. Нашлись любители-театралы. Они досадовали, что заранее не подумали о празднике, а то разучили бы пьесу. Все актеры собрались вместе и, очистив для себя уголок на сцене, составили оркестр из духовых и струнных инструментов. Зрители толкались вокруг, нетерпеливо ожидая начала концерта.

Старый Хоу Чжун-цюань тоже топтался среди радостно настроенных людей. Старики помнили его веселым молодым парнем и рассказывали, какие у него были таланты, как он чудесно пел, каким пользовался успехом, считаясь самым лучшим актером в Теплых Водах. Однако молодежь глядела на ссохшегося, похожего на обезьяну, старичка и смеялась:

— Эй, дядя! Тряхни стариной! Развей тоску, спой-ка нам что-нибудь повеселее!

Но старик, не отвечая на насмешки, не уходил с площадки и улыбался, слушая музыку.

А люди все прибывали. Они болтали, ели фрукты, щелкали семечки. Позади всех примостились разносчики, разложив у стены свои товары.

Немного спустя на площадку прибыл драматический кружок школьников. Танцуя «Янгэ»^[47], ребята обошли насколько переулков и снова вернулись на площадку. Они хорошо сыграли «Кнут деспота», а затем, строясь геометрическими фигурами, исполнили много песен. Затаив дыхание, в безмолвном восхищении, смотрели на них зрители, удивляясь талантам и памяти ребятишек. Все были веселы, болтали без умолку, обменивались шутками, точно в праздник Нового года.

Когда в доме Ханя кончилось заседание, на площадку пришли и активисты, принеся с собой искусно нарисованный портрет Мао Цзэ-дуна.

Портрет наклеили на дверь, снятую с дома, и установили на столе в глубине сцены. Кто-то предложил зажечь перед портретом курительные палочки, но это вызвало общее возмущение. «Председатель Мао не признает суеверий», — раздавались крики в толпе. Все становились на носки, вытягивали шею, чтобы получше разглядеть портрет, а школьники, собравшиеся в углу, стройно запели:

Восток алеет, солнце встает,

Родился в Китае Мао Цзэ-дун.

Ополченцы, числом более пятидесяти, так же как и их командиры Чжан Чжэн-го и Чжан Цзи-ди, повязали голову мохнатым полотенцем; белые куртки на них были перехвачены ремнем, а длинные узкие патронташи перекрещивались на груди с тесьмой от мешка с гранатами. Мужественно и внушительно звучал в их устах «Походный марш Восьмой армии».

Наконец на сцене собрались руководители. Чэн Жэнь объявил собрание открытым.

— Отцы! Односельчане! — сказал он. — Сегодня мы празднуем возвращение земли ее настоящим хозяевам; наши деды и прадеды работали как скот, обливаясь по́том, но не имели земли, не имели ни еды, ни одежды. В чьих руках была земля?

— Помещики отняли у нас землю и грабили нас! — хором откликнулись снизу.

— … ныне, по программе коммунистов, у каждого пахаря должно быть свое поле. Как, по-вашему? Правильная эта политика партии — отдать землю в руки трудящихся?

— Правильная!

— Сейчас мы начнем раздавать документы. В них записано право на землю. Старые документы потеряли силу — мы их сожжем.

Радостным гулом откликнулись крестьяне на эти слова.

— Все это сделал наш председатель Мао. Он — путеводная звезда для всех бедняков Китая. Он далеко, в Яньани, но день и ночь думает о нас. Сегодня мы его зазвали к себе. Взгляните на его портрет. Поклонимся ему. Поблагодарим его!

— Поклонимся, поблагодарим председателя Мао!

— Поблагодарим! — подхватили все.

Чэн Жэнь обернулся, с любовью и уважением посмотрел на портрет и снова крикнул:

— Поклонимся, поблагодарим!

И все присутствующие — мужчины и женщины — трижды безмолвно склонили головы.

Снова обернулся к ним Чэнь Жэнь, и из толпы послышался возглас:

— Защищай председателя Мао! Да здравствует председатель Мао!

Когда шум утих, Ли Бао-тан сделал доклад о распределении земельных участков. Рассказав о работе комиссии, он в конце доклада объяснил, почему необходимо оставить Цянь Вэнь-гую и другим помещикам столько земли, чтобы хватило на пропитание. Если они склонились перед народом, перестали творить злые дела и выражают готовность трудиться, им нужно предоставить землю, иначе у них остается только один выход: воровство, грабеж, нищенство.

— Не дать им земли — значит лишить их средств к существованию. Тогда они снова сядут на нашу шею.

Разъяснения Ли Бао-тана вызвали смех, никто не настаивал больше на том, чтобы отобрать у помещиков всю землю.

Наконец воцарилась полная тишина — наступил момент раздачи документов. Каждый документ читали вслух; в нем указывался размер участка, его местонахождение, фамилия нового владельца. Крестьяне внимательно слушали, провожая глазами каждого, кто выходил получать документ. Счастливца разглядывали с любопытством, а он нес небольшую красную бумагу с таким напряжением, точно она весила тысячу цзиней.

Одни прятали документ в кошелек за пояс и бережно придерживали его сверху рукой, другие искали по сторонам грамотея, который прочитал бы им для верности: точно ли в бумаге значится все, о чем только что объявили с трибуны.

Когда раздача документов закончилась, стали распределять деньги, вырученные от продажи фруктов. Хотя все это заняло много времени, никто не проявлял нетерпения. Уже кончилась деловая часть, а никто и не думал уходить.

— Бей в барабан, давай фейерверк в честь праздника! — закричал Чэн Жэнь.

Крестьяне вслед за Ли Чаном стали выкрикивать лозунги. Эхом перекатываясь по горам, зазвучали удары гонга, дробь барабана, треск хлопушек. Среди общего шума нельзя было разобрать, что пели школьники. Взволнованные, охваченные безудержной радостью, все шумели, кричали и веселились как дети.

Чэн Жэнь снова крикнул что-то со сцены.

— Тише! Не пойте! Замолчите! Не шумите! — раздались окрики.

Но нелегко было успокоить веселую, жизнерадостную толпу.

Наконец все отчетливо разобрали слова Чэн Жэня:

— На демонстрацию!

Красное полотнище с лозунгом прикрепили к двум бамбуковым шестам и понесли впереди, как знамя. За ним шел оркестр, затем ополченцы и, наконец, жители деревни: сначала мужчины, потом женщины. Шествие замыкали школьники. Проходя мимо домов помещиков, демонстранты кричали:

— Долой феодалов-эксплуататоров! — и гул голосов сотрясал помещичьи дома. Все ворота были открыты настежь, но никто не показывался. Лишь иногда во дворе мелькала чья-то черная тень и полные страха глаза следили за праздничным шествием.

Когда демонстрация поравнялась с домом Цянь Вэнь-гуя, крики усилились:

— Долой лиходеев!

Жена Цянь Вэнь-гуя, не успевшая прошмыгнуть в ворота, стояла съежившись, оглядывая демонстрантов с таким тупым равнодушием, как будто никто из них ей не был знаком. Но вдруг она встрепенулась, глаза ее расширились от удивления, она качнула головой и крикнула дрожащим голосом:

— Хэйни! Хэйни!

Никто не ответил ей. Демонстранты шли вперед не оглядываясь. Старуха схватилась за голову и поплелась в дом. Да, в мире все переменилось!

Колонна свернула с улицы и по переулку вышла за деревню. Демонстранты собирались было повернуть обратно, но тут выступил вперед Лю Мань, за ним вышло еще несколько человек. Лю Мань, к которому вернулись былые силы, твердым голосом крикнул:

— Кто идет рыть окопы в Хуайлай, — вперед!

Шествие остановилось. Демонстранты группами стали подходить к Лю Маню; среди них были активисты и ополченцы.

— Инструмент взяли? — спросил Лю Мань.

Все подняли вверх лопаты.

— Мы в полной готовности.

— Без одеял еще куда ни шло, но как же вы не захватили ватников? По ночам ведь уже очень холодно! — забеспокоился Юй-минь, увидев, что на мобилизованных только одни куртки.

— Стройся! — скомандовал Лю Мань. — Живей!

Свыше сотни молодых рослых парней стали в ряды.

— На строительство укреплений для обороны нашей земли! Вперед! — И Лю Мань вышел на дорогу, ведя за собой отряд.

Демонстранты застыли на месте, провожая глазами уходящих. По знаку Чжан Юй-миня и Ли Чана все закричали:

— Долой контрреволюционеров! Защищай Восьмую армию! Защищай нашу землю!

Школьники снова запели. Мобилизованные бодро шагали по дороге. И только когда они совсем скрылись из глаз, демонстранты повернули обратно. Лишь на театральной площадке они заметили, как поредела их колонна.

Чжан Юй-минь снова напомнил, что наутро нужно выйти в поле, что необходимо всем работать в бригадах взаимопомощи, что успех уборки зависит от их организованности. Все остались довольны его распоряжениями. Только немногие тихонько спрашивали друг друга:

— Что ж это? На востоке опять начинаются бои?

Но народ твердо верил в победу, и когда празднество кончилось, все спокойно разошлись по домам, где их ждал праздничный ужин.

ГЛАВА LVIII

Заключение

Рано поужинав, члены бригады взвалили на плечи свои вещевые мешки и вышли из деревни на восток в сопровождении Чжан Юй-миня, Чэн Жэня, Чжао Дэ-лу и Чжан Чжэн-го.

Припоминая еще раз на ходу все незаконченные дела, товарищи из бригады давали последние наставления деревенским активистам.

— О чем нам еще нужно поговорить? — спрашивали провожающие и тут же с сожалением добавляли:

— Эх, ведь мы только успели подружиться! Если будет у вас время, заглядывайте к нам, мы всегда будем рады вашей помощи.

И хотя бригада уговаривала их вернуться, они все шли вперед.

Прощаясь, Ян Лян еще раз повторил:

— Помните, что вы сильны, пока опираетесь на массы. Пока массы еще не проснулись, делайте все, чтобы поднять их. А когда они поднимутся, не страшитесь, стойте крепко среди них и ведите их вперед! Не давайте врагам пощады! Но между собой не ссорьтесь. Вы все хорошо понимаете: наша сила в сплоченности!

Наконец они распрощались. По дороге бригада то и дело встречала отряды мобилизованных, которые шли из других деревень рыть окопы. Все это были новые хозяева земли, в них чувствовался новый дух свободных людей.

«Теперь земля наша, — говорили они всем своим видом — мы добились ее, добились ценой тяжелой борьбы. Неужели же этот собачий выродок Чан Кай-ши надеется еще отнять ее у нас? Не выйдет! Восьмая армия — наша, народная, своя армия! За нее стоят миллионы воспрянувших духом крестьян. У нас у всех одна цель, одна воля — отстоять нашу землю!»

На полдороге старый Дун попрощался с товарищами и направился в район. А остальные продолжали свой путь. Как и те, что пошли рыть окопы, они чувствовали себя уверенными, полными сил. Перед бродом они еще раз оглянулись. Деревня Теплые Воды, залитая лунным светом, осталась позади. Больше двадцати дней они провели среди ее жителей. И сейчас вся деревня справляла осенний праздник, праздновала вступление в новую жизнь!

Тихонько покачивались тонкие ветви придорожного ивняка на фоне вечернего неба. Они разулись и вошли в воду. В деревне напротив, нет, не только в ней, но и в Теплых Водах, во всех деревнях на юге Чжолу удары гонга и барабана смешивались с радостными кликами людей. В один месяц изменилось лицо земли. Народ взял власть в свои руки, и отныне никакие препятствия ему не страшны.

Поздней ночью бригада прибыла в уезд, отчиталась в своей работе. В том же составе она была направлена в восьмой район для политико-воспитательной работы в военной части.

Когда они на следующий день поутру вышли из города, солнце вставало над рекой Сангань.