(Рассказы о пограничниках)

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

1. СЧАСТЛИВАЯ ВЕСТЬ

Произошло то, чего Ермолай никак не ожидал: призывная комиссия забраковала его. «Вы в армии служить не будете», — сказали ему и написали в воинском билете: «снят с учёта». И всё из-за того, что на левой ноге у него ампутирован отмороженный большой палец...

— Ну, Серов, куда тебя зачислили? — спросили в коридоре сверстники.

Ермолая вызвали на комиссию последним, и они дожидались его, чтобы вместе ехать домой.

— Меня во флот! — похвастал плечистый Антон Курочкин.

— А нас с Алексеем в артиллерию,— поспешил сообщить Сергей Варламов.

Что им мог ответить Ермолай?!

— Небось в пехоту? — осведомился Курочкин.

— Пехота — царица полей! — сказал Ермолай, не будучи в силах признаться в постигшей его неудаче.

— А артиллерия — бог войны! — подзадорил Сергей.

Выходя из военкомата, Ермолай нарочно задержался в коридоре и спустился с крыльца лишь после того, как подводы тронулись. Только одна осталась у коновязи. Лошадь Манька стояла, понурив голову. Красные ленты, вплетённые в её гриву, намокли от дождя. На телеге, накрывшись брезентом, сидел отец.

«И зачем он со мной поехал!» — с горечью подумал Ермолай. Не спеша, будто не было дождя, он сошёл с крыльца.

Небо со всех сторон обложило тучами. Даже не верилось, что утром, когда празднично разукрашенные подводы выехали с призывниками из села в Н-ск, ярко светило солнце. Сейчас всё вокруг было серое, сырое, всё казалось неуютным, неприветливым. Белые стены нового районного клуба потемнели от влаги. Торопливо шагали по дощатым тротуарам редкие прохожие.

— Куда определили? — нетерпеливо спросил Степан Федотович.

Ермолай медленно отвязал лошадь («Заспалась, губошлёпая!»), уселся рядом с отцом и лишь тогда сказал:

— Забраковали, — пальца на ноге нет... Отец удивлённо поднял мохнатые белёсые

брови; резким движением сбросил с плеч брезент и сердито ударил вожжами по мокрому крупу лошади.

Ехали молча. Медленно поднялись на крутую сопку. Далеко внизу, сквозь пелену дождя, виднелись подводы. Миновав покрытое желто-серой стерней поле, они въехали в фиолетово-сумрачную тайгу.

— Что за врачи-то там были? — вдруг ворчливо спросил отец. — Небось молокососы?

Не дождавшись ответа, Степан Федотович прикрикнул на Маньку и неожиданно заключил:

— К полковнику Суслову поедем.

— Чем он поможет? — горько усмехнулся Ермолай.

— Помалкивай! — рассердился отец и снова прикрикнул на и без того торопливо бежавшую лошадь.

Телега быстро покатила под гору. «Район», как все в округе звали Н-ск, скрылся за рыжей сопкой.

Ермолай с тоской смотрел на мокрые поля, утром еще такие ласковые и весёлые, а сейчас грустные, мрачные.

Ему казалось просто невероятным, что он не будет служить в армии. Так мечтал попасть или во флот или на границу — и на тебе! Особенно Ермолаю хотелось на границу. Он много читал о пограничниках — о герое Андрее Коробицыне, который в 1927 году один вступил в бой с четырьмя диверсантами, погиб, но не допустил их в наш тыл; о бесстрашном герое дальневосточнике Валентине Котельникове, слава о котором прогремела на всю страну; о смелом, отважном проводнике розыскной собаки Никите Карацупе, задержавшем 140 нарушителей границы; об одиннадцати героях Хасана, которые первыми вступили в бой с японскими налётчиками, напавшими на высоту Безымянная.

Ермолай по нескольку раз смотрел кинокартины «Джульбарс», «Граница на замке», «Тринадцать» и в мечтах уже видел себя воином, оберегающим честь и свободу советской Родины, разоблачающим все уловки подлых врагов.

Ко всему тому Ермолай и жил недалёко от границы. Пограничники были частыми гостями в его родном колхозе, проводили беседы, учили молодёжь стрелять из винтовки, увлекательно рассказывали о том, как ловят шпионов, диверсантов и контрабандистов. Затаив дыхание, слушал Ермолай пограничников.

— Скоро и я буду таким же, как они, — думал он.

И вот, все надежды рушились...

— Тяжёлый случай, Степан Федотыч,— сказал полковник Суслов, выслушав взволнованную речь старика и глядя на стоящего рядом смущённого Ермолая.

— Какое там тяжёлый, — горячился старший Серов. — Ошиблись доктора. С придиркой они. Или сам моего Ермолая не знаешь? Не гляди, что он ростом невысок. На лесозаготовках сто пятьдесят процентов давал, на уборке две нормы скашивал...

Оттого что Степан Федотыч горячился, мокрая от дождя борода его подпрыгивала, все движения стали необычно суетливы, а глаза смотрели сердито, будто Суслов был виноват в решении районной призывной комиссии.

Ермолай почувствовал неловкость за отца, но разве остановить теперь его красноречие?!

Полковник, словно догадавшись о мыслях Ермолая, поднялся из-за стола.

— Знаем мы твоего наследника. С удовольствием взяли бы его, только сами сделать этого не можем — прав нам не дано таких.

Суслов улыбнулся Ермолаю и, наклонясь, что-то тихо сказал старику.

— А поможет? — обрадованно и в то же время недоверчиво спросил Степан Федотыч.

— Должно помочь! Мы от себя тоже походатайствуем... А ты действительно хочешь к нам? — повернулся полковник к Ермолаю.

Ермолай не успел и слова вымолвить.

— Хочет?! Чего его спрашивать! — выкрикнул отец. — Разве возможно, чтобы парень в армии не служил, да еще комсомолец... Он должен Родину защищать!

Через месяц Ермолай снова наведался к полковнику Суслову.

— Поезжай, —сказал ему отец, — они уже наверное получили насчёт тебя распоряжение из Москвы.

Тогда, после первого посещения, по совету Суслова Ермолай и отец написали наркому письмо с просьбой зачислить Ермолая в пограничные войска. С таким же ходатайством обещал обратиться в Наркомат и полковник Суслов.

Суслов выслушал Ермолая внимательно.

— Ответа еще нет,— сказал он.— Но вы не огорчайтесь. Почта до Москвы идет две недели. А у наркома, надо думать, дел много, кроме этой просьбы.

Долго пришлось ждать. Но однажды в морозное утро, когда над хатами вставали и тянулись к высокому небу столбы дыма, к дому Серовых подъехали сани, запряженные парой гнедых. Два пограничника Пейзин и Урма зашли в дом.

— Ну, Ермолай, — сказал Пейзин, — за тобой приехали. Москва уважила твою просьбу.

2. ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ДУМАЛОСЬ

Ермолай мечтал о схватках с нарушителями, о боевых столкновениях с японцами, а вот минула неделя, и даже ни одной тревоги не было. Японцы вели себя тихо.

— У нас участок спокойный, — объяснил старшина заставы Петеков.— И что тебе, собственно, хочется? Чтобы и здесь война была? Советскому Союзу мир нужен...

Участок спокойный, служба однообразная, а только поспевай поворачиваться. Ермолай не предполагал даже, что на заставе с него будут столько спрашивать и требовать. А спрашивали и требовали и начальник заставы лейтенант Яковлев, и старшина Петеков, и командир отделения сержант Ивлев. Слушай, повторяй приказания, да исполняй и не мешкай, а всё быстренько, бегом.

Однажды, не замышляя дурного, Ермолай вздумал было ответить Петекову, приказавшему ему подмести пол в казарме, что он только позавчера подметал, а Петеков заставил его стать смирно и сказал, что за препирательство Серов должен будет вне очереди наносить на кухню воды.

Возвратившись в казарму, Ермолай, не глядя ни на кого, разобрал постель, лег. В казарме было прохладно, и то ли от этого, то ли от волнения, Ермолая знобило.

— Сучковатый у парня характер, — сказал кто-то.

— Перемелется, мука будет! — заметил Пейзин.

— Не то ты говоришь, — вступил в разговор Ивлев. — Мука тут не при чём: сознания у него, видимо, еще нехватает, дисциплины маловато.

Они считали, что новичок спит, а он лежал с закрытыми глазами, охваченный острым чувством стыда.

Ермолай решил было встать и объяснить товарищам, что он лучше, чем они о нём думают, что он сам не понимает, как всё сегодня получилось, и больше такого не повторится, но разговор уже прекратился...

Со двора доносилось приглушенное ржание лошадей. В кабинете начальника то и дело звонил телефон. Дежурный медленно передавал телефонограммы.

Ермолай забылся далеко за полночь. Среди ночи его разбудил какой-то шорох. Четверо пограничников — его соседи — оделись и ушли в ночной наряд. Опять стало тихо.

В полутьме поблескивали затворы стоявших в пирамиде винтовок. Казалось, сталь, как и он, прислушивалась к ночным шорохам. Среди других винтовок стояла и его, Серова. Вручая её перед строем Ермолаю, начальник сказал, что винтовка принадлежала недавно демобилизовавшемуся пограничнику Карпову. Карпов был примерным, дисциплинированным бойцом, таким должен стать и Серов... А сегодня получилось недоразумение со старшиной...

Перед рассветом Ермолай так крепко уснул, что не расслышал команды и очнулся, лишь почувствовав как кто-то трясёт его за плечо.

— В ружьё! Тревога! — крикнул сержант Ивлев.

Ермолай с ужасом увидел, что все бойцы уже на ногах. Не разговаривая, притоптывая валенками, глубоко дыша от волнения, они быстро одевались.

Чувствуя, что ему не успеть за товарищами, и в то же время понимая, что на границе стряслось что-то необычное, Серов, путаясь в обмундировании, испытал и тревогу, и страх, и невыразимый стыд. Он не успел надеть шинель, а все были уже во дворе и, оседлав лошадей, ждали новой команды.

— Благодарю за службу!— поглядев на часы, сказал пограничникам начальник лейтенант Яковлев.

Узнав, что тревога учебная, Ермолай почувствовал облегчение, но готов был расплакаться от обиды на свою нерасторопность.

— Вы у нас новичок, и на первый раз я вам это прощаю, товарищ Серов, — сказал начальник, — но чтобы это было в первый и в последний раз.

Неприятности сыпались на голову Ермолая одна за другой. Неудачей начался и следующий день. Утром проходили кавалерийские ученья.

— Выводите коня, товарищ Серов, — приказал старшина.

Чего, чего, а этих учений Серов не опасался. Он с детства любил лошадей, привык с ними обращаться и поэтому смело вошёл в конюшню, где стоял Ездовой, ранее также принадлежавший Карпову. Однако Ездовой совсем не походил на колхозную Маньку. Зло кося коричневый глаз на незнакомого человека, он гневно бил о пол копытами. Ермолай невольно остановился.

Петеков догадался, что новичок струхнул, и улыбнулся:

— Выводите, выводите!

Пересилив робость, Ермолай шагнул в стойло: Ездовой, почуяв нерешительность незнакомца, вновь застучал копытом, захрапел и, круто повернувшись, прижал Ермолая широким крупом к перегородке.

Что тут делать: либо пан, либо пропал! Ермолай грубо прикрикнул. Конь на миг успокоился. Воспользовавшись этим, Серов схватил уздечку, похлопал Ездового по шее и вывел его на двор.

— Карпов был отличный конник! — не преминул сказать старшина.

Ермолай не знал норова лошади, волновался, но не желал отставать от остальных.

— Корпус держи прямо, не гнись!.. Свободней себя чувствуй, крепче шенкель, за луку не цепляться, упадёшь — не расколешься! — покрикивал Петеков. И, наконец, скомандовал: — Ры-ысью ма-а-арш!

Серов пришпорил Ездового и с замедленного шага сразу попытался перевести его на рысь. Конь помчался галопом.

Не успел Ермолай опомниться, как ноги его выскочили из стремян. Он схватился было обеими руками за луку, но в ту же секунду его вышибло из седла.

Проклиная всё на свете, Серов поднялся и под общий смех побежал за конём.

Единственным утешением оказалась для Ермолая мишень. В первый же раз он выбил норму, и Яковлев поставил его в пример двум другим молодым солдатам...

Вечером начальник вызвал Серова к себе в кабинет. Рядом с ним сидел сержант Ивлев.

— Садитесь, товарищ Серов, — предложил Яковлев и Ермолаю.

«Ругать начнёт», — с тоской подумал Ермолай, но лейтенант приветливо улыбнулся и сказал:

— Мы с комсомольским секретарём о вас сейчас беседовали. Комсомольцы хотели было обсудить ваш проступок на бюро, но решили, что вы свою вину сами осознали.

«Лучше бы он меня поругал», — помрачнел Ермолай, чувствуя, как краска заливает лицо.

— Полковник Суслов говорил мне, что Ваш отец в гражданскую войну дрался с оккупантами в отряде Сергея Лазо,— спокойно продолжал Яковлев.

— Отец награждён орденом Красного Знамени, — едва слышно произнёс Ермолай.

— Ну вот, видите! Ему было бы очень неприятно услышать о сыне плохое.

Помолчав, Яковлев сказал:

— Трудно к нашей службе привыкать. Я сам когда-то был молодым пограничником. Помню ехал на заставу, думал, что сразу нарушителя задержу, героем стану. В нашей службе, очень важной и почётной, нет внешнего блеска, и для того, чтобы стать хорошим, бдительным, умелым воином, надо вложить много кропотливого, упорного труда. Именно труда. Мало только понимать важность охраны государственной границы, главное — бдительность, дисциплина и труд.

— Валентин Котельников так и писал,— сказал Ивлев. — Ты, конечно, слышал о Валентине Котельникове? — сержант посмотрел на Ермолая.

— Конечно!

— Он так писал в Донбасс своему брату: «Я был машинистом, шахтёром и должен сказать, что охранять границу труднее...»

— Замечательный был пограничник! — подтвердил Яковлев...

3. ПЕРВЫЕ ДВА

Над самым обрывом высились стволы ясеня и берёзы. Метель намела вокруг деревьев и кустов сугробы. Внизу стыла подо льдом широкая Уссури. Луна еще не взошла, и в ночном мраке терялись очертания противоположного маньчжурского берега. Лёгкий ветер дул с отрогов Сихоте-Алиня и стучал голыми ветвями таволги и бузины.

За одним из кустов лежали Серов и старшина Петеков.

Скорее бы утро! Ермолай впервые был в ночном наряде и испытывал какую-то непонятную, смутную тревогу.

Откуда-то издалека донёсся протяжный волчий вой.

Ермолай вздрогнул. Секунду назад он боялся тишины, но ещё пуще встревожился, услыхав вой одинокого зверя.

Река, такая обычная днём, казалась сейчас таинственной; за каждым деревом чудились длинномордые медведи и громадные уссурийские тигры...

Несмотря на валенки, шерстяные носки и фланелевые портянки, пальцы ног прихватывал мороз. Винтовка холодила руки сквозь двойные шерстяные перчатки и варежки. Побегать бы, попрыгать бы, похлопать руками по бокам — но нет, нужно лежать тихо, незаметно, чтобы тебя не видно и не слышно было.

Опять завыл волк, на этот раз ближе. Жутко! А в селе Ермолай никогда не обращал внимания на вой волков, хотя зимой они бродили чуть ли не под самыми окнами.

Бывалые пограничники предупреждали, что ночью в наряде одолевает предательский сон. «Непонятно, как тут можно уснуть!»—думал Серов.

Кругом было темно, мрачно, и минуты казались часами.

Не было печали — теперь замерзает нос. А не так холодно. Ну градусов двадцать. Ермолай зачерпнул снега, потёр лицо. Теперь, вроде, жарко...

Ермолай движением бровей стряхнул упавшие на лоб хлопья снега и приподнял сползший капюшон белого маскировочного халата.

Теперь он так же, как те пограничники-герои, о которых Ермолай читал в книгах и газетах, стоит на посту, охраняет рубежи своей Родины. Враги не пройдут здесь, он, Ермолай, не пропустит их, он не пропустит...

Ермолай с таким напряжением вглядывался в реку, что защемило в глазах.

Что это? Ведь это же люди? Конечно, люди! Самые настоящие люди! Пять человек. Ползут по льду и так близко от берега! Ну, началось...

Надо взять их внезапно, на испуг и обязательно живыми. Начальник говорил, что нарушителей следует уничтожать только при сопротивлении. Но как их задержишь? Двое против пятерых, и в первый же ночной наряд. Неужели Петеков их не видит? Почему он так спокоен?..

Ермолай тронул старшину за рукав и показал рукой на лёд.

Пусть Петеков возьмёт на себя троих, с двумя остальными как-нибудь управится Ермолай. Но почему они не двигаются? Почему перестали ползти?..

Ермолай так порывисто дышал, что сухие снежинки взлетали пухом, попадали в нос, на щёки и тотчас таяли.

Смерив взглядом расстояние до нарушителей, он снова, на этот раз энергичнее, подтолкнул Петекова. «Чего же медлить!..»

— Это лунки! — спокойно прошептал старшина. — Лунки во льду. Их днём сделали рыбаки.

Стало стыдно и досадно. Туда же, один на двоих!.. Ермолай повернулся и... замер: из-за прибрежных кустов на них были наставлены винтовки. Одна, вторая — три.

— Вот они где враги!

Ермолай скинул варежки, схватился за сумку с гранатами и тотчас опустил руку...

— Со многими на первых порах такое бывает, — сказал Петеков, когда они утром шли по дозорной тропе,— то пень за человека примешь, то корягу. Да уж лучше пень принять за нарушителя, чем нарушителя за пень.

Забыв о ночных переживаниях, Ермолай с воодушевлением начал рассказывать о своей любви к природе, к охоте.

— Поговорим дома! — неожиданно оборвал старшина и молча показал рукой на снег. В сугробе у кустов виднелись следы двух пар сапог.

В лесу следы разъединились.

— Иди по левому, — приказал Петеков. Ермолай почувствовал робость сильнее, чем ночью на берегу Уссури. Тогда он ошибся, но по крайней мере, как ему казалось, враг был на виду. Сейчас же перед ним — только отпечатки больших подошв на снегу. Это были следы людей, тайком пробравшихся через советскую границу. И, может быть, именно Петеков с Ермолаем пропустили их? Может быть, по его оплошности нарушители шли сейчас уже где-нибудь далеко?

Серов бежал, проваливаясь в сугробы и путаясь в полах маскировочного халата. Споткнувшись, посмотрел на след и невольно прижал винтовку к груди. След имел два каблука: один от грубого сапога, подбитого крупными гвоздями, другой поменьше. За первым, нога з ногу, шёл второй человек. От неожиданности Ермолай не сразу сообразил, что старшина направился по ложному следу. Вернуться и позвать товарища было уже поздно. Где-то впереди пробирались в наш тыл враги.

По натуре Ермолай был человеком добродушным. Совсем недавно ему чуть не до слёз стало жаль старика-маньчжурца, переплывшего ночью полынью и самолично явившегося на заставу. На пальцах рук у старика не было ни одного ногтя: вместо ногтей кровоточили свежие раны.

Маньчжурец назвался партизаном Син Хо и сказал, что он убежал из японского плена. Японцы пытали его и избили.

На утро лейтенант Яковлев сообщил бойцам, что старик — японский шпион. Его выдали пальцы, потерявшие от наркоза чувствительность. Когда старик спал, Яковлев слегка уколол их, и тот не почувствовал боли.

«Не всякому верь, запирай крепче дверь, — сказал Ивлев пораженному Ермолаю. — Это самураи ему ногти для того срезали, чтобы нас запутать...»

С тех пор Серов видел всего двух задержанных нарушителей границы. Одного из них ему с Ивлевым довелось даже сопровождать с заставы в комендатуру. Связанный по рукам японец вдруг толкнул идущего сзади Ивлева и кинулся в лес. Серов догнал японца и повалил его. Но и прижатый к земле, тот пытался укусить пограничника. Ермолай вспомнил ненавидящий взгляд чёрных глаз.

А изволь, угадай, что это за враги, по следу которых бежал сейчас Серов, и чем они вооружены: ружьями, пистолетами, гранатами?

На сердце стало тревожно, но то была уже совсем иная тревога, вызванная не страхом, а напряжением погони.

Серов позабыл об опасности: он должен догнать нарушителей во что бы то ни стало. «Догоню, проклятых, догоню!» — шептал пересохшими губами Ермолай.

Сбивая винтовкой снег с ветвей, запыхавшись, он выбежал на опушку и увидел впереди двух людей, одетых в короткие ватные тужурки, в заячьи шапки. Один шёл в затылок другому. Незнакомым для себя, тонким голосом Ермолай крикнул: «Стой!»

Люди в ватных тужурках быстро повернулись, присели, и над самым ухом Серова просвистели пули. Ермолай, почти не целясь, нажал курок и упал в снег. «Еще подстрелят, дьяволы!» Падая, больно ударился грудью о скрытый под сугробом пенёк и оцарапал о колючие ветви щеку. Три новых пули просвистели в шиповнике, заставив Ермолая ещё плотнее прижаться к земле...

В это время подоспел Петеков. След, по которому он шел, исчез у одной из берёз, будто растаял, и старшина бросился вдогонку за Серовым. Выбежав из-за кустов, наперерез врагам, Петеков ранил одного из них метким выстрелом, и нарушители подняли руки.

Ермолай стерёг врагов, не в силах сдержать невольную дрожь в коленях, Петеков обыскивал:

— Капитана, — заискивающе пробормотал один из нарушителей, — наша твоя деньги давая, твоя наша пуская.

— Пошли на заставу, — коротко бросил Петеков.

— Зачем застава? Японская полиция закон зная, а мала-мала денег давая, пуская.

— Видал миндал? — кивнул Петеков Ермолаю и ответил: — Ваш закон купецкий, а наш советский!..

На заставе Петеков доложил начальнику, что за время несения службы задержаны два нарушителя границы и закончил:

— Ещё желает рассказать товарищ Серов. Ермолай говорить не собирался. Старшина напомнил ему о жердях.

— Жерди? Вы приняли жерди за винтовки. Так похожи? — переспросил начальник. — Надо их убрать, а пока предупредим всех бойцов. Спасибо, товарищ Серов, хорошо, что сообщили.

За завтраком Ермолай сидел молча и, как бы невзначай, посматривал на Петекова, беседующего с друзьями. Сейчас он расскажет ребятам о жердях, и Ермолая засмеют.

И действительно, Петеков перебил одного из собеседников:

— Вот у нас с Серовым выдался случай. Глядим, винтовки из-за кустов торчат и прямо на нас. Мы приготовили гранаты. Подползли ближе, тьфу ты! Жерди! Обыкновенные жерди, от старого плетня...

Ермолай тихонько встал и незаметно вышел из столовой. «Вот это товарищ!»

4. ХИТРОСТЬ

Быстро проходили дни и месяцы. Отцвела весна, на ущербе было изменчивое дождливое лето. Боец Серов и лейтенант Яковлев возвращались на лодке с первой августовской охоты.

Когда Яковлеву удавалось выкроить время для охоты, он всегда брал с собой Серова. Ему пришёлся по душе упорный, хотя и несколько медлительный сибирский паренёк.

Лейтенант по опыту знал — такие, как Серов, не быстро усваивают все особенности военной жизни, но уж когда усвоят — горы могут свернуть. Уменье разбираться в людях подсказывало Яковлеву, что из упорного и настойчивого паренька получится хороший пограничник, и лейтенант терпеливо обучал молодого солдата, развивая в нём наблюдательность, осторожность и ловкость. Однажды Яковлев поручил Ермолаю приглядеться, как ведут себя стрижи при появлении человека. Стрижиными гнёздами были изрыты все обрывистые берега реки. (У Яковлева была заведена специальная тетрадь, куда он записывал сведения о повадках зверей и птиц, встречавшихся на участке заставы,)

Серов удивился: «Чем заинтересовали начальника мирные пичуги?» Однако вслух своих мыслей не высказал, а спустя неделю доложил не только о том, что при приближении человека к гнезду стрижи с резким визгом поднимаются над обрывом и носятся, как угорелые, — аж воздух свистит, — но рассказал об этих птицах столько интересных подробностей и с такой обстоятельностью, что Яковлев диву дался.

Стрижи, или, как их зовут в народе, косари, щуры, стриги или боровички (Ермолаю больше нравилось называть их боровичками), обличием и повадками похожи на ласточек. День-денской они гоняются з воздухе за мошкарой, и хвост у стрижей, как у ласточек, но если присмотреться, то боровичков сразу отличишь. Во-первых, они почти сплошь чёрные, словно в саже вымазались, только горлышко белое, а у ласточки и брюшко светлое. Во-вторых, они крупнее и крылья у них будто два серпа — длинные, узенькие. И главное — у боровичка все четыре пальца вперёд выставлены и когти острущие и большие, а у ласточки три пальца вперёд, один назад. Поэтому боровички никогда не садятся на дерево, им за сучок ухватиться несподручно. С земли они взлетать не могут — крылья мешают.

— Как же они взлетают? — поинтересовался присутствовавший при разговоре один из молодых солдат.

— А они с чего-нибудь высокого бросаются, потому и живут в обрывах, в щелях да норах или в дуплах, — вставил Яковлев.

В заключение Серов продемонстрировал, как стрижи визжат — «виззз-виззз!»

— Штук восемь заголосят — хоть уши затыкай. Ни одна птица так не визжит. Это значит, подрались меж собой или к гнезду кто подобрался...

Яковлев и Серов любили и знали лес. Если им и не удавалось подстрелить никакой дичи (правда, такое случалось редко), они всё же с пользой проводили время.

Начальник показывал Ермолаю следы разного зверья и разъяснял, как узнать по расположению следов и размаху шагов, спокоен был зверь или встревожен, а если встревожен, то с какой стороны его спугнули; медленно или быстро он шёл. У маралов, к примеру, чем быстрей ход, тем шире угол раздвоения копыт.

Чтобы перехитрить пограничников, нарушители частенько под подошвы нацепляют копыта животных, но человеку никогда не поставить ногу так, как её ставит зверь.

Яковлев знал много всяких поучительных и диковинных историй про зверей и птиц и любил рассказывать их.

Вот и сейчас он рассказывал о диком селезне, который прибился к домашним уткам. Лейтенант с воодушевлением описывал поразительную красоту расцветки крыльев селезня и то, как он взлетал, завидев человека с ружьём.

— Бывает! — произнёс Ермолай и вдруг ни с того ни с сего спросил: — Товарищ лейтенант, а как по-японски будет «хитрить»?

— Хитрить?—недоумевая, переспросил Яковлев.— Хитрить будет... — и, не докончив, резким взмахом кормового весла направил лодку из озера в протоку реки.

— Протокой дальше плыть, крюк дадим, — напомнил Ермолай.

— Вот и хорошо, что крюк. Греби потише и помолчим.

Лодка плыла у самого берега под нависшими ветвями ивняка.

Быстро сгущались сумерки. В воздухе замелькали светящиеся жучки, однообразно заурчал козодой. Серову было невдомёк, для чего после скитаний по болотам удлинять путь? Давно уже хотелось есть.

Вскоре лодка достигла излучины протоки. Неожиданно лейтенант поднялся, ухватился за ветви, чтобы удержать лодку на месте, и кивком указал вперёд.

Ермолай посмотрел, да так и застыл с вёслами в руках: метрах в сорока впереди под кустами вспыхивал огонёк. Кто-то через ровные промежутки времени чиркал спичками.

— Вызывает с того берега лодку, — прошептал Яковлев, — поплыли, только тихонько...

Заслышав плеск вёсел, невидимый еще пока человек прекратил чиркать спичками и начал чуть слышно стучать палкой о палку. Очевидно, он решил, что едут свои люди, и указывал им, где следует пристать.

Когда лодка вынырнула из-под ветвей, человек рассмотрел, с кем имеет дело, и, повернувшись, поспешно начал карабкаться между кустов на крутой берег. В воду с шумом посыпались комья земли.

— Возьмём живого, припугни! — скороговоркой бросил Яковлев, схватил двустволку и выпрыгнул из лодки.

Серов вскинул винтовку и выстрелил в воздух. «Сигнальщик» присел на корточки, забормотал:

— Моя сдавайся, твоя не стреляя...

Из его карманов извлекли двенадцать рублей, десятку бумажками и два рубля серебром.

— А где вещи?

— Моя больше ничего не имея, моя рыбака.

— Товарищ Серов, срежьте прут, обыщите местность по окружности, — приказал лейтенант.

Ермолай, раздвигая кусты и приминая траву, начал кружить вокруг начальника и «рыбака».

В полумраке с трудом были различимы очертания деревьев. Пристально всматриваясь в кусты и траву, Серов увидел вблизи приметной корявой берёзы большую кочку. Он хорошо знал это место и раньше кочки здесь не замечал.

Намеренно шумя, Ермолай прошёл мимо кочки и, быстро повернувшись, ковырнул её палкой. Кочка зашевелилась. Из травы выскочил человек. Согнувшись, вобрав голову в плечи, он бросился на Ермолая. Ермолай инстинктивно высоко поднял коленку. Человек стукнулся о неё головой. Удар оказался настолько сильным, что оба полетели в кустарник. Винтовка Ермолая отлетела в сторону. Приподнявшись, Серов вцепился руками в неизвестного, но тотчас почувствовал острую боль внизу живота и едва не потерял сознание. Не разжимая пальцев, ослабил хватку; тотчас руки его скрестились, и он сжал пустую куртку.

Нащупав в траве винтовку, Ермолай вскочил и бросился за убегающим. По плеску падающих в воду комков земли Серов определил, что тот спускается к протоке, и тут же раздался характерный выстрел яковлевской двустволки и вскрикнул раненый человек.

— Давай грузиться, — сказал лейтенант Ермолаю. — Теперь тех, кого «рыбак» вызывал сигналами, не дождёшься — небось, слышали наши выстрелы...

Связанных пленных и найденный в траве мешок (в нём были тол, гаечные ключи и запалы) положили на дно лодки, отчего она осела в воду почти по самые борта. Раненый диверсант стонал. Брюки его были изрешетены множеством дробинок.

— Потерпит до заставы, не умрёт! Недельки две полежит на животе, — сказал лейтенант, осторожно отталкиваясь веслом от берега.

— «Рыбаки»! — зло добавил он.— К железной дороге направлялись...

Когда лодку окликнул часовой, были уже полные сумерки.

Яковлев назвал пропуск и тихо добавил, обращаясь к Серову:

— Ми-во-касу.

— Чего? — не поняв, переспросил Серов.

— По-японски хитрость будет «ми-во-касу»...

5. САРДИНЫ

Попеременно выбрасывая вперёд одну за другой палки и отталкиваясь ими, Ермолай бежал широким шагом, быстро скользя по проложенной среди деревьев и кустов лыжне. Полушубок его был распахнут, ворот гимнастёрки расстёгнут, лицо разгорячено.

Увидав лыжню там, где ей не положено было быть, Ермолай сразу определил: шёл чужой человек. У всех пограничников заставы по приказу начальника на запятках была вырезана небольшая выемочка. (Яковлев всегда метил следы своих людей, зимой — лыжи, летом подошвы сапог, каким-нибудь условным знаком.)

Лёгкие полоски в снегу у круглых вмятин, оставленных лыжными палками, указали Серову направление, в котором бежал чужой человек. Полоски эти всегда обращены в сторону, противоположную бегу лыжника.

«Проклятый! Он ловко ходит на лыжах. Всё время держит финский шаг... Пусть! На сопках «финский шаг» скорее вытянет силы. Но успею ли я догнать его дотемна?»

Ермолай бежал всё тем же «русским шагом», размеренным, сберегающим силы.

Идущая впереди лыжня предусмотрительно огибала овражки, петляла в зарослях. Ели уступили место осинам и дубам. Начался уклон. Скоро должен быть большой распадок, — прикинул Ермолай. И впрямь, минут через двадцать деревья поредели и уклон стал круче. След сбегал вниз двумя ровными полосами. Оттолкнувшись, Ермолай ринулся по склону, вздымая снежную пыль. Опять сопка, опять распадок. Самые неожиданные и крутые повороты в разные стороны.

Скоро, совсем скоро Ермолай догонит нарушителя... Это его рукавичка?..

Резкий толчок подбросил Серова в воздух. Нелепо распластав руки, он пролетел сажени две и плюхнулся в снег, едва успев закрыть лицо ладонью.

Правая лыжа, задев за неприметный бугорок, с лёгким треском переломилась на две части; левая соскочила с ноги и, подпрыгивая, покатилась под гору. Не отряхиваясь, проклиная предательский пенёк, Ермолай шагнул и провалился в снег выше колен.

Дотянувшись до потерянной беглецом меховой рукавички, Ермолай громко обругал себя, сделал ещё несколько шагов и остановился. Капли пота и тающего снега стекали по лицу. Теперь нарушителя явно не поймать.

Ермолай сел, зачерпнул в ладони снег, жадно проглотил его. Потом поднялся и, то и дело проваливаясь, медленно побрел по лыжному следу.

Рыхлые сугробы сменил твёрдый наст. След пропал. Путь шёл под уклон, и чужак уже не пользовался палками. Ермолай лёг и, глядя против заходящего солнца, заметил на обледенелой корочке снега едва приметные полосы, дающие почти незаметную тень.

Серов вскочил и побежал под горку. Наст кончился, снова чётко обозначилась лыжня. Вот место, где беглец свернул вправо. Три новых лыжных следа пролегли среди кустов, и лыжня беглеца слилась с ними. Ермолай остановился. Обида, усталость, горечь охватили его. Что делать? Бросить погоню, вернуться?

— Нет, бежать дальше, — решил Ермолай. Новый поворот — и впереди за деревьями Серов увидел двух пограничников на лыжах, а перед ними человека в штатской одежде.

— Мой! — обрадованно крикнул Ермолай, подбегая к пограничникам. Те оглянулись. Беглец стоял спиной. Берданка висела у него за плечами.

— Мой! — повторил Серов. — Я его гнал от старых дубов.

— Ого! Ты отмерил километров семнадцать, — рассмеялся один из пограничников.

— Только мы его тебе не отдадим, — шутливо добавил другой, — ты забежал на участок заставы «Чёрная падь».

— Ну, ладно, не важно, кто задержал, важно, что поймали, — опуская винтовку, сказал Ермолай. — Почему вы не разоружили нарушителя границы?

— А с чего ты взял, что это нарушитель?— усмехнулся высокий боец.

Лыжник обернулся, и Ермолай опешил.

— Крутов!

— Серов! — воскликнул лыжник в штатском. — Товарищ Серов!

Вот так-так! Выходит, он принял охотника за нарушителя. Охотник был знакомым парнем из Зайчихи.

— Получай, растеряха, — протянул Ермолай Крутову найденную в тайге рукавичку.

— Зачем она мне? — недоумённо возразил Крутов, показывая руку в мягких шерстяных варежках.

— Не твоя? — удивился было Ермолай и тотчас протянул рукавицу пограничникам:

— Поищите-ка в лесу хозяина... Начальника известите...

— Понятно, — ответили пограничники и быстро повернули к лесу.

— Он идёт финским шагом! — крикнул им вдогонку Серов.

Настроение у Ермолая было сквернейшее: гонял, гонял по лесу и всё зря — врагу удалось скрыться, уж он теперь далеко, наверно. А куда он бежал? Пожалуй, к железной дороге... Подумав и решив что-то, Ермолай обернулся к охотнику.

— Поезд скоро будет?

— В пятнадцать часов, местный. Не поспеешь! — ответил тот.

— Поспею! — уже на бегу крикнул Ермолай. До разъезда было километра полтора. Когда Серов добежал, поезд уже тронулся.

Лязгая буферами, он проходил стрелку. Серов прыгнул на подножку последнего вагона.

Переходя из вагона в вагон, Ермолай внешне самым безразличным взглядом осматривал пассажиров и, наконец, сел на одну из скамеек.

С поездом местного сообщения ездили крестьяне из соседних деревень и рабочие лесопунктов и тракторных баз. С этим поездом можно было доехать и до родного села Ермолая.

Серов притворно зевнул, прикрыв рот ладонью, и снова, казалось, совершенно безразличным взглядом окинул спящих соседей. Вот два железнодорожника. Вот, повидимому, агроном, с чемоданом под локтем. Рядом сидит какой-то старичок. Видно, он тоже сел на разъезде: до сих пор не отогрелся, все ещё кутается. По другую сторону сидела женщина. Она дремала, обхватив руками большой узел, и то и дело охала во сне. Напротив расположились трое лесорубов с топорами и пилами. Прислонившись друг к другу, они, словно по команде, храпели на весь вагон. Вскоре уснул и старик, зябко поеживаясь и пряча кисти рук в рукава короткого полушубка.

Серов, опершись локтем на корзину соседа, стал присматриваться к лесорубам. От толчка вагона корзина сдвинулась. Старик испуганно раскрыл глаза, но увидев рядом пограничника, весело улыбнулся. Старичок был юркий, с короткой бородой клином.

— Я думал, граблют, — ухмыльнулся он и, заметив взгляд Серова, обращенный в сторону лесорубов, полюбопытствовал:

— Или знакомые?

Ермолай не ответил.

— Понятно, — продолжал говорливый сосед. — Присматриваешься, что за народ. Сам, небось, с «Чёрной пади»?

Ермолай промолчал.

— Военная тайна! — добродушно согласился старик и, увидав, что пограничник не расположен к разговорам, вновь прикорнул на корзине.

По вагону прошёл проводник, громко назвал станцию.

Засуетились пассажиры. Вновь проснулся старик.

Встали и направились к выходу лесорубы. Ермолай неловко повернулся и столкнул со скамьи корзину старика. Из корзины на пол вывалилось несколько консервных банок.

Старик, нагнувшись, стал собирать банки.

— Прошу прощенья, — извинился Ермолай и начал помогать старику.

— Прости, дед.

— Подумаешь, беда! — добродушно ответил старик.

Но женщина не утерпела:

— Ох, чтоб тебе, неловкий какой!

— Ну, чего ты его донимаешь! Небось, не ваза упала, — пристыдил старик. — Они, бабы, все такие, — умиротворяюще сказал он Ермолаю.

Утихомирились пассажиры. Задремали. Как будто задремал и Ермолай. Не мог заснуть только старик. Он перевёртывался с боку на бок, поёживался, что-то шептал.

Опять засвистел паровоз. Опять заспешили к выходу те, кому следовало выходить.

— Большая Протока! — объявил кондуктор. Засуетился и старичок.

— Прощай, сынок, — сказал он Серову.

— Мне тоже выходить, — ответил Ермолай.

Поезд остановился на маленькой станции. Медленно вылез из вагона старик, пригибаясь под тяжестью корзины. Вслед за ним спрыгнул Ермолай, помог старику закрепить ношу за спиной.

— Спасибо тебе. Прощай! — буркнул старичок.

— Не на чем. До свиданья!

Старик пошёл мимо станции влево. Ермолай вправо. Зайдя за угол, он быстро обогнул дом, выглянул. Старик, засунув руки в карманы, быстро направлялся к тайге.

Выждав, когда старик останется один, Ермолай догнал его.

— Вместе? — удивился тот.

— Идите за мною! — односложно приказал Ермолай...

Когда они пришли на заставу, старик вытащил паспорт и быстро заговорил, обращаясь к Яковлеву:

— Товарищ начальник, что же это такое? За что меня задерживают? Кто дал такое право?

Ермолай вынул из корзинки старика две банки и протянул их лейтенанту.

Яковлев взял банки. Одна из них была значительно легче.

Всего из семи запаянных консервных банок было извлечено иностранной валюты на тридцать шесть тысяч рублей...

Через час по телефону позвонил комендант участка Иванов. С заставы «Чёрная падь» сообщили, что лыжня нарушителя привела от границы к разъезду. Лыжи брошены, найдена и вторая рукавичка. Судя по всему, нарушитель уехал с пятнадцатичасовым поездом...

— Он уже задержан,— перебил Яковлев,— Серов и задержал. Да, да, он опознал нарушителя в поезде. Контрабандист-валютчик. Под старичка замаскировался...

6. КОМАРЫ

Ермолай Серов, Мефодий Лифанов и Никифор Кныш лежали на берегу Уссури в зарослях ивняка.

Утро наступило тихое, над рекой медленно поднимался туман. С безымянного острова доносился шум драки, затеянной голубыми сороками; стремительно носились стрижи, оглашая воздух дружным пронзительным визгом, где-то плескался сазан.

Заросли хорошо скрывали трёх пограничников, а им с обрыва были видны и берег, и река от начала излучины до мыса, за который спускалась побледневшая луна.

В голубоватом свете отчётливо выделялись узкие листья ивы и стебли осоки. Звенели комары. Зелёные фуражки и чёрные голенища сапог превратились в серые от комариных крыльев. Шея, уши, лицо и руки покраснели и покрылись волдырями. В такое время таёжные жители не выходят из домов без дымокура или густой сетки, одетой на голову. Как ни скверно бывает мокнуть под дождём, но Серов и его товарищи мечтали о дожде. Только ветер или ливень могли бы согнать комариные полчища. Но деревья были недвижимы, а чистое июньское небо не обещало ни капли влаги.

Ермолай задумался, как вдруг Кныш резко дёрнул его за рукав и кивком головы показал на берег. Серов глянул и обомлел. На берегу стоял огромный тигр. Он мягко соскользнул, словно съехал с обрыва, подошёл к воде и, по-кошачьи подобрав лапы, стал жадно лакать. На боках зверя виднелись тёмные пятна крови, и Серов догадался о причине рёва, который был слышен часа три тому назад. Повидимому, хищнику, вышедшему на ночную охоту, попался старый кабан, храбро вступивший в неравную схватку и разодравший клыками шкуру могучего противника. Зализав раны и насытившись, тигр захотел пить. Острая жажда привела его к Уссури, хотя обычно тигры ходили на водопой к дальней протоке.

За полтора года, проведённые на заставе, Ермолай часто видел громадные тигровые следы, но самого зверя ему довелось встречать всего два раза.

Первое знакомство с хищником запомнилось Ермолаю на всю жизнь: тигр повстречался ему в тайге. Он держал в пасти изюбра и, завидя двоих людей (Ермолай шёл со старшиной Петековым), уставился на них зелёно-янтарными глазами и захлопал хвостом по бокам. Ермолай и Петеков не успели даже прицелиться — хищник одним прыжком, словно в зубах у него был не олень, а козлёнок, перепрыгнул через кусты боярышника и скрылся.

В другой раз Серов едва успел заметить красновато-жёлтую тень, проскользнувшую в камышах у дальней протоки.

Но никогда ему не приходилось видеть хищника так близко. Ермолай слышал, как тигр чмокает языком, видел, как вздымаются его израненные бока. Это был редкий по своим размерам зверь, никак не меньше двух метров длиной.

Лифанов испуганно посмотрел на Серова. Кныш, дрожа, приставил винтовку к плечу и стал целиться. Ермолай остановил его рукой: «Не надо!»

Как ни тихо лежали пограничники, тигр услыхал их, а может быть, почуял их запах. Он поднял морду, потянул воздух ноздрями, медленно повернулся и, опустив хвост, затрусил вдоль берега в сторону от людей. Он утомился во время недавней схватки и не намеревался утруждать себя новой дракой.

— Обошлось! — радостно произнёс Лифанов.

— Я не боялся, — прошептал Кныш.

Они с Лифановым жили на границе первый год, и до сих пор им не приходилось встречаться с хищником.

Утром комары стали ещё назойливее. Серов наливал из фляжки в горсть воды и прикладывал к волдырям. Кныш давил комаров с каким-то ожесточением, и шея и лицо у него были сплошь в красных капельках крови, а Лифанов, отчаявшись победить зловредных насекомых, терпеливо переносил зуд и грыз веточку. Ему хотелось курить.

— Надо было убить, — неожиданно сказал Кныш. В тоне его слышались упрёк и сожаление.

— Упустили зверя,— сокрушённо подтвердил Лифанов. Утром и он чувствовал себя куда храбрее.

— Отставить разговоры, — сердито прошептал Серов.

Упрёк в трусости, хотя и не явный, вывел его из равновесия.

Лифанов и Кныш умолкли. Ермолай одним махом уложил сразу дюжину комаров, облюбовавших его лоб, и осторожно раздвинул ветви. Туман над рекой стал гуще, противоположный берег и остров скрылись в нём. Сороки утихомирились, но стрижи попрежнему носились у обрыва.

«Поди, докажи ребятам, что ты не испугался, — с досадой думал Ермолай, — что выстрелы могли обнаружить «секрет». Хотя едва ли нарушитель пошёл бы при такой луне... Конечно, недурно было бы приволочь на заставу тигра. «Кто это убил такого царя?» — спрашивали бы приезжие. — «Да есть у нас такой герой — Серов», — отвечал бы начальник заставы...

Из тумана поднялись крачки и с шумом пролетели над ивняком. Только человек мог спугнуть неугомонных птиц. Серов прислушался и поднёс палец к губам. Кныш и Лифанов прильнули глазами к просветам меж листьями.

Туман навис над водой и медленно наползал на берег.

Ермолай приложил ладонь к уху. Кныш и Лифанов поняли, что старший наряда заметил что-то, ускользавшее пока от их слуха. Они ничего не слышали, кроме визга стрижей.

Ермолаю показалось, что где-то неподалёку плеснула вода. Плеск повторился и на этот раз явственней.

— Сазан! — не утерпев, прошептал Кныш и тотчас умолк.

В тумане вырисовывался какой-то силуэт. Силуэт приближался, и вскоре пограничники рассмотрели, что это была небольшая моторная лодка. Металлический корпус её, покрытый светлосерой краской, сливался с туманом, мотор не работал. На палубе находилось шесть человек, двое гребли короткими вёслами. На носу моторки, вздёрнув дуло, торчал пулемёт. Вот они где, тигры-то!

— Беги на заставу! Предупреди! — едва слышно приказал Серов Кнышу. Никифор уполз.

— Не подпустим? — спросил шопотом Лифанов.

Серов отрицательно покачал головой.

Моторка медленно подплывала к берегу. Обмотанные тряпками вёсла неслышно опускались в воду. Ермолай внимательно рассматривал врагов. Четверо из находящихся в лодке людей, судя по одежде,— рыбаки. На двоих чёрные куртки и широкие, перехваченные у щиколоток штаны, которые обычно носят маньчжурские крестьяне. Один из рыбаков на голову ниже других. Узкие скошенные плечи, маленькое продолговатое скуластое лицо, очки на близоруких глазах — так выглядят уроженцы Южной Японии. В правой руке низкорослый рыбак держал непомерно большой для своего роста маузер. Взмахнув им, он подал новую команду, и гребцы осторожно подняли вёсла. Скрипнула уключина. Низкорослый рыбак сердито оглянулся на гребцов.

«Офицер», — догадался Ермолай.

Теперь моторка двигалась по инерции. Внезапно рыбак, стоявший у пулемёта, оживился и, показывая на берег, что-то быстро проговорил. На серой суглинистой почве ясно были видны следы тигровых лап.

Офицер подал новую команду, и один из солдат (Ермолай не сомневался, что это переодетые японские солдаты) уцепился багром за торчащие с обрыва корневища. Потревоженные стрижи с пронзительным визгом вылетели из нор.

Свежие следы тигра убедили офицера, что людей поблизости нет, и он махнул рукой. Солдат, одетый в крестьянскую одежду, спрыгнул на берег и, быстро вскарабкавшись на обрыв, исчез в ивняке, едва не задев лежащего на земле Лифанова.

— Иди! Бери тихо, — шепнул Серов Лифанову.

Мефодий неслышно скрылся за деревьями. «Ничего, что молод, не упустит»,—подумал Ермолай, продолжая наблюдать из кустов за незваными гостями. А они и не думали отплывать. Прошло несколько томительных минут. Офицер морщился, отмахиваясь от комаров, и Серов не мог разобрать, то ли он молод, то ли стар.

С расстояния каких-нибудь двадцати метров зло глядело дуло пулемёта, готового в любую минуту прошить кусты стальной стёжкой.

Ермолай медленно перенёс руку на гранатную сумку, нащупал и расстегнул пряжку. Комары облепили пальцы, вызывая нестерпимый зуд.

Офицер оглянулся и подал знак рукой. Второй солдат в крестьянском платье спрыгнул на берег, и тотчас на краю обрыва, среди кустов, появился Серов. Размахнувшись, он метнул гранату в нос моторки, туда, где стоял пулемёт...

Через три минуты после того как Кныш прибежал на заставу, «тревожная группа» ускакала к Уссури. В полукилометре от берега всадники услышали один за другим два глухих взрыва, беспорядочные выстрелы и рокот мотора. Густой подлесок заставил пограничников спешиться. Один из бойцов остался с конями, четверо побежали к реке. Кныш первым, за ним начальник заставы Яковлев и пограничники Ивлев и Пейзин.

Выбежав на берег, Яковлев позвал:

— Серов!

— Здесь я! — послышался приглушённый голос Серова, а затем поднялся и он сам. Ермолай бинтовал левую руку, затягивая зубами узелок.

Увидев начальника, Серов доложил о случившемся.

— Товарищи Ивлев и Пейзин, — приказал Яковлев, — направляйтесь по следу Лифанова. Задача: догнать его и оказать помощь в задержании нарушителя.

Взглянув с обрыва на берег, лейтенант увидел там неподвижно лежащего человека в одежде маньчжурского крестьянина. Посредине Уссури, сильно накренившись на левый борт, плыла подбитая Серовым моторная лодка.

— А это — никак тигр? — спросил Яковлев, заметив на песке огромные следы.

— Приходил один напиться, — ответил Ермолай и усмехнулся: — Помог нам зверь!

7. ПО СЛЕДУ

После полудня на заставу приехал комендант пограничного участка капитан Иванов.

Спрыгнув с разгорячённого Орлика и передав его коноводу, капитан принял рапорт начальника заставы, поздоровался и, оглядевшись, словно ища кого-то, спросил:

— Вернулся?

— Пока нет! — сумрачно ответил Яковлев. Отогнув обшлаг рукава, Иванов посмотрел на часы. Было два часа дня.

— В пятнадцать часов минет полсуток, — добавил начальник.

— Да-а... — протянул капитан,— все заставы предупреждены, заблудиться он не мог...

Командиры прошли в канцелярию. Яковлев доложил коменданту, что усиленные наряды, посланные на поиски по всему участку заставы, не обнаружили никаких следов пропавшего пограничника, да если они и были, то их давно размыл дождь, ливший три часа кряду. Оставалось предположить, что ночью с Серовым приключилась беда. Может быть, он повстречался с какими-нибудь матёрыми нарушителями границы, которым удалось его ранить и увезти в Маньчжоу-Го, как «языка», могли и убить...

Всё это было возможно, но не хотелось думать, что с таким находчивым и опытным пограничником, как Ермолай Серов, стряслось несчастье.

Не только в комендатуре, а и в отряде Ермолая считали лучшим следопытом. Легко сказать, а за полтора года Серов задержал целую роту врагов — сто девяносто восемь человек японских шпионов и диверсантов!

— Везёт парню!—говорил кто-нибудь, когда Серов приводил на заставу очередного нарушителя.

Но дело было вовсе не в случайностях. Серов отлично изучил участок заставы, включая большое болото. Ермолай точно знал, где можно пробраться через него ползком на животе, где нужно прокладывать жерди, чтобы не увязнуть, а где можно пройти по пояс в густой жиже. Ермолай знал каждый пенёк и каждую кочку, знал, можно ли за этими кочками и пнями спрятаться человеку.

Особенно преуспел Серов в распознавании следов. Пожалуй, во всём отряде никто не мог лучше его «читать» визитные карточки, оставляемые на земле и снегу птицей, зверем и человеком. Цепочка вороньих когтистых лапок; одинарный, словно она шла на одной ноге, след лисы; круглые, с ладонь, отпечатки лап трусоватой рыси — все следы с первого взгляда были понятны Серову. По примятой траве он видел, коза тут пробежала или кабан. У кабана своя привычка — обязательно по дороге копать землю. По чуть заметной разнице в глубине следов Ермолай определял, что зверь хромает на левую ногу, а взглянув на контуры распущенных ослабевших пальцев, наверняка говорил: «Это прошёл старый тигр».

Великолепно Ермолай разбирался и в следах человека. Он сразу узнавал сдвоенный след и по малейшим вмятинам у пятки безошибочно определял, как шёл нарушитель: лицом вперёд или пятясь назад.

Новички были буквально поражены, когда однажды, обнаружив на границе следы нарушителя, Серов описал не только внешность этого человека, но рассказал чуть ли не всю его биографию.

— Нарушитель высокого роста, он прошёл сегодня утром после восьми часов, у него плоскоступие, прихрамывает на левую ногу, косолапит, идёт издалека, устал, нёс что-то тяжёлое; ему лет так пятьдесят. Японец или маньчжур, повидимому, охотник, к лесу привычный. И по этому описанию, переданному по телефону на соседнюю заставу, в семи километрах от границы пограничники задержали опытного японского шпиона.

— Как ты обо всём этом догадался?—спросили позже товарищи у Серова. — Что он портрет тебе свой оставил?

— А зачем мне портрет, когда и так всё как на ладони, — улыбнулся Ермолай. — Гляжу на след — у внутреннего края стопы почти нет выемки, подъём, значит, низкий, ступня плоская. Левый след меньше вдавлен, будто человек боялся ногу твёрдо ставить — хромает значит. У пяток наружные края сильнее вдавлены и носки вместе глядят — косолапый человек. Шаг — шестьдесят сантиметров. У пожилых да у женщин шестьдесят пять бывает, у здорового мужчины — семьдесят, а то и восемьдесят, а этот мало того, что пожилой, груз тяжёлый нёс издалека и потому устал изрядно.

— А как ты узнал, что он высокий, охотник да ещё японец?

— Я же говорю — по следу, — спокойно продолжал Серов. — Между большим и соседним пальцами просветы широкие. Такие просветы у японцев бывают, они сандалии носят с ремнём меж пальцами. Линия походки прямая, значит, человек ногу перед собой выбрасывал. Так ходят военные да охотники, кто мало ходит, тот в стороны ноги ставит.

— Высокий-то почему? — спрашивали новички, окончательно поражённые убедительными доводами Серова. — Ведь у высоких людей шаг должен быть шире. Откуда ты узнал, что он высокий?

— Ветку он плечом надломил — вот откуда.

— А почему после восьми часов?

— Потому что дождь кончился в семь часов. До восьми земля успела подсохнуть, а если бы японец прошел до дождя, то вода сгладила бы кромку следов...

Не сразу постиг всю эту премудрость Ермолай. День ото дня учил его Яковлев искусству следопытства и, наконец, сказал, что ему самому впору у Ермолая учиться.

И вот лучший следопыт заставы исчез, словно канул в воду. Вечером он присутствовал в комендатуре на заседании бюро комсомольской организации, после чего направился обратно на свою заставу и пропал.

С каждым часом оставалось всё меньше надежд на его возвращение. Сведения, которые подтвердили бы, что Серов попал в руки к японцам, можно было получить не раньше вечера, и Иванов решил остаться на заставе ждать известий.

Дробные голоса водяных курочек и свист камышевки известили о приближении сумерек. Яковлев направлял на участок границы ночные наряды. Иванов, молча наблюдая за давно знакомой процедурой, мысленно перебирал все возможные варианты поисков Серова. Остаётся одно: «прочесать» весь участок комендатуры.

Вдруг распахнулась дверь, и поспешно вошедший старшина возбужденно доложил:

— Ефрейтор Серов прибыл!..

Ермолай шёл медленно, сгибаясь под тяжестью привязанного за спиной человека. Увидев Серова, пограничники, чистившие у конюшни сёдла, побежали ему навстречу. Серов остановился, широко расставив ноги и тяжело переводя дыхание. Фуражка сползла ему на лоб. Верёвка, перекрещивающая грудь, сдавливала шею, отчего сухожилия напряглись и вздулись. И брюки, и гимнастёрка, и даже фуражка — всё было покрыто слоем грязи, на сапогах грязь налипла огромными комьями.

На лбу Ермолая кровоточила глубокая царапина, глаза были воспалены. Одной рукой он оттягивал верёвку, чтобы не резала плечо и шею, в другой держал винтовку.

Товарищи сняли со спины Ермолая связанного по рукам и ногам человека. Это был здоровяк, на голову выше Серова, левая штанина его, туго перекрученная выше колена верёвкой, потемнела от крови. Одежда неизвестного также была в грязи.

Увидав подходящих коменданта участка и начальника заставы, Серов выпрямился.

— Товарищ капитан, разрешите доложить?

— Докладывайте.

Ермолай коротко сообщил, что в тринадцати километрах от заставы он догнал и задержал вот этого нарушителя — беляка.

Задержанного развязали. Он громко стонал и не мог стоять на ногах. Его отнесли сделать перевязку.

— Накормить товарища Серова обедом, — приказал Яковлев, любовно глядя на Ермолая.

Иванов попросил самым подробным образом изложить, как Серов задержал нарушителя. Но даже в подробном рассказе у Ермолая всё Выглядело как нельзя более просто...

На тропке, километрах в трёх от границы, он обратил внимание на след лошади. След вёл в тыл, к болоту. Лошадь показалась Серову подозрительной, она шла не то шагом, не то рысью и так аккуратно ступала, что спереди следа даже не было срыва. Вскоре Ермолай окончательно укрепился в своих подозрениях. На болоте появились кочки, Ермолай прыгнул на одну из них, кочка едва выдержала его, а под лошадью даже не осыпалась. И осока после тяжёлого шага так не поднимается — обломаются стебли. Да и к чему бы коню скакать с кочки на кочку?

Тринадцать километров шёл Серов по тайге, полянками, болотом, пересекая просёлочные дороги и тропы и снова углубляясь в тайгу. Наконец, след вывел его к шоссе и исчез.

На шоссе ни души. Куда же свернуть — направо или налево? Серов нагнулся, тщательно всматриваясь в траву. Опустился на колени, прополз несколько шагов. Налево! Нарушитель пошёл налево. Вот здесь он очищал с сапог о траву болотную грязь. Грязь еще сырая, не успела обсохнуть. Значит совсем недавно останавливался человек. Здесь он шёл обочиной — на стеблях травы ещё комочек грязи. Налево! Ермолай побежал по шоссе. За поворотом метрах в трехстах шёл какой-то высокий человек в форме железнодорожника. Ермолай догнал его и остановил резким окликом:

— Гражданин, вы потеряли...

Железнодорожник оглянулся.

— Что вы говорите?

Ермолай наставил на неизвестного винтовку. Железнодорожник медленно поднял руки и удивленно спросил:

— Ты что это, батенька, играть вздумал?

Сознание возможной ошибки заставило Серова покраснеть, но он упорно стоял на своём.

— Доставайте документы, бросайте сюда! — топнул Ермолай о землю.

— На разъезд надо, опоздаю, — сказал железнодорожник, засовывая руку в карман.

В отдалении прогудел паровоз.

— Слышишь? Опоздаю.

Незнакомец собрался было вытащить руку, но Серов переменил решение:

— Не вынимай руку!

Ему показалось, что карман у железнодорожника как-то странно оттопырился — возможно там пистолет.

Вторично, уже совсем близко за сопкой, раздался гудок паровоза.

— Я опоздал. Вы будете отвечать, — вновь переходя на «вы» сказал железнодорожник. — Я обходчик пути, меня ждут на сто пятой дистанции.

Он назвал посёлок, из которого шёл, фамилию председателя поселкового совета. Если ефрейтор бывал в посёлке, то должен знать и его тестя Филиппа Сорокина — дом его еще под зелёной крышей.

Ермолай молча слушал и соображал, что ему делать. Не проверив документы, вести железнодорожника на заставу? Но какие основания задерживать человека далеко от границы, основываясь на одних предположениях?

— Зачем вы лазали по болоту? — неожиданно спросил Ермолай.

Железнодорожник глянул на свои сапоги и на сапоги Серова.

— Я поливал огород.

— Пойдёмте!

— Никуда я не пойду. Проверьте документы, — намереваясь вынуть из кармана руку, рассерженно проговорил железнодорожник.

— Не вынимайте руки! Пойдёмте!

— Куда же это идти? — глядя на винтовку, спросил обходчик.

— Откуда пришли. Пойдем болотом.

— Я не шёл никаким болотом, — делая несколько шагов, проговорил обходчик.

— Левее, — указал Ермолай движением винтовки в сторону тайги.

— Пойдёмте до разъезда, там вам сразу скажут, кто я такой.

— Левее! — настойчиво повторил Ермолай. Проще всего действительно было дойти до разъезда — всего три километра, но из этих трёх километров треть пути—дощатые мостки в заболоченном кустарнике. Спрыгнул — и каюк! А до посёлка не меньше девяти километров. Лучше идти тайгой прямо на заставу.

Всё чаще попадались кусты таволги и тростеполевицы. Ермолай уже начал жалеть, что пошёл этим путём. Скоро придётся пробираться через заросли тростеполевицы.

— Ваш след, идём по вашим следам, — не утерпел Ермолай, мельком взглянув на отпечатки подков, видневшиеся среди примятых лютиков и пушницы.

— Вам это так не пройдёт! — проворчал обходчик, отстраняя упрямую ветку. Согнутая ветка с силой выпрямилась, ударив по лицу идущего сзади Серова. Ермолай невольно зажмурился. Только на один миг кустарник скрыл от него высокую фигуру задержанного. Серов стремительно присел, и тотчас в ствол ели, чуть повыше его головы, впилась пуля.

Ермолай один за другим разрядил два патрона и, резко оттолкнувшись, прыгнул в сторону.

«Ошибку дал: надо было довести до посёлка, там обезоружить», — злясь на свою оплошность, подумал Серов.

Но размышлять было поздно. Шум кустарника указывал направление, по которому бежал «обходчик».

«Шпион»! — Ермолай послал ему вдогонку ещё две пули и укрылся за стволом берёзы.

Три пули ударились в дерево с противоположной стороны, одна из них прошла почти насквозь, отщепив кусочек древесины.

— Дальше болота не уйдёшь! — прошептал Ермолай, поняв, что обходчик взял круто влево...

Всё остальное, по рассказу Серова, было совсем обычно. В болоте он ранил нарушителя в ногу, и тот едва не захлебнулся, будучи не в силах выбраться из воды. Серов связал раненого по рукам и ногам верёвкой, которую всегда носил при себе, и вытащил на сухое место. На пути не было никаких селений и оставалось одно: взвалить нарушителя себе на спину и тащить. Отдыхая каждые пять минут, Серов прошёл последние восемь километров за восемь часов. Из своих рук поил врага и два раза делал ему перевязку.

— Но почему вы решили, что именно он шёл на подковах? — спросил комендант.

— От болота я вернулся на опушку — подковы лежали там в кустах.

— А как же вы их разыскали?

— Он сам показал, понял: я помер бы вместе с ним в болоте, а без подков на заставу не пошёл.

— Выходит, вы тащили его обратно?

— Тащил.

— Выходит, выходит... вы тащили его... восемь плюс два и ещё два, всего плюс четыре... вы тащили его двенадцать километров?

— Так те же не в счёт, товарищ капитан, — они обратные, — искренне изумился Ермолай.

...Ночью Серова разбудил радостный Ивлев:

— Собирайся! В Москву поедешь: тебя орденом наградили...

СВИДЕТЕЛЬ С ЗАСТАВЫ № 3

1

Совсем неожиданно для Фёдора его направили на учёбу в школу служебного собаководства. Однако, когда он приехал туда, все овчарки были уже закреплены за курсантами. Пожалуй, это и к лучшему. Откомандируют обратно в отряд и назначат в учебный кавэскадрон.

— Вы где работали до призыва в армию, товарищ Стойбеда? — спросил начальник школы, разглядывая веснущатого, голубоглазого паренька.

— На Горьковском автозаводе бетонщиком.

— Стахановец... — перелистывая личное дело Фёдора, удовлетворённо сказал начальник. — Это очень хорошо, нам нужны трудолюбивые люди.

«Не отпустит он меня из школы», — с огорчением подумал Фёдор.

— Хорошая у вас профессия, упорства требует, — похвалил начальник. — А до завода вы работали на конеферме?.. Не боялись лошадей?

— Не боялся, товарищ майор. Я с детства в колхозе при лошадях был.

Фёдор обрадовался: может быть, всё-таки ему удастся перейти в кавэскадрон. Но радость оказалась преждевременной: начальник закрыл личное дело и сказал:

— Я вам дам щенка, но предупреждаю: щенок хилый, надо его выходить...

Значит в школе. Ну что ж, если оставляют,— видно, так и надо.

Щенок Джек выглядел много хуже, чем предполагал Стойбеда. Он неподвижно лежал в будке и при виде Фёдора не залаял, не заворчал, не завилял хвостом. Глаза его слезились и часто мигали.

— Ничего не получится! — посочувствовали курсанты.

Но что же делать? Придётся выхаживать этого заморыша.

Так Джек стал предметом постоянных забот и волнений Стойбеды.

— Ты вроде няньки! — смеялись курсанты, глядя, как Фёдор бережно промывает Джеку глаза, протирает ваткой раковины ушей.

По чести говоря, редкий курсант любит мыть и чистить свою собаку, а Стойбеда с таким рвением расчёсывал роговым гребешком шерсть щенка, так старательно чистил её щёткой, а потом приглаживал суконкой, словно это было самым увлекательным занятием.

Хуже всего было то, что Джек казался совершенно неспособным к выполнению самых простых заданий. Другой на месте Фёдора давно бы вышел из себя, а может, не утерпев, дал бы щенку затрещину, но Фёдор во всём следовал советам и указаниям инструктора и неукоснительно соблюдал правила дрессировки. Ни разу не ударив, не обругав Джека, он мог в продолжение нескольких часов терпеливо проделывать с ним одно и то же наскучившее упражнение.

Наблюдая, как Стойбеда приучает Джека подниматься на лестницу, показывая ему зажатый в руке кусок сахару и повторяя условную команду, начальник школы говорил инструктору:

— Пожалуй, из этого паренька выйдет неплохой проводник служебных собак.

«Ко мне!», «Гуляй!», «Стоять!», «Рядом!», «Ползи!». Наконец и Джек стал исполнять все эти команды не хуже других молодых собак.

Весной Джеку исполнилось одиннадцать месяцев. У него выросли все зубы, и он стал похож на волка. На клинообразной голове тор чали острые длинные уши. Прямой нос, тёмные быстрые глаза придавали морде Джека породистый вид, хотя и было известно, что он — метис. Мускулистая шея переходила в широкую грудь. Крепкие лапы со сжатыми в комок пальцами свидетельствовали о том, что Джек отличный бегун.

В школе было много породистых чистокровных собак, но ни длинношерстные шотландки-колли, ни рыжеватые здоровяки эрдель-террьеры, ни выносливые, неприхотливые лайки, ни большие и свирепые кавказские и среднеазиатские овчарки не прельщали Фёдора. Он выходил и вырастил своего Джека, обучил его всему, что может постичь собака, и полюбил.

После окончания школы Стойбеду назначили на пограничную заставу № 3. Он никогда раньше не видел дуба в два с половиной обхвата, а здесь привелось увидеть. О виноградных лозах он знал лишь понаслышке, а тут длинные виноградные плети обвивались вокруг стволов клёнов и лип.

Фёдор с детства привык к сосновым и берёзовым лесам, к ровным полям родной Горьковской области, а здесь кругом высоченные холмы — сопки, глубокие овраги — пади, бурные речки и ручьи, текущие по заболоченным низинам.

Всё поражало его в Уссурийском крае: и лес, такой густой, что ни проехать, ни пройти, и пятнистые олени, звонко трубящие во время любовной поры и насмерть бьющиеся между собой из-за самки.

Фёдор с любопытством слушал рассказы о кабанах-секачах весом в двадцать пудов, вступающих в схватку с тигром, о хищных лесных котах, кусающихся китайских черепахах, о красавцах фазанах, медведях, грабящих ульи диких пчёл, и о редкостном, чудодейственном корне — жень-шене, похожем на фигуру человека.

Во всех этих падях и дебрях по берегам бурных ручьёв, в соседстве с кабанами, барсами и гималайскими медведями, ему предстояло отныне ходить по ночам с Джеком...

В первый же день службы Стойбеды на заставе начальник её Усанов огласил перед строем список боевого расчёта.

Называя очередную фамилию, он поднимал от бумаги серые глаза и, улыбаясь, оглядывал пограничника. Фёдор ощутил ободряющую силу его улыбки и порадовался тому, что попал именно на эту заставу.

Утром Усанов показывал новичкам — вместе с Фёдором приехали ещё семь человек — участок заставы. «Той тропой звери на водопой ходят». «С этого места лучше всего просматривается маньчжурская сторона». «Отсюда граница идёт по реке, у воды берег подмыт, — посмотрите, как там удобно спрятаться». «Видите с обеих сторон кусты? Эти кусты на сопредельной стороне, значит в них всегда возможна засада». «Тут трудно преследовать нарушителя, но легко, забывшись, самому перескочить через линию границы».

Стойбеда со вниманием слушал объяснения и указания Усанова, стараясь удержать всё в голове. Но к полудню он решил, что и в год не запомнит всех троп и тропинок. А начальник ходил по участку, будто в своем саду: кажется, завяжи ему глаза — всё равно найдёт любое деревцо.

«Будьте бдительны, стойки, внимательны, терпеливы, осторожны, решительны, предприимчивы». Усанов так часто употреблял эти слова, что Фёдору стало казаться, будто всю свою жизнь до этого дня он был рассеян, беспечен и нерешителен.

2

Судебный процесс длился пятый день, и, несмотря на это, зал был переполнен.

Среди публики находились представители иностранных консульств, за столом прессы — корреспонденты советских и заграничных газет, фоторепортёры.

Слушалось дело агентов харбинской антисоветской организации, созданной несколько лет назад неким Родзаевским из разгромленных Красной Армией белогвардейских шаек барона Унгерна и атамана Семёнова. В шайку Родзаевского входили отъявленные бандиты, люди без роду и племени, готовые служить любому хозяину, лишь бы им хорошо платили.

На скамье подсудимых сидели пять человек из этой банды: два японца, один немец и два русских белогвардейца. Все они были пойманы с поличным при попытке перейти советскую границу.

Главный обвиняемый, грузный мужчина лет за пятьдесят, бывший сотенный атамана Семёнова, держался самонадеянно. Он щурил маленькие глаза и, отрицательно отвечая на вопросы судьи и прокурора, поглядывал на иностранных дипломатов, явно ища у них сочувствия.

По его словам, он никогда не интересовался данными о строительстве советских оборонительных сооружений и не собирался взрывать названные судьёй и прокурором мосты и электростанции; он якобы не получал никаких денег от иностранных разведок — всё это недоразумение, не больше. Верно, он и его знакомые попали в руки советских властей, но советские солдаты сами нарушили границу, захватили их силой на маньчжурской территории и, угрожая оружием, привели на пограничную заставу.

Японцы сидели, прикрыв лица ладонями, и не отвечали ни на один вопрос. А второй белогвардеец и немец тоже отпирались, пытаясь запутать дело.

Пятый день начался с допроса свидетелей.

Комендант пригласил в зал совсем молоденького с виду пограничника.

Публика не ожидала увидеть среди свидетелей военнослужащего и с любопытством разглядывала его. Интересно, что скажет этот простодушный с виду боец в зелёной фуражке.

Подсудимые восприняли появление свидетеля по-разному: японцы на мгновение подняли головы, немец стал нервно покусывать губу, белогвардеец испуганно смотрел на пограничника, а главарь банды шумно вздохнул и вытер клетчатым платком лысый жёлтый череп.

Председатель суда задал свидетелю полагающиеся в таких случаях вопросы о его фамилии, профессии и т. д., а затем спросил, что свидетель может сказать по существу дела.

Стойбеда — это был он, — смущённый большим количеством публики, оправил гимнастёрку, посмотрел на председателя, на прокурора, членов суда и остановил взгляд на главном обвиняемом. Тот положил руки на живот и, прищурившись, усмехнулся.

«Смеёшься!» — зло подумал Фёдор и повернулся к судье.

— Разрешите доложить?

— Да, да, пожалуйста!

Фёдор снова посмотрел на подсудимых и, не торопясь, начал говорить:

— Двадцать первого августа сего, тысяча девятьсот тридцать шестого года, в восемнадцать часов, начальник заставы лейтенант Усанов направил нас на охрану участка государственной границы от пограничного знака триста пятнадцать вверх по течению реки Синюхи до Мокрой пади. Все было нормально. Мы подошли...

— Кто «мы», гражданин свидетель? — перебил председатель.

— Мы — это я и моя собака Джек. Председатель улыбнулся. Засмеялись и в зале.

— Мы подошли с Джеком к Безымянному ручью, переждали малость. Дальше тронулись по берегу заливчика, а берег — подмытый, с обрывом. Я, на всякий случай, несколько раз останавливался. Лягу на край и гляжу: нет ли там кого? И вижу: в одном месте в кустах под обрывом, у самой воды, лодка спрятана. «Откуда,— думаю, — она взялась? Не должно тут быть лодки». А Джек сразу заволновался.

— Гражданин свидетель, — опять перебил председатель суда. — Вы не можете показать на карте это место?

— Могу. — Стойбеда подошёл к столу, на котором секретарь суда развернул карту, и показал пальцем: — Вот как раз здесь мы были.

— Следовательно, на советской территории, в тылу от границы?

— Да, тут до границы ровно двести семнадцать метров, — ответил Фёдор.

Председатель суда кивнул головой:

— Продолжайте показания.

— Осмотрел я лодку, на дне тряпки какие-то; дал их Джеку понюхать, и он взял след. Только недолго он берегом шёл и марш к воде. Это, значит, нарушители след сбить хотели, в воду забрались. Пёс мой — его не проведёшь! — так и тянет к воде, а там камыши. Ну, я догадался: наверное, кто-то в камышах есть. Сел в лодку, там под тряпками весло было. Джек — за мной. Поплыли. Метрах в пяти от берега камыш густой такой. Наклонился, смотрю во все глаза, потому что уж смеркалось. «Что это, — думаю, — за удивительная камышинка: верх срезанный?» Ну, я весло в лодку, в правой руке наган наготове держу, а левой хвать камышинку — и вытащил...

Стойбеда сделал паузу и посмотрел на подсудимых.

Публика внимательно слушала рассказ пограничника, не догадываясь еще, какое всё это имеет отношение к судебному процессу.

— Ну, и что дальше? — спросил председатель суда.

— А дальше вот что было: как только я вытащил камышинку, из воды вынырнул вот этот самый господин, — Фёдор кивнул в сторону одного из японцев, — и поплыл к другому берегу. Я Джеку командую: «Фас!». Он в воду и цап пловца за шиворот. Тот завопил страшным голосом. Джек пригнал его к лодке. Я наганом показываю: залезай, мол! Связал я японца, а он дрожит, всё на моего Джека поглядывает. «Сколько вас тут?» — спрашиваю. «Одна люди». Одна так одна. Я взял да в воду два раза наугад выстрелил. Тут ещё один господин вынырнул, — Фёдор кивнул в сторону одного белогвардейца. — Ну, этот, видно, плавать не умеет или перепугался сильно, руками за камыш хватается, воду хлебает. Я его схватил за шиворот и втащил в лодку: «Сколько вас?». А японец за него отвечает: «Два люди».

Публика не могла удержаться от смеха, и председатель был вынужден прибегнуть к колокольчику.

— Ну, а я уж стреляный, — невольно улыбнулся и Стойбеда. — Если такие типы на восток дорогу показывают, значит иди на запад, не ошибёшься. Если говорят: все налицо, значит ищи новых. Тут лодка бортом задела ещё камышинку. Так мы и третьего изловили, — Фёдор кивнул в сторону немца. — Этот еле дышал: воды нахлебался. Вот они самые! — Стойбеда показал на скамью подсудимых. — Все трое тут!

— А глубоко было в том месте? — осведомился прокурор.

— Метра два, не меньше.

— Вы же говорите, что один из обвиняемых не умел плавать: на чём же он тогда в камышах держался? — спросил председатель суда.

— Они все на дне стояли, а дышали через камышинки. Камышинки одни наружу торчали, их и днём-то не сразу различишь, а дышать через них вполне возможно.

Столь же обстоятельно Стойбеда объяснил суду, как вместе с двумя другими пограничниками он задержал второго японца и грузного мужчину, как те отчаянно отстреливались и даже бросали гранаты, только неудачно, и как после двухчасовых поисков удалось найти в кустах два пистолета «Маузер № 2», плёночный фотоаппарат «Контакс» с четырьмя касетами, компас, топографическую карту и блок-книжку с записями на японском языке и кроками местности, уточняющими карту, а также бумажник с двумя тысячами рублей советскими деньгами и прочие вещественные доказательства — те, что лежат сейчас на столе.

— А до этого случая, гражданин свидетель, вам приходилось встречать кого-нибудь из подсудимых? — задал председатель суда новый вопрос. — Подсудимые утверждают, что они никогда не нарушали советскую государственную границу.

— Приходилось, — сказал Стойбеда.

— Кого же именно?

Стойбеда повернулся к скамье подсудимых и показал на сидящего с левой стороны японца.

— Вот с этим господином мы сегодня третий раз встречаемся. Первый раз мы с ним встречались за Тигровой падью, у старой мельницы, двадцать третьего сентября прошлого года. Осечка у меня тогда получилась.

— Вы стреляли в указанного вами подсудимого?

— Он ушёл тогда от нас.

— Следовательно, слово «осечка» вы употребляете в том смысле, что двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года подсудимому удалось скрыться от пограничников?

— В этом самом, — подтвердил Фёдор нахмурившись. Он считал прошлогоднюю историю самой неприятной в своей жизни.

Произошло же это дело так.

23 сентября 1935 года, утром, во двор заставы № 3 на галопе влетел пограничник Сергей Терентьев. Осадив коня, он поспешно соскочил наземь и стремительно вбежал в канцелярию.

Терентьев доложил начальнику заставы, что в Тигровой пади обнаружен след нарушителя границы. След привёл к Длинному озеру и пропал. Видимо, нарушитель переплыл на ту сторону. Без собаки его не обнаружить.

Не прошло трёх минут, как с заставы в сторону Длинного озера ускакали три всадника: Усанов, Терентьев и Стойбеда. Рядом с лошадью Фёдора бежал Джек.

Всадники спешились у восточной оконечности озера, где их поджидал старшина заставы Дятлов. За озером начинались такие густые заросли, что нечего было и думать проехать дальше верхом. Оставили лошадей на попечение Терентьева и углубились в кустарник.

На берегу, напротив того места, где пропал след, как и ожидал Усанов, признаков человека обнаружить не удалось. Густой кустарник навис над самой водой. Лодки не оказалось и в устье маленькой речушки: видимо, нарушитель утопил её. Но зато Джек взял след и побежал вверх по течению. Потом след исчез: нарушитель вошёл в воду. Джек остановился было, но пограничники привыкли к вражеским уловкам и пошли вперёд. Они не ошиблись в расчёте: метров через шестьдесят пёс снова напал на след.

— Далеко ушёл, пока мы возились, вот что! — нащупав примятую траву, с досадой прошептал Усанов. Примятая трава уже приподнималась.

Прибрежный кустарник уступил место высоким багряно-жёлтым ильмам, перистолистому пробковому дереву, дубу и липе. Местность всё чаще перерезали пади, всё круче подымались сопки.

Километрах в восьми от ручья Джек опять потерял след и остановился.

Впереди высилась крутая сопка. По одну сторону от неё тянулось болото, по другую зеленели густые заросли.

— Нарушитель спешил: значит, пошёл напрямик, — сказал Усанов.

«Всё знает!» — изумился Стойбеда, пожалев, что ему это и в голову не пришло.

Не останавливаясь, начальник, старшина и проводник розыскной собаки вскарабкались на вершину сопки, и здесь Джек опять напал на след.

— Недавно прошёл: трава подняться не успела, — переводя дыхание, сказал лейтенант, и они снова побежали.

У Фёдора ноги подгибались от усталости.

Позади слышалось тяжёлое дыхание Усанова и Дятлова. Вскоре они начали отставать. Первым отстал Дятлов, потом сбавил шаг Усанов. Фёдор остановился было, но начальник махнул ему рукой: «Беги, мы тебя догоним».

И Стойбеда побежал один.

Часам к двум дня он с трудом уже карабкался на крутые сопки, медленно перебирался через заросшие кустарником пади, часто останавливался, чтобы немного отдышаться.

След пересёк длинную поляну и привёл к запруде у старой заброшенной мельницы.

Джек бросился прямо к двери. Фёдор толкнул её ногой. Взведя курок нагана и сдерживая Джека за поводок, он вошёл внутрь мельницы и, быстро оглядевшись, заметил в полу, рядом с обломками жернова, люк в подполье; однако Джек, не обращая никакого внимания на люк, подпрыгивал к потолку. Шерсть на спине пса ощетинилась.

Фёдор посмотрел наверх: в потолке чернел лаз на чердак.

За полтора года, проведённые на заставе, Стойбеда видал виды, пора бы и привыкнуть! И всё-таки ему стало не по себе: ведь там, наверху, притаился враг. Может быть, он видит пограничника сквозь какую-нибудь щель и целится ему в сердце.

Как попасть на чердак? Лестницы нет: видимо, нарушитель втащил её наверх.

Прежде чем Стойбеда успел принять решение, сверху грянули подряд два выстрела. Одна из пуль сшибла с головы фуражку, другая вонзилась в пол. Федор инстинктивно пригнулся и тотчас услышал на чердаке шум, потом что-то застучало на крыше и раздался плеск воды.

«Проворонил я, проворонил! Он спрыгнул в камыш!» Фёдор выбежал из мельницы, выстрелил в заросли камыша. Камыш стоял недвижно.

— Шуруй, милый, шуруй! — прошептал Стойбеда Джеку.

Но Джек и так почуял врага и стремительно потянул пограничника в камыши. Грунт там был вязкий, и Фёдор обрадованно подумал, что нарушитель далеко уйти не сможет. Прислушался: тихо. С трудом вытаскивая ноги, пошёл за Джеком. И чем дальше, тем всё более вязким становился грунт.

Пригнувшись, Стойбеда расстегнул карабин поводка, и пёс скрылся в камышах.

«Тебе, чорту, тоже нелегко!» — подумал Стойбеда о нарушителе. В тот же момент послышался выстрел, и тотчас завизжал Джек.

Фёдор побежал, раздвигая руками стебли, поскользнулся, торопливо огляделся по сторонам.

У невидимого противника были неоспоримые преимущества: автоматический пистолет давал ему возможность выпустить в пограничника сразу все семь оставшихся в обойме пуль, а у Фёдора осталось в нагане пять патронов; противник притаился, а Фёдор должен был искать его, обнаруживая себя шорохом стеблей, чваканьем болотной жижи, громким дыханием, которого не в силах был сдержать.

Смертельная опасность, подстерегающая Фёдора среди высокого, густого камыша, заставила его напрячь слух и зрение.

О дальнейшем Стойбеда не любил не только рассказывать, но и вспоминать, хотя это и невозможно было забыть. Сделав ещё несколько шагов, он наткнулся на повизгивающего раненого Джека и тотчас услышал новый выстрел и почувствовал резкий толчок в левое плечо.

— А-а-а! — вскрикнул от ярости Фёдор, попытался взвести курок и свалился в болотную жижу.

Падая, он увидел и хорошо запомнил чёрные глаза на маленьком скуластом жёлтом лице.

Через полчаса Стойбеду и Джека подобрали в камышах подоспевшие Усанов и Дятлов.

Нарушитель границы скрылся, и самые тщательные поиски его не дали никаких результатов.

Так у Стойбеды получилась «осечка», о которой он рассказывал на суде.

— Может, он ещё попадётся нам, — сказал Стойбеда Усанову, который пришел в госпиталь навестить его.

— Может, и попадётся, — ответил тогда Усанов, но по его тону Фёдор понял, что начальник сам не очень-то верит в такую возможность.

И ведь попался-таки!

Как рад и горд был Фёдор сейчас, глядя на мерзавцев, сидящих на скамье подсудимых, — горд и счастлив тем, что помог изловить их и его показания слушает советский суд. Врагам не уйти теперь от кары.

Сегодня на суде он узнал все подробности о чёрных замыслах этих людей, узнал он также, что за «птица» японец, ускользнувший от него в прошлом году у старой мельницы. Оказывается, это не какой-нибудь рядовой диверсант, а матёрый японский шпион капитан Арки, уроженец города Кусиро с острова Хоккайдо. В 1930 году он окончил офицерскую школу в Нагасаки и в течение последних шести лет действовал в Маньчжурии, сначала выдавая себя за механика харбинской электростанции, потом выступая в качестве преподавателя на курсах шоферов, являвшихся фактически школой шпионов, а с 1934 года перешёл на службу в разведывательный отдел штаба Квантунской армии.

Что ж, попались «слуги», когда-нибудь сядут на скамью подсудимых и их «хозяева»!..

3

После суда из Хабаровска до Владивостока Фёдор ехал поездом; до комендатуры — на автомобиле; в комендатуре его ждала тачанка с заставы.

Глядя на знакомые, ставшие милыми сердцу сопки, он вспомнил» как почти три года назад приехал сюда впервые.

«Как хорошо, что я попал сюда, на границу. Ведь нет выше чести, чем охранять созидательный труд советского народа», — думал Фёдор.

— Вот мы и дома! — прервал размышления Фёдора сидевший рядом с ним Усанов. Он сам выехал сегодня встречать Стойбеду.

Дома!.. Фёдор привстал, чтобы лучше видеть появившееся среди деревьев здание заставы с ярко-алым флагом на мачте.

ОБЫКНОВЕННАЯ ОПЕРАЦИЯ

Ветер дул с северо-запада. Океан дышал тяжело, вздымая крупные, пологие волны. Как обычно, небо закрывали тучи. За целое лето метеорологи зарегистрировали на Курильских островах всего тринадцать солнечных дней. Мелкий моросящий дождь — «бус» — высеивался, не переставая.

Сторожевой пограничный корабль «Кит» возвращался после трёхсуточного дозорного крейсерства в районе Средне-Курильских островов. Барометр продолжал падать, и капитан-лейтенант Мугаров приказал прибавить ходу, торопясь до наступления шторма возвратиться в базу.

Начиная от Олюторки и Карагинского острова, что у северо-восточной оконечности Камчатки, до мыса Лопатки и Курильских островов, во всех гаванях, стоянках и прибрежных факториях знали лихого командира. На «Ките», как и на других пограничных кораблях, служили смелые, решительные моряки, готовые в любую минуту отправиться в океан, навстречу любой опасности.

Но из этого вовсе не следовало, что Мугаров предпочитал ровным попутным ветрам крепкие «лобачи», любил нырять в водяные ямы и безразлично относился к солнцу. Плохая погода наруку только нарушителям границы.

И Мугаров обрадовался, когда вдруг в мрачных сизо-серых тучах образовалась узкая голубоватая полынья. Полынья на глазах увеличивалась и стала похожа на гигантский моржовый бивень. Острие бивня вспыхнуло оранжево-красным огнём и вонзилось в солнце. Паутинная сетка «буса» оборвалась.

Появление солнца в этих широтах Тихого океана было событием столь редким, что Мугаров счёл необходимым сделать запись в вахтенном журнале: «29 сентября 194... года, 10.06. На траверзе мыса Ю... Показалось солнце».

А комендор Петя Пахомов спустился с юта в тесный кубрик, где свободные от вахты матросы и главстаршина слушали радиоконцерт, и шутливо крикнул:

— Всем наверх, солнце!

Первым, как положено, вылез на ют главстаршина Семён Майков. Высоченный, широкоплечий богатырь, он, снисходительно прищурившись, поглядел на солнце:

— Давно не виделись, соскучилось!..

— Сейчас опять спрячется, — убеждённо сказал сигнальщик Валентин Яров.

Худощавый, коротко стриженные волосы бобриком, рябинки веснушек даже на ушах, — он стоял, прислонившись спиной к маленькой шлюпке-тузику.

— Что оно, радиограмму тебе прислало? — спросил Пахомов.

— А это и без радиограммы известно: на тебя больше двух минут смотреть нельзя...

Обогнув остров с юга, «Кит» повернул против ветра и пошёл параллельно берегу.

На фоне посветлевшего неба скалистые кряжи острова, круто опускающиеся в океан, казались ешё более высокими. В случае нужды тут не надейся укрыться от непогоды: на Курилах мало бухт, где бы корабль мог спокойно отстояться во время шторма или тайфуна. Недаром капитаны торгового флота предпочитают поменьше находиться близ этих выброшенных подземной силой скал.

А пограничники плавают здесь каждый день: такова их служба!

Со стороны острова доносился непрерывный однотонный рокот, напоминающий шум воды на могучих порогах.

Прибрежные скалы отливали то иссиня-чёрным цветом, то белым, будто по ним пробегала рябь. Казалось, каменные громады ожили. На скалах шумел «птичий базар»: десятки тысяч кайр и гаг.

Стаи кайр то и дело поднимались в воздух. Когда они дружно, крыло к крылу, летели навстречу сторожевику, то напоминали быстро несущееся облачко — грудь и шея птиц были белыми. Неожиданно они поворачивали обратно, и в одно мгновение облачко превращалось в чёрную пелену, падающую в океан. Это поистине фантастическое зрелище способно поразить любого человека, впервые попавшего на Курилы, но пограничники не обращали на него внимания. Однако вскоре после того, как сторожевик миновал «птичий базар», все, даже всегда невозмутимый сибиряк Игнат Ростовцев, перешли на правый борт, и никто уже не отрывал глаз от берега.

«Кит» поравнялся с лежбищем ушастых тюленей-котиков. Мугаров еще издали увидел, что берег заполнен пугливыми животными, и скомандовал сбавить ход. Зачем их тревожить?

Котики располагались на узкой каменистой береговой полосе гаремами по тридцать-сорок коричневато-серых, окружённых детёнышами маток.

В середине каждого гарема видны были самцы, выделяющиеся своими размерами и тёмно-серой шкурой.

Пограничники с любопытством разглядывали редкостных морских животных.

— Нежатся!.. Небось, тут их тысяч на сто золотом, не меньше, — с ласковым восхищением сказал Майков.

— А вон тот секач здоров, пудов на сорок!— показал Пахомов.

— Который? — поинтересовался Яров.

— Да вон он, поправее рыжей скалы.

Огромный секач, о котором шла речь, видимо, был встревожен. Он поводил из стороны в сторону усатой мордой и, обнажив клыки, зло поглядывал на четырёх расхрабрившихся и совсем близко подползших молодых котиков-холостяков.

За бухтой, где берег был совсем крутым, на едва возвышающихся над водой камнях нежились морские бобры.

Мугаров, облокотившись на поручни ходового мостика, с интересом смотрел на морских зверей в бинокль.

Вот плывёт на спине самка, а на груди у неё пристроился смешной, круглоголовый бобрёнок, а вот этому самцу то ли нехватило места на камнях, то ли такая уж ему пришла охота — он перевернулся на спину и блаженствует, покачиваясь на волнах.

Интерес, который проявляли пограничники к котикам и бобрам, объяснялся не только тем, что всем добрым людям свойственна любовь к мирным животным, но и тем, что эти звери были частью тех богатств, которые охранял сторожевик.

Мех котиков и морских бобров славится своей красотой на весь мир, и их лежбища — заманчивая приманка для шхун самых различных национальностей. Пренебрегая тайфунами и рифами, хищники-зверобои иногда подходят к островам. Авось, зелёный вымпел советского сторожевика не покажется над волной. Тогда риск окупится с лихвой.

Мугаров выпрямился, спрятал бинокль в футляр и, заложив руки за спину — первый признак плохого настроения,— посмотрел на голубую полынью в небе. Тучи почти совсем уже затянули её. Ветер заметно посвежел.

Сомнительное удовольствие — снова попасть в шторм. И без того двое суток уткой ныряешь в волнах.

Вспомнилось, что сегодня четверг. Жена в клубе на занятиях. Значит, мальчишки дома одни с бабкой. Бабка, ясное дело, спит — она ложится с петухами. Убрала ли мать спички и ножницы? Чего доброго, Витька опять вспорет подушку и разукрасит себя и младших братьев перьями на манер индейцев...

Шторм навалился раньше, чем его ждали.

Смахнув с лица солёные капли, Мугаров натянул капюшон и пошире расставил ноги.

Мысли о доме нарушил взобравшийся на мостик вестовой. Он передал донесение радиста. Радист сообщал, что где-то поблизости сыплет «морзянкой» старым японским шифром какое-то судно.

«Ого! Пожаловали!» Капитан-лейтенант скомандовал лечь на обратный курс, и через несколько минут «Кит» уже мчался по направлению к нарушителям. Судя по пеленгу, незваные «гости» находились где-то в районе восточного лежбища котиков.

Через полчаса хорошего хода среди волн вырисовалась двухмачтовая белая шхуна.

«Хризантема»! Мугаров узнал её по рангоуту. Старая знакомая! До войны она частенько шныряла между Командорами и Курильскими островами, вызывая подозрения у пограничников, но ни разу не попадалась с поличным в советских водах. Давненько её не было! Давненько! Но, видно, старого бандита только могила вылечит. Американские власти в Японии явно поддерживают самураев, и те нет-нет, да и приплывут с Хоккайдо. То, видите ли, у них поломалась машина, то их занесла непогода. Правда, это совсем уж не те самураи: впервые с них сбили спесь доблестные советские воины у Хасана, у Халхин-Гола самураев научили вороватой осторожности, а с сентября 1945 года они не только стали кланяться первыми, но и до тошноты заискивать.

«Интересно, что ты у нас забыла?» — подозрительно глядя на «Хризантему», подумал Мугаров.

С неменьшей подозрительностью смотрели на незваную «гостью» и матросы на баке.

— Самураи зарятся на наши Курильские острова. Только зря они надеются на американских империалистов: не поможет им ни атом, ни будда! — прокомментировал появление шхуны сигнальщик Яров.

— Бывало ведь, году в тридцать седьмом, до чего дело доходило, — сказал главстаршина Майков новичку Ванину: — как выйдешь в дозор, обязательно их встретишь. Эти ихние кавасаки в наши воды за иваси и горбушей, как мухи на мёд слетались. А схватишь за шиворот, бормочут: «Наса не знала, наса осиблася». А куда тут «осиблася!» Под самый берег, черти, подваливались. За крабами к Камчатке с целыми пловучими заводами приплывали...

Не разворачиваясь против ветра и не обращая внимания на свежую волну, Мугаров с ходу подошел к японской шхуне.

Шкипер «Хризантемы» не скупился на извинения за пребывание в советских водах. Льстиво кланяясь и прижимая к животу документы, он с готовностью предложил обыскать свою шхуну. Он очень рад видеть советского офицера своим гостем.

О! Неужели русские сомневаются в искренности его слов? У него абсолютно ничего нет.

Он не собирался ловить рыбу или бить котика. Он никогда бы не позволил себе этого, никогда! Скоро начнётся тайфун, очень сильный тайфун. Шкипер надеялся получить приют в советской бухте.

Мугарову надоела болтливость японца. Берега острова не имеют бухт, хорошо защищенных от штормового наката. Господину шкиперу должно быть это хорошо известно! Да? Тем паче незачем заходить в советские воды. Японцы — опытные моряки, и не им бояться тайфуна, да еще на таком судне, как «Хризантема».

Обыск не дал никаких результатов. Правда, пограничники обнаружили на шхуне первоклассную радиостанцию. Но в этом, собственно, нет ничего предосудительного. Каждое судно вправе иметь радиостанцию.

Мугаров был удивлён другим: в кормовой каюте «Хризантемы» он увидел двух иностранцев. Развалясь в кожаных креслах, они пили виски, будто у себя дома. Из заокеанских паспортов, снабжённых всеми положенными визами, явствовало, что это газетные корреспонденты. Они путешествуют по Японии. «Шпионы!» — решил Мугаров.

Однако он возвратил пассажирам «Хризантемы» документы и сказал по-английски, что впредь не рекомендует корреспондентам плавать на судне, шкипер которого не считается с морскими законами.

Путешественники поблагодарили за совет и предложили Мугарову стаканчик сода-виски. Жаль, что господин офицер отказывается.

Сода-виски отлично согревает организм, а сегодня такая мерзкая погода.

Разговорчивый шкипер улыбался и пространно выражал своё восхищение отвагой красных пограничников, рискующих выходить в океан на небольшом судне. Он так и сказал по-русски: «Отвасный красный погранисника».

— Сами знаем! — ответил Мугаров и предложил шкиперу в течение пятнадцати минут покинуть советские воды.

Шкипер был удивлён. Как, его не арестовывают и не ведут в бухту? Как, с него даже не берут штраф? Какие благородные советские пограничники!

Склоняясь в бесчисленных поклонах, японец проводил Мугарова до трапа.

— Я бы так его, дьявола, не отпустил! — прошептал Яров, узнав о решении капитан-лейтенанта.

— Командир знает, что делать, — хмуро ответил Пахомов. По правде говоря, он удивился не меньше Ярова: задержать нарушителя в советской зоне и отпустить на все четыре стороны!

Подивился решению командира и рулевой Платонов. Быстро перебирая ручки штурвала, он, как и все, с ненавистью поглядел вслед удалявшейся «Хризантеме».

Переваливаясь с борта на борт, «Кит» снова лёг на обратный курс.

— Товарищ Яров, узнайте в машине, как у них там с горючим? — приказал капитан-лейтенант, будто не замечавший недоумения команды.

— Есть! — сигнальщик втиснулся в узкий люк и спрыгнул в машинное отделение.

— Горючего на сколько хватит?

— Часов на двадцать. А что стряслось-то? Почему шхуну не задержали?

— Капитан-лейтенант знает почему. Иностранцы там какие-то.

Выслушав доклад сигнальщика, Мугаров произнес:

— Добро!

«Хризантема» скрылась за гребнями волн. Минут через десять радист на «Ките» поймал новые шифрованные радиограммы. Шифр был известен пограничникам; и вскоре командир читал текст депеши, предостерегающей кого-то о близости советского сторожевика.

— Так я и знал! — обрадовался Мугаров. — Теперь всю сеть вытащим. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан-лейтенант! — поддакнул рулевой Платонов, хотя ему было еще невдомёк, чему, собственно, радуется командир, так как он не знал содержания радиограммы.

— Право руля на обратный курс! — скомандовал Мугаров.

Ясно, что «Хризантема» не заблудилась в океане. Старая самурайская хитрость! Радиосигналы и излишняя болтливость шкипера, который, словно нарочно, хотел во время обыска подольше задержать пограничников, подсказали Мугарову решение сделать вид, будто его удовлетворили объяснения японца, и отпустить шхуну с миром.

«Кит» вторично повернул к югу.

Вскоре в пределах видимости вновь показалась стройная шхуна. Словно играючи, она неслась по волнам, изумляя лёгкостью хода.

— Хорошо идёт, чертовка! — не удержался от восклицания Платонов.

— Моряки приличные! — подтвердил Мугаров и приказал повернуть корабль на тридцать градусов к востоку, а сам спустился в радиорубку и передал кодограмму на базу погрансудов.

Похоже было, что «Хризантема» намеренно дразнит пограничников: завидев советский сторожевик, она быстрым манёвром ушла на полмили в нейтральные воды, но через полчаса снова приблизилась к нашей зоне. Шхуна явно отвлекала «Кита», а Мугаров будто не замечал её и продолжал путь на восток.

Миновали траверз мыса Ю..., а «Хризантема» всё ещё шла с правого борта параллельным курсом и не собиралась отставать от «Кита».

В третий раз вестовой принёс несколько тревожных радиограмм. И тут «Хризантема» резко вильнула в советские воды. Теперь форштевень её был направлен прямо на советский корабль.

Повидимому, присутствие на шхуне иностранцев вернуло шкиперу прежнюю наглость, и он прибег к старому приёму японских пиратов — угрозе тараном.

Не трудно было представить себе, чем это могло окончиться для небольшого сторожевика: «Хризантема» попросту рассекла бы его, как острый топор щепку.

— Скажи, пожалуйста, какие вежливые: хотят поздороваться за ручку, — сказал Майков.

— Пугают! — помрачнев, шепнул Яров. Вдобавок к мотору японец, не считаясь со свежим ветром, рискнул поднять все паруса. Усы бурунов у форштевня «Хризантемы» вспенились. Накренясь на правый борт, она понеслась ещё стремительнее.

Однако этот манёвр произвёл на Мугарова не больше впечатления, чем новая порция солёных брызг, брошенная ветром в лицо, — так, по крайней мере, подумалось Платонову. Капитан-лейтенант только прищурился. Уже отчётливо были видны фигуры стоящих на баке «Хризантемы» иностранных корреспондентов, когда он приказал сделать предупредительный выстрел из носового орудия.

Суда находились в это время друг от друга в каком-нибудь кабельтове. «Хризантема», накренясь ещё больше и едва не касаясь реями волн, повернула на девяносто градусов.

Мугаров посмотрел на часы и улыбнулся, представив себе разочарование иностранных «путешественников».

Ровно через девять минут всё объяснилось. И тревожные депеши, и настойчивые попытки шхуны отвлечь «Кита» подальше на юг, и пиратская угроза тарана — всё это было звеньями единой цепи. Слева по носу появились два кавасаки — небольшие моторные боты для ловли рыбы ставными сетями.

«Издалека их принесло! — подумал Мугаров. — Зачем бы это? Своим ходом они бы сюда не добрались. Дело не обошлось без буксира «Хризантемы».

Кавасаки вслед за шхуной полным ходом удирали в океан, но у «Кита» было неоспоримое преимущество в скорости, и он отрезал им путь к отступлению.

— Капитан-лейтенанта не проведёшь! — успел шепнуть Яров Пахомову.

«Кит» подошёл к первому кавасаки, и Майков с Яровым на ходу перебрались со сторожевика на палубу бота. Шестеро японцев-«рыбаков» поспешно выбрасывали что-то за борт. Однако грозный оклик главстаршины, державшего в руке пистолет, остановил их; японцы столпились у носового кубрика.

Второй кавасаки, пользуясь сумерками, попытался улизнуть, но пулемётная очередь, выпущенная с «Кита» в воздух, заставила японцев заглушить мотор.

На этот раз обыск дал совершенно неожиданные результаты: в рыбном трюме первого кавасаки все восемь отсеков были заполнены бидонами со смолой и креозотом. Низенький черноволосый шкипер счёл за лучшее не отпираться, но и не признаваться ни в чём, — он просто отмалчивался. Тут дело пахло уже не хищническим ловом крабов или иваси, тем более, что на рыболовецком судне не оказалось ни одной сети!

На втором кавасаки успели побросать в океан все бидоны, но едкий запах креозота, державшийся в трюме, давал все основания для того, чтобы забуксировать и этот бот за кормой «Кита».

Креозот и смола предназначались для поливки лежбищ котиков, чтобы заставить животных покинуть советские берега.

Котики водятся в северном полушарии только на Командорских и Курильских островах, на небольшом острове Тюленьем и на американских островах Прибылова. Мугаров знал это. Конечно, это было известно и иностранным пассажирам «Хризантемы», безусловно, хорошо осведомленным о цене дорогого меха на международном рынке.

На каждом японском судёнышке осталось по два пограничника. Один встал у штурвала, другой — у кубрика, куда была заперта команда кавасаки.

Теперь можно направляться в базу!

А шторм разыгрывался не на шутку. К ночи он достиг восьми баллов. Шум моря стал беспрерывным. Волны, грохоча, падали на палубу, заглушая рокот моторов. Буксирный трос то натягивался, как струна, то давал слабину, и тогда «Кит» рывком бросался вперёд.

Как ни привычны были к непогоде пограничники, но и они утомились от качки, от грохота бури, от колючих брызг, беспрерывно бьющих в лицо. Каждый новый удар волн, сотрясающий сторожевик, отзывался во всём теле. В довершение ко всему резко похолодало.

А кавасаки болтались за кормой, вдвое уменьшая ход сторожевика и делая ещё более опасной встречу с тайфуном, грозящим обрушиться с минуты на минуту. Но ведь именно на тайфун и рассчитывали японцы: их посудины хорошо переносят непогоду.

Темнота пала как-то сразу, будто небо задернули гигантским чёрным парусом. Мугаров не видел океана, но чувствовал по водяной пыли, срывавшейся с гребней волн: девять, а то и все десять баллов!

«Каково-то моим ребяткам на кавасаки?» Эта тревожная мысль не оставляла его ни на секунду.

На первом боте остались Майков и Яров, на втором — Пахомов и Ростовцев. Только бы никого из них не укачало!

И вдруг ветер как-то особенно свирепо хлестнул в лицо. «Кит» быстро заковылял на крутых коротких волнах.

Сторожевику не удалось уклониться от центра циклона. Налетевшие со всех сторон высокие крутые волны стремительно подбрасывали и мотали «Кита». Океан распоряжался небольшим кораблём, как хотел. От напряжения шпангоуты стонали, в такелаже на высокой ноте пел ветер, всё судно дрожало, словно живое существо.

«Ураган!» — только успел подумать Мугаров, как «Кит» рванулся, словно пришпоренный.

— Так держать! — что было сил крикнул капитан-лейтенант рулевому и спустился с мостика. Холодная волна накрыла его с головой, будто щепку приподняла над палубой — Мугаров едва успел ухватиться за поручни. В следующее мгновенье «Кит» перевалился на другой борт, и Мугаров больно ударился коленями о металлические ступени трапа. Добравшись, наконец, до кормы, он убедился, что буксир болтался свободно.

Когда «Кит», взлетев на гребень, задержался, прежде чем снова ринуться в чёрную пропасть, капитан-лейтенант двумя прыжками достиг трапа, выждав волну, взобрался на мостик и, крикнув на ухо Платонову команду, стал помогать ему повёртывать корабль на обратный курс.

Где-то позади остались два кавасаки, два кавасаки с четырьмя пограничниками!

Мугаров чувствовал себя невольным виновником внезапной беды.

Товарищи по дивизиону считали его самым твёрдым, самым суровым командиром, а между тем он двое суток не мог успокоиться, когда в июне матросу Петрову перешибло тросом руку. Петров давно уже выписался из госпиталя, ходил в пятый рейс, а Мугарову было все ещё не по себе. Он считал, что трос лопнул тогда по его недосмотру. Теперь же четыре пограничника могут потонуть или, ещё того хуже, попасть к врагу! Все — и этот богатырь главстаршина Майков, всегда улыбающийся добряк; он — сверхсрочник, только на-днях получил квартиру и собирался в Октябрьские праздники сыграть свадьбу; и сигнальщик Яров, заядлый спорщик, вечно топорщившийся по всякому пустяку, и Ростовцев с Пахомовым: один сибиряк, храбрец, прямой души человек, другой — украинец, отчаянный, умный парень с хитринкой...

Все они были молодцами, любили службу и товарищей. Что ответит Мугаров их родным, начальству и, наконец, чем оправдается перед своей совестью? Конечно, пограничники не сдадутся без боя, но в такой темноте, при такой качке легко упасть — и тебя подомнут.

В августе 1945 года, когда советские моряки овладели островом Парамушир, эти ребята были вместе с Мугаровым. Мугарову никогда не забыть, как бесстрашно они воевали тогда и как Ростовцев спас ему жизнь...

Освобождённый от тяжести за кормой, «Кит» стремительно мчался на юг. Неожиданно совсем рядом из темноты вынырнули силуэты кавасаки. Сторожевик настиг их, поравнялся, включил прожектор. Только бы волной не ударило борт о борт!

Мугаров махнул Платонову; тот понял, прицелился взглядом по направлению к пляшущей в двух метрах от «Кита» палубе бота и прыгнул...

Пограничники, оставленные на кавасаки, оказались связанными. Ростовцев был оглушён чем-то тяжёлым. Пахомова придавило к фальшборту бочонком с водой. Японцы сломали люк, выбрались из кубрика и перерубили буксирный трос.

На втором кавасаки дело обстояло лучше, чем ожидал командир: Майков попрежнему стоял у штурвала, держа бот в разрез волнам; Яров — у запертого кубрика.

На рассвете шторм начал сдавать. За кормой сторожевика качались на волнах кавасаки, будто за ночь ничего и не произошло.

— Ловко наш командир вышел из положения! — сказал Яров, крутя штурвальное колесо, чтобы поставить бот в кильватер за «Китом».

— Чего тут особенного: для капитан-лейтенанта это самая обыкновенная операция, — ответил Майков.

«Кит» повернул на запад. Еще десять минут хода, и из океана вынырнула высокая сопка, у подножья которой находилась база пограничных сторожевых судов.

— Гляди, гляди! — восторженно воскликнул вдруг Майков и указал влево.

Яров быстро повернулся, и лицо его осветила торжествующая улыбка: параллельно «Киту» к стоянке шёл сторожевик «Отважный». На буксире за ним тянулась «Хризантема».

ЗАСЛОН У БОЛЬШОЙ ЗАРУБКИ

1

Дико и пустынно зимой в горах юго-восточного Адалая. Летом на склонах в тайге хозяйничают медведи, рыси и красные волки. На альпийских лугах с сочной травой и крупными яркими цветами бродят сибирские козули и маралы. Изредка забредают сюда охотники или научная экспедиция — геологи и ботаники, народ любопытный и неутомимый. Но зимой горы засыпаны снегом и недоступны для человека.

По гребню Большого хребта проходит государственная граница. На северном его скате, там, где начинается спуск в долину, находится застава Каменная.

В конце сентября начальник заставы лейтенант Ерохин вызвал сержанта Фёдора Потапова, пограничников первого года службы Клима Кузнецова и Закира Османова и приказал им отправиться в наряд к дальнему горному проходу, известному под названием Большая зарубка.

— Смена вам прибудет через пятнадцать суток, — сказал начальник.

Получив боеприпасы и месячную норму продуктов, трое пограничников навьючили лошадь.

— Как, Петро, соли и лука положил достаточно? — осведомился Потапов у стоящего в дверях повара Самсонова.

Самсонов усмехнулся:

— С избытком! Знаю твой вкус!

— Ну то-то!..

На девятый день после ухода группы Потапова в горах разыгралась метель. Жители расположенного в долине селения рассказывали потом, что такой метели не помнит даже столетний Уймон: она бушевала пять суток подряд.

Зима наступила на три недели раньше обычного.

Пограничники до вечера откапывали заставу: снегу навалило по крышу. Только тут новички поняли, почему в горных селениях двери отворяются внутрь дома: иначе бы и не выйти после такого снегопада. На конюшню, к складу и к колодцу пришлось прокапывать в сугробах траншеи.

Трое солдат, посланных лейтенантом на смену группе Потапова, возвратились с полдороги. Они сообщили, что путь преграждён снежной стеной. Ерохин направил к Большой зарубке новую группу пограничников с лопатами и альпинистским снаряжением. Семь дней пробивались бойцы сквозь снег и, наконец, выбрались к узкой тропе, на которой ветер не оставил ни одной снежинки. Люди повеселели. Однако шагов через полтораста пришлось остановиться: висячий мост над водопадом оказался разрушенным лавиной, будто его и не существовало.

Так ни с чем вернулась и вторая группа.

«Что с товарищами? Живы ли они? — думали на заставе. — Раньше лета новый мост не построить».

Прошли ещё два месяца. Из города к Большой зарубке летали вызванные по радио самолёты, но облака скрывали хребет и обнаружить пропавших пограничников так и не удалось.

2

С запада и востока каменистую площадку сжимали отвесные скалы, к югу она обрывалась крутым склоном, а на севере переходила в узкое короткое ущелье Большая зарубка. Издали казалось, что в этом месте хребет надрублен гигантским мечом.

Площадка метров двенадцать в длину и около трёх в ширину не была обозначена ни на одной карте, почему и не имела официального наименования. За малые размеры и частые свирепые ветры, бушевавшие здесь, пограничники прозвали её «Пятачок-ветродуй».

Стоять тут в непогоду было тяжело, но зато именно отсюда на значительное расстояние просматривались подступы к пограничному хребту.

Начинаясь от «Ветродуя», ущелье постепенно расширялось, рассекало толщу хребта и через полкилометра, резко свернув к востоку, кончалось на северной его стороне второй площадкой с топографической отметкой «3852,5». Обычно именно здесь происходила смена нарядов, охраняющих Большую зарубку, и остряки окрестили эту вторую площадку «Здравствуй и прощай».

Высокая полукруглая каменная стена ограждала её от холодных северо-восточных ветров. С другой стороны площадку ограничивала пропасть. Узенькая, словно вырубленная в скалах тропа круто спускалась от «Здравствуй и прощай» вниз, огибала пропасть и выходила на огромный ледник.

За ледником тропа продолжала спускаться вниз мимо скал, поросших кедрами-стланцами, к водопаду Изумрудный и неожиданно обрывалась у отвесной обледенелой скалы. Именно тут снежная лавина разрушила мост — единственный путь в долину к заставе Каменная.

На заставе думали, что, по всей вероятности, группа сержанта Потапова погибла, но Фёдор Потапов, Клим Кузнецов и Закир Османов были живы.

12 января на «Пятачке-ветродуе», укрываясь от пронизывающего ветра за рыжим замшелым камнем, стоял Клим Кузнецов. Прижимая локтем винтовку, он всунул кисти рук в рукава полушубка и глядел на уходящие к горизонту горные цепи.

Безмолвие нарушил грохот лавины. Многоголосое эхо прогремело в ущелье, и снова наступила тишина.

Воротник полушубка заиндевел, дышать было тяжело. Кажется, никогда не привыкнуть к этому разреженному воздуху. А тут ещё слабость от голода. Мучительно хотелось есть.

Солнце село где-то за спиной. Облака над чужими горами стали оранжевыми.

Клим думал о родном Ярославле, о доме. Он с детства привык к заботам родителей и школы, которую окончил весной прошлого года, к жизни большого города. Там в любое время Клим мог пойти в театр имени Волкова или в кинематограф, покататься с товарищами по Волге, поудить рыбу, покупаться, посидеть в городской библиотеке над историей живописи или расположиться где-нибудь на бульваре, над рекой и писать пейзажи, мечтая о том, что в недалёком будущем станет художником.

Клим понимал всю важность военной службы, понимал, что каждый гражданин СССР обязан служить в армии,—во время войны он даже несколько раз ходил в военкомат и настойчиво упрашивал начальника, чтобы его послали добровольцем на фронт. Ему, как и многим товарищам по школе, казалось чуть ли не преступлением сидеть за партой и заниматься логарифмами и историей, в то время как решалась судьба Родины. И когда после войны его, наконец, призвали в пограничные войска, он обрадовался: граница — тот же передний край. Но очень скоро, буквально в первые же дни пребывания на заставе, выяснилось, что Клим во многом еще не приспособлен к жизни. Он не умел пилить дрова — сворачивал на сторону пилу, не знал, как по звёздам определить время суток, не умел ездить верхом и перед всеми оконфузился, когда сержант Потапов разложил на столе какие-то вещички, прикрыл их газетой и, пригласив к столу солдат своего отделения, на мгновенье поднял газету и опять положил ее, сказав: «А ну, пусть каждый напишет, что лежит на столе. Пять минут на размышление».

Клим написал: «Ножик, часы, карандаши, патроны, папиросы, бритва». Больше ничего не мог вспомнить. И оказалось, что в этой игре на наблюдательность он занял последнее место, не заметив, что на столе лежали еще протирка, пять рублей, расческа и не просто карандаши, а семь карандашей, в том числе три черных, и не просто патроны, а пять патронов. Кроме того, он спутал компас с часами.

А как трудно ему было с непривычки ухаживать за Гнедым, вставать с восходом солнца, добираться за десять километров на перевал, в дождь и ветер несколько часов стоять с винтовкой в руках!

Клим понимал: не пристало ему жаловаться на трудности, — ведь все молодые пограничники были в равных условиях. Об этом даже не напишешь домой — стыдно! Однако все первые трудности померкли в сравнении с тем, что пришлось пережить за три с половиной месяца здесь, в снежном плену у Большой зарубки.

Солнце давно скрылось за хребтами, а облака всё ещё горели оранжевыми и красными огнями. Чем сильнее сгущались синие тени в долине, тем ярче становился диск луны, проплывающей над оледенелыми, заснеженными горами.

Клим впал в какое-то странное забытьё. Он не закрывал глаз, но не видел ни гор, ни синих теней в долине, ни медно-красной луны.

— Кузнецов!—послышался словно откуда-то издали слабый голос.

На плечо Климу легла чья-то рука. Он через силу оглянулся: рядом стоял Потапов. «Как это я не расслышал, как он подошёл?» — стыдясь своей слабости, подумал Клим и отрапортовал сержанту, что за время несения службы на границе никаких происшествий не было и ничего подозрительного не обнаружено.

— Меня и то не слыхал! — сурово сказал Потапов. — Подползи к тебе, стукни по голове — и готов!

Голос Потапова стал громким. Клим окончательно очнулся от оцепенения.

— В валенках вы, — не слышал я.

И опять подумал: «Ну, кто, кроме нас, может здесь быть? Кто сюда заберётся?..»

— Иди ужинать, — сказал сержант. — Османов жаркое приготовил.

— Барана убили? — с радостным изумлением спросил Клим.

— Иди, иди, а то ничего не останется...

Услыхав внезапную новость об ужине, Клим так явственно представил поджаренный на шомполе кусок баранины, что, войдя в ущелье, попытался было даже побежать. Но тотчас зашумело в висках, затошнило, закружилась голова. С трудом поправив съехавшую с плеча винтовку, Клим медленно продолжал путь.

Скорее бы пройти эти триста метров, отделявшие его от тёплого чума, мягкой хвойной «постели» и словно с неба свалившегося ужина!

Он машинально переставлял ноги, по привычке обходя знакомые камни и впадины. То и дело приходилось останавливаться, чтобы собраться с силами.

Никогда ещё он так не уставал, как сегодня, никогда не чувствовал такой вялости во всём теле, никогда так не дрожали колени.

Четвёртый месяц Клим Кузнецов, Закир Османов и Фёдор Потапов находились в наряде у Большой зарубки, отрезанные от заставы.

Когда на пятнадцатые сутки не пришла обещанная начальником смена, Потапов сразу догадался, что, наверное, лавина разрушила мост у водопада Изумрудного. За три года, проведённые на заставе, сержант не видел еще ни разу такой ранней метели, а тут за первой метелью нагрянула вторая, и снегу насыпало столько, сколько не выпадало за всю прошлую зиму.

Не подозревавшие беды Клим Кузнецов и Закир Османов верили, что смена прибудет со дня на день, а Потапов понял, что они надолго застряли на «Пятачке», и распределил остатки продуктов ещё на двадцать дней.

Но смена не пришла и через месяц и через два. Пробравшись по леднику к водопаду, Потапов убедился в своих предположениях и сказал товарищам, что им придётся ожидать у Большой зарубки весны. Он надеялся, правда, что, может быть, Ерохин вызволит их и раньше, но намеренно сказал о весне, чтобы Кузнецов и Османов приготовились к самому худшему.

К Большой зарубке несколько раз прилетал самолёт, пограничники отчётливо слышали гул пропеллера, однако плотные облака, постоянно клубящиеся над хребтом, скрывали от лётчика крохотный лагерь у площадки «Здравствуй и прощай».

В начале второго месяца оступилась, упала в пропасть и насмерть разбилась лошадь. Сержант пожалел, что не убил её раньше сам, — конины хватило бы надолго.

Угроза голода вынудила Потапова изменить утверждённый начальником заставы распорядок: каждый день кто-нибудь из троих товарищей ходил на сплетённых из кедровых веток снегоступах через ледник на охоту, но в эту пору сюда не забредали ни архары, ни горные козлы. Клим подстрелил как-то горностая, во второй раз ему посчастливилось подбить горную куропатку, а Османов убил однажды пробиравшегося по дну ущелья марала.

Оленьего мяса хватило на целый месяц. В пищу пошла даже кожа: Потапов варил из неё похлёбку. И все-таки, как ни экономил сержант, оленина кончилась, и тогда пришлось есть такую пищу, о которой Клим раньше и не слыхал. Нарубив кедровых веток, Потапов аккуратно срезал ножом верхний слой коры, осторожно соскоблил внутренний слой и выварил его в нескольких водах.

— Чтобы смолой не пахло, — сказал он недоумевающему Климу.

— Неужели дерево будем есть?

— Не дерево, а лепёшки! — хитро подмигнул сержант.

Удостоверившись, что кора хорошо выварилась, он извлёк её из воды и велел просушить на огне.

— Гляди, чтобы не подгорела, станет хрупкой—снимай. Придет Закир, растолчите между камнями. Вернусь — пирогом вас угощу. (На ночь Потапов всегда уходил к «Пятачку-ветродую» сам.)

До зари Клим и Османов толкли в порошок хрупкую, съёжившуюся от жара кору.

— Никогда дерево не ел, — пробормотал Закир.

Наутро Фёдор замешал на воде светлокоричневую кедровую муку, раскатал тесто, приготовил тонкие лепёшки и, поджарив, предложил Климу:

— Не так вкусно, зато питательно.

— Что и говорить! — ответил Клим, морщась от горечи во рту.

И не только лепёшки из кедровой коры пришлось есть друзьям за эти месяцы. Потапов («Всё-то он умеет!» — удивился Клим) научил товарищей есть семена из прожаренных над костром кедровых шишек («Жаль, что у кедров-стланцев нет орехов!») и даже студень, сваренный из оленьего моха.

3

На засыпанной снегом площадке «Здравствуй и прощай» возвышался конический холмик. То был небольшой чум.

Откинув полог, прикрывавший вход в чум, Клим согнулся и на четвереньках пробрался внутрь. Тепло и запах жареного мяса ударили в лицо. Положив винтовку, стащив меховые рукавицы и шапку, Клим спросил:

— Барана убили?

Закир сидел у земляного валика, окружавшего очаг, и, обхватив руками колени, тихонько раскачивался.

— Кушай, пожалуйста! — сказал он, взял отпотевшую винтовку товарища и стал обтирать её тряпочкой.

— Эх, соли нет! — вздохнул Клим, поспешно извлекая из котелка большую кость с куском мяса. — Ну и баран, целый бык!

— Кушай, пожалуйста! — повторил Закир.

— Вы... Вы... — вдруг догадавшись, бросил кость Клим. — Это конина?.. Вы достали её из пропасти?..

— Совсем ребёнок стал, — спокойно сказал Закир. — Ай, какой ребёнок! Зачем кричишь?— Он достал из вещевого мешка спичечную коробочку, открыл её: — Бери, пожалуйста! — и высыпал на ладонь притихшего Клима щепотку соли.

— У тебя осталась соль?

— Зачем торопиться? Много соли кушаешь, кровь жидкая станет, совсем как вода.

Пересилив отвращение, Клим съел кусок жёсткой конины и лёг на хвою.

Невеселые мысли бродили в голове, но вскоре усталость взяла своё, и он уснул.

Среди ночи Османов ушел сменить Потапова.

Фёдор разбудил Клима, как всегда, в пять часов утра. Они вылезли из чума в одних гимнастёрках, умылись снегом, потом проделали несколько гимнастических упражнений.

Позавтракали остатками вчерашнего ужина.

— Товарищ сержант, а что, если мы все трое к заставе пойдём? Может быть, выберемся?— вопросительно взглянул на Потапова Клим.

Потапов нахмурился:

— Прибудет смена, тогда уйдем.

— Не пройти им.

— Как это не пройти? Пройдут! Да ты знаешь, о нас не только лейтенант Ерохин тревожится, — о нас и в отряде и в округе беспокоятся. Ведь товарищ Сталин сказал, что в нашей стране самое дорогое — люди.

4

В один из вечеров, когда Потапов ушёл в заслон, Клим и Закир сидели в чуме у очага. Клим тихонько запел:

То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит,
— То моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

Закир вскочил:

— Перестань, говорю!

— Почему это?

— Перестань, говорю! — раздражённо повторил Османов. — Зачем сердцем плачешь? Совсем плохо!

— Круглые сутки буду петь! — вскипел

Клим, но тотчас подумал: «Закир прав, и без того тяжело на душе».

— Ну, ладно, остынь, — улыбнулся он. Закир покачал головой.

— Ай-ай, ты барс, настоящий барс. Я думал, с Волги тихий человек приехал. Зачем кричишь? Не хорошо!

Закир замолчал. Клим с любопытством посмотрел на товарища: «О чём он сейчас думает? О доме, о родных?»

Османов был неразговорчив, в его скупых суждениях Клима всегда удивляла какая-то» как ему казалось, холодная рассудительность. Клим мечтал стать художником и много раз уже рассказывал друзьям об этой мечте, а кем хочет быть Закир?

— О чём ты, Закир, сейчас думаешь? Османов помешал палкой в очаге.

— У меня большая дума. Совсем большая! — глаза его заблестели. — Я хочу сделать такую машину, замечательную машину: идёт нарушитель, подошёл к границе, а наш товарищ начальник лейтенант Ерохин всё видит. Сидит на заставе и всё видит. Сразу решает, куда Закир а послать, куда тебя послать. Телевизор такой хочу придумать.

— Где же ты такую машину сейчас сделаешь? — усмехнулся Клим.

— Зачем сейчас? Учиться буду, для другого товарища Ерохина машина будет, другой Закир в горы пойдёт.

Османов опять замолчал; и было слышно, как потрескивают в огне кедровые ветки.

— А потом другую машину сделаю, —

мечтательно произнёс Закир: — чтобы арык копала машина.

— Такая машина давно уже сделана, — усмехнулся Клим. — Это же экскаватор!

— Зачем экскаватор? — Закир покачал головой. — Совсем другую машину хочу сделать. Быстро идёт, землю копает, дамбу делает, — все сразу. У меня здесь эта машина, — постучал он пальцем по голове. — Всю машину вижу. Вот о чём думаю. Народу хорошо будет.

Османов подбросил веток в очаг.

— А ты жалобную песню поёшь. Зачем? Моей душе тоже совсем тяжело. Ты плачешь, я плачу, — какой польза! Про машину думай, про свою картину думай, про хорошую жизнь думай...

Сдвинув чёрные брови, Закир сосредоточенно смотрел на огонь, а Клим словно впервые увидел товарища и не нашёлся, что ответить.

— У тебя какая картина там? — показал вдруг Османов на лоб Клима. — Какую картину хочешь рисовать?

— Я хочу написать Волгу. Широкая-широкая Волга, много-много воды, и чайки над волнами, — в тон Закиру ответил Клим. — А за Волгой леса в синей дымке.

— А пароход будет? — перебил Османов.

— Может быть, будет и пароход...

— Почему может быть? Обязательно пароход нарисуй. Пароход плывёт, баржу ведёт. Зачем пустая вода?!

Клим не успел ответить, как один за другим прогремели два винтовочных выстрела — сигнал тревоги.

5

Два человека с трудом тащили какую-то тяжёлую ношу. За плечами у них висели большие рюкзаки и короткие горные лыжи.

Подъём становился всё круче, и тогда один из мужчин передал рюкзак другому и взвалил ношу на спину.

Потапов уже больше часа наблюдал за ними.

Первым на площадку «Пятачок-ветродуй» взобрался высокий мужчина.

Тропа, протоптанная пограничниками, проходила у отвесной скалы, ограничивающей площадку с востока, и неизвестный пока еще не видел её. Осторожно оглядевшись, он порывисто сел, прислонился спиной к камню, за которым притаился Потапов, и стал глотать снег.

Спустя четверть часа на площадке появился второй мужчина. Он нёс на спине человека, не то раненого, не то больного. Положив его на снег, второй мужчина повалился рядом.

Выбежав из ущелья на «Пятачок-ветродуй», Клим и Закир увидели Потапова и двух неизвестных людей с поднятыми вверх руками. Третий лежал на снегу. Потапов держал в поднятой руке гранату.

Ничто не могло сильнее поразить Клима, чем неожиданное появление у Большой зарубки людей, — настолько он был убеждён, что зимой сюда не полезет ни один человек.

По одежде неизвестных было трудно отличить от местных охотников. Однако, несмотря на вечерние сумерки, Клим разглядел, что самый высокий из них — не из местных жителей.

Второй был похож на афганца. Лицо третьего, лежащего без признаков жизни, скрывал шарф.

«Кто же эти люди? Как они оказались здесь?»

— Ему плохо... Сердце, — сказал вдруг по-русски высокий мужчина и показал на лежащего в снегу человека. — Помогите ему.

— Вы нарушили государственную границу Союза Советских Социалистических Республик. Вы задержаны, — сказал Потапов.

— Мы заблудились, — ответил высокий. — И, слава богу, набрели на вас... Пистолет в правом кармане, — добавил он. — Вероятно, это вас интересует.

У нарушителей границы оказалась брезентовая палатка, её поставили на «Здравствуй и прощай» рядом с чумом, накрыли ветвями и обложили снегом; получилось тесное, но тёплое жилище.

Из рюкзаков задержанных Потапов извлёк шерстяные одеяла и немного продовольствия. Кроме того, у них были отобраны два автоматических кольта, компас, английский хронометр, топографические карты Адалая и Тянь-Шаня, два призматических бинокля, фотоаппарат.

Высокий мужчина, назвавший себя Николаем Сорокиным, рассказал, что они плутали в горах целую неделю. Больной — Ивар Матиссен, ученик знаменитого исследователя Центральной Азии Свен Гедина, — хотел пересечь зимой горы китайского Тянь-Шаня, а он, Сорокин, живущий в Кашгаре с 1915 года, согласился сопровождать отважного путешественника. Аджан — проводник, кстати, очень плохой. Он совсем запутался в этом дьявольском лабиринте хребтов и ущелий.

— Меня это не интересует, — произнёс Потапов. — Вы объясните всё это на допросе.

Утром больному стало легче, и он что-то прошептал Сорокину.

— Господин Матиссен просит, чтобы вы доставили нас к вашему офицеру, — перевёл Сорокин. — Он должен скорее известить своё консульство в Кашгаре: там беспокоятся о нашей судьбе.

— Господину Матиссену придётся обождать, — ответил Потапов.

Так началась жизнь вшестером. Теперь пограничники должны были не только охранять границу, но и сторожить задержанных.

На третьи сутки, умываясь снегом, Сорокин заметил на скале зарубки, которые каждый день делал Потапов. Сосчитав их, он тихонько свистнул:

— Выходит, мы у вас в плену, а вы у гор? Есть с чего запить. Я надеюсь, гражданин Потапов, вы вернёте мне фляжку с коньяком?

— Коньяк останется для медицинских целей.

— Для медицинских целей? — усмехнулся Сорокин и щёлкнул себя по кадыку. — Вы знаете, Потапов, Аджан говорит, что если в горах произошёл обвал, то нам не выбраться до июля. Как вы полагаете?

— Я полагаю, что вам придётся отправиться сегодня со мной в горы и полазить по скалам: нужно нарубить стланцев для костра.

— Не вижу смысла, — днём раньше мы сдохнем или днём позже. Впрочем, пожалуй, вы правы, — надо бороться, бороться, чорт побери!

— Летит! — закричал Клим.

— В самом деле, это аэроплан, — оживился Сорокин.

Где-то совсем близко над горами летел самолёт, но облака скрывали его от людей. Гул пропеллера удалился и вскоре затих.

На одиннадцатые сутки Матиссен окончательно заболел: он бредил и не мог поднять головы.

— Потапов, вы должны, наконец, понять, что сидеть здесь бессмысленно, — говорил Сорокин. — Если путь на север закрыт, то пойдёмте на юг. Вы должны пожалеть больного учёного.

Потапов не отвечал.

— Или вам хочется замёрзнуть и сдохнуть с голоду в этой снежной тюрьме? Что держит вас здесь? Что?

— Долг! — не утерпев, ответил Потапов.

— Долг?! — усмехнулся Сорокин. — И много вы должны?

Клим находился у «Пятачка-ветродуя» и не слышал разговора Потапова с Сорокиным, но так же, как и Потапов, думал сейчас о долге. Он словно повзрослел за эти последние недели. Правда, Клим не был уверен, как Потапов, что трое задержанных — враги (может быть, действительно этот Матиссен учёный-географ), но отлично понимал, что и учёный не должен нарушать границу.

— А ты знаешь, что они думают? — спросил вчера Потапов, выслушав сомнения Клима. — Ты, что же, полагаешь — учёный не может быть шпионом?

— Но что могут шпионы сделать зимой здесь, в горах?

— Дорогу разведать могут? — вместо ответа спросил Фёдор.

— Пожалуй, могут...

— В тыл к нам пробраться могут?

Клим посмотрел на шалаш, из которого доносились стоны Матиссена, и с сомнением покачал головой.

— А, впрочем, действительно — шут их знает, что они думают!..

Прошла ещё неделя. 26 февраля Клим повёл Аджана за топливом. Наступил вечер, а они не возвращались. Потапов связал Сорокина и Матиссена и отправился на поиски. Он долго лазил по леднику и лишь под утро набрёл на глубокую трещину, из которой отозвался Клим.

Потапов спустил ему веревку.

— Ноги... — простонал Клим.

— Вяжи за пояс.

С трудом Потапов вытащил товарища. Тот не мог стоять.

— Ноги, — повторил он: — я вывихнул и, кажется, обморозил ноги.

— А нарушитель где?

— Он побежал, перепрыгнул через трещину. Я выстрелил, промахнулся. Он во все стороны зайцем прыгал. И провалились, вот...

— Да где же он? — встревоженно переспросил сержант.

— Там, — кивнул головой Клим в сторону трещины. — Мы оба провалились...

Потапов наклонился над трещиной, стараясь рассмотреть, где же там Аджан.

— Я застрелил его, — тихо сказал Клим. Сержант медленно повернулся к товарищу:

— Давай я попробую оттереть тебе ноги.

Он осторожно стащил валенки с распухших ног Клима и стал растирать их.

Не в силах сдержаться от страшной боли, Клим громко вскрикнул.

— Доложите, при каких обстоятельствах вы застрелили задержанного нарушителя границы, — неожиданно потребовал Потапов.

Клим перестал стонать, — настолько поразил его официальный тон товарища.

— Докладывайте! — повторил Потапов, продолжая растирать ноги.

— Товарищ сержант, нарушитель бросился на меня... Видно, падая, он не так сильно ударился, как я, и я выстрелил в него... Ой, больно!..

— Терпи! — сказал Потапов, глядя с сочувствием в наполненные слезами глаза Клима. — Товарищ Кузнецов, объявляю вам благодарность за смелые и решительные действия.

Клим ничего не мог ответить: такой невыносимой стала боль.

— Терпи, Клим, терпи, друже, — повторил Потапов. — Ну как? Всё теперь понимаешь?

— Понимаю, — сквозь зубы произнёс Клим.

Потапов сделал из кедровых ветвей волокушу, положил на неё товарища и потащил. Через трещины и камни он переносил его на руках.

— Терпи, терпи!..

Вытянув волокушу на тропу, Потапов сел рядом с Климом, тяжело дыша.

— Ну как? Поехали дальше? А то ведь «гости», поди, соскучились без нас, и лавина, вон эта, того гляди, сорвётся. — Сержант показал на огромную снежную шапку, нависшую над ущельем. — Они всегда в это время срываются.

— Поехали, — ответил Клим, опасливо взглянув кверху.

Да, теперь Клим всё понимал.

— А как ты, Кузнецов, думаешь, скоро смена придёт? — нарушил Фёдор молчание. — Поскорее бы пришла.

— Конечно, скоро! — обрадованно ответил Клим.

Глядя на покачивающегося от усталости товарища, он думал о том, какой Фёдор верный друг и хороший старший товарищ.

За долгие месяцы, проведённые вместе в снежном плену, о многом уже было переговорено, и Клим отлично представлял, каким хорошим электросварщиком был Фёдор до призыва в армию. И в Новосибирске на заводе Потапов наверняка был примером для товарищей по цеху, и хорошо, что его любит Вера, карточку которой он показывал недавно и о которой говорил, сдержанно и гордо улыбаясь.

Конечно, и Фёдору хочется побывать дома, он тоже скучает, но ведь вот какой человек — ни разу даже не намекнул об этом!..

6

На вторые сутки после возвращения Потапова и Клима с ледника к Большой зарубке снова прилетел самолёт. На этот раз облака не мешали пилоту увидеть лагерь. Он сделал круг над площадкой и сбросил вымпел.

Фёдор и Клим с волнением следили, как всё ниже и ниже спускался белый парашютик, пока Потапов не поймал его рукой.

Самолёт сделал ещё круг и сбросил второй, большой парашют. К нему был привешен мешок. Увлекаемый тяжёлым грузом, парашют упал в пропасть.

— Растяпы! — воскликнул сидевший у шалаша связанный по рукам и ногам Сорокин.

Потапов извлёк из небольшого металлического патрона письмо. Он прочёл его про себя и, наклонившись к Климу, сказал:

— Пишут, чтобы мы держались до весны. Лётчик на днях ещё сбросит нам продукты. До весны совсем недолго осталось ждать.

Фёдор сказал это тихо, самым спокойным тоном и так же тихо добавил:

— А в мешке-то консервы, лук, сахар и хлеб...

Весна обещала быть ранней. Даже здесь, у Большой зарубки, на высоте почти трёх тысяч метров, чувствовалось приближение весны. Днём таял снег, сугробы, окружавшие лагерь, заметно осели, и всё чаще грохотали в горах лавины. Огромная глыба снега нависла и над «Пятачком-ветродуем», где Потапов и Османов поочередно стояли на посту, охраняя границу. Она могла и не сорваться, эта снежная глыба, и Фёдор успокаивал себя этой надеждой.

Несчастье случилось в тот самый момент, когда Потапов высекал на скале сто пятьдесят восьмую зарубку. Чудовищный грохот, волна упругого воздуха и облако снежной пыли, долетевшие до лагеря, не оставили сомнений — это была лавина.

Клим лежал у костра на краю площадки. Он вздрогнул и невольно зажмурил глаза, а сержант сразу схватил лопату, подбежал к нему и сказал:

— Стереги нарушителей. Я — на «Пятачок». На вот тебе ещё мой наган.

И убежал, тотчас скрывшись в снежной пыли.

Клим попытался подползти поближе к костру — и не смог.

«Что это? Не теряю ли я от боли сознание? — взглянув на горы, подумал Клим. Ему показалось, что они то приближаются, то исчезают, сливаясь с облаками.

Матиссен, которого пограничники считали больным, наблюдал в это время за часовым, приподняв полог чума. Увидев, что Клим не двигается, «учёный» тихо окликнул его.

Клим не отвечал.

— Кузнецов! — повторил Матиссен уже громче.

И опять никакого ответа.

Выждав минуту, Матиссен, отталкиваясь коленями, выполз из чума, с трудом поднялся и, подпрыгивая, добрался до костра. Нечаянно задел котелок. Котелок со звоном упал. Матиссен замер, но Клим не подавал никаких признаков жизни. Тогда Матиссен повалился на бок, подкатился как можно ближе к костру, выгнул связанные руки и поднёс к огню верёвку. Затем стал перетирать обгоревшую верёвку о край острого камня, наконец освободил руки, развязал ноги и быстро вскочил.

Клим очнулся, услышав какой-то шум. Открыв глаза, он не сразу поверил, что видит Матиссена наяву. Сон?.. Нет!..

В волнении Клим выстрелил из нагана три раза подряд и не попал.

— Назад! — крикнул он, наставляя на Матиссена пляшущее дуло нагана. «Выходит, этот учёный совсем не больной!..»

Матиссен отскочил в сторону. Клим выстрелил ещё два раза и опять промахнулся.

— Назад, к чуму! — повторил Клим, мельком оглянувшись на шалаш, из которого выполз Сорокин.

— Камнем его, камнем! — злобно крикнул Сорокин Матиссену, спрятавшемуся за выступом скалы.

— Слушай, ты... ты плохой снайпер... — заговорил вдруг Матиссен по-русски. — У твоего барабан остался два патрон. Если ты есть мужчина, оставляй одну пуля для своё сердце.

— Только шагни — и она будет в твоей башке!.. — ответил Клим.

Спеша на выстрелы, Потапов успел передумать всё самое худшее. Пока он добрался до «Пятачка-ветродуя» и откопал из-под снега оглушённого Закира, прошло не менее часа.

Вот и площадка. Первым Потапов увидел Клима. Тот лежал у костра, сжимая наган. У входа в чум громко стонал раненный в ногу Матиссен.

— Всё в порядке, товарищ сержант! — прошептал Клим и, превозмогая боль, улыбнулся.

ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ

1

— Зима у нас длинная — девять месяцев в году, — сказал садовод-опытник Парфёнов. — Бывает и так: на дворе — июнь, а копнёшь под мхом — еще лёд. Кругом заболоченные сопки да камни. Летом прохладно, часто дожди идут. Мы ведь живём почти на одной широте с полюсом холода!

Подполковник огляделся вокруг:

— И поверить невозможно!

— Хотите верьте, хотите нет, — улыбнулся Парфёнов.

Они стояли в большом саду. Невысокие яблони были в цвету, и нежное благоухание наполняло прозрачный предвечерний воздух...

— И они дадут плоды? — недоверчиво спросил подполковник.

— Плодоносят седьмой год: мы разбили этот сад незадолго перед войной.

— И крупные яблоки?

— Граммов по триста-четыреста.

— Каждое? — изумился подполковник. — Что же это за сорт? Откуда он к вам переселился?

— Это, собственно, не один сорт, вернее, теперь-то один, но создан он из двух сортов. У него очень любопытная история. Вам известны работы Мичурина по скрещиванию и последующему воспитанию растений? Суровая природа не пускала на север садовые культуры, перед тундрой отступала даже карликовая, лопарская берёза. Вы, наверное, видели её по дороге к нам.

— Такая корявая, метра в три?

— Она самая, — подтвердил Парфёнов. Садовод и подполковник вышли из сада.

Перед их глазами до самого горизонта высились сопки. В долине раскинулся город, на окраине которого дымили заводские трубы.

— Этот город возник всего на год раньше нашего сада, — сказал Парфёнов. — А там,— указал он влево, где что-то переливалось на солнце, — там овощной совхоз, большое парниковое хозяйство. Это парниковые рамы блестят.

За обедом Парфёнов рассказал подполковнику историю сада, где он работает почти десять лет.

— Теперь ваша очередь что-нибудь рассказать, — шутливо потребовал он. — Вы, наверное, на многих границах служили, во многих боях и схватках участвовали. Шпионов ловили, контрабандистов.

— Приходилось,— односложно ответил подполковник.— Но особенно интересного, такого, о чём пишут в приключенческих романах, со мной не случалось. Впрочем, одна история была, пожалуй, любопытная. Это случилось лет семнадцать назад. Я служил тогда в горах Тянь-Шаня, на границе с Синь-Цзянем.

— Там, кажется, было много басмачей? — поинтересовался Парфёнов.

— Были и басмачи... — Подполковник задумался. — Да что басмачи! Я лучше о другом расскажу.

2

— В Н-ске вас ждет самолёт, — сказал начальник заставы. — Вы должны поспеть туда послезавтра к утру. Обязательно к утру. Самолётов не будет до весны. Теперь всё зависит от вас!..

Начальник сказал ещё, что если испортится погода, Бочкарёв и Юдин не должны сразу возвращаться на заставу, непогоду следует переждать в комендатуре.

Он пожал им на прощанье руки. Николай Бочкарёв и Иван Юдин вскочили на коней и поскакали по каменистой тропе, сырой от осеннего тумана. Несмотря на ранний час, все оставшиеся на заставе пограничники вышли провожать товарищей и смотрели вслед всадникам до тех пор, пока они не скрылись за утёсом.

В ленинской комнате только и было разговоров, что о Бочкарёве и Юдине. Им предстоит преодолеть Северный хребет (средняя высота его равна высочайшей вершине Альп Монблану!), спуститься в Чёрное ущелье и добраться по нему до выхода в долину. Редкий горец отважился бы проделать этот путь осенью, в пору, когда начинались дожди и вот-вот могли обрушиться снегопады. Совсем недавно в Чёрном ущелье сшибло обвалом трёх контрабандистов, тайком пробиравшихся из Синь-Цзяня. Больше километра падали они вниз, увлекаемые лавиной камней, прежде чем их изуродованные тела достигли отлогого ската, где и были найдены пограничным нарядом.

Отъехав от заставы километров четырнадцать, Бочкарёв и Юдин вынуждены были спешиться и вести коней на поводу: путь оказался загромождённым обломками камней — результат нового обвала.

С каждым шагом горы становились всё круче и всё теснее сжимали долину. Что-то грозное было в этих каменных громадах, вздымавших острые снеговые вершины к сумрачному осеннему небу.

Николай двигался первым. Иван — следом за ним, прихрамывая на правую ногу: поскользнувшись, он зашиб её о камень.

Пограничники молчали, и только цоканье подков нарушало суровую тишину гор.

Иван посмотрел на лошадь Бочкарёва, к седлу которой был прикреплён длинный свёрток, тщательно завязанный в плотную мешковину.

Подумать только, что именно им, Бочкарёву и Юдину, выпала честь доставить свёрток в Н-ск!.. Мысль эта заглушила чувство усталости, показалось даже, что и нога ноет не так сильно.

Высоко на скале сидел снежный гриф. Он медленно поворачивал вслед за пограничниками лысую, приплюснутую голову, будто раздумывая, куда и зачем идут эти люди; из-за камней вдруг выскочил горный баран и спугнул безобразную птицу. Гриф взмахнул крыльями и стал парить над ущельем.

— Чем он питается? — спросил Иван. — Неужели, в самом деле, падалью?

— Гриф? — переспросил Николай.— Падалью.

Вот, наконец, они преодолели полосу каменной россыпи, и Бочкарёв скомандовал:

— По коням!..

Но недолго ехали они верхом. Минут через сорок им пришлось опять спешиться: перебирались через нижнее течение ледника Катыльчек, сплошь покрытого толстым слоем морен. И странно было видеть рядом с ледником стройную, будто подстриженную садовником, серебристую тяньшанскую ель и корявую, низкую яблоньку.

Целый день Бочкарёв и Юдин поднимались на хребет по крутым тропам. С трудом миновали снежный завал, из-под которого, пенясь и шумя, вырывался мутный ручей. На бурых склонах не было уже ни елей, ни диких яблонек, только приземистая арча всё ещё не хотела сдаваться холоду и тянулась к вершине хребта, тесно прижимаясь к скалам узловатыми ветвями.

Тучи висели в несколько этажей: и внизу, скрывая долину, и над головой, осыпая путников то снежной крупой, то бусинками крупного дождя, то промозглой туманной изморозью. Редкими порывами налетал свежий ветер. Всадники промёрзли, несмотря на то, что были одеты в короткие дублёные полушубки и стёганые ватные брюки.

Левее тропы блеснуло небольшое озерцо. Юркий ручеёк вытекал из него, устремляясь вниз. Может быть, это исток какой-нибудь большой реки?

Дышать становилось всё труднее, а до перевальной точки нужно подниматься ещё метров четыреста.

— Слезай! — скомандовал Бочкарёв. — Лошадям невмоготу.

Они соскочили с лошадей и пошли рядом, держась за стремена.

Иван всё чаще и шире раскрывал рот. Ноги стали какими-то ватными. А Николаю всё нипочём: идёт, будто по ровному лугу, только чаще шагать стал.

— Передохнём минутку,— предложил вдруг Бочкарёв. Он оглянулся, и Иван увидел: лицо у товарища бледнее бледного и дышит он тоже с трудом.

— Вот он какой, Северный хребет! — виновато улыбнулся Николай.

— А ты держись... Скоро книзу полезем... Там легче станет, — подбодрил Иван, хотя только что хотел просить у Николая разрешения прилечь минут на пять и не мог без передышки произнести подряд несколько слов.

Бочкарёв помрачнел:

— Успеть бы сегодня перевалить через гребень.

Ветер дул всё яростнее. Казалось, опрокинься назад — и не упадёшь: ветер удержит тебя — такую он набрал силу. Гривы у лошадей вставали дыбом; и тучи, похожие на клочья густого тумана, неслись так быстро, словно их кто-то подстёгивал.

Опасения Бочкарёва оправдались: пришлось заночевать, не достигнув гребня хребта, потому что налетела метель и снеговая пелена закрыла всё вокруг.

Друзья укрылись под выступом скалы, прижавшись друг к другу и прикрыв собой снятый с Воронка свёрток.

Наутро, когда ветер прогнал все тучи, снова тронулись в путь. Последние двести метров, оставшиеся до гребня хребта, пробирались по узкому обледенелому карнизу. Через каждые десять-пятнадцать метров останавливались отдыхать. Первым поднимался Николай, за ним Иван. Потом они подтягивали на верёвках лошадей. Особенно много хлопот доставлял свёрток. Длинный и тяжёлый, он стеснял движения, и друзья по очереди взваливали его на спину.

— Ну, вот и всё! — выпрямляясь, воскликнул Николай.

Они были на гребне хребта.

Иван, тяжело дыша, встал рядом с товарищем, державшим на руках, будто ребенка, упакованный в плотную мешковину свёрток.

Всюду, куда ни кинь взор, виднелись покрытые вечными льдами хребты. На западе голубел Адалай, на востоке синели кряжи сурового Мус-Даг-Дау, в самом центре которого, словно гигантская сторожевая башня, гордо вздымался к небу высочайший пик.

Отроги восточного хребта зажглись оранжевыми огнями, потом вершины заголубели, а когда брызнули первые солнечные лучи, на восточных склонах Адалая заполыхал пожар. Голубые вершины превратились в изумрудно-зелёные, на смену зелёным тонам вспыхнули фиолетовые и красные, всех оттенков — от пурпурно-багряных до яркоалых, словно на вершинах гор проступала кровь земли.

Глядя на величественную картину, Иван невольно подумал, что даже у самых неприветливых гор есть своя неповторимая красота.

— Надеть очки, — негромко сказал Бочкарёв, и эти слова вывели Юдина из состояния восторженности. — Начнём спускаться! — добавил Николай. Ему было не до величественной панорамы: восход солнца не обрадовал его, напомнив о неумолимом беге времени и о том, что они могут опоздать в Н-ск. Метель задержала их на хребте на целых пять часов, а впереди ещё большая часть пути.

Они надели дымчатые очки, чтобы лёд и снег не слепили глаза, и начали спускаться вниз, к Чёрному ущелью, которое казалось сверху тоненькой извилистой трещиной.

— Если мы не приедем в Н-ск завтра утром, то самолёт улетит, — неожиданно сказал Бочкарёв: — Лётчик не сможет больше ждать. Это последний рейс. До мая не будет самолёта.

Весь день они спускались с хребта и доехали до горловины ущелья только к ночи.

Они знали, что с наступлением темноты по этому ущелью никогда еще не проезжал ни один, даже самый отважный охотник, и всё-таки поехали.

Бочкарёв проверил, хорошо ли прикреплён к седлу свёрток, и сказал:

— Поезжай, Ваня, первым. За повод не держись.

Чёрное ущелье рассекало горы двумя гигантскими ступенчатыми сбросами. Всадники ехали гуськом по нависшей над пропастью тропе, такой узкой, что двоим на ней не разминуться. Непроницаемая тьма царила вокруг, пришлось, опустив поводья, целиком довериться инстинкту коней. Один неосторожный, неверный шаг, одно лишнее движение, и ты вместе с лошадью полетишь в пропасть.

Но как ни осторожно ступали кони, выбирая дорогу, а иногда из-под копыт с шумом срывались вниз камни.

Прислушиваясь к этим быстро умирающим звукам, Иван чувствовал, как всё холодеет у него внутри. Скоро ли взойдёт луна? Не скроют ли её тучи?

В пути хорошо думается, мыслям становится просторно, они возникают одна за другой, и ничто не мешает им. Иван любил думать в дороге. Чего только не вспомнишь, покачиваясь в седле, о чём только не помечтаешь!..

Но в эту ночь Иван не мог думать ни о чём другом, кроме самого главного: завтра утром он с Бочкарёвым должен быть в Н-ске.

Звёздочка вдруг оступилась и в испуге шарахнулась назад. В то же мгновенье шагавщий следом за ней Воронок Бочкарёва встал на дыбы и попятился обратно. Бочкарёв обхватил обеими руками шею коня, и, когда тот, дрожа всем телом, остановился, Николай почувствовал: свёртка у седла нет.

Видимо, стремительно вздыбившись, Воронок порвал верёвки о скалу.

«Главное — берегите свёрток, теперь всё зависит от вас», — вспомнил Бочкарёв напутствие начальника заставы.

«Постой, милый, стой смирненько!» Успокоив коня, Николай стал ощупывать седло.

— Чего ты там? — испуганно прошептал Юдин.

— Свёрток... — шёпотом ответил Бочкарёв.

Он спешился, держась за луку седла, нагнулся и пролез под брюхо Воронка на узкую обледенелую тропу.

Конь прижался левым боком к скале и тяжело вздымал бока.

— Потерял? — ещё тише спросил Иван. Николай не ответил. «Неужели свёрток упал в ущелье?» — с ужасом подумал он, шаря вокруг руками.

— Оторвался? — встревоженно переспросил Иван.

— У тебя где верёвка? — вопросом на вопрос ответил Николай.

Иван снял с плеча бухту крепкой верёвки. Нащупав левой рукой гриву Звёздочки, он ухватился за неё, откинулся назад, протянул верёвку товарищу и только сейчас услышал приглушённый расстоянием шум: глубоко внизу ревел на камнях горный поток.

— Размахнись сильнее, — подсказал Бочкарёв.

Иван нагнулся ещё ниже и, размотав верёвку, раскачал её конец.

— Поймал! — сказал Николай.

— Что ты там собираешься делать? — спросил Иван, хотя и догадывался о затее товарища. «Неужели это мыслимо? Да ещё в такую темень?..»

— Я вниз полезу, — подтвердил Николай.

— За что верёвку крепить будем? — глухо спросил Иван.

Бочкарёв связал свою верёвку с верёвкой Юдина крепким морским узлом, потом они сделали на обоих концах петли; одну Иван надел на шею Звездочки, другую Николай закрепил у себя подмышками.

— Удержишь?

— Удержим, — сказал Иван. Он спешился и стоял рядом с лошадью.

«Может, зря мы это затеяли ночью? Обождать бы до утра». Только на одно мгновенье возникла эта мысль, но тотчас вспомнилось: «Самолёта не будет до мая...»

— Опускай понемногу, — скомандовал Бочкарёв.

Иван ничего больше не спрашивал.

— Полезай!

«Хватит ли верёвки?..» Спускаясь в пропасть, Бочкарёв думал только об этом.

Луна появилась среди туч как-то вся сразу. Она озарила ущелье и превратила крутые скалы в глыбы искрящегося льда. Ветви арчи, темневшей в расщелине, напоминали рога каких-то древних чудищ.

Николай ухватился за эти «рога» и облегчённо вздохнул: «Теперь Иван сможет передохнуть».

Луна медленно взбиралась всё выше и выше, и в свете её туманная пыль так же медленно двигалась к мерцающим звёздам. Теперь Николай спускался более уверенно, отталкиваясь полусогнутыми ногами от замшелой скалы.

«Осторожнее, Коля, осторожнее»,— шептал Иван, обратясь в слух и напрягая всю силу, чтобы удержать скользкую верёвку.

...Мутный рассвет застал их в долине. Тропа отлого сбегала вниз, и Юдин — он скакал первым — увидел небольшой, сжатый скалами аэродром и белеющий на старте самолёт.

— Ждёт!..

— Что это за драгоценность вы привезли?— спросил лётчик, укладывая в фюзеляж длинный, тщательно упакованный свёрток.

— А ты прочитай адрес, — гордо сказал Бочкарёв.

И лётчик прочитал: «Город Козлов. И. В. Мичурину».

— Мичурину? Что же это такое вы можете отсюда Мичурину послать? — удивился лётчик, с любопытством оглядывая пограничников.

Они стояли рядом, в изодранной одежде. Лица обоих были в ссадинах и кровоподтёках, но они улыбались, словно только что подняли со дна морского «золотое руно»...

3

— Позвольте, позвольте, — перебил садовод подполковника. Он быстро вскочил из-за стола, подбежал к книжному шкафу, достал какой-то журнал и, быстро перелистав его, нашёл нужную страницу.

— Вот слушайте, что теперь я вам прочту.— Парфёнов надел очки и, волнуясь, начал читать: — «Великий преобразователь природы Иван Владимирович Мичурин рассказывал мне, что по его просьбе пограничники доставили ему с далёкой среднеазиатской границы редчайшие образцы дикорастущих, морозоустойчивых плодовых деревьев». Вы знаете, кто это писал? Это написал в тысяча девятьсот сорок четвёртом году покойный президент Академии наук Комаров.

— Они росли чуть ли не у самого ледника, — сказал подполковник. — Мы их всей заставой искали.

— Значит, это были вы? — догадался садовод. — Как же я сразу не понял: ведь ваша фамилия Юдин. Это же подвиг, настоящий подвиг!..

Подполковник улыбнулся:

— Ну какой же это подвиг? Если бы начальник заставы послал не меня с Бочкарёвым, а Петрова с Левченко или ещё кого-нибудь, они сделали бы то же самое: довезли бы яблоньки. Их надо было доставить в Козлов к осенней посадке. Мы верили, что Иван Владимирович вырастит из них новый медовый сорт.

Парфёнов совсем разволновался:

— Замечательно! Всё это просто замечательно. А вы знаете, где сейчас ваши дички? Ведь они послужили подвоем[1] для создания яблонь нашего сада. Я беру с вас слово, что осенью вы обязательно заедете к нам, и мы угостим вас медовыми яблоками. Вам недалеко теперь: от нас до вашего погранотряда всего двадцать пять километров.

Подполковник был взволнован не меньше садовода. Он взял из его рук журнал и молча просмотрел статью академика Комарова.

— А может быть, это и не про нас,— задумчиво сказал он,— может быть, это совсем про другую заставу. Иван Владимирович на многие заставы тогда писал.

— Да разве в этом суть? — разгорячился садовод. — Суть в том, что новую географию растений у нас создаёт сам народ. В этом суть!..

Они долго сидели у растворённого окна — садовод-мичуринец и офицер-пограничник. За окном высились сопки. На зелёных склонах одной из них выделялся большой белый квадрат. Там цвели яблони...