К рассказам не принято писать предисловий, но события, о которых речь будет ниже, требуют объяснения некоторых обстоятельств.
В Киргизии многие знают историю этого высокогорного пограничного поста, и, рассказывая ее, каждый добавит, что на том месте, где стоял пост, давно пора воздвигнуть памятник и высечь на граните имена семи комсомольцев-пограничников. Они жили во имя будущего и, не помышляя о славе, обрели ее.
Если тебе, читатель, доведется побывать в тех местах, обнажи голову, суровым молчанием почтя память героев и спроси свое сердце, так ли преданно бьется оно, как бились их пламенные сердца.
Дорога к «Посту семи героев» идет по крутым горам, через Алайскую долину.
По ту сторону долины, на юге, в дымке утреннего тумана, могучей скалистой стеной возвышается Заалай. За хребтом — граница. Она извивается по ущельям, падает в пропасти, пересекает стремительные пенистые холодные реки, взбирается на недоступную ни человеку, ни зверю высоту и идет по гребням гор.
В апреле 1927 года район этот, охраняемый Алай-Гульчинской пограничной комендатурой, подвергся нападению перебравшихся через границу крупных басмаческих банд Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы.
Сотни басмачей, вооруженных английскими карабинами, напали на немногочисленные гарнизоны пограничных застав, чтобы прорваться в глубь Советской Киргизии, грабить и сжигать мирные кишлаки.
Тогда-то и совершили свой подвиг семь комсомольцев — пограничников высокогорного поста Кашка-Су.
1
О появлении басмачей первым сообщил на пост Кашка-Су вернувшийся из разведки боец Иван Ватник:
— По Черному ущелью продвигается банда сабель в двести.
Необходимо было возможно скорее предупредить соседние заставы Ой-Тал и Ишик-Арт. Старшина поста Андрей Сидоров решил в Ой-Тал поехать сам, а в Ишик-Арт послать Ивана Ватника.
За час до рассвета они оседлали лошадей.
Миновав спящий кишлак, пограничники простились. Отсюда пути их шли в разные стороны.
Неожиданный конский топот заставил старшину оглянуться и скинуть с плеча винтовку. У ручья его нагнал всадник. Сидоров с удивлением узнал в этом лихом джигите старого чабана Сулеймана, с которым познакомился два года назад, когда пограничники учили киргизов косить траву и заготовлять на зиму сено, С тех пор Сулейман называл себя вечным другом «Зеленых шапок»: овцы не гибнут больше от страшного джута![2]
Старик жил в кишлаке Сары-Бай, и, если он прискакал за пять верст, значит стряслось недоброе.
Не слезая с разгоряченного коня, Сулейман рассказал, что ночью в кишлак приехали неизвестные люди; они раздали манапам[3] английские ружья и по сотне патронов. Сегодня манапы ждут в долине курбашей[4] — Мангитбаева и Джаныбека-Казы.
Сидоров поблагодарил старика и посоветовал переждать день-другой на посту.
— Седая борода не сделала Сулеймана трусливым козлом! — гордо ответил чабан и круто повернул обратно.
Сидоров направил свою низкорослую лошадь-киргизку в горы: теперь на дороге могли оказаться басмаческие засады.
Едва утих звук копыт, как приподнялся полог крайней юрты. На пороге появился человек в ватном халате, с черной острой бородкой и отекшими веками. Приостановился, прислушался. В рассветной тишине тонко звенел ручей.
Человек подошел к пасущимся за юртой стреноженным лошадям, распутал одну из них и наметом поскакал за Сулейманом…
Сидоров ехал по узкой, крутой тропе. Глубоко внизу лежала Алайская долина. Сквозь просветы в облаках виднелась протекавшая вдоль ее бурная Кызыл-Су.
Весна наступила совсем недавно, но река, размывая песок и глину, уже окрасилась в бледнокирпичный цвет, оправдывая свое название — Красная вода.
По берегам Кызыл-Су зеленели луга ковыля и мятлика, на склонах среди трав виднелись кусты терескена и одинокие березы, храбро взбежавшие под самые облака навстречу стройным, серебристым тяньшанским, елям. Выше, где летом цветут лиловые фиалки и красные маки, еще не стаял снег, подновленный ночной порошей.
У переправы через ручей старшина остановил лошадь и соскочил на землю. От его взора не ускользнули едва приметные в осыпавшейся гальке следы копыт. Много следов. На противоположном берегу были хорошо видны влажные отпечатки копыт. Неизвестные всадники проехали здесь совсем недавно. Лошади, судя по короткому шагу, были тяжело нагружены и устали от дальнего пути.
«Басмачи… Везли оружие». Сидоров снова свернул в сторону.
2
Остаток ночи Воробьев — начальник заставы Ой-Тал — продремал, сидя за столом. Он вскочил с табурета, едва услыхал за окном цокот копыт.
— Куприна не встретил? — спросил Воробьев у вошедшего старшины. — Я послал его с четырьмя бойцами вам в подкрепление.
— Не встретил, — ответил Сидоров. — Я ехал тропой Раздумья. В Сары-Бае басмачи…
— Веселое дело! — всердцах сказал Воробьев, выслушав тревожные вести.
Обстановка прояснялась и в то же время запутывалась: всю ночь из самых различных пунктов поступали сведения о появлении в горах басмачей. Однако до приезда Сидорова не было известно, что их целые сотни и что они уже так близко. Чего доброго, Куприн угодил к ним в лапы. Будь телефон, все обернулось бы по-другому, о басмачах давно знала бы комендатура. Воробьев с досадой вспомнил о разрушенной лавиной телефонной линии. Раньше июня ее не восстановить.
На заставе осталось всего пятнадцать бойцов. Распылять силы и направлять в кишлаки новых пограничников безрассудно: попадут в засады.
Старшина спешил обратно на пост. Прощаясь с ним, Воробьев сказал:
— Если Куприн не прибыл, уничтожь документы и продукты и пробивайся сюда.
Забыв утолить жажду, Сидоров вскочил в седло и дал шпоры…
3
Вместе с командиром отделения Куприным на усиление поста Кашка-Су направлялись пограничники Сомов, Охапкин, Багиров и Гребешков.
На рассвете 15 апреля они въехали в расположенный на пути кишлак Сары-Бай и тотчас были окружены тремя десятками басмачей.
Куприн обнажил клинок и врубился в гущу бандитов. Ударами сабель басмачи вышибли у него клинок, а потом и наган.
У Багирова и Сомова сразу были убиты лошади, и не успели пограничники подняться с земли, как их оглушили ударами прикладов.
Гребешков дрался упорно. Ему отрубили правое ухо, поранили шею. У него вырвали шашку и винтовку, но он не сдавался. Цепкие руки обвились вокруг шеи пограничника; он зашатался, но, изловчившись, ткнул два пальца в глаза сжимавшего его басмача. Тот с воплем отскочил; Гребешков побежал. Неожиданно из-за юрты на него прыгнул притаившийся бандит. Гребешков упал, и тотчас в спину ему вонзился кинжал. Он был уже мертв, а его все еще кололи и били.
Дольше всех сопротивлялся Охапкин. Свалив троих басмачей, он вырвался из кольца банды и поскакал в горы.
Внезапно конь оступился и, сломав переднюю ногу, рухнул на землю. Охапкин вылетел из седла. Разъяренные бандиты настигли пограничника и взяли в сабли. Один удар рассек ему пальцы, державшие винтовку, другой обрушился на голову.
Схватив окровавленного бойца за руки и за ноги, бандиты раскачали его и бросили в пропасть…
4
Вернувшись из Ой-Тала на пост Кашка-Су, старшина Сидоров убедился в своих самых худших предположениях: посланные начальником заставы командир отделения Куприн и четверо бойцов не прибыли. Хорошо еще, что сумел вернуться Иван Ватник. Оставалось одно — выполнять приказ Воробьева.
Сначала старшина сжег все документы, а потом велел вытащить во двор шестимесячный запас продовольствия, облить керосином и поджечь.
С собой Сидоров взял только патроны и ручной пулемет.
Пограничники сумрачно смотрели на пламя, пожиравшее добро, с таким трудом доставленное в горы. С тяжелым сердцем они покидали небольшой дом, ставший им за долгие месяцы зимовки родным кровом.
По одиночке переехав качающийся ветхий деревянный мостик, повисший над пенистым ручьем, пограничники поднялись на высокую скалу, покрытую оленьим мхом, и тотчас увидели басмачей. Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок со скалы в пропасть.
— Шашки к бою! — скомандовал Сидоров.
Сбив засаду, пограничники поскакали прямым путем на заставу Ой-Тал, но вскоре их нагнало около сотни басмачей.
Рядом с тропой стоял небольшой домик старой зимовки. Обычно в бураны, в непогоду пограничные дозоры заезжали сюда обогреться, высушить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых елей, домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута.
Ехать дальше под вражеским огнем было невозможно. Пограничники спешились, бросив коней на произвол судьбы, вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями.
— Мы должны задержать здесь банду, — сказал старшина, — другого пути на Ой-Тал им нет.
Место для зимовки было выбрано очень удачно: прижавшись к отвесной скале почти у самого края глубокого ущелья, она как бы запирала горную тропу, которая здесь так сужалась, что по ней с трудом могли проехать рядом четыре всадника.
Банда попыталась было проскочить мимо зимовки к Ой-Талу, но первые же басмачи, на галопе выскочившие из-за поворота скалы, были сражены пулями Сидорова и Ватника и свалились в пропасть.
До ночи все было спокойно, а ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.
В зимовке никто не спал. Пограничники по очереди дежурили у двух окон, превращенных в амбразуры. Николай Жуков первым заметил медленно ползущие по тропе фигуры.
— Стрелять, когда подползут на десять шагов! — приказал старшина. — Товарищи Ватник и Бердников, за мной!
Сидоров понял, что из зимовки можно проглядеть врагов, и решил устроить заслон на тропе.
Прикрыв дверь, три пограничника осторожно выбрались из домика и залегли за камнями, сжимая в руках винтовки.
Тишина была такая, что каждый боец слышал биение своего сердца. Вот где-то далеко в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей вскрикнул и уронил голову, второй вскочил, но, не успев сделать и шага, свалился, — Бердников стрелял не хуже старшины.
Тотчас открыли огонь из карабинов басмачи, притаившиеся за камнями. Под прикрытием этого огня по тропе поползли новые враги.
Так басмачи трижды пытались пробраться мимо зимовки, но все безуспешно.
Под утро, когда бой утих и Сидоров с товарищами вернулся в зимовку, раздался негромкий, отрывистый стук в дверь.
— Откройте, — послышался тихий голос. — Свои.
Сидоров приоткрыл дверь. Внутрь зимовки вполз молодой киргиз, на спине у него лежал окровавленный человек — пограничник Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Он упал в глубокий снег на дне ущелья, и это спасло его.
— Я видел, как они его бросали, — сказал киргиз. — Я комсомолец. Меня зовут Джурабаев, меня отец послал, я — сын Сулеймана.
Охапкину перевязали раны, напоили его водой.
— Куприн попал в засаду, — едва слышно прошептал он.
5
В конюшне, куда втолкнули избитых и связанных по рукам и ногам пограничников, было темно.
На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.
— Сомов, как ты? — тихо позвал Куприн.
— Цел я, товарищ командир, голову малость разбил.
— И я жив, — отозвался Багиров.
Перевернувшись на спину, Куприн почувствовал под плечом что-то мягкое.
Вскоре глаза привыкли к темноте, и он разглядел рядом человека.
— Товарищ, откуда ты?
Человек не отвечал.
После полудня двери растворились, и Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного совета Рехим-бай. Во рту у него торчал кляп.
В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками, а следом за ним два басмача втащили обессиленного, окровавленного старика. Перевернувшись на бок, Куприн с трудом узнал в старике чабана Сулеймана. Лицо его было страшно изуродовано, на губах пузырилась алая пена.
Бросив чабана на пол, басмачи подошли к Куприну. Толкнув его ногой, один из них сказал на ломаном русском языке:
— Твоя принимает веру Магомета. Мангитбаев честь предлагает.
— Думай, пожалуйста, до второй восход солнца. Ничего не придумаешь, — уши режем, нос режем, снова думаешь, — добавил человек с отекшими веками.
Куприн не ответил.
Басмачи заткнули пленным рты свалявшейся бараньей шерстью и, смеясь, ушли, заперев двери.
Время тянулось мучительно медленно. Куприна томили голод и жажда. Во рту было кисло и противно до тошноты. Кто-то из пограничников перекатывался с боку на бок, очевидно, желая согреться. Сулейман хрипло стонал.
«Что сейчас на посту у Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи… А мы здесь, в плену…» — думал Куприн.
Наутро опять пришли басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!», один из них вынул у него изо рта шерсть и поднес к губам пиалу, наполненную водой. Куприн отвернулся.
— Ой, скажи, пожалуйста, бай! — Басмач снова заткнул командиру рот и протянул пиалу жадно глядевшему на воду Сомову. Сомов прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи захохотали.
Наступила вторая ночь. Куприн понимал, что сейчас некому прийти им на выручку, и сотый раз проклинал себя за то, что так неосторожно въехал в кишлак.
Слева кто-то продолжал перекатываться с боку на бок. Куприн хотел спросить, кто это, но смог только промычать. Вонючая шерсть слипалась но рту, шерстинки попали в горло. Наконец, напрягая все силы и выгнув шею, он раскрыл рот и чихнул. Кляп вылетел. Потихоньку откашливаясь, чтобы не услыхали часовые, Куприн почувствовал, как кто-то тронул его ногу.
— Это я, — послышался сдержанный шопот.
— Багиров?
— Я, я, — подтвердил пограничник, нащупывая узел и развязывая стягивающие командира веревки.
— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.
— Я… Боялся, заметят, хорошо, они, дьяволы, ко мне не подошли.
Куприн и Багиров быстро развязали Сомова и Рехим-бая.
— Сулейман! — шопотом позвал командир и, протянув руку, наткнулся на скрюченные, холодные пальцы старика…
Осмотрев конюшню, пограничники решили попытаться сделать подкоп. Они вооружились пряжками от ремней и с ожесточением начали копать твердый, глиняный пол.
6
На шестые сутки осады на зимовке не осталось ни одного сухаря. На девятый день иссяк запас патронов.
— Кончено! — произнес Яков Бердников, поставив к стене винтовку.
— Что ты сказал? — переспросил старшина.
— Патроны кончились, — поправился Бердников и, закашлявшись, схватился рукой за горло: он болел ангиной.
— А сколько у тебя? — обратился старшина к Ивану Ватнику.
— Три обоймы, — ответил Ватник.
— До утра нехватит, — вставил Николай Жуков.
— А у тебя сколько? — спросил Сидоров.
— Пара еще есть…
Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей и не пропуская банду к заставе.
Обнаруженный в зимовке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, старшина разделил на десять частей, а потом каждую часть еще на восемь порций.
Рассказ Охапкина о захвате басмачами кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений — басмачи окружили заставу Воробьева, который отбивается от них и не может прийти на выручку товарищам, оказавшимся в зимовке. Однако Сидоров не сомневался, что через десять-одиннадцать дней прибудет помощь из Оша. Смог же Ватник проскочить к Ишик-Арту и обратно! Повидимому, и гонец заставы добрался до комендатуры.
Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или с Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запах жареной баранины.
Утомленные бессонницей, изголодавшиеся, пограничники молчали. Ослабевший от ран Владимир Охапкин и больной Яков Бердников лежали на скамьях, Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Джурабаев — вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником дежурили у амбразур. Басмачи атаковали зимовку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.
За девять дней обо всем уже было переговорено. Каждый из друзей подробно, не таясь, поведал историю своей жизни, поделился мечтами, вспомнил о родных и любимых. Гораздый на выдумки Яша Бердников рассказывал всякие диковинные истории. Валерий Свищевский, прослывший на заставе математиком, задавал хитроумные задачи, обучал товарищей, как, не сходя с места, без всяких приборов, определять расстояние до нужных предметов, как сделать из спичек солнечные часы.
Если бы в зимовку заглянул посторонний человек, он не поверил бы, что гарнизон Сидорова находится в осаде, что уже третий день пограничники голодают и по ночам их донимает мороз, что почти предрешена их гибель.
Чем жили они? Что поддерживало в них бодрость духа и решимость?
Могли ли они надеяться на помощь заставы? Они сами помогали ей, сдерживая банду.
Могли ли они хоть на один миг задуматься: не принять ли ультиматум Барбаши Мангитбаева о сдаче в плен? Пограничники сами казнили бы первого, кто для спасения жизни предложил бы изменить присяге.
Они не верили в чудо, им незачем было играть с собой в прятки, каждый из них понимал это, но разве легко смириться с неизбежностью?
И вот на девятый день, когда голодные, усталые, продрогшие, почти безоружные пограничники молча бодрствовали, Андрей Сидоров, не повышая голоса, сказал:
— Ночью патроны кончатся. Я знаю, о чем вы думаете: почему не попытать счастья и не пробиться в горы?
И тотчас все повернулись к старшине.
Даже невозмутимый Иван Ватник на мгновение отпрянул от амбразуры:
— Все мы, конечно, не пробьемся, — продолжал Сидоров, — но, может быть, кто-нибудь и уцелеет… Но, если мы уйдем отсюда хотя бы на час раньше, — повысил голос старшина, — басмачи на час раньше попадут к нашей заставе.
— Мы не уйдем! — ответил за всех Иван Ватник.
Опять стало тихо в зимовке.
И опять в тишине прозвучал голос Андрея Сидорова:
— Товарищи! Родина не забудет нас. От лица командования я благодарю вас за верную службу.
Старшина подошел к каждому, каждого обнял и троекратно, по-русски, поцеловал: в правую щеку, в левую щеку и в губы.
7
После многодневных скитаний по горам Куприн и его товарищи, убежавшие из плена, начали спускаться по леднику к заставе Ой-Тал. И здесь, на леднике, они встретили Джурабаева. Едва живой, изможденный от голода, он медленно полз, цепляясь обмороженными руками за камни.
— Это сын Сулеймана! — сказал Рехим-бай Куприну.
— Я был вместе с Андреем… Сидоровым… Он послал меня… — с трудом вымолвил Джурабаев.
— А где Сидоров? Где все они? — с тревогой спросил Куприн.
Джурабаев ничего не мог больше сказать, и слезы текли по его обмороженным щекам.
Это было 24 апреля. А еще через сутки в Ой-Тал прибыл отряд пограничников из Оша. Отряд разгромил банды Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы, снял осаду с пограничных застав и освободил алайские кишлаки от грабежа и насилий.
Воробьев с Куприным, Джурабаевым и группой бойцов поскакали в горы. На месте старой зимовки пограничники обнаружили обуглившиеся развалины. Из-под головешек извлекли семь трупов, семь винтовок с обгорелыми прикладами и закопченный пулемет.
Ни у одной винтовки не оказалось затвора, пулемет был без замка. Их нашли позже, под обломками очага. Перед смертью Сидоров и его товарищи испортили оружие, чтобы им не могли воспользоваться басмачи.
На стальном замке пулемета чем-то острым было выцарапано:
«23. IV 1927 года. Да здравствует коммунизм! — Андрей Сидоров, Яков Бердников, Владимир Охапкин, Иван Ватник, Валерий Свищевский, Николай Жуков, Иосиф Шаган».