ЧАСТЬ I
I. Писание говорит и увещевает: вопроси отцев твоих[[1] ] и рекут тебе, старцев твоих, и возвестят тебе (Втор.32:7), также: к словесем мудрых прилагай ухо твое (Притч.22:18), и еще: сыне мой, сих речей не забывай, глаголы же моя да соблюдает сердце твое (Притч.3:1). Думается мне, Перегрину [[2] ], меньшему из всех рабов Божиих, что будет очень не бесполезно, если я то, что благоговейно принял от святых отцов с помощью Божией изложу письменно, как весьма нужное по крайней мере для собственной немощи, потому что при наличии (записи), путем постоянного перечитывания ее явится возможность восстанавливать мою слабую память. К занятию этому побуждает меня не только польза труда, но и время, в которое живем, и место, в котором находимся. Время побуждает тем, что похищает все человеческое и этим налагает на нас долг взаимно похищать у него нечто полезное для жизни вечной, особенно когда и чаяние приближающегося страшного суда Божия заставляет быть ревностнейшими в деле религии и коварство новых еретиков требует множества забот и осторожности, а место — тем, что мы, убегая многолюдства и шума городского, живем в отдаленной деревушке и притом в уединении монастырском, где без большого развлечения можно совершать воспеваемое в псалме: упразднитеся, и видите, яко аз есмь Господь (Пс.45:11). Кроме сего, занятие то сообразно и с самым намерением нашим; ибо, повлаявшись [[3] ] несколько времени по разным несчастным водоворотам мирской военной службы, мы сокрылись наконец, по внушению Христову, в безопаснейшую во всякое время пристань религии, чтобы здесь, отложив надмения суеты и гордости, чрез умилостивление Бога жертвою смирения христианского избежать не только кораблекрушений настоящей жизни, но и огней будущего века. Но приступлю уже, о имени Господни, к предстоящему делу, то есть к записи того, что предано и вверено нам для хранения предками, только не как надменный сочинитель, но лучше как достоверный повествователь, соблюдая при этом то правило письма, чтобы вкратце передать отнюдь не все, а только кое–что необходимое. И языком не красивым и обработанным, но простым и обыкновенным, чтобы сообщаемое мною представлялось большею частию намеком, а не раскрытием. Писать пышно и обстоятельно предоставляю тем, кто надеется на свои дарования или кого побуждает к такому письму обязанность. Для меня же достаточно будет приготовить самому себе, в пособие памяти, или лучше сказать, забывчивости своей, памятную записку, которую впрочем, при содействии Господа, постараюсь каждодневно исправлять и пополнять понемногу, припоминая узнанное мною. Но об этом последнем предуведомил я с тою целью, чтобы если случайно пропавшее у меня попадется в руки святых [[4] ], сии не порицали в нем смело ничего, что заметят заслуживающим, согласно обещанию, исправления.
II. Итак, я с большим усердием и со всевозможным тщанием часто старался узнать от весьма многих преблагочестивых и преученых мужей, как мне некоторым верным и как бы общим и правильным путем отличать истину веры кафолической от лживости уклонения еретического. На это все они давали мне всегда такой обыкновенно ответ: если я или другой кто захочет узнать обманы и избежать сетей вновь являющихся еретиков и пребыть в здравой вере здравым и целым, то должен оградить веру свою, при помощи Божией, двумя средствами: во–первых, авторитетом Закона божественного (Священного Писания), а во–вторых Преданием кафолической Церкви. Но, быть может, кто–нибудь спросит: ведь канон Писаний совершенен и с избытком достаточен на все. Почему же нужно присоединять к нему авторитет разумения церковного? — Потому, что священное Писание, по причине возвышенности его, не все понимают одинаково, но иный толкует глаголы его так, а иный иначе, так что представляется возможным извлечь из него столько же смыслов, сколько есть голов. Так, иначе изъясняет его Новациан, иначе Савеллий, иначе Донат, иначе Арий, Евномий, Македоний, иначе Фотин, иначе Аполлинарий, Прискиллиан, иначе Иовиниан, Пелагий, Целестий, иначе наконец Несторий. А потому–то именно, что существует такое множество изворотов крайне разнообразного заблуждения, весьма необходимо направлять нить толкования пророков и апостолов по правилу ( norma ) церковного и православного понимания. В самой же кафолической Церкви особенно должно заботиться нам о том, чтобы содержать то, чему верили повсюду, всегда, все; ибо истинно и в собственном разуме кафолическое, как показывает значение и смысл наименования сего [[5] ], — то, что все вообще объемлет. Но это будет наконец тогда, когда мы последуем всеобщности, древности, согласию; а всеобщности последуем мы тогда, когда признаем истинною ту только веру, которую исповедует вся по Земному Шару Церковь; а древности — тогда, когда никак не отступим от тех мыслей, которые, несомненно, одобрены святыми предками и отцами нашими; а согласию — тогда, когда в самой древности последуем определениям и мыслям всех или по крайней мере большинства священников и вместе учителей.
III. Как же поступить православному христианину, когда какая–нибудь частица Церкви отсечется от общения со всеобщей верой? Как иначе, если не предпочесть зараженному и поврежденному члену здоровье всего тела? А если вновь явившаяся какая–нибудь зараза покуситься пятнать не частичку уже только Церкви, но всю вместе Церковь? И тогда он должен позаботиться пристать к древности, которая не может уже быть обольщена никаким коварством новизны. А если в самой древности узнана будет погрешность двух или трех человек или одного какого–нибудь города, или даже одной какой–нибудь области? Тогда он всемерно должен постараться — безрассудству или невежеству немногих, где бы ни были они, предпочесть решения древле–всеобщей Церкви [[6] ] вообще. А если что–нибудь таковое откроется там, где нельзя найти такого решения? Тогда он должен постараться сличить между собой и обсудить собранные мнения предков, тех только, которые, хотя (жили) в разные времена и в разных местах, но непременно пребывали в вере и общении с единой кафолической Церковью и были уважаемыми учителями, и если дознает что, касательно возникшего вопроса, не один только или двое, но все вместе единодушно содержали, передавали в письмени, сообщали живым голосом открыто, часто, твердо, то пусть уразумеет, что этому должно верить без всякого сомнения.
IV. Но, чтобы положения наши были очевиднее, долгом считаем пояснить каждое из них примерами и раскрыть несколько пространнее, дабы, по заботливости о неумеренной краткости, не унизить предметов беглостью речи. Во времена Доната [[7] ], от которого получили имя свое донатисты [[8] ], значительнейшая часть Африки впала в безумные заблуждения его [[9] ] и, забыв о славе, благочестии, исповедании, предпочла Церкви Христовой нечестивое безрассудство одного человека. Тогда из всех христиан, какие только были в Африке, возмогли быть целыми в святилищах кафолической веры только те, кои, прокляв непотребный раскол, вступили в общение со всеми Церквами мира, — оставляя потомкам истинно прекрасный образец того, как именно впредь должно благочестно предпочитать здравомыслие всех сумасбродству одного человека или меньшинства. Также, когда яд арианства коснулся не частички уже какой–нибудь, но почти всего мира, так что после того, как совращены были, частью насильно, а частью обманом, все почти епископы латинского языка, умы как–то затмились, не видя, чему наипаче следовать в столь расстроенных обстоятельствах, тогда ни один из современных истинных любителей и чтителей Христа нисколько не потерпел от отравы яда того потому, что вновь открывшемуся вероломству предпочитал древнюю веру. Опасное время это с избытком показало, сколь великое бедствие причиняется введением нового учения. Тогда потрясены были не только малые, но и величайшие вещи; ибо не одни родства, свойства, дружества, семейства, но и города, народы, области, нации, вся, наконец, империя Римская была поколеблена и подвигнута совершенно. Ибо как скоро непотребная новизна арианская, как беллона какая или фурия, овладев прежде всего императором [[10] ], покорила потом новым законам высших сановников придворных, то смело и безпрепятственно начала после того расстраивать и потрясать все: частное и общественное, священное и мирское, нимало не отличать доброго и истинного, но как бы с возвышенного места поражать всякого, кого только хотела. Тогда жены были обезчещены, вдовицы обнажены, девственницы осквернены, монастыри разрушены, клирики разорены, левиты наказаны, священники сосланы в ссылку, тюрьмы, темницы, рудокопни наполнены святыми [[11] ], наибольшая часть которых, по удалении из городов чрез изгнание и ссылку, посреди пустынь, пещер, зверей, скал, мучились, страдали и изнемогали от наготы, голода, жажды. А все это не по той ли единственно причине, что тогда вместо небесного учения вводились суеверия человеческие, хорошо основанная древность подкапывалась беззаконной новизной, установленное старшими нарушалось, узаконненое отцами отменялось, определенное предками ниспровергалось, страсть непотребной и недавно явившейся пытливости не удерживала себя в чистейших границах освященной и нерастленной древности?
V. Подумают, что мы воображаем это по ненависти к новизне и по любви к старине? Кто только думает так, тот должен поверить по крайней мере блаженному Амвросию. Сей, оплакивая горестное время то, во второй книге (о Вере, гл. 4) к императору Грациану говорит: «Но довольно уже, всемогущий Боже, омыли мы ссылкой своей и кровью своей убиения исповедников, ссылки священников и непотребство столь великого нечестия. Довольно ясно стало, что кто решится нарушить веру, тот не может быть безопасным». [[12] ] Он же и в третьей книге того же сочинения говорит: «Итак, будем хранить заповеданное предками и не дерзнем, по невежественному безрассудству, повреждать печати, доставшиеся по наследству. Известную запечатанную книгу пророческую ( Апок.5:1–10 ) не дерзнули разгнуть ни старцы, ни Власти, ни Ангелы, ни Архангелы: право раскрыть ее прежде всех предоставлено одному Христу. Дерзнет ли кто из нас распечатать книгу священническую, запечатанную исповедниками и освященную уже мученичеством многих? Кого вынудили распечатать ее, те после запечатали ее наконец, осудив обман [[13] ], а кто не дерзнул тронуть ее, те стали исповедниками и мучениками. Как можем мы отвергать веру тех, чью победу прославляем.» Да, прославляем, досточтимейший Амвросий, действительно, говорю, прославляем и, прославляя, дивимся. Ибо кто столь безумен, что не возжелает, при бессилии совершенно уподобиться, следовать тем, кого ничто не отторгло от защиты веры предков, — ни угрозы, ни ласкательства, ни жизнь, ни смерть, ни Двор, ни воинство, ни император, ни империя, ни люди, ни демоны? — тем, говорю, кого [[14] ] за приверженность к боголюбезной древности сподобил Господь такого дара, что чрез них восстановил Церкви повергнутые, оживил народы, умершие духовно, возвратил достоинство священникам изверженным, изгладил непотребные пачкания, а не писания, недавнего нечестия свыше стекшим к епископам источником слез верующих; наконец весь почти мир, потрясенный свирепой бурей внезапной ереси, отвлек от недавней неверности к древней вере, от нового сумасбродства к древнему здравомыслию, от новой тьмы к древнему свету? Но в этой сверхъестественной силе исповедников мы должны заметить особенно то, что они в отношении к самой древности церковной взялись тогда защитить не часть какую–нибудь, но всеобщность. Да и не пристойно было, чтобы такое множество знаменитых мужей защищали с великим усилием ошибочные и несогласные между собою догадки одного или двух человек, или же подвизались за какой–либо безрассудный замысел какой–нибудь области: напротив, следуя решениям и определениям всех священников святой Церкви, наследников апостольской и кафолической истины, они пожелали лучше самих себя предать, нежели древнюю всеобщую веру. От того–то и сподобились они приобрести такую славу, что их достойно и праведно почитают не только исповедниками, но и первыми из исповедников.
VI. Итак велик, поистине сверхъестествен и достоин того, чтобы неутомимо размышлял о нем всякий истинный православный, пример блаженных мужей тех! Они, подобно седмисвещному светильнику, седмеричным лучезарным светом Святого Духа предначертали потомкам достопримечательнейший образец того, как сокрушать впредь авторитетом освященной древности дерзость непотребной новизны в отношении к каждому суесловию заблуждений. Но это отнюдь не новость. В Церкви всегда процветал обычай, что чем боголюбивие был кто, тем скорее выступал против новых вымыслов. Примеров на это весьма много везде. Но, чтобы не говорить много, мы позаимствуем один какой–нибудь пример и лучше всего из истории апостольского престола, дабы яснее дня видно было всем с какой силой, с каким усердием, с каким жаром защищали всегда целость однажды принятой религии блаженные преемники блаженных Апостолов. Некогда почтенной памяти Агриппин, епископ Карфагенский, вопреки Божественному Канону, вопреки правилу ( regula ) всеобщей Церкви, вопреки мнению всех сосвященников, вопреки обычаю и уставам предков, первый из всех смертных выдумал, что еретиков, возвращающихся в общение с Церковью, надобно перекрещивать. Высокоумие это наделало столько зла, что не только для всех еретиков послужило образцом к поруганию святыни, но и некоторым из православных подало повод к заблуждению. Тогда против новости этой заговорили со всех сторон, и все священники, каждый со свойственным ему тщанием, оберегали себя от нее. Тогда же преимущественно пред прочими товарищами своими, хотя и вместе с ними, противостал предстоятель апостольского престола блаженной памяти папа Стефан, поставляя себе, как полагаю, в честь — превзойти всех прочих преданностью вере настолько, насколько превосходил их важностью места [[15] ]. Наконец, в письме, посланном тогда в Африку, он определил следующее: «да не вводится ничего нового, кроме того, что предано» [[16] ]. Святой и благоразумный муж понимал, что правило благочестия — допускать только то, чтобы все, принятое отцами по вере, верою же запечатлено было и от сынов, что наш долг — не религию вести, куда захотели бы, но следовать, куда она поведет, и что христианской скромности и достоинству свойственно не свое передавать потомкам, но хранить принятое от предков! Какой же был тогда исход всего дела? — Какой другой, кроме общепринятого и обыкновенного? Именно: древность была удержана, а новизна отвергнута. Но тогда, может быть, ничто не покровительствовало означенной выдумке? Напротив, на ее стороне было столько сильных дарований, такое обилие красноречия, так много защитников, столько имоверности [[17] ], столько вещаний из Божественного Закона, только понятых, разумеется, на новый и худой лад, что ее, по моему мнению, никоим образом нельзя было опровергнуть; разве уж сами изобретшие и защищавшие ее с таким усилием сознались бы, к чести своей, в ее новизне. Что же наконец последовало? Какое влияние имели самый собор африканский [[18] ] или решение его? По милости Божией, никакого; но все, как сновидения, как басни, как нелепости, отменено, отвергнуто, попрано. И, — о чудный оборот обстоятельств! Виновники того мнения признаются православными, а последователи — еретиками, учителя разрешаются, а ученики осуждаются, писатели сочинений будут сынами царствия, а защитники оных подвергнутся геенне. Ибо кто столь безумен, что усомнится в том, что светило всех святых, епископов и мучеников, блаженнейший Киприан, и прочие товарищи его будут царствовать со Христом во веки? Или, напротив, кто столь нечестив, что станет отрицать, что донатисты и прочие заразители, хвастающиеся тем, что перекрещивают по авторитету собора того, навсегда будут гореть с диаволом?
VII. Я полагаю, что такое решение состоялось по вдохновению Божию наипаче по причине коварства тех, кои, умышляя составить ересь под чужим именем, всегда почти стараются найти малоизвестное сочинение какого–нибудь древнего мужа, по неясности своей как будто благоприятствующее их учению, чтобы таким образом показать, что они проповедуют, что бы там ни было не они первые и не они одни. Непотребство таковых я признаю заслуживающим сугубого отвращения; во–первых потому, что они не боятся подносить другим яд ереси, а во–вторых потому, что они непотребной рукой, так сказать, выставляют на ветер память всякого святого мужа, как будто прах какой, и что надлежало погребсти молчанием, о том разглашают чрез неумирающую никогда молву. Они в точности подражают зачинщику своему Хаму. Сей не только не позаботился прикрыть наготу досточтимейшего Ноя, но рассказал еще о ней другим для посмеяния. Этим–то и привлек он к себе такую немилость оскорбленного благочестия, что за его собственный грех прокляты даже потомки его. Он, вовсе не похож на блаженных братьев, которые не захотели ни своими очами видеть, ни другим показать наготу досточтимейшего отца, но, как пишется, обратившись лицом назад, прикрыли его, и тем показали, что они ни одобрили, ни обнаружили погрешности святого мужа, и потому–то получили в дар блаженное благословение на потомков (Быт.9:20–27). Но возвратимся к цели. Итак, мы крайне должны бояться греха изменять веру и осквернять религию. Да отвратит нас от него не только благочиние постановления церковного, но и воззрение авторитета апостольского! Всем известно, как сильно, как грозно, как жестоко поносит блаженный апостол Павел тех, кои с удивительной легкостью чрезвычайно скоро перешли от призвавшего их в благодать Христову к иному благовествованию, еже несть ино (Гал.1:6.7); кои избрали себе учителей по своим прихотям, отвращают слух от истины, обратились к басням (2 Тим.4:3.4), подлежат осуждению за то, что отвергли прежнюю веру (1 Тим.5:12); коих обольстили те, о которых тот же Апостол пишет к римским братиям: молю же вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, емуже вы научистеся, и уклонитеся от них. Таковии бо Господу нашему Иисусу Христу не работают, но своему чреву, и благими словесы и благословением прелщают сердца незлобивых (Рим.16:17.18). Они вкрадываются в домы и обольщают женщин, утопающих в грехах, водимых различными похотями; они всегда учатся и никогда не могут дойти до познания истины (2 Тим.3:6.7); они — пустословы и обманщики, развратители целых домов, учащие тому, чему не должно, из постыдной корысти (Тит.1:10.11); они — люди поврежденного ума (1 Тим.6:5), невежды в вере (2 Тим.3:8) гордые (2 Тим.3:2) и ничего не знающие, но зараженные страстью к стязаниям и словопрениям; они чужды истины, думающие, будто благочестие служит для прибытка (1 Тим.6:4.5), притом же и праздные, привыкают ходить по домам и не только праздные, но и болтливые и любопытные, говорящие то, чего не должно (1 Тим.5:13); они, отвергая добрую совесть, потерпели кораблекрушение в вере (1 Тим.1:19); их непотребные пустословия много споспешествуют нечестию и слово их как рак распространяется (2 Тим.2:16.17). Но хорошо и то, что о них пишется: но не преуспеют более: безумие бо их явлено будет всем, якоже и с теми случилось (2 Тим.3:9).
VIII. Когда некоторые из таковых, ходя с продажными заблуждениями своими по областям и городам, пришли наконец к галатам, и когда галаты, выслушав их, преисполнились каким–то отвращением к истине и, изрыгая манну апостольского и кафолического учения, услаждались гадостью еретической новизны, тогда Павел так выказал авторитет апостольской власти, что с величайшей строгостью определил: но аще мы или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом, анафема да будет (Гал.1:8). Что значат слова его: но аще мы? Что значит, что не говорит он лучше: но аще аз? Вот что: хотя бы Петр, хотя бы Андрей, хотя бы Иоанн, хотя бы наконец весь сонм Апостолов благовестил вам что–нибудь такое, чего мы не благовестили, анафема да будет. Ужасная строгость! Чтобы утвердить непоколебимость прежней веры, Апостол не пощадил ни себя, ни прочих соапостолов! Мало сего! Он говорит: аще Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом, анафема да будет. Чтобы охранить однажды преподанную веру, недостаточно было упомянуть о естестве человеческого свойства, если бы не обнял он и ангельского превосходства! Аще мы, говорит, или Ангел с небесе. Не то значит это, будто святые и небесные Ангелы могут погрешать; но вот что говорит он сим: если бы случилось даже невозможное, — кто бы ни был тот, кто покусится изменить однажды преданную веру, анафема да будет! Быть может, слова эти высказаны им мимоходом или вырвались у него невольно как–нибудь, а не предписаны по изволению Божию? Отнюдь нет. В последующей речи он с великой силой внушает то же самое, повторяя [[19] ] сказанное: якоже предрекохом, и ныне паки глаголю: аще кто благовестит вам паче, еже приясте, анафема да будет (Гал.1:9). Не сказал он: аще кто благовестит вам паче, еже приясте, да будет благословен, похвален, принят, но — анафема да будет, да будет то есть отделен, отлучен, извержен, чтобы лютая зараза одной овцы не запятнала ядовитой смесью невинного стада Христова.
IX. Это предписано, может быть, только галатам? Если так; то, значит, и далее упоминаемое в том же послании, именно: аще живем духом, духом и да ходим; не бывайте тщеславни, друг друга раздражающе, друг другу завидяще (Гал.5:25.26) и прочее, повелено только галатам же. Но это нелепо; нравственные заповеди эти равно предписаны всем. Значит, и означенное предостережение касательно веры равно относится ко всем же; значит, как никому непозволительно раздражать друг друга или завидовать друг другу, так никому же непозволительно и принимать что–нибудь такое, чего не благовествует повсюду Церковь кафолическая. Или, может быть, анафематствовать тех, которые возвестили бы то, что не было возвещено, повелевалось только в те времена, а ныне уже не повелевается? Если так; то выходит, что и следующее, сказанное там же Апостолом: глаголю же, духом ходите и похоти плотския не совершайте (Гал.5:16), повелевалось только в те времена, а ныне уже не повелевается. Если же думать так нечестиво и вместе пагубно; то необходимо следует, что как это последнее должно быть исполняемо во все времена, так и узаконенное касательно неизменяемости веры повелено на все же времена. Следовательно, возвещать христианам — православным что–нибудь такое, чего не приняли они, никогда не позволялось, никогда не позволяется, никогда не будет позволяться, и анафематствовать тех, которые возвещают что–либо кроме раз и навсегда принятого всегда должно было, всегда должно и всегда будет должно. А когда так; то кто или столь дерзновенен, что возвестит что–нибудь такое, что не возвещено в Церкви, или столь легкомыслен, что примет что–нибудь такое, чего не принял от Церкви? Сосуд избранный (Деян.9:15), учитель языков (Гал.2:9), труба апостольская, провозвестник вселенский, таинник небесный — апостол Павел не один раз, но дважды, и всем, и навсегда, и повсюду громогласно вопит через писания свои: «кто бы ни возвестил новое учение, да будет предан анафеме»! А на другой стороне некие жабы и собачонки и мухи издыхающие (Еккл.10:1), каковы пелагиане, покрикивают и говорят православным: «мы учредители, мы начальники, мы истолкователи; осуждайте, что содержите, содержите, что осуждали, отвергайте древнюю веру, установления отцов, предания предков, и вместо их примите»… А что примите, страшусь выговорить; ибо оно так высокомерно, что его нельзя, по моему мнению, не только утверждать, но даже опровергать без греха.
X. Для чего же, спросит кто–нибудь, попускает иногда Бог, что некоторые знаменитые, поставленные в Церкви, лица возвещают православным новое? Вопрос справедливый и стоющий того, чтобы рассмотреть его тщательнее и пространнее. Только, решить его надобно не от своего ума, но на основании свидетельства из Закона Божественного, образца учительства церковного. Посему послушаем святого Моисея. Он вразумит нас, для чего попускается иногда мужам ученым и за благодать ведения называемым у Апостола даже пророками (1 Кор.14:29) высказывать новые учения иносказательно, называемые обыкновенно в Ветхом завете богами иными (Втор.13:2) по той, конечно, причине, что еретики почитают мнения их точно также, как язычники почитают богов своих. Блаженный Моисей пишет во Второзаконии: аще востанет среди тебя пророк или соние видети глаголяй себе (Втор.13:1), то есть поставленный в Церкви учитель, которого ученики или слушатели его считают учащим по какому–то откровению. Что далее? И предречет, говорит, знамение и чудо, и сбудется сказанное им (Втор.13:1.2). Сим обозначается какой–то поистине великий и столь сведущий учитель, что последователи его считают не только познавшим человеческое, но и могущим предузнавать то, что выше человека, каковы были, как хвастают ученики их, Валентин, Донат, Фотин, Аполлинарий и прочие им подобные. Что потом? И речет тебе, говорит: идем, и последуем богом иным, ихже не веси и послужим им (Втор.13:2). Кто это боги иные, если не заблуждения чуждые, тебе не ведомые прежде, то есть новые и неслыханные? И послужим им, то есть поверим им, последуем им. Что, наконец? Да не послушаеши, говорит, глагол пророка того, или видящаго сон (Втор.13:3). Почему же, скажи мне, не воспрещается Богом учить тому, что Богом же воспрещается слушать? Яко, — отвечает, — искушает вас Господь Бог ваш, да явно будет, аще любите Его, или нет, всем сердцем и всею душею вашею (Втор.13:3). Вот яснее дня стало видно, почему промысел Божий попускает иногда некоторым учителям церковным возвещать новые какие–нибудь учения! Да искусит вас, — говорит, — Господь Бог ваш. И подлинно, большое искушение, когда тот, кого ты считаешь пророком, учеником пророческим, учителем и защитником истины, кого ты весьма почтил и полюбил, вдруг скрытно вводит вредные заблуждения, которых ты ни узнать скоро не в состоянии, потому что предубежден в пользу древнего учительства, ни осудить охотно не считаешь позволительным, потому что удерживаешься от того привязанностью к древнему учителю.
XI. После сего кто–нибудь потребует, может быть, чтобы истина содержащаяся в словах святого Моисея пояснена была какими–нибудь примерами церковными. Требование справедливое и заслуживающее того, чтобы немедленно удовлетворить ему. Начнем же с ближайшего и известного. Какое, думаем, было в недавнее время искушение, когда несчастный Несторий, превратившись вдруг из овцы в волка, начал терзать стадо Христово, когда большинство даже угрызаемых им считали его овцой и потому более терпели от угрызений его? Ибо мог ли кто легко прийти к мысли, что погрешает тот, кто избран по решению верховной власти [[20] ], к кому весьма привержены священники, кто, пользуясь большой любовью святых и величайшим уважением народа, каждый день всенародно изъяснял глаголы Божии и опровергал всякия вредные заблуждения иудеев и язычников? Как, наконец, не мог удостоверить всякого, что поучает правому, проповедует правое, мыслит правое тот, кто, в видах открыть слух к одной своей ереси, нападал на богохульства всех ересей? [[21] ] Но это–то и было то, о чем говорит Моисей: искушает вас Господь Бог ваш, аще любите Его, или нет. Но оставим Нестория, который всегда более удивлял, нежели приносил пользы, более славен был, нежели опытен, более по человеческому благоволению возвысился на время во мнении толпы, нежели по Божию. Вспомним лучше о тех, которые, имея большой успех и обширную деятельность, послужили для людей, православных в немалое искушение. Так, предки наши говорят, что в Паннонии Фотин был искушением для Церкви Сирмийской, в которой он, после того, как включен был в число священников по большой любви к нему всех и управлял ею несколько времени, как православный, вдруг, будто злой пророк или сновидец, обозначаемый Моисеем, начал убеждать вверенный ему народ Божий, да последует богам иным, то есть чуждым заблуждениям, дотоле неизвестным ему. Но это дело обыкновенное. Пагубно же то, что к беззаконию такому он употреблял несредственные пособия; ибо имел большие дарования, был отлично учен и обладал великим даром слова, потому что пространно и сильно состязался и писал на обоих языках, как видно это из оставшихся от него сочинений, написанных частью на греческом, частью на латинском языке. Но хорошо, что порученные ему овцы Христовы, весьма бдительные и осторожные в отношении к кафолической вере, скоро обратили внимание на глаголы предостерегающего Моисея, и хотя удивлялись красноречию пророка и пастыря своего, однако и искушение уразумели; ибо за кем следовали прежде, как за овном стада, того стали наконец бегать, как волка. И не один Фотин, но и Аполлинарий вразумляют нас примером своим относительно опасности означенного искушения церковного и вместе напоминают нам о тщательнейшем хранении веры. Ибо и он породил для слушателей своих большие смятения и большие бедствия; потому что в одну сторону влек их авторитет Церкви, а в другую привычка к учителю, так что они, колеблясь и влаясь [[22] ] между тою и другою, постоянно недоумевали, куда им лучше пристать. Подумают, что Фотин был из числа таких мужей, что его без труда можно было презреть? Напротив, он был так велик и славен, что ему большей частью чрезвычайно скоро верилось. Ибо кто лучше его по проницательности ума, по трудолюбию, по учености? Как много ересей подавил он большими сочинениями, сколько опроверг он враждебных вере заблуждений, доказательством этого служит превосходное и огромное сочинение, заключающее в себе не менее тридцати книг, в которых он большой грудой доказательств разбил безумные клеветы Порфирия. Долго припоминать обо всех сочинениях его, которыми он поистине мог бы сравниться с превосходнейшими строителями (1 Кор.3:10) церкви, если бы, увлекаясь непотребной страстью к еретической пытливости, не выдумал что–то новое, чем и труды свои все осквернил, как бы примесью какой–нибудь проказы, и сделал то, чтобы учение его называлось не столько строением, сколько искушением церкви.
XII. После сего потребуют, может быть, чтобы изложены были мною ереси вышеупомянутых лиц, то есть Нестория, Аполлинария и Фотина. Это не относится к предмету настоящего занятия нашего; ибо мы предположили не описывать заблуждения каждого, но представить в пример немногих, дабы ясно и наглядно показать справедливость слов Моисея о том, что если когда какой учитель церковный и даже пророк, при истолковании тайн пророческих, покушается вводить в Церковь Божию что–нибудь новое, то это попускается Промыслом Божиим с той целью, чтобы искусить нас. Посему мнения вышеупомянутых еретиков, то есть Фотина, Аполлинария, Нестория, полезно будет изложить вкратце в виде отступления. Итак, учение Фотина состоит в следующем. Он говорит, что Бог один и единствен, и что Его должно исповедывать по–иудейски. Полноту Троицы он отвергает и думает, что нет ни лица Бога Слова, ни лица Духа Святого. Христа же он признает только единственным человеком, получившим начало бытия от Марии, и всячески поучает, что мы должны чтить одно лицо Бога Отца и одного Христа человека. Так учит Фотин. Аполлинарий выдает себя признающим единство Троицы; но он признает его не вполне так, как признает здравая вера. Относительно же воплощения Господня он богохульствует явно; ибо говорит, что во плоти Спасителя нашего или вовсе не было души человеческой, или же была она, но без ума и рассудка. Сверх сего, он говорит, что плоть Господа не от плоти святой Девы Марии воспринята, но сошла в Деву с неба, и, как непостоянный всегда в мыслях, утверждает то — то, что она совечна Богу Слову, то — то, что она образована из божества Слова. Он не хотел допускать, что во Христе две сущности, одна божеская, а другая человеческая, одна от Отца, а другая от Матери, но самое естество Слова считал рассеченным на части, как будто одна часть его осталась в Боге, а другая преложилась в плоть, так что, тогда как истина говорит, что из двух сущностей один Христос — он, противоборник истины, утверждает, что из единого Божества Христова образовались две сущности. Таково учение Аполлинария. А Несторий страждет недугом, противоположным Аполлинариеву. Притворяясь, будто различает во Христе две сущности, он вдруг вводит два лица, и по неслыханному злочестию допускает двух Сынов Божиих, двух Христов; одного Бога, а другого человека, одного от Отца, а другого от матери родившегося. Поэтому–то и утверждает он, что святую Марию должно называть не Богородицею, но Христородицей, потому, что от нее родился будто бы не Христос–Бог, но Христос–человек. Если же кому приходит на мысль, что в сочинениях своих он говорит об одном Христе и возвещает об одном лице Христа, тот не должен легко верить этому. Так говорит он или как искусный обманщик, чтобы через добро удобнее внушить и зло, как говорит Апостол: благим ми соделал смерть (Рим.7:13), или, в видах обольстить, притворяется, как сказали мы, в некоторых местах сочинений своих признающим одного Христа и одно лицо Христово, или же внушает, что два лица соединились в одного Христа уже после того, как Дева родила, так однако, что во время зачатия или рождения девического и несколько после было, как утверждает он, два Христа, что то есть Христос родился сначала человеком обыкновенным и единственным и несоединенным еще со Словом Божиим единством лица, но после сошло в него лицо воспринимающего Слова, и хотя теперь, по восприятии, пребывает он в славе Бога, однако, некогда не было никакой, по видимому, разности между Ним и прочими людьми.
XIII. Вот что лают против православной веры бешеные собаки: Несторий, Аполлинарий и Фотин! Фотин не признает Троицы; Аполлинарий называет естество Слова преложимым, не исповедует, что во Христе две сущности, отрицает или всю душу Христа или же ум и рассудок в ней и утверждает, что вместо ума было Слово Божие; Несторий уверяет, что или всегда есть или некогда было два Христа. Церковь же вселенская право мысля и о Боге и о Спасителе нашем не изрекает хулы ни относительно таинства Троицы, ни относительно воплощения Христова. Она чтит и одно божество в полноте Троицы и равенство Троицы в одном и том же величестве, и исповедует, что Иисус Христос один, а не два, и что Он — Бог и вместе человек. В нем, по вере ее, лицо одно; но сущности две, — две сущности, но лицо одно: две сущности потому, что Слово Божие неизменяемо, так что не может преложиться в плоть; лицо одно потому, что исповедание двух Сынов показывало бы, что Церковь чтит четверицу, а не Троицу. Но стоит труда представить это раздельнее и выразительнее. В Боге сущность одна, но три лица; во Христе две сущности, но лицо одно. В Троице Иный и Иный, а не иное и иное, в Спасителе же иное и иное, а не Иный и Иный. Как в Троице Иный и Иный, а не иное и иное? Потому то есть, что иное лицо Отца, иное лицо Сына, иное лицо Духа Святого, но естество Отца и Сына и Святого Духа не иное и иное, но одно и то же. Как в Спасителе иное и иное, а не Иный и Иный? Потому то есть, что иная сущность Божества, а иная сущность человечества; но божество и человечество — не иный и иный, но один и тот же Христос, один и тот же Сын Божий и одно и то же лицо одного и того же Христа, Сына Божия. В человеке иное плоть и иное душа; но душа и плоть — один и тот же человек. В Петре и Павле иное душа, а иное плоть; но плоть и душа не два Петра, или душа — иный Павел, а плоть–иный, но один и тот же Петр, один и тот же Павел, состоящий из двух различных естеств души и плоти. Так и в одном и том же Христе две сущности — но одна божеская, а другая человеческая, одна от Отца Бога, а другая от Матери Девы, одна совечная и равная Отцу, а другая произшедшая во времени и меньшая Отца, одна единосущная Отцу, а другая единосущная Матери, но в той и другой сущности один и тот же Христос. Следовательно, не иный Христос Бог, а иный Христос человек, не иный несотворенный, а иный сотворенный, не иный бесстрастный, а иный удобостраждущий, не иный равный Отцу, а иный меньший Отца, не иный от Отца, а иный от Матери, но один и тот же Христос Бог и человек, один и тот же несотворенный и сотворенный, один и тот же неизменяемый и бесстрастный, один и тот же удобоизменяемый и удобостраждущий, один и тот же и равный Отцу и меньший Отца, один и тот же от Отца рожденный прежде веков, один и тот же от Матери рожденный во времени, совершенный Бог, совершенный человек. В Боге — полное Божество, а в человеке — полное человечество. Говорю: полное человечество, потому что оно имеет душу и вместе плоть; но плоть истинную, нашу, матернюю, а душу, одаренную смыслом, обладающую умом и рассудком. Следовательно, во Христе — Слово, душа, плоть; но все это один Христос, один Сын Божий и один Спаситель и Искупитель наш. Один же не удобоповреждаемым каким–то слиянием божества и человечества, но неповреждаемым и особенным неким единством лица. Ибо и соединение то [[23] ] не преложило и не переменило Иного в иное (таково собственно заблуждение ариан), но так сопрягло то и другое во едино, что, при всегдашнем бытии во Христе единства одного и того же лица, во веки также пребывает в Нем свойство каждого естества, то есть то, почему ни Бог не начинает быть когда–нибудь телом, ни тело не перестает быть когда–нибудь телом. Это ясно видно и из примера, взятого с человека. Каждый из людей не теперь только, но и впредь будет состоять из души и тела; однако ни тело никогда не преложится в душу, ни душа никогда не преложится в тело, но, тогда как каждый из людей будет жить безконечно, в каждом же из людей безконечно же пребудет необходимо различие той и другой сущности. Так и во Христе навеки должно сохраниться свойство той и другой сущности, собственное каждой из них, с сохранением однако же единства лица.
XIV. Но так как мы часто упоминаем о лице, и говорим, что Бог стал человеком как лицо (per personam) [[24] ]; то крайне должно опасаться, дабы не показалось, будто мы говорим, что Бог Слово восприял свойственное нам по подражанию только, и что Он свойственное человеческому жительству делал не как истинный человек, но мнимо, как бывает обыкновенно на зрелищах, где один вдруг представляет многие лица, а сам не есть ни одно из них. Ибо всякий раз, как берутся подражать какому–нибудь чужому действию, обязанности или дела других совершают так, что совершители их не суть те самые, кого они представляют. Так (для примера возьмем образчик с мирских людей и манихеев), когда актер–трагик представляет священника или царя, то сам не есть священник или царь; ибо как скоро кончится представление, то с ним престает быть и то лицо, которое он принимал на себя. Прочь от нас это непотребное и злочестивое игралище! Безумие это пусть остается безумием манихеев. Они, проповедники вымыслов, говорят, что Бог Сын Божий был лицом человека не по сущности, но действовал и жительствовал как человек как–то мнимо, призрачно. Православная же вера говорит, что Слово Божие так стало человеком, что свойственное нам восприяло не призрачно и мнимо, но истинно и выразительно, что свойственному людям Оно не подражало, как чужому, но совершало его, как свое, и вообще что ни делало Оно, то и было (на самом деле). Мы сами, когда говорим, мыслим, живем, существуем, то не подражаем людям, но есмы люди. Так, Петр и Иоанн — наименую наиначе их–были людьми не по подражанию, но действительно. Так и Павел не принимал на себя вид апостола или не представлял Павла, но был апостолом и Павлом действительно. Так и Бог Слово тем, что восприял и имел плоть, говорил, действовал, страдал по плоти, без всякого однако тления естества своего, соизволил показать и предъявить именно то, что Он не подражал совершенному человеку или представлял его, что Он не казался или представлялся истинным человеком, но был им действительно. Итак, как душа, соединенная с плотью, а не преложившаяся однако в плоть, не подражает человеку, но есть человек, а человек она не по видимости, но существенно: так и Бог Слово без всякого преложения себя через соединение, а не через слияние себя с человеком стал человеком не по подражанию, но действительно. Посему совершенно должно быть отринуто понятие о лице, как о подражании призрачном, по которому всегда иный есть тот, кто подражает, и иное то, чему подражают, по которому представляющий никогда не есть тот, кого он представляет. Не дай Бог верить, что Бог Слово восприял человека сим ложным образом, но — так, что, сохраняя сущность свою неизменною и воспринимая в Себя естество совершенного человека, Он самолично стал плотью, человеком, носителем облика человеческого, — не кажущимся, но истинным, не по подражанию, но существенно, не так наконец, чтобы преставал Он вместе с окончанием действия, но так, что он всегда должен пребыть по сущности.
XV. Итак, это единство лица во Христе сопряглось и совершилось отнюдь не после того, как Дева родила, но в самой утробе Девы. Ибо мы крайне должны заботиться, чтобы исповедывать не только то, что Христос один, но и то, что Он всегда один; потому что не должно быть терпимо то богохульство, по которому бы ты, согласившись признать, что ныне Он один, стал утверждать, что некогда Он был не один, но было два Христа, именно — один со времени крещения, а два во время рождения. Сего безмерного нечестия мы можем избежать тогда только, когда будем исповедывать, что человек соединен с Богом единством лица не с вознесения, или воскресения, или крещения, но уже в Матери, во утробе, в самом наконец зачатии девическом. По причине сего–то единства лица, без различия и без разбору, свойственное Богу усвояется человеку, а свойственное человеку приписывается Богу. Поэтому–то написано, по вдохновению Божию, как то, что Сын человеческий сошел с неба (Ин.3:13), так и то, что распят на земле Господь величества (1 Кор.2:8). Потому же самому, когда сталась плоть Господа, когда создалась плоть Господа, то ставшим называется самое Слово Божие (Ин.1:14), исполняющейся самая Премудрость Божия (Лк.2:40), созданным самый Разум (Притч.8:22), и говорится пророчески, что Его руки и ноги ископаны (Пс.21:17). По причине этого–то, говорю, единства лица, в сообразность той же тайне, состоялось и то, что совершенно по–православному верят и крайне нечестиво отвергают, что при рождении плоти Слова от непорочной Матери родился от Девы сам Бог Слово. А когда так; то не дай Бог, чтобы кто–нибудь покусился лишать святую Марию преимуществ божественной благодати и особенной славы. Ее, по исключительному некоему дару Господа и Бога нашего, а ее Сына, истиннейше и блаженнейше должно исповедывать Богородицей, но Богородицей не в том смысле, в каком предполагает одна нечестивая ересь, утверждающая, что Ее должно называть Матерью Божией по одному имени, потому то есть, что Она родила будто бы того человека, который после стал Богом, подобно тому, как называем мы матерями мать пресвитера или епископа, — не от того, что она рождает пресвитера или епископа, но от того, что она родила того человека, который после стал пресвитером или епископом. Не в этом, говорю, смысле святая Мария Богородица. Она — Богородица потому, что, как сказано выше, уже в освященной утробе Ее совершилось то святосвященное таинство, вследствие которого, по причине особенного и исключительного единства лица, как Слово во плоти есть плоть, так и человек в Боге есть Бог.
XVI. Но пора уже, для укрепления памяти, дабы то есть и повторенное уразуметь полнее и усвоенное удержать крепче, — пора уже вкратце сказанное выше об упомянутых ересях и о кафолической вере повторить еще короче и сжатее. Итак, анафема Фотину, который не принимает полноты Троицы и проповедует, что Христос есть только особенный человек. Анафема Аполлинарию, который допускает во Христе тленность преложившегося Божества и устраняет свойство совершенного человечества. Анафема Несторию, который отрицает рождение от Девы Бога, допускает двух Христов и, по изгнании веры в Троицу, вводит к нам четверицу. Напротив, кафолическая Церковь, которая чтит единого Бога в полноте Троицы, также равенство Троицы во едином Божестве, так что ни особенность сущности не смешивает свойства лиц, ни различие Троицы не разделяет также единства божества, блаженна. Блаженна, говорю, Церковь, которая верует, что во Христе две истинные и совершенные сущности, но лицо Христово одно, так что ни различие естеств не разделяет единства лица, ни единство лица не смешивает также различия сущностей. Блаженна, говорю, Церковь, которая, дабы показать, что Христос всегда есть и был один, исповедует, что человек соединился с Богом не по рождении, но уже в самой утробе матери. Блаженна, говорю, Церковь, которая признает, что Бог стал человеком не чрез преложение естества, но как лицо, а лицо не призрачное и преходящее, но существенное и пребывающее. Блаженна, говорю, Церковь, которая проповедует, что это единство лица имеет такую силу, что вследствие его она чудно и неизреченно, непостижимо приписывает и божеское человеку и человеческое Богу; ибо вследствие его она как не отвергает, что человек сошел с неба по божеству, так и верует, что Бог стал (Ин.1:14) на земле, пострадал и распят по человечеству; вследствие его, наконец, исповедует она и человека Сыном Божьим и Бога сыном Девы. Итак, блаженно и досточтимо, благословенно и святосвященно и совершенно достойно того, чтобы быть сравнену с превышним хвалением ангельским, то исповедание, которое славит единого Господа Бога в троичной святыне; ибо оно потому наипаче проповедует единство Христа, чтобы не престало таинство Троицы. Пусть сказано это в виде отступления. В другое время, если соизволит Бог, раскроем и изъясним это пространнее. Теперь возвратимся к цели.
XVII. Выше мы говорили, что в Церкви Божией заблуждение учителя бывало искушением народа, и притом тем большим, чем ученее был заблуждавший. Сему поучали мы, во–первых, авторитетом Писания, во–вторых, примерами церковными, то есть припоминанием о тех, кои, державшись некогда здравой веры, напоследок или уклонились в чуждую секту, или сами основали свою ересь. Предмет этот весьма важен, заслуживает изучения и стоит нового рассмотрения. Наш долг хорошенько изъяснить и утвердить его посредством многих примеров, дабы все истинно православные знали, что их обязанность — вслед за церковью принимать ее учителей, а не вслед за учителями покидать веру церкви. Впрочем, хотя мы и в состоянии указать много таких лиц, которые бывали для народа искушением означенного рода, однако думаем, что в искушении этом едва ли кто–то может сравниться с Оригеном. В этом человеке весьма много было столь провосходного, особенного, удивительного, что всякий легко решился бы основываться на его вере во всем, что бы ни утверждал. Ибо, если авторитет доставляется жизнью; то Ориген был весьма трудолюбив, целомудрен, снослив, терпелив. Если он сообщается происхождением или воспитанием; то кто знаменитее того, кто, во–первых, родился в таком доме, который прославился мученичеством, и кто, во–вторых, лишен был за Христа не только отца, но и всего имения, столько преуспел среди крайностей святой бедности, что за славу «Исповедания Господня» [[25] ] часто, говорят, подвергался оскорблениям? Но в нем было не это одно, что впоследствии все имело послужить в искушение. Он обладал таким сильным, глубоким, острым, превосходным умом, что всех почти далеко превосходил. Он был так богато учен и всячески образован, что немного останется в любомудрии божественном, едва ли что есть, может быть, в любомудрии человеческом, чего не знал бы он в совершенстве: он не только вполне владел греческими знаниями, но и европейские изучил как следует. А что сказано о красноречии того, кто говорил так приятно, так чисто, так сладостно, что из уст его текли, по моему мнению, не слова, а какие–то меды? Чего темного для уразумения не сделал он ясным своими истолкованиями? Чего трудного для совершения не сделал он таким, чтобы представлялось весьма легким? Подумают, что он связал мысли свои и положения только сплетением доводов? Напротив, никогда не было такого учителя, который бы употреблял столько доказательств из Божественного Закона, сколько он. Быть может, он немного написал? Больше его не написал никто из смертных, так что мне представляется невозможным не только прочитать, но даже приобрести все сочинения его; а чтобы не доставало у него ни одного из средств к знанию, он преисполнен был избытком лет [[26] ]. Может быть, он не слишком богат был учениками? Был ли когда–нибудь кто столько богат ими, как он? Из лона его вышло бесчисленное множество учителей, такое же множество священников, исповедников и мучеников. А кто может описать, как все они удивлялись ему, прославляли его, увлечены были его обворожительной лаской? Кто, сколько–нибудь имевший благочестивого чувства, не стремился к нему из отдаленнейших стран света? Кто из христиан не почитал его за пророка почти, а из философов — за учителя? А в каком почете был он не только у частных людей, но и у самой власти царской, повествует история, сообщая, что его вызывала к себе мать императора Александра, особенно по уважению к небесной мудрости, которою он был любим и которую и она любила. О том же свидетельствуют и письма его, написанные по авторитету учительства христианского к императору Филиппу, который первый из государей римских сделался христианином. Если кто не верит свидетельству христианскому, нашему повествованию о его неимоверном знании, тот пусть поверит, по крайней мере, языческому известию об этом, свидетельству философов. Известный нечестивец [[27] ] Порфирий говорит, что, возбужденный славою его, он в детстве прибыл в Александрию и здесь видел его уже старцем, но в полном величии и славе, потому что он вмещал в себя ковчег всех знаний. Не достало бы у меня времени, если бы я решился исчислить хотя малейшую долю заслуг Оригена, которые впрочем все относились не к одной славе религии, но и к великости искушения. Кто мог оторваться от мужа, обладавшего таким умом, такой ученостью, такой приятностью в обращении, а не быть лучше того мнения, что он желает заблуждать с Оригеном, нежели мыслить истинное с другими? И что еще говорить? Сила в том, что искушение от столь знаменитого лица, учителя, пророка, не обыкновенное какое–нибудь, но, как последствия показали, чрезвычайно опасное, весьма многих отторгло от целости веры. Великий и славный Ориген с большим надмением пользовался даром Божиим, без границ потворствовал уму своему, слишком много доверял себе, ни во что ставил древнюю простоту христианской религии, воображал себя смыслящим больше всех, и, презирая предания церковные и учительства древних, толковал некоторые места Писаний на новый лад. Поэтому и он заслужил того, чтобы о нем говорилось Церкви Божьей: аще востанет среди тебя пророк (Втор.13:1), и несколько ниже: да не послушаеши, говорит, глагол пророка того (Втор.13:3), и еще: яко, говорит, искушает вас Господь Бог ваш, аще любите Его, или нет (Втор.13:3). В самом деле, не искушение токмо, но большое искушение — вдруг неприметно и постепенно склонять от древней религии к новому непотребству Церковь, которая вполне была предана ему, всецело удивлялась его уму, знанию, красноречию, жизни и обхождению, которая ни в чем его не подозревала и ничего от него не опасалась. Скажет кто–нибудь: сочинения Оригена повреждены? Не противоречу этому, даже желаю, чтобы так было; потому что об этом говорили и писали некоторые не только из православных, но и из еретиков. Но это–то и должны мы заметить теперь, что хотя не он сам, однако сочинения, вышедшие в свет под его именем, служат большим искушением; ибо, наполненные множеством заразительных богохульств, они и читаются и пользуются любовью не как чужие, но как его собственные, так что, хотя у Оригена и не было намерения умыслить заблуждение, однако ж, авторитет Оригенов имеет, видно, силу увлекать в заблуждение.
XVIII. Точно таково значение и Тертуллиана. Как Ориген у греков, так Тертуллиан у латинян удобно может быть признан первым из всех наших. Ибо кто ученее, кто опытнее этого мужа в вещах Божеских и человеческих? Удивительно обширным умом своим он обнял всю философию и все системы философские, писателей и защитников систем и все их науки, перемены судеб и занятий. Не отличался ли он также умом столь возвышенным и сильным, что во всем, что бы ни взялся опровергать, ничего почти не было такого, во что не проник бы он проницательностию, или чего не препобедил бы он рассудительностью? А, далее, кто в состоянии описать достоинства его речи, которая исполнена такой непонятной силы доводов, что кого не может склонить к согласию на них, тех приневоливает к тому, у которой сколько слов, столько почти мыслей, что ни чувство, то победа? Это известно Маркиону, Апеллесу, Праксеям, Гермогенам, Иудеям, гностикам и прочим, чьи богохульства ниспроверг он, как перунами какими, множеством больших сочинений своих. Однако же, после всего этого и он, то есть Тертуллиан, не слишком твердый в кафолическом учении, то есть во всеобщей и древней вере, и более велеречивый, нежели благоуспешный, переменив, наконец, мысли, сделал напоследок то, что блаженный исповедник Иларий пишет о нем в одном месте: «впав впоследствии в заблуждение, он обезславил достоинство заслуживающих вероятия сочинений своих» [[28] ]. И был он также большим искушением в Церкви. Но об этом не хочу говорить больше. Упомяну только, что, уверяя, вопреки заповеди Моисея, что возникшие в Церкви новые безумства Монтана [[29] ] и безумные грезы новоизмышленного учения безумных женщин [[30] ] суть истинные пророчества, и он заслужил этим того, чтобы о нем и о сочинениях его говорилось: аще востанет среди тебя пророк, и за тем: да не послушаеши глагол пророка того. Почему? Яко искушает вас, говорит, Господь Бог ваш, аще любите Его, или нет.
XIX. Из представленных нами значительных и множества других подобных им примеров церковных мы явственно должны усмотреть и под руководством предписанного во Второзаконии яснее дня увидеть, что если какой учитель церковный заблудит когда–нибудь от Веры, то это попускается Промыслом Божиим для испытания нас в том, любим ли мы Бога всем сердцем и всею душою своею, или не любим.
XX. А когда так; то истинный и подлинный православный тот, кто любит истину Божию, Церковь, тело Христово (Рим.12:4–5. Еф.1:22–23), кто ничего не ставит выше божественной религии, выше вселенской Веры — ни авторитета, ни любви, ни ума, ни красноречия, ни философии какого–нибудь человека, но, презирая все это и пребывая в вере твердым, постоянным, непоколебимым, считает долгом своим содержать только то и верить только тому, о чем узнает, что сие издревле содержала вообще Церковь вселенская, а о чем узнает, что оно после вводится кем–нибудь одним помимо всех святых или вопреки всем святым, как новое и неслыханное, то признает относящимся не к религии, но к искушению. Сему последнему да научится он особенно из глаголов блаженного апостола Павла, который в Первом Послании к Коринфянам пишет вот что: Подобает, — говорит он, — и ересем быти, да искуснии явлени бывают в вас (1 Кор.11:19). Как бы так говорит он: виновники ересей для того не тотчас искореняются Богом, да искуснии явлени бывают, — да будет то есть видно, сколь крепко, верно и непоколебимо любит каждый кафолическую веру. И действительно, коль скоро показывается какая–нибудь новизна, тотчас видна бывает тяжесть зерен и легкость мякины. Тогда без дальнего усилия сметается с гумна то, что не удерживалось на нем никакой тяжестью. Тогда одни немедленно совсем убегают, а другие, когда изгонят их, и погибнуть боятся и возвратиться уязвленными, полумертвыми и полуживыми стыдятся, как принявшие в себя яда в таком количестве, что он ни убивает, ни в желудке не переваривается, ни смерти не причиняет, ни жить не позволяет. О достоплачевное состояние! Какими приливами и отливами забот, какими беспокойствами тревожатся таковые! Они то несутся прытким заблуждением, куда ветер погонит, то, пришедши в себя, отбиваются, как волны назад, то по безрассудному надмению одобряют даже видимо неизвестное, то по неразумному страху пугаются даже известного, и постоянно недоумевают, куда им пойти, куда возвратиться, чего пожелать, чего бежать, что содержать, что оставить. Впрочем, это расстройство колеблющегося и очень нерешительного сердца, если понимают они, есть врачевство божественного милосердия к ним. Они для того колеблются, наказываются и едва не умерщвляются различными бурями помыслов вне безопаснейшей пристани православной Веры, чтобы опустили поднятые вверх парусы возносливого ума, некстати распущенные ими по поводу ветров новизны, и снова возвратились и стали в надежнейшее пристанище безмятежной и благой Матери, а сначала изрыгли горькие и тревожные волны заблуждений, чтобы пить потом потоки свежей речной воды. Что изучили они дурно, то пусть изучат хорошо, и что только можно в учении Церкви постигнуть, то пусть постигают, а чего нельзя постигнуть, тому пусть верят.
XXI. А когда так; то, снова размышляя и передумывая об этом предмете, не могу довольно надивиться такому безумству некоторых людей, такому нечестию ослепленного ума, такой наконец страсти к заблуждению, что не довольствуются однажды преданным и издревле принятым правилом (regula) Веры, но каждый день ищут нового да нового и всегда жаждут или прибавить что–нибудь к религии, или изменить в ней, или отнять от нее. Как будто то не небесное учение, чему достаточно однажды быть открыту! Как будто это земное учреждение, которое может усовершаться только беспрестанными поправками, а лучше сказать — порицаниями! Между тем божественные вещания гласят: не прелагай предел, яже положиша отцы твои (Притч.22:28), и: паче судящаго не суди (Сир.8:17) [[31] ], и: разоряющаго ограду угрызнет его змий (Еккл.10:8). Тоже самое гласит и следующее изречение Апостола, коим как бы мечем каким духовным, часто были обсекаемы и всегда должны быть обсекаемы все беззаконные новизны всех ересей: о Тимофее, предание сохрани, уклоняяся скверных новизн слов и прекословии лжеименнаго разума, о немже нецыи хваляшеся, о вере погрешиша (1 Тим.6:20.21). Находятся же после этого люди, до такой степени зачерствевшие как глыба, неподатливые как наковальня, упорные как кремень, что не поддаются такому гнету глаголов небесных, не разбиваются такими тяжестями, не сокрушаются такими молотами, не истлевают наконец под такими молниями! Уклоняйся, говорит Апостол, скверных новизн слов. Не сказал он: древностей, не сказал: старин, но от противного ясно показал, чему следовать: ибо если бегать должно новизны, то содержать должно древность, и если новизна непотребна, то старина священна. И прекословий лжеименнаго разума, говорит он. Воистину ложное имя у учений еретических: у них незнание красуется именем знания, туман называется ясностью, тьма именуется светом. О немже, говорит, нецыи хваляшеся о вере погрешиша. Что же обещая погрешили они, если не новое какое–то и неведомое учение? Послушай, что некоторые из них же говорят: «идите, несмысленные и жалкие, называющие себя обыкновенно православными, и учитесь истинной вере, которой никто кроме нас не понимает, которая прежде много веков скрывалась, а недавно открыта и стала явна, но учитесь украдкой и тайком; ибо она доставит вам удовольствие». И еще: «когда научитесь, то учите скрытно, чтобы ни мир не слыхал, ни Церковь не знала; ибо понять столь непостижимую тайну предоставлено немногим». Не голос ли это блудницы, зовущей к себе, в Притчах Соломоновых, тех, кои проходят мимо, идя своею дорогою? Вот ее слова: иже есть от вас безумнейший, да уклонится ко мне (Притч.9:16). А не имеющих смысла уговаривает она так: хлебом сокровенным в сладость прикоснитеся, и воду татьбы сладкую пиите (Притч.9:17). Что далее? Он же, говорит, не весть, яко земнороднии у нея погибают (Притч.9:18). Кто это земнороднии, объясняет Апостол. Это те, говорит он, которые о вере погрешиша (1 Тим.6:21).
XXII. Но стоит труда рассмотреть все место то из Апостола с большим тщанием. О Тимофее, говорит он, предание сохрани, уклоняяся скверных новизн слов. — О! Восклицание это означает и предведение и вместе любовь; ибо Апостол наперед видел имевшие быть заблуждения и наперед оплакал их. Кто ныне Тимофей, если не вся вообще Церковь, или не все в частности общество предстоятелей, которые или сами должны иметь или другим должны сообщать неиспорченное знание божественной Веры? Что значит: предание сохрани? Значит: сторожи, потому что есть воры, есть враги, чтобы между добрым семенем пшеницы, которое посеял на поле своем Сын человеческий, не посеяли они, когда спят люди, плевел (Мф.13:37–39). Предание, говорит, сохрани. Что такое предание? То, что тебе вверено, а не то, что тобой изобретено, то что ты принял, а не то, что ты выдумал, дело не ума, но учения, не частного обладания, но всенародной передачи, дело, до тебя дошедшее, а не тобою открытое, в отношении к которому ты должен быть не изобретателем, но стражем, не учредителем, но последователем, не вождем, но ведомым. Предание, говорит, сохрани. То есть талант веры кафолической сбереги неповрежденным и неиспорченным. Что тебе вверено, то пусть и остается у тебя, то ты и передавай. Ты получил золото, золото и отдавай. Не хочу, чтобы ты вместо одного подкидывал мне другое; не хочу, чтобы вместо золота подставлял ты нагло свинец или обманом — медь; не нужно мне золота по виду, но дай мне золото настоящее. О Тимофее! О священник, о толкователь, о наставник! Если дарование Божие соделало тебя годным по уму, по образованию, по учености; то будь Веселеилом [[32] ] духовной скинии: высекай драгоценные камни Божественного учения, прилаживай их верно, распределяй их мудро, придавай им блеска, приятности, прелести. Старайся, чтобы, вследствие твоего более ясного изложения, яснее разумели то, чему прежде верили не так ясно. Достигай того, чтобы потомство с сознанием славословило то, что прежде чтила древность несознательно. Однако же учи тому, чему сам научился, дабы, когда говоришь ново, не сказать тебе нового.
XXIII. Но, может быть, кто–нибудь скажет и так, в церкви Христовой не должно быть никакого преуспеяния религии? Всеконечно должно быть и притом весьма большое; ибо кто так завистлив людям и так ненавистен Богу, что решится не допустить этого? Только, преуспеяние это должно быть действительно преуспеянием, а не переменою веры. Преуспеяние состоит в том, когда тот или другой предмет усовершенствуется в самом себе, а перемена в том, когда что–нибудь перестает быть тем, что оно есть. Итак, пусть возрастают и в высшей степени пусть преуспевают, по годам и векам, разумение, ведение, мудрость как каждого, так и всех, как одного человека, так и всей Церкви, но только в своем роде, то есть в одном и том же учении, в одном и том же смысле, в одном и том же понятии. Религия, дело души, пусть уподобляется в этом отношении телам. Сии хотя и раскрывают и развивают члены свои с приращением лет, однако остаются теми же, какими были прежде. Цветущий возраст детский и зрелый возраст старческий весьма различны между собою; но стариками однако же делаются те же самые, кои были детьми, так что хотя рост, сложение и наружность одного и того же человека изменяются, однако естество у него, несмотря на это, одно и то же, личность одна и та же. Члены у младенцев небольшие, а у юношей большие, однако же те же самые. Сколько членов у малюток, столько же и у мужей, а какие только являются после с летами жизни, те прежде уже были в зародыше, так что в старцах не обнаруживается потом ничего нового, — такого, чего не скрывалось бы уже прежде в детях. Посему истинный и правильный закон преуспеяния, верный и благолепнейший чин возрастания, несомненно, тот, когда возраст обнаруживает в стариках те части и формы, которые премудрость Творца предначертала в малютках. Так что, если бы вид человеческий превратился, наконец, в какой–нибудь образ не своего рода, или no–крайней мере, что–нибудь прибавилось к количеству членов его или отнялось от них; то все тело необходимо или погибло бы, или изуродовалось бы, или, по крайней мере, ослабло бы. Тем же законам преуспеяния должно следовать и учение христианской религии. То есть пусть оно с годами укрепляется, со временем расширяется, с веком возвышается; но при этом оно должно оставаться неповрежденным и неиспорченным. Пусть оно во всех размерах частей своих и во всех так сказать членах и чувствах своих делается полным и совершенным; но сверх этого да не будет в нем никакой перемены, да не утрачивает оно никакого качества, да не терпит оно никакой разности в определении. Например, на этой ниве церковной предки наши посеяли в древности пшеницу — чистую веру. Весьма несправедливо и несообразно с делом, чтобы мы, потомки их, вместо пшеничных зерен, вместо истины, собирали негодные плевелы — заблуждения. Напротив, поелику пожинаемое не отлично от посеянного, совершенно справедливо и сообразно с делом, чтобы мы от наращений посеянного ими чистого учения пожали плод чистого же учения. Из семян, которые они посеяли первоначально, нечто развивалось с течением времени: совершенно справедливо и сообразно с делом, чтобы это же и ныне полнело и созревало, но так, чтобы качество ростка нисколько не изменялось; совершенно справедливо и сообразно с делом, чтобы придавались ему вид, форма, отличие, но естество каждого сорта должно оставаться при этом одно и то же. Не дай Бог, чтобы посаженные ими розы православного учения превратились в волчцы и терния. Не дай, говорю, Бог, чтобы в духовном саде из побегов корицы и бальзамина вырос вдруг куколь [[33] ] или лютик. Что только посеяно в сей Церкви, на пашне Божией, верою отцев, то же самое тщанием сыновей пусть и усовершается и сохраняется, то же самое пусть цветет и созревает, то же самое пусть преуспевает и совершенствуется. Ибо украшать, улучшать, усовершать с течением времени древние догматы небесного любомудрия позволительно; но изменять, уродовать, искажать их непозволительно. Пусть их истолковывают, поясняют, точнее определяют: это позволительно; но их полнота, цельность, качество должны оставаться неизменными: это необходимо. Ибо, если однажды, дать волю нечестивой лжи изменять, уродовать, искажать их; то ужасаюсь сказать, какая большая последует опасность разрушения и уничтожения религии. Тогда, отвергши одну какую–нибудь часть православного учения, как бы по обычаю уже и с позволения начнут постепенно отвергать одну за другой и прочие части его. А затем, когда отвергнут части по одиночке, что иное последует, наконец, если не совокупное отвержение целого? С другой стороны, если начнут примешивать к древнему новое, к домашнему чужое и к освященному непотребное; то обычай сей необходимо распространится по всему, так что после, ничего уже не останется у Церкви — ни целого, ни неповрежденного, ни неиспорченного, ни нерастленного, но где прежде было святилище чистой и нерастленной истины, там будет, наконец, непотребный дом нечестивых и гнусных заблуждений. Да отвратит от умов наших непотребство это благость Божия! Пусть остается оно безумием нечестивцев! Церковь же Христова, рачительная и осторожная блюстительница, вверенных ей для хранения догматов, никогда ничего в них не изменяет, ничего от них не убавляет, ничего к ним не прибавляет, необходимого не отсекает, излишнего не прибавляет, своего не теряет, чужого не присвояет, но со всем тщанием заботится единственно о том, чтобы, рассуждая о древнем верно и мудро, если что в старину предначертано и основано, то искусно довершать и отделывать, если что изъяснено уже и истолковано, то укреплять, подтверждать, если что подтверждено уже и определено, то сохранять. А чего другого, наконец, всеми силами старалась она всегда достигнуть чрез определения соборные? Не того ли, чтобы после с рассудительностью верили тому же самому, во что прежде верили в простоте, чтобы после беспрестанно проповедывали то же самое, что прежде проповедывали исподволь, чтобы после с осторожностью возделывали то же самое, что прежде обрабатывали безопасливо? Не колеблясь говорю и всегда скажу, что Церковь кафолическая, побуждаемая новизнами еретиков, чрез решения соборов своих делала не другое что–нибудь, но именно то, чтобы полученное ею прежде от предков по одному Преданию, подкрепить потом для потомков и удостоверением из Писания, заключая большое множество предметов в немногих словах и выражая обыкновенно, для яснейшего уразумения, таким или другим новым наименованием не новый смысл Веры.
XXIV. Но возвратимся к Апостолу. О Тимофее, говорит он, предание сохрани, уклоняяся скверных новизн слов. Уклоняйся, говорит, как будто ехидны, как будто скорпиона, как будто василиска, дабы не поразили тебя не только прикосновением, но и взглядом и дыханием. Что значит уклоняться? Значит: с таковым ниже ясти (1 Кор.5:11). Чего же уклоняйся? Аще кто, говорит, приходит к вам, и сего учения не приносит (2 Ин.1:10). Какого это учения, кроме кафолического, всеобщего и неизменного, которое распространяется из века в век посредством неповрежденного предания истины и имеет продолжиться в безконечные веки? Что далее? Не приемлите его, говорит, в дом и радоватися ему не глаголите: глаголяй бо ему радоватися, сообщается делом его злым (2 Ин.1:10.11). Скверных, говорит, новизн слов. Каких это скверных? Таких, которые ничего не имеют ни святого, ни боголюбезного, совершенно чужды таинниц Церкви, которая есть храм Божий. Скверных, говорит, новизн слов. Слов — то есть новых учений, дел, мнений, противных старине и древности, в случае принятия которых необходимо должна рушиться вера блаженных отцов или вся, или по крайней мере в большей части, и необходимо будет объявить, что все верующие всех веков, все святые, все непорочные, подвижники, девственницы, все клирики, левиты и священники, столько тысяч исповедников, столько воинств мучеников, такое множество знаменитых городов и народов, столько островов, областей, царей, языков, царств, наций, наконец почти вся уже вселенная, чрез кафолическую веру совокупившаяся с главою Христом во едино тело, в течение стольких веков блуждали в неведении, погрешали, богохульствовали, не знали, чему верили. Уклоняйся, говорит, скверных новизн слов, принятие которых и последование которым никогда не бывало делом православных, но всегда было делом еретиков. В самом деле, не всякая ли ересь возникала всегда под известным именем, в известном месте, в известное время? Не тот ли всегда основывал ереси, кто сначала сам отделялся от согласия со всеобщностью и древностью вселенской Церкви? Справедливость сего яснее дня видна из примеров. Так, кто до непотребного Пелагия надмевался когда–нибудь такой силой свободного произволения, что не считал при том благодати Божией необходимой для вспомоществования в добрых делах при каждом действии? Кто до уродливого [[34] ] ученика его Целестия отрицал, что преступлению Адамову повинен весь род человеческий? Кто до нечестивого Ария дерзал рассекать единство Троицы, а до беззаконного Савеллия — сливать Троичность единства? Кто до безчеловечнейшего Новациана называл Бога жестоким, потому что Он хочет будто бы смерти грешника, а не того, чтобы он обратился и был жив? Кто до умерщвленного приговором апостольским Симона волхва (от которого, по непрерывному и тайному преемству, дошел омут непотребств даже до новейшего Прискиллиана) дерзал называть Творца Бога виновником зла нравственного, то есть беззаконий, нечестий и подлостей наших, утверждая, что Бог своими руками сотворил естество людей таким, что оно по собственному какому–то побуждению и по влечению какого–то неминуемого расположения ничего иного не может, ничего иного не хочет, кроме греха, так что, подущаемое и воспламеняемое неистовствами всех пороков, с ненасытимой жадностью увлекается в бездну всех мерзостей? Примеров такого рода, опускаемых нами по заботливости о краткости речи, бесчисленное множество. Но все они явственно и наглядно показывают, что у всех ересей введено почти в обычай и постановлено, как закон, всегда услаждаться непотребными новизнами, гнушаться древними узаконениями и через прекословия ложно так называемого ими знания претерпевать кораблекрушение, в вере (1 Тим.1:19). А православным, напротив, действительно свойственно сохранять предания и заветы святых отцов, осуждать непотребные новизны и. согласно слову Апостола, дважды изреченному им, анафематствовать того, кто благовестит не то, что принято (Гал.1:8.9).
XXV. Теперь, может быть, спросит кто–нибудь: неужели и еретики употребляют свидетельства из Божественного Писания? Действительно, употребляют и притом весьма много. Они, — заметь, — рыщут по всякой книге святого Закона, по книгам Моисея, по книгам Царств, по Псалмам, по Апостолам, по Евангелиям, по Пророкам. При своих ли или при чужих, частно ли или публично, в разговоре ли или в сочинениях, на пиршествах ли или на улицах, они никогда почти не говорят о своем ничего такого, чего не старались бы оттенить и словами Писания. Возьми сочинения Павла Самосатского, Прискиллиана, Евномия, Иовиниана и прочих заразителей, и ты увидишь в них несчетное множество свидетельств, увидишь, что в них нет ни одной почти страницы, которая не была бы подкрашена и расцвечена изречениями из Нового или из Ветхого Завета. Но потому–то более и должно беречься и опасаться их, чем скрытнее укрываются они под сенью Божественного Закона. Они знают, что зловония их никому не могут скоро понравиться, если будут испускать пары в том виде, каковы они есть, и потому орошают их ароматом глаголов небесных, дабы тот, кто легко мог бы презреть заблуждение человеческое, не легко отвернулся от вещаний божественных. Они поступают подобно тем, кои, желая смягчить для ребенка остроту какого–нибудь питья, сначала обыкновенно мажут ему губы медом, дабы неопытное дитя, предощутив сладость, не убоялось горечи. О том же заботятся и те, кои дурные травы и вредные жидкости прикрашивают названиями лекарств, дабы никто не подозревал яда там, где прочтет надпись, показывающую, что это — лекарство. Поэтому–то наконец и Спаситель возглашал: внемлите себе от лживых пророк, иже приходят к вам во одежде овчей, внутрь же суть волцы хищницы (Мф.7:15). Что это за одежда овчая, если не изречения Пророков и Апостолов, которые они, подобно чистым овцам, приготовили, как руно какое, непорочному Агнцу, вземлющему грех мира? Кто это волцы хищницы, если не зверские и дикие вымыслы еретиков, которые всегда опустошают овчие дворы Церкви и терзают стадо Христово где только могут, а чтобы искуснее обмануть неосторожных овец, слагают с себя волчий вид, не оставляя волчьей лютости, и как в волну какую завертываются в изречения из Божественного Закона, дабы каждый, ощутив мягкость шерсти, нимало не убоялся остроты зубов? Но что говорит Спаситель? От плод их познаете их (Мф.7:16). То есть, когда начнут они не высказывать только божественные слова, но и толковать их, не только распространять, но и изъяснять, тогда ощутится горечь, терпкость, лютость, почувствуется новшевский смрад, дадут себя узнать непотребные новизны, тогда увидишь ты впервые, что ограда разоряется, пределы отцов переносятся, вера православная закалается, учение Церкви растерзывается. Таковы были те, коих апостол Павел поражает во Втором Послании к Коринфянам так: таковии бо лживи апостоли, — говорит он, — суть делатели льстивии, преобразующеся во апостолы Христовы (2 Кор.11:13). Что значит преобразующеся во апостолы Христовы? Вот что: апостолы приводили свидетельства из Божественного Закона: приводили их и они. Апостолы приводили доказательства из псалмов; приводили их и они. Апостолы приводили изречения из Пророков; точно так же приводили их и они. Но когда то, что приводили они подобно Апостолам, начали они толковать не подобно Апостолам, тогда и открылось отличие подлинных Апостолов от мнимых, неподдельных от поддельных, правых от превратных, истинных, наконец, от ложных. И не дивно, говорит: сам бо сатана преобразуется в ангела светла. Не велие убо, аще служителие его преобразуются яко служители правды (2 Кор.11:14.15). Итак, когда только или лжеапостолы или лжепророки или лжеучители приводят изречения из Божественного Закона, стараясь, худо истолковав их, подтвердить ими заблуждения свои; то, несомненно, подражают, по учению Апостола, лукавым ухищрениям зачинщика своего, которых он истинно никогда не выдумал бы, если бы не знал совершенно, что где вводится обольщение непотребного заблуждения, там единственный легчайший путь к обману — прикрываться авторитетом божественных словес.
XXVI. А откуда видно, спросит кто–нибудь, что диавол имеет обычай пользоваться доказательствами из святого Закона? Таковый пусть читает Евангелия. В них пишется: тогда поят Его, то есть Господа Спасителя, диавол, и постави Его на криле церковнем, и глагола ему: аще Сын еси Божий, верзися низу; писано бо есть, яко ангелом своим заповест о Тебе сохранити Тя во всех путех Твоих, на руках возмут Тя, да не когда преткнеши о камень ногу Твою (Мф.4:5–6. Лк.4:9–11). Чего же не сделает бедненьким людям тот, кто на самого Господа величества напал свидетельствами из Писаний? Аще Сын еси Божий, говорит он, верзися низу. Почему? Писано бо есть, говорит. Мы особенно должны заметить и запомнить заключающееся в этом месте учение, дабы, имея в виду такой пример из евангельского авторитета, когда увидим, что некоторые высказывают слова Апостолов или Пророков, в опровержение православной веры нимало не сомневались в том, что через них говорит диавол. Ибо как тогда глава говорил Главе, так и ныне члены говорят членам, члены то есть диавола членам Христовым, вероломные верным, нечестивые благочестивым, еретики православным. Что же говорят они? Аще Сын еси Божий, верзися низу. То есть, если хочешь быть сыном Божиим и наследовать царство небесное; то верзися низу, то есть бросься с вершин Церкви, которая почитается и храмом Божиим, — оставь ее учение и Предание. И если кто спросит какого–нибудь еретика, внушающего ему это: чем докажешь, на каком основании учишь, что я должен оставить всеобщую и древнюю веру кафолической Церкви, он тотчас ответит: писано бо есть, и немедленно представит тебе тысячу свидетельств, примеров, удостоверений из Закона, из Псалмов, из Апостолов, из Пророков, чтобы, истолковав их на новый и худой лад, низвергнуть несчастную душу из кафолического ковчега в омут ереси. Но еретики удивительно как привыкли обманывать неосторожных людей и следующими обетованиями. Они дерзают обещать и учить, что в их церкви, то есть в скопище их согласия, находится великая, особенная, очевидно, личная какая–то благодать Божия, так что каждый, принадлежащий к нему, без всякого труда, без всякого усердия, без всякого тщания, хотя бы не просил, хотя бы не искал, хотя бы не толкал, пользуется таким промыслом Божьим, что, будучи держим на руках ангельских, охраняясь то есть покровом Ангелов, никогда не может преткнуть о камень ногу свою (Пс.90:12), никогда то есть не может обмануться.
XXVII. Что же делать, спросит кто–нибудь, людям — православным и сынам матери Церкви, если божественными глаголами, изречениями, обетованиями пользуются и диавол и ученики его, из коих одни — лжеапостолы, другие — лжепророки и лжеучители, все же вообще — еретики? Как им отличать истину от лжи по отношению к святым Писаниям? Так, как написали мы по Преданию святых и ученых мужей в начале настоящей памятной записки. То есть, они особенно должны заботиться о том, чтобы толковать священное Писание по Преданиям всеобщей Церкви и по правилам (regula) вселенского догматического учения, в самой же Вселенской и Апостольской Церкви они необходимо должны следовать всеобщности, древности, согласию. И если восстанет когда–нибудь часть против всеобщности, новизна против старины, погрешительное разномыслие одного или меньшинства против согласия всех или по крайней мере большинства православных, то погрешению части они должны предпочесть непогрешность всеобщности, а в самой всеобщности благоверие старины — непотребству новизны; наконец в самой же древности, безрассудству одного или меньшинства предпочитать во–первых общие, если есть они, решения всеобщего собора, а если их нет, то, во–вторых, следовать самому сподручному, — согласным между собой мыслям большинства великих учителей. Если наблюдем это, при помощи Божией, верно, благоразумно и тщательно; то без большого труда можем узнать заблуждения появляющихся еретиков.
XXVIII. После сего следует, кажется, чтобы я примерами изъяснил, как надобно узнавать и осуждать непотребные новизны еретиков через приведение и сличение согласных между собою мыслей древних учителей. Впрочем, это древнее согласие святых отцов мы должны с большим усердием отыскивать и принимать по отношению не ко всем вопросам из Божественного Закона, но, главным образом, только относительно правила веры. С другой стороны, не всегда и не все ереси должно обличать этим способом, но только недавние и новые, то есть впервые показывающиеся, пока не успели они, по самой краткости времени, извратить правила (regula) древней Веры, и пока не покусились еще, дальнейшим распространением яда, растлить сочинения предков. На ереси же распространившиеся и застаревшие мы отнюдь не должны нападать этим путем, потому что они в течение долгого времени постоянно имели случай воспользоваться истиной. Какие бы ни были непотребства расколов или древнейших ересей, мы должны или поражать их, если нужно, не иначе авторитетом Писаний, или же бегать их, как пораженных уже и осужденных вселенскими соборами православных пастырей церкви. Итак, когда впервые начнет пробиваться гниль какого–нибудь вредного заблуждения и для защиты себя похищать какие–нибудь слова из святого Закона и изъяснять их ложно и коварно: то, при толковании Канона, немедленно должно собрать мысли предков, дабы при помощи их, с одной стороны, со всею очевидностью открыть, а с другой — без нового рассмотрения осудить все, что только окажется новым и непотребным. Но мысли должно сносить только тех отцов, которые живя, уча и пребывая в вере и в кафолическом общении свято, мудро, постоянно, сподобились или с верою почить о Христе, или блаженно умереть за Христа. А верить им должно по такому правилу: что только или все они, или большинство их единомышленников принимали, содержали, передавали открыто, часто, непоколебимо, как будто по какому предварительному согласию между собою учителей, то почитать несомненным, верным и непререкаемым; а о чем мыслил кто, святой ли он или ученый, исповедник ли и мученик, несогласно со всеми или даже противореча всем, то относить к мнениям личным, сокровенным, частным, и отличать от авторитета общего, открытого и всенародного верования, дабы, оставив древнюю истину всеобщего учения, по нечестивому обычаю еретиков и раскольников, с величайшей опасностью относительно вечного спасения, не последовать нам новому заблуждению одного человека. Дабы кто не вообразил, будто он дерзновенно может презирать святое и кафолическое согласие сих блаженных отцов, Апостол говорит в Первом послании к Коринфянам: и овых убо положи Бог в Церкви первее апостолов (к которым сам он принадлежал), второе пророков (каков по Деяниям апостольским, был Агав), третие учителей (1 Кор.12:28), именуемых ныне толкователями, у того же Апостола называемых иногда пророками (1 Кор.14:29), потому что через них открываются народам тайны Пророков. Итак, кто презирает сих, свыше распределенных в Церкви Божией в разные времена и по разным местам, согласно о Христе мудрствующих что–нибудь относительно кафолического учения, тот презирает не человека, но Бога. А дабы никто не удалялся от правдивого согласия с ними, тот же Апостол усильно просит так: молю же вы, братие, да тожде глаголете еси, и да не будут в вас распри, да будете же утверждены в томже разумении и в тойже мысли (1 Кор.1:10). Посему, если кто отступит от согласия с верованием их, тот пусть выслушает следующее слово того же Апостола: несть Бог нестроения, но мира (не того, то есть, кто отступит от единомыслия, но тех, кои пребудут в мире согласия), яко учу во всех церквах святых (1 Кор.14:33), то есть кафолических, которые потому святые, что твердо стоят в союзе веры. А чтобы кто не стал нагло домогаться того, чтобы его одного слушали и ему верили, оставив прочих, он немного ниже говорит: или от вас слово Божие изыде? Или вас единых достиже (1 Кор.14:36)? А чтобы не почли этого сказанным необдуманно, присовокупил: аще кто мнится пророк быти или духовен, да разумеет, яже пишу вам, зане Господни суть заповеди (1 Кор.14:37). Какие это заповеди, кроме той особенно, чтобы всякий пророк или духовен, то есть учитель духовных предметов, с величайшим тщанием заботился об одинаковости и согласии, чтобы, то есть и своих мнений не предпочитал прочим, и не отступал от мыслей всех? Аще ли кто, говорит, не разумеет заповедей об этом, не уразумеется (1 Кор.14:38). То есть, кто или неведомого не изучает, или ведомое презирает, тот не уразумеется, то есть почтется от Бога недостойным быть в числе соединенных верою и уравненных смирением. Не знаю, можно ли вообразить несчастье, ужаснейшее этого. Однако же оно на глазах наших, согласно апостольской угрозе, постигло Юлиана [[35] ] пелагианина, который или не позаботился присоединиться к верованию товарищей, или возмечтал отделиться от него. Но пора уже представить обещанный пример того, где и как собирать мнения святых отцов, дабы сообразно с ними на основании решения и авторитета собора церковного начертать образец веры. А чтобы это было удобнее, оканчиваю здесь настоящую памятную записку, дабы последующее начать с новой главы.
Часть II
XXIX. А [[36] ] когда так; то пора уже сказанное в этих двух памятных записках повторить в конце настоящей второй. Выше мы сказали, что у православных всегда был и теперь существует обычай доказывать истинную Веру следующими двумя способами: во–первых, авторитетом Божественного Канона, а во–вторых — Преданием кафолической Церкви, — не потому, будто одного Канона недостаточно на все, но потому, что многие, толкуя божественные слова самопроизвольно, выдумывают различные мнения и заблуждения, почему и необходимо направлять разумение небесного Писания по одному правилу (regula) церковного понимания, в тех только, главным образом вопросах, на которых зиждутся основания всего кафолического учения. Сказали мы также, что в самой опять Церкви должно смотреть на согласие всеобщности и вместе древности, дабы или не отторгнуться нам от целости единства на сторону раскола или не низринуться с древней религии в новизны еретические. Сказали мы также, что в самой древности церковной сильно и ревностно должно примечать две некоторые вещи, — чего непременно должен держаться всякий, кто не хочет быть еретиком: во–первых, смотреть, решено ли в древности то или другое всеми священниками кафолической Церкви авторитетом Вселенского Собора, а во–вторых, если возникнет какой новый вопрос там, где нельзя найти такого решения, то обратиться к мыслям тех только святых отцов, которые, пребывая, каждый в свое время и в своем месте, в единстве общения и веры, остались заслужившими одобрение учителями, и если окажется, что они содержали то или другое единомысленно и единодушно, то без всякого сомнения почитать истинно–церковным и кафолическим. Дабы не подумали, что мы рассуждаем по мечтанию своему, а не на основании авторитета церковного, мы представили в пример святой собор, бывший около трех лет назад в Азии, в Ефесе, в консульство Васса и Антиоха, где при рассуждении об утверждении правил (regula) веры, чтобы не вкралась там какая–нибудь непотребная новизна наподобие вероломства, все сошедшиеся туда священники, числом около двухсот, признали совершенно кафолическим, самым верным и наилучшим делом — предложить суждения святых отцов, известных тем, что одни из них были и остались мучениками, другие исповедниками, все же — кафолическими пастырям, чтобы, на основании их согласия и решения, правильно и торжественно подтвердить исповедание древнего учения и осудить богохульства непотребной новизны, а когда поступлено будет так, то праведно и достойно признать нечестивого Нестория противником кафолической старины, а блаженного Кирилла согласным со святосвященной древностью. А чтобы ничего не доставало к достоверности сказанного, мы объявили [[37] ] как имена, так и число (хотя порядок забыли) тех отцов, сообразно со стройным и согласным верованием которых и изъяснены изречения из святого Закона и укреплены правила божественного учения. Отцов этих, для укрепления памяти, не излишне перечислить и здесь.
XXX. Итак, вот те мужи, писания которых или как судей или как свидетелей читаны были на соборе том: святой Петр, епископ Александрийский, превосходнейший учитель и блаженнейший мученик; святой Афанасий, предстоятель, Александрийский же, вернейший учитель и отличнейший исповедник; святой Феофил, епископ — опять — Александрийский, знаменитый верой, жизнью, познаниями, которому преемствовал досточтимый Кирилл, ныне украшающий Церковь Александрийскую. А чтобы учение то не сочли за учение одного государства и области, к мужам сим приобщены были и светила Каппадокийские: святой Григорий, епископ и исповедник из Назианза, святой Василий, епископ Кесарии Каппадокийской и исповедник, другой также святой Григорий, епископ Нисский, по достоинству веры, жизни, непорочности и мудрости вполне достойный брата Василия. А дабы видно было, что так мыслили всегда не одна только Греция или Восток, но и западный и латинский мир, читаны были там и некоторые послания к некоторым святого Феликса мученика и святого Юлия, епископов города Рима. А чтобы были свидетельства об определении том не только первой особы во вселенной, но и товарищей его, употребили там с юга — блаженнейшего Киприана, епископа Карфагенского и мученика, с севера — святого Амвросия, епископа Медиоланского. Вот те, в священном числе Десятословия [[38] ], приведенные в Ефесе учителя, советодавцы, свидетели и судии, держась учения которых, следуя совету которых, веря в свидетельства которых, повинуясь суду которых, блаженный собор тот спокойно, без предубеждения и беспристрастно возвестил о правилах (regula) Веры! Он мог бы привести и гораздо большее число предков; но в этом не было надобности, с одной стороны — потому, что во время порученного ему дела не следовало заниматься множеством свидетелей, а с другой — потому, что никто не сомневался, что и те десятеро мыслили действительно то же самое, что и все прочие товарищи их [[39] ].
XXXI. После всего этого мы поместили еще мнение блаженного Кирилла [[40] ], находящееся в самих деяниях церковных. Когда прочитано было послание святого Капреола, епископа Карфагенского, о том только заботившегося и умолявшего, чтобы новизна была поражена, а древность защищена, епископ Кирилл высказал следующее определение, которое кстати поместить и здесь. В конце деяний он сказал: «пусть и прочитанное сейчас послание достопочтеннейшего и боголюбезнейшего епископа Карфагенского Капреола, как содержащее в себе ясную мысль, будет внесено в акты веры. Ибо он желает, чтобы древние догматы веры были утверждаемы в прежней своей силе, а новые, нелепо вымышленные и нечестиво проповедуемые, были осуждаемы и отвергаемы» [[41] ]. Все епископы воскликнули: «Таково мнение всех нас; мы все тоже говорим; это общее наше желание». А какое это мнение всех, или какое желание всех, если не то, чтобы издревле преданное было содержимо, а недавно вымышленное отринуто? После сего мы с изумлением поведали, как высоки были смирение и святость собора того, когда такое множество священников, большей частью митрополитов, весьма образованных и ученых, так что все почти могли состязаться о догматах, и притом собравшихся в одно место, что придавало им, по–видимому, смелость отважиться на постановление чего–нибудь от себя, ничего, однако не ввели нового, ничего не предвосхитили, ничего не присвоили себе, но употребили все предосторожности, чтобы не передать потомкам чего–нибудь такого, чего сами не получили от предков, и не только в нынешнее время устроили дело хорошо, но и последующим поколениям представили образец того, чтобы и они чтили догматы священной старины, а вымыслы непотребной новизны осуждали. Нападали мы также на преступное высокоумие Нестория, по которому он хвастался, будто только он один понимает священное Писание, будто не знали его все те, кои до него толковали Божественные глаголы, обладая даром учительства, то есть все священники, все исповедники и мученики, из коих одни изъясняли закон Божий, а другие соглашались с изъясняющими или верили им, и наконец утверждал, что и ныне заблуждается и всегда заблуждалась вся Церковь, которая, как ему казалось, и следовала и будет следовать невежественным и заблуждающимся учителям.
XXXII. Всего этого с избытком достаточно было бы для подавления и погашения всяких непотребных новизн. Но дабы не показалось, что к такой полноте не достает чего–то, мы присовокупили наконец два свидетельства апостольского престола, именно — одно святого папы Сикста, который ныне украшает, достопочтенный, Римскую Церковь, а другое — его предместника блаженной памяти папы Келестина. Свидетельство того и другого признали мы необходимым поместить и здесь. Итак, святой папа Сикст в письме, посланном им по делу Нестория к епископу Антиохийскому [[42] ], говорит: «Если едина, как говорит Апостол, есть вера (Еф.4:5) и она покорила победителей: то будем верить тому, что должно говорить, и говорить то, что должно сохранять» [[43] ]. Что же это такое, чему должно верить и что должно говорить? Он продолжает и говорит: «Нет нужды в новом, потому что ничего нельзя прибавить к старому. Светлая вера и простота предков да не помрачатся никакою примесью нечистоты» [[44] ]. Совершенно по–апостольски поступил он, почтив простоту предков титлом света, а непотребные новизны наименовав примесью нечистоты! Но того же мнения и святой папа Келестин. В письме, посланном к священникам галльским, обличая их потворство, по которому они, презирая древнюю веру молчанием, попускали возникать непотребным новизнам, он говорит: «Справедливо грозит нам суд, если молчанием будем благоприятствовать заблуждению. Посему да исправятся таковые; да не будет во власти их говорить, что хотят». Здесь кто–нибудь усомнится, может быть, кому именно возбраняет он иметь в своей власти говорить, что хочется, — проповедникам ли старины или изобретателям новизны? Ответить на это, разрешить сомнение по сему читателей предоставляем ему самому. Далее он говорит: «если таково положение дела (то есть если справедливо, что вы, как некоторые обвиняют предо мною города ваши и области, действительно заставляете их опасным нерадением своим увлекаться некоторыми новизнами), то новизна, если таково положение дела, да престанет нападать на старину». Значит, блаженный Келестин был того блаженного мнения, чтобы не старина перестала подавлять новизну, но чтобы новизна перестала нападать на старину.
XXXIII. Кто прекословит сим кафолическим и апостольским решениям, тот прежде всего необходимо будет ругаться над памятью святого Келестина, который постановил, чтобы новизна перестала нападать на старину, потом будет издеваться над определениями святого Сикста, который присудил, что нет нужды в новом, потому что ничего нельзя прибавить к старому. Сверх сего, он будет презирать постановления и блаженного Кирилла, который торжественно превознес ревность досточтимого Капреола, желавшего, чтобы древние догматы веры были утверждаемы в прежней силе, а новомышленные осуждаемы. Будет он попирать и Собор Ефесский, то есть решения святых епископов всего почти Востока, которым изводилось, по вдохновению Божию, определить для верования потомкам только то, что содержала освященная и о Христе согласная с собою древность святых отцов, и которые громко и торжественно засвидетельствовали единогласно: «Таково мнение всех нас, это общее наше суждение», — чтобы как до Нестория осуждены были все еретики, презиравшие старину и утверждавшие новизну, так точно осужден был и Несторий, изобретатель новизны и противоборник старины. Если кому не нравится согласие сих, внушенное по дару святосвященной и небесной благодати; то что остается ему делать, как не утверждать, что непотребство Нестория осуждено несправедливо? Наконец таковый будет презирать и всю Церковь Христову и ее учителей, Апостолов и Пророков, особенно же блаженного апостола Павла, как нечистоту какую–нибудь: первую за то, что никогда не отступила от религии, однажды преданной ей для возделывания и усовершенствования, последнего за то, что написал: О Тимофее, предание сохрани, уклоняяся скверных новизн слов (1 Тим.6:20), и еще: аще кто вам благовестит паче еже приясте, анафема да будет (Гал.1:9). Посему, если не должно нарушать ни определения апостольские, ни решения церковные, которыми, сообразно со святосвященным согласием всеобщности и древности, праведно и достойно осуждаемы были всегда все еретики, и напоследок Пелагий, Целестин, Несторий; то поистине необходимо, чтобы все православные, заботящиеся показать себя законными чадами матери Церкви, прилеплялись к святой вере святых отцов, неразрывно были соединены с нею, умирали в ней, а непотребные новизны нечестивцев проклинали, страшились их, нападали на них, преследовали их.
Вот о чем пространно разсуждали мы в двух Памятных Записках и что, следуя правилу — повторять сказанное или написанное, изложили теперь коротенько, дабы, с одной стороны, перечитыванием сего восстановлять память свою, в пособие которой составили мы их, а с другой — не обременить ее скучной обширностью речи!