ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы познакомились с агрономом Петром Анисимовичем Коротковым в маленьком горном поселке, на рубеже Ферганской и Алайской долин. Этот удивительный человек рассказал нам о стране гор больше, чем дал бы нам десяток книжек. Мы не сумеем здесь передать и десятой части того, что мы слышали в маленькой чайхане длинными вечерами, когда на огонь летели мошки и с холмов приходил запах травы, влажной от тумана.

Это были общие беседы за чашкой чаю. Из них составился настоящий рассказ об одном путешествии агронома по Алайской долине, у порога которой мы теперь сидели. Слушая его, мы смотрели на темную стену хребта, казавшуюся ночью ближе, и думали о стране гор; она поднималась за плечами агронома, она стояла совсем рядом, как бы придвинувшись, чтобы послушать. Там, за холодными высотами, покрытыми сейчас снегом, начинается мир узких тропинок ледяного ветра, головокружительных карнизов, альпийских лугов — мир горного человека.

Это целая страна, с аулами, горными городами, отдельными областями и районами; сейчас же за хребтом лежит Алайская долина, потом еще выше — Каратегин, Дарваз, Шугнан, Бадахшан, Гиндукуш — преддверие Индии, хаос долин, горных кряжей и пиков. Это удивительный угол нашей страны, полный своеобразия.

Люди населяют эти места так редко, что многие дни можно ехать по диким тропинкам, не встретив ни одного человека.

Алайская долина лежит на высоте трех тысяч метров. Когда в Фергане уже сеют хлопок, там еще стоит зима. Жизнь людей и растений здесь сурова. По долине мчатся жестокие ветры.

Но это вовсе не мертвый край. Здесь могут произрастать неисчислимые богатства.

Природа долины исполнена многообразия: тут есть тундра и альпийские луга, песчаное-каменистые пустыни и богатейшие пахотные поля; ковыльные травы могут дать пищу многотысячным стадам. Алайская долина — родина диких клеверов. Старинные арыки когда-то орошали тысячи гектаров плодородных пшеничных полей. Сорта растений горной Абиссинии могут хорошо расти тут. Суровые условия борьбы выработали у здешних растений твердый характер и большую силу. Даже капуста здесь выдерживает 18 градусов холода, когда обычная капуста мерзнет при пяти-шести.

Нам хочется передать рассказ Петра Анисимовича об одном агрономическом предприятии его опытной станции. Опытный пункт научно-исследовательской станции Академии сельскохозяйственных наук был создан в одном небольшом кишлаке Алая для работы над замечательной задачей — оживить заброшенные поля Алайской долины. Прежде всего здесь нужно было исследовать местные сельскохозяйственные культуры, помочь населению посеять новые культуры, выработать морозоустойчивые и быстро созревающие сорта в этом опорном пункте долины.

Это простой рассказ о том, как агрономической экспедицией была вывезена из Алайской долины в Каратегин партия семян гималайского ячменя и обратно из Каратегина были доставлены семена пшеницы. Путь экспедиции был труден. Он сопровождался событиями, которые могут показаться несколько необычными.

В Алайской долине тогда кончалась зима. Внизу на полях лежали мокрые снега. Сверху ветер нес пургу. С окружающих долину хребтов с грохотом падали вниз весенние обвалы.

Ю. ТУШКАН.

М. ЛОСКУТОВ.

Часть первая. Кишлак Кашка-су

КАРАБЕК

— Ай, черная большая лошадь, замечательный конь по фамилии Алай, ай-ай-ай! О, превосходная собака. О, верный следопыт! Ай, длинный караван, о-о-о!

… Вдвоем с переводчиком Карабеком мы ехали: в Кашка-су. Это далекий район, прилегающий к китайской границе. В те времена он был почти оторван от советской жизни. Стоял февраль. Наш караван шел много дней в полном одиночестве среди белого пространства, переправляясь через реки и глубокие снега.

Впереди ехал на верблюде Карабек, смуглый молодой киргиз. За ним — я на своем огромном вороном коне по имени Алай. За нами степенно шагали як — горный бык по прозвищу Тамерлан — и два верблюда с грузом. Неорганизованно бежал лишь пес Азам, он же шайтан-собака; громадная взлохмаченная его голова то мелькала спереди, то появлялась неожиданно где-то сбоку, среди белых нагромождений горных склонов.

— Ай, черный пес, ай, шайтан-собака, ай-ай-ай! — пел Карабек, качаясь на своем верблюде.

Это был невозмутимый человек — мой друг и помощник Карабек, он очень любил петь песни. Он пел обо всем, что видел и о чем думал. Он не мог прожить полчаса, чтобы не петь, и я думаю, что если бы ему запретили петь он бы умер. Когда ему не хватало материала для песен, он находил его с удивительной изобретательностью. Иногда докладывая мне о каких-нибудь делах, он чувствовал, что проза в его жизни слишком затянулась; тогда он начинал подпевать. «Ай, ай, товарищ начальник, — выводил он, — вот как я вернулся из кишлака Ак-су. Ак-су, Ак-су, Ак-су! Су-у-у…» Сперва это сердило маня, потом я привык и махнул рукой. Это был славный товарищ, бывший красный партизан и хороший работник, «человек, который видел шайтана, и его детей, и многих других его родственников», — как говорил он.

Мы ехали в дикий район, в места, которые редко посещал кто-либо, кроме местных киргизов, в кишлак, о котором поговаривали как о притоне контрабандистов. Белые склоны гор, покрытые снегом, стояли по обеим сторонам тропы. Ущелье поднималось вверх, оно становилось все уже, и скалы вырастали по сторонам. Они висели над нами причудливыми фигурами. Было тихо. Лишь иногда внезапно среди безмолвия ущелий, словно отзвуки выстрелов, возникали какие-то отдельные грохоты и гулы обвалов и заставляли нас вздрагивать. Черный пес Азам бежал теперь смирно по тропе, время от времени останавливаясь далеко впереди, то и дело прислушиваясь и вопросительно оглядываясь на нас.

Карабек тянул какие-то фразы, в которых русские слова мешались с киргизскими. От нечего делать я прислушивался к его бормотанью.

— A-а-а, у-а… — тянул он. — Азам, адам, шайтан. А-а, что ты смотришь, черная собака? А я знаю, что ты хочешь сказать. Вот жили-были на свете несколько друзей: один большой начальник-агроном товарищ Кара-Тукоу; один небольшой проводник Карабек, три старых верблюда, один бык, один лошадь Алай и еще один большая черная собака-шайтан по фамилии Азам. Вот поехали они все вместе в кишлак Кашка-су. А там был очень дикий и страшный район. И собака говорила, и переводчик Карабек говорил, и многие перед тем говорили начальнику: «Не надо ездить в Кашка-су; там живут плохие киргизы, там вас встретят контрабандисты и разбойники. Они вас убьют: и начальника убьют, и Карабека убьют, и лошадь убьют, и трех верблюдов, и быка, и шайтан-собаку!

Мне надоели всеобщие опасения. Да и сам я уже начал подумывать: хорошо ли кончится эта поездка? Чтобы отвлечься от Тревожных мыслей, я разглядывал боковые ущелья, открывающиеся по сторонам вершины скалы, над которыми крутились черные птицы. Но ухо невольно прислушивалось к песне и следило за развитием фантазии Карабека. Я знал, что он вовсе не трус и пойдет со мной куда угодно, но я также знал, что останавливать «пение его мыслей» бесполезно.

— A-а-а, и вот сказала тогда собака, и Карабек сказал, и все тоже сказали начальнику: «Нам, конечно, наплевать, и мы все поедем, но нас убьют как сурков». И все семеро поехали. Ехали-ехали-ехали-и-и-и. И впереди бежала одна собака. A-а-а… Она изображала из себя командира, потому что у нее было много гордости, у этой собаки. И вот убежала ока очень далеко от каравана, свернула в ущелье, и вдруг — хлоп! — навстречу бандиты. «Стой, кто такие?» — спрашивают они собаку. «Мы, — отвечает она важно, — агрономическая экспедиция из Дараут-Кургана, едем обследовать кишлак Кашка-су». «Так вот тебе за это!» — и схватил ее за хвост, но она рванулась и убежала без хвоста. Помчалась назад, к своим, свернула в одно ущелье — нет их, в другое — нет, в третье— нет. Нет, нет, нет, не-е-ет… Осталась она бежать без хвоста и без товарищей. Вот, значит, убежала она и заблудилась. Села она и заплакала. Она плакала так: а-а-а-а, У-У-У, оу-оу-оу-у-у…

Пес словно понимал песню Карабека. Боясь заблудиться, он то и дело останавливался и поджидал нас. Впереди не было видно никакой тропы. Снег становился глубже, бедная собака зарывалась в нем по грудь и тяжело дышала от усталости.

Мы поднялись на какую-то равнину. Началась пурга. Троп не было. По всем нашим расчетам, мы давно уже должны были достигнуть кишлака. Может быть, мы заблудились? Может быть, прошли верховья рек и перевалы? Наступающие сумерки и густо поваливший снег закрыли все окружающее непроницаемой завесой. Не было видно вдалеке ни гор, ни неба, ни дороги.

С трудом пройдя еще немного по равнине, мы остановились. Снег завалил всякие следы пути. Дальше идти нельзя было. Где мы находимся: в долине, на плоскогорье или в ущелье, — неизвестно. Собрав верблюдов в кучу, чтобы не растерять их среди пурги, мы легли на кошму под прикрытием их тел. Азам лег рядом с нами на кошму, положив мокрую морду на лапы и ворочая черными глазами.

Стемнело, но пурга еще не улеглась. Ветер становился сильнее. Не из чего было разложить костер. Растет ли что-нибудь на этой проклятой равнине? Карабек встал, чтобы поискать под снегом какие-нибудь стебли, и сразу исчез в пурге. Азам тоже вскочил с кошмы и беспокойно посмотрел на меня, но потом опять лег прислушиваясь.

Устроив навес из двух кошм, я взял лопату и отправился за стеблями. Азам побежал за мной, то исчезая во тьме, то снова появляясь возле моих ног. Полчаса я копался в снегу, но удалось мне напасть лишь на один сухой куст и несколько тщедушных корешков прошлогодних растений. Когда я вернулся к верблюдам, Карабека еще не было. Пес беспокойно смотрел во тьму. Тогда, думая, что Карабек сбился с пути, я дал знать Азаму, и он начал лаять, ощетинив шерсть.

Сквозь свист ветра мы услышали какой-то шум: нето шаги, нето голос. Наконец, до нас донеслось бормотанье: «Ай, какая хорошая жизнь… Солнце светит, и птички поют. А я себе хожу и собираю палки…» Это пел Карабек.

ШАПКА ИЗ КУНИЦЫ

Однако положение наше было отчаянным. Собранных нами жалких веток было недостаточно для костра, который мог бы устоять под ветром.

Я знал страшные свойства здешней метели. Стоять на месте мы не могли по двум причинам: за ночь наш несчастный караван покрыло бы снежной пеленой в несколько метров толщины; и второе: такой холод мог бы выдержать только як. Даже лошадь в подобных условиях неминуемо погибает.

Но двигаться мы не могли. Страшная усталость и сон одолевали весь наш караван.

Животные кое-как поплелись вперед. Я шатался та лошади, думая, что же будет дальше. Неожиданно я задремал, не знаю, надолго ли. Меня пробудил громкий лай Азама.

В первую минуту я успел заметить только, что ветер стал тише, снег больше не шел, высоко над нами в темноте сверкало несколько звезд. Собака бросалась в сторону, рычала и лаяла. Мы почувствовали внезапно близкое присутствие кого-то чужого, схватились за оружие и сейчас же услышали голос:

— Спокойнее, подержите свою собаку.

Из темноты появился высокий мужчина в ватном халате, с ружьем за плечами.

— Солом алейкум, здравствуйте, — сказал он, подойдя ближе, когда я успокоил Азама.

Карабек уставил ружье на пришедшего. Это был пожилой мужчина, толстый киргиз с черными усами. На голове его была шапка из куницы, из-под халата виднелась рыжеватая сурковая куртка. Борода его была запорошена инеем, с усов свисали ледяные сосульки.

— Опусти ружье. Киргиз-скотовод ехал из кишлака Кашка-су в Дараут, увидел издалека вас, думал: сбились с дороги.

Он говорил по-русски чисто, но с трудом подбирал слова.

— А мы…

— А я знаю, что вы агроном и едете в Кашка-су. Вы хотите сеять здесь пшеницу. Ваша фамилия Коротков. Лошадь вашу звать Алай…

Я поразился: откуда все это было известно, если я умышленно никому не говорил о предполагаемой поездке в Кашка-су?!

— Здесь сами горы говорят, — сказал киргиз улыбаясь, — человек едет, а перед ним молва летит…

Мне показалось сначала подозрительным, да и просто необыкновенным его появление здесь одного, да к тому же без лошади. Я хотел расспросить его, но он, сделав нам знак рукой, зашагал в ту сторону, откуда появился. И тут сквозь начинающий бледнеть мрак ночи я увидел далеко посреди долины темную группу скал, под прикрытием которых стояла лошадь.

Очевидно, киргиз заметил в стороне нашу стоянку, или услышал возню верблюдов, или еще по каким-то признакам, одному только местному старожилу известным, почуял нас. Я подумал: какую нужно иметь для этого остроту чувств, выработанную жизнью среди дикой природы гор и пустынь!..

Наш караван подъехал к стоянке толстого киргиза. Азам все еще ерошил шерсть и рычал на чужую лошадь. Мы спешились и сели на кошму.

Киргиз в шапке из куницы внимательно осмотрел нас.

— Я вам вот что хотел сказать. Вы едете в такой кишлак…

— Где нас убьют, знаю, знаю, зарежут и повесят, — прервал я смеясь.

— Изжарят на бараньем сале и продадут китайским купцам, — добавил Карабек.

— Нет, нет, нет, — сказал киргиз, — я совсем не то хотел оказать. Никто вас там, я думаю, не тронет. Да к тому же из тебя немного получишь сала, молодец, — засмеялся он, ткнув пальцем в Карабека.

— Ой, зато из тебя, дорогой, вышел бы хороший плов.

— Ай, это не жир, это мозоли на теле. Я сорок лет работаю как верблюд, — покачал головой киргиз. — Я вам хочу сказать: ходите осторожнее по земле. Вы люди умные, присмотритесь в кишлаке и увидите: есть хороший человек и есть плохой человек. Нас очень далеко занесло от тех мест, где люди хорошо живут. У нас дикое место, глухое место…

Мы подняли верблюдов. Рассказав нам о дороге, киргиз добавил, что к полудню мы будем в Кашка-су.

— Впрочем, вот что, — вдруг заявил он, оседлав коня. — Я вас провожу до места…

Начинался рассвет.

Перед нами вдруг заискрились мириады снежинок на бесконечной плоскости среди белых снеговых склонов. Мы надели черные и синие очки-консервы. Азам отряхнулся, весело замахал хвостом и снова побежал вперед.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек фразу, подцепленную в Ташкенте и очень понравившуюся ему: «Иконсерт» выговаривал он, выпячивая вперед губы.

СМЕШНОЙ КИШЛАК

Действительно, немного позже полудня мы были уже в Кашка-су.

Киргиз соскочил с коня и сказал: «Теперь в конце кишлака вы сами найдете кибитку аксакала и председателя совета». Потом он исчез куда-то.

Мы зашагали среди кибиток.

По обеим сторонам улички стояли киргизы, старые и молодые, они подходили к нам, бесцеремонно осматривали нас и даже ощупывали поклажу.

Это были люди пограничного кишлака, в ярких одеждах, представлявших собой пеструю смесь: тут были одежды киргизов, кашгар, дунган и других народов. Женщины носили тюрбаны, широкие шаровары, на некоторых были надеты пестрые платки, много бус, тяжелые китайские украшения. У иных киргизов из-под халатов выглядывали синие рубахи дунганского покроя. Какой-то старик с женским платком на голове кривлялся и кричал, показывая на нас палкой.

Расталкивая толпу локтями, к нам пробрался киргиз маленького роста, с лицом, съежившимся от бесчисленных морщин, с длинной и жидкой бородкой, напоминавшей пучок сухой травы на пригорке. Он шел, протягивая руки вперед.

— Здравствуйте, я Барон, — сказал он, — я Барон, член сельсовета и кандидат партии…

0) н отвел нас в кибитку одного из стариков, белобородого человека, с лицом, изъеденным оспой, словно в дырочках, в рваном халате и со слезящимися глазами. Старик пригласил нас в свою кибитку, и вскоре она вся наполнилась людьми. Посреди кибитки на полу горел костер. Мы уселись на землю вокруг костра. Молодежь стояла у входа и заглядывала в кибитку. Потом вошли еще несколько седобородых киргизов и, поздоровавшись, сели рядом с нами.

Некоторые из них брали катышки конского навоза и осторожно клали к костру, создавая как бы стену из катышков вокруг костра. Этим самым они показывали, что вкладывают свою часть труда в труд хозяина. Некоторые проделывали это с особой изобретательностью и трудолюбием, воздвигая из навозных катышков причудливые фигуры, нагромождая одни на другие; все это делалось с глубокомысленным видом.

Наконец, выпили по две пиалы чаю с лепешками.

Будучи знаком с обычаями, я не спешил сразу начинать деловые разговоры: это означало бы легкомысленную торопливость. Даже начав разговор, я не спешил переходить к делу: это свидетельствовало бы об отсутствии степенности и веры в успех. Мы толковали о всевозможных делах на земле и на небе, имеющих меньше всего отношения к нашей поездке. Старцы, сидящие у костра, витиевато отвечали, мужчины, стоящие и сидящие за их спинами, вежливо поддакивали, при этом мы испытующе оглядывали друг друга. Сквозь дым я различал все новые и новые фигуры людей, появляющихся в кибитке.

— Весна в этом году запоздала, — говорил я, — и в горах была слишком снежная зима. Все говорит за то, что пойдет очень много воды с гор…

— Если начальник приехал, чтобы своей болтовней сделать еще больше воды, то в самом деле можно будет утонуть, — сказал громко кто-то вошедший.

Это замечание вызвало шиканье и возмущенные возгласы одних, сдерживаемый смех и явное удовольствие других собравшихся. Вошедший же, казалось, не обращал ни на кого внимания. Он бесцеремонно протолкался вперед и стал греть над костром руки. Это был высокий мужчина со смуглым лицом, украшенным густыми усами и черными суровыми бровями. На голове его была черная баранья шапка, заломленная назад. Через плечо, дулом вниз, висело ружье.

— Джалиль Гош, — заговорили в толпе, — Джалиль Гош опять пришел со своим характером.

— Помолчи-ка, Джалиль, — сказал Барон, член сельсовета, — ты всегда суешь свой язык куда не следует.

— Твой язык годится только, чтобы лизать пятки, старая крыса, — ответил Джалиль презрительно, — я бы его отрезал и выкинул кабанам. Подлизывайся: они приехали от твоей власти, из города…

Новый взрыв смеха покрыл его слова, но тут поднялись старики и закричали на Джалиля. Джалиль, сплюнув, свял с плеча ружье и, сев на корточки, принялся продувать дуло, ни на кого не гладя.

— Не слушай его, товарищ начальник, — шепнул мне Барон, — это вредный человек, бандит, и мы не знаем, что с ним поделать.

Подготовленное мною выступление было теперь испорчено. Я не знал, как выйти из замешательства. Наступило всеобщее молчание, во время которого я вытирал слезы, заливавшие мне глаза: такой едкий дым наполнял кибитку. Носовой платок мой был уже совершенно мокр.

Из неловкости всех неожиданно вывел Карабек. До сих пор он делал вид, что ничего не слышит. Сидя на корточках и раскачиваясь, он бормотал под нос какую-то песню. Вдруг среди общего молчания он запел так высоко и пронзительно, что получилось смешно и неожиданно. Раздался взрыв на этот раз всеобщего и дружного хохота.

— А, что тут смешного? Ничего смешного нет… — вскинул на них глаза Карабек и невозмутимо продолжал пение, так что все захохотали еще громче.

Это разорвало общую принужденность, и все заговорили, понемногу успокаиваясь и утихая.

— Открывай собрание… — толкнул Карабек Барона.

— Ну, вот что, довольно, — сказал Барон, вытирая смеющиеся среди прыгающих морщин глаза. — Тише, граждане. Теперь начальник расскажет нам о делах.

— Во-первых, я не начальник, — сказал я. — Я агроном. Все, что я скажу вам, вы можете слушать, можете и не слушать. Можете даже встать и уйти. Можете выполнять и не выполнять — это ваша добрая воля. Я только скажу вам все, что думал, не даром я проехал столько километров… Хотя много вам рассказывать нечего: вы сами почти все знаете, зачем я приехал сюда…

Я рассказал собравшимся о неиспользованных богатствах Алайской долины, о возможности развить тут богатые пастбища и посевы, о пользе ТОЗов (товариществ по совместной обработке земли), рассказал, как советская власть помогает этим ТОЗам людьми, деньгами и машинами.

Карабек фразу за фразой, слово за словом переводил мою речь, так как я не слишком свободно владел киргизским языком.

— Некоторые думают, может быть, что я вас буду заставлять вступать в ТОЗ насильно. Это не так, — говорил я.

— … Заставлять вступать в ТОЗ. О, нет, нет, — повторял Карабек.

— Из такого ТОЗа будет мало пользы…

— Будет совсем, совсем очень мало пользы, — вторил тот, покачиваясь. Я даже боялся, что он сейчас запоет мои слова.

Беседа становилась слишком монотонной да и знал я, что из речей здесь большого толку не будет. Поэтому я понемногу перешел на общий разговор, в котором хотел выяснить интересующие меня вещи. Я стал спрашивать — жителей кишлака об их жизни. Почему они не пасут скота? Почему не сеют?

Не помнят ли старики, когда еще тут обрабатывали землю? Что сеяли? Кто сеет сейчас? Дехкане получат всяческое поощрение. Их опыт очень нужен, и если они дадут часть своего ячменя для наших пробных посевов, они получат хорошее вознаграждение.

(Наступило опять молчание, во время которого на костре шипела шавла — рисовая каша с жиром и молоком. Аксакал, хозяин дома, отец жены Барона, старик с дырявым лицом, шёпотом ворчал на девушку, которая приносила вязанки полыни. Старик щипцами ловко подбрасывал сухие стебли в костер. Присутствующие сидели вокруг костра с совершенно бесстрастными, непроницаемыми лицами.

— Напрасно спрашивал насчет скота и урожая — сказал мне Карабек по-русски. — Все равно никто ничего не скажет.

Полынь перегорела. Подбросили новую охапку, и наступила минутная темнота.

Барон покашлял и, теребя свою жидкую бородку, начал говорить.

— Советская власть милостива, — сказал он. — Я сам советская власть. Но плохи наши степи: сухо, и воды нет. Кто что сеял раньше, — не знаем. Дед мой сеял. Отец уже не сеял. Я сею немножко ячменя. Снег кругом, камни, бедность. Пусть начальник едет назад и скажет, чтобы власть давала зерно, киргиз есть хочет, киргиз не умеет сеять. Я бедняк, все — бедняки. Баи были, заграницу ушли. Так и скажи: пусть пшеницу везут. Зерно пусть посылают, а то муку плохо везти. He надо муки совсем…

— Правильно, правильно, не надо муки везти, — сказало несколько голосов.

— Пусть везут, — громко вдруг произнес огромный Джалиль Гош, насмешливо глядя на Барона.

Барон вскочил и опять сел, вздымая руки и крича:

— Ты ничего не понимаешь, Джалиль! Молчи ты, глупый! Не мешай собранию!

— Я все понимаю. Пусть везут муку, — упрямо и еще громче повторил Джалиль.

— Граждане, нам надоели выходки этого бандита! — закричал Барон. — Вывести его из собрания!

Все вскочили и подняли крик. Джалиль встал и угрожающе посмотрел на Барона. Тот толкнул его в грудь. Джалиль замахнулся прикладом, но между ним и Бароном встало несколько человек. Кто-то впопыхах перевернул котел с кашей, и жир затрещал на углях.

В тот же момент Карабек оказал мне быстро, не оборачиваясь:

— Товарищ начальник, один молодой крадет мясо из твоего куржума-сумки. Не кричи, а так, тихонько, потяни куржум к себе.

Я подвинул куржум, пощупал его рукой, но мяса, вчера сваренного и уложенного там Карабеком, уже не было.

— Карабек, скажи: украли мясо, скажи: пусть отдадут.

— Не надо кричать, — ответил тот, — большой чатак — скандал получится. Все равно мясо — до свиданья…

Тем временем волнение и шум в кибитке улеглись. Джалиль Гош вскинул ружье на плечо и твердыми шагами охотника вышел из кибитки. За ним вышло еще несколько человек: им, видимо, уже прискучило зрелище собрания. Остальные сели.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек. — Барон, открывай заседание сначала, только без кулаков. Если на каждом собрании будут драться, то в кишлаке скоро не останется населения, правда, а?..

Он усмехнулся и подмигнул собравшимся. И как раз в этот момент где-то в кишлаке раздались громкий выстрел и крик, потом еще выстрелы.

Все опять вскочили и выбежали из кибитки. Я тоже хотел пойти посмотреть, что случилось, но Барон остановил меня.

— Тебе не нужно выходить, товарищ начальник, — я лучше тебя знаю. Вы люди приезжие, сидите в стороне…

Я послушался его и не велел выходить Карабеку. Барон ушел.

— Вот какой смешной кишлак, — сказал Карабек, качая головой, разгребая угли костра. — Заседание не состоялось. Каша не состоялась. Мясо исчезло… Если нас ночью в самом деле зарежут, то я ни капельки не буду удивляться…

Когда мы остались одни, меня вдруг охватила страшная усталость. Глаза мои и раньше уже слипались от дыма и полусна. Тяжелая дорога, горный ветер, пурга, путь через снежную долину, ночной киргиз в шапке из куницы, собрание, Джалиль Гош, Барон, выстрелы — мелькали у меня в голове уже в каком-то туманном калейдоскопе. Я попросил Карабека привести собаку в кибитку и лег спать.

ПАЛКА МОИСЕЯ

— Слушай, черная собака, как воет, плюет и кашляет что-то в горах. Очевидно, ты думаешь, что это ветер. Да, может быть, ты и права: ветер. А не может ли то быть Хан-Тенгри, царь духов? Вот он ходит по горам, в больших деревянных калошах на трех шипах, бродит по ущельям и бросает вниз огромные скалы?! А?.. Спит внизу кишлак. Или не спит? Может быть, киргизы сидят в кибитках и прислушиваются к разговору гор? Слушай, собака, слушай, черная собака, в эту ночь с гор спускаются тени убитых и неотомщенных родственников. Слушай в эту ночь в четыре уха: по кишлаку могут ходить еще всякие другие тени…

Было уже совсем темно.

Я проснулся от завывания Карабека. Он сидел на корточках, задумчиво глядя на костер. В его черных глазах отсвечивались огоньки костра. Угли догорели, Напротив Карабека лежал Азам, уткнув голову в передние лапы, он глядел на костер, поводя ушами при каждом шорохе.

«Вот мы опять остались вчетвером», — подумал я. Рядом, за кибиткой, время от времени тяжело ворочался мой конь Алай, и потом опять все умолкало. Только издали доносилось глухое завыванье. Началась метель.

Я открыл глаза и, не поднимая головы, посмотрел на Карабека. Его плоское скуластое лицо, освещенное костром, и особенно глаза отражали сейчас добрый десяток чувств. Карабек что-то изображал перед собакой: то страшно хмурил лоб и невероятно выкатывал глаза, подражая, очевидно, царю духов, то морщил лицо, как Барен, то скучающе бродил взором по кибитке, поглядывая на мои очки, лежавшие на полевой сумке. Наконец, он не выдержал и осторожно протянул к ним руку, надел очки на нос и важно взглянул на Азама. Очевидно, теперь он изображал агронома и начальника, товарища Кара-Тукоу. Собака смотрела на него озадаченная, открыв рот, высунув кончик языка и даже склонив голову на бок.

— Ай, товарищ, — строго сказал Карабек, блестя очками, Азаму, — сколько раз я вам говорил, что духи есть предрассудки и вы есть темный человек, начиненный дурманом голова. Сейте высокогорные гималайские семена ячменя, агрономическая культура…

Здесь он перевел глаза на меня и вдруг понял, что застигнут врасплох. Он смутился.

— Я же ему говорю, что Хан-Тенгри нет, ничего нет, это глупые сказки… — заговорил он, протягивая мне очки и пожимая плечами.

Я встал и осмотрелся. Темнота, ветер, дверь кибитки раскрыта настежь; в кун-дюк — верхнюю дыру — влетал снег. Нужно было ее закрыть.

— Куда же девался хозяин кибитки? — спросил я.

— Не знаю, он провалился, этот старик…

Накинув овечью шубу, я вышел из кибитки. Метель и темнота охватили меня. Сквозь ветер слышен был далекий грохот. Словно в горах кто-то ворочал камни. Я вглядывался в темноту кишлака и ничего не мог разобрать. Черная ночь с метелью закрыли даже очертания ближайших кибиток. Странные шорохи иногда, казалось, раздавались и в нескольких шагах от меня. Одну минуту я думал даже, что вижу приближающиеся ко мне фигуры. Я взялся было за рукоятку револьвера. Но фигуры исчезли.

Я прошел за кибитку, к деревянному сараю, в котором стояли моя лошадь и верблюды. Когда я подходил к сараю, мне показалось, что от двери кто-то отскочил. Я постоял, никто не показывался, ветер мел снег по земле. «Это метель и воображение», — сказал я себе.

Однако следовало запереть на замок наших животных, но хозяина не было. Я вошел в сарай. Алай заржал и потянулся ко мне мордой. С тех пор как мы его поставили, прошло больше четырех часов — срок, по киргизским правилам, необходимый для отдыха коня перед кормом. Я принес из угла сноп сухой травы. Алай нервно стучал копытом и выдергивал у меня из рук клочки сена. В темноте жевали верблюды. Сопел бык. Все было спокойно.

Я вернулся в кибитку.

— Старик в дырочках еще не приходил. Он забыл дорогу к нам, глупый человек. Деревянное ухо, — сказал Карабек.

Деревянное ухо? Очевидно, так Карабек прозвал старика Шамши, хозяина кибитки. Всему, что встречал Карабек, он давал прозвища — людям, кишлакам, дорогам, животным. Иногда эти прозвища были совсем неожиданные, но бесполезно было выяснять их происхождение. Этот человек — «железная труба», говорил он мне. Или: «когда мы проезжали кишлак Птичий хвост, помнишь, где живут Барабанные шкуры…»

Я велел Карабеку спать, а сам для видимости вынул бумаги из сумки. Карабек укрылся шубой. Азам уткнул морду в лапы и тоже делал вид, что спит. На самом деле все прислушивались к ветру.

— Странно, что вообще никто не идет к нам, — сказал я. — Сейчас еще не так поздно, а все люди в кишлаке словно сквозь землю провалились.

И в тот же момент Азам зарычал и сразу вскочил на все четыре лапы. Я успел схватить его за шиворот. Взглянув на дверь кибитки, мы увидели стоящего в полосе света за дверьми человека. Он молча смотрел в кибитку. Но не успели мы разглядеть его лицо, как он исчез так же внезапно, как и появился.

Вместе с Карабеком мы выскочили наружу, но там никого не было. Ледяной ветер со снегом обдал нас. После горячего воздуха костра он словно пронизывал наши лица. Мы прошлись вокруг кибитки, осмотрели сарай, покричали в темноту— никто не откликался.

— Вот что, — сказал я вернувшись, — ясно, что кто-то намерен нас сегодня ночью пугать. Значит, не нужно пугаться. Выдержка! И не хватайся раньше чем следует за оружие: здесь возможна провокация. Воздержимся от поступков, которые смогут потом дорого обойтись…

Я растолковал, как умел, все это Карабеку; он понял меня и был даже очень доволен новому слову, которым можно коротко рассказать такую длинную мысль.

— Провокация, провокация… — забормотал он, завешивая входное отверстие кибитки мешком. Я завернулся в шубу, положил под голову сумку и лег. Дул ветер. Мешок надувался парусом, сквозь дыры в мешке летел снег. Из далекого завывания ветра, приходящего с гор, из окружающего шума, треска костра, шелеста тряпки обостренный слух пытался выделить какие-то близкие шорохи, скрип сапог, разговоры, невесть что, кружащееся вокруг кибитки. Внезапно это ничто сразу оформилось и превратилось вдруг в ясно слышимые шаги. Пес опять подскочил, и шерсть на его спине поднялась щетиной. Приученный не лаять, он горящими глазами уставился на дверь.

— Спокойно. Провокация, — сказал собаке Карабек, кладя руку на ее шею.

Кто-то громко забормотал у самой кибитки, чья-то рука появилась в дверях и начала отстегивать мешок.

Я нащупал револьвер. Сознаюсь, что я ощущал тут легкую дрожь, тем более, что дальнейшее было довольно неожиданным. Мешок упал, и у порога появилось странное существо, человек с совершенно необыкновенным лицом: оно плясало. Все черты лица его: брови, губы, складки у носа, множество морщин — все это описало и дергалось, каждая черта порознь и все вместе, точно лицо дергали за ниточку. Это был старик, согбенное существо в женском платке на голове и без сапог, на ногах его были надеты неизвестно откуда взявшиеся здесь тонкие дамские чулки из фильдеперса.

Старик остановился у порога и посмотрел на нас, вернее, сквозь нас, выцветшими, невидящими глазами.

— Асай-Мсай. Человек-шайтан — большие очки. Ветер дует — человек плачет, Аллах идет…

— Ну и что же? — спокойно спросил я по-киргизски.

— Это Палка Моисея, — шепнул мне Карабек.

— Какая палка?

— Ну этот старый трясущийся хвост… Ослиный желудок.

Очевидно, Карабек полагал, что все его прозвища каждому понятны. Вглядевшись в старика, я узнал в нем того самого странного человека, который утром, при въезде в кишлак, плясал и кричал на нас, размахивая палкой.

Палка Моисея! Я понял, в чем дело: «Асай-Мсай» означает посох святого Моисея. Его носят дервиши секты Дувана, или Дивана, что значит — сумасшедший, безумный, бешеный. Это древняя и странная организация, известная своими зачастую довольно темными делами всему огромному Востоку, от Тибета до Багдада. Верховный вождь секты сидит в Кашгаре, в Западном Китае, там у него штаб и духовная школа. А учеников его, полуюродивых фанатиков, монахов и нищих, даже сейчас можно еще иногда встретить на базарах Бухары и Самарканда.

— Что же вам нужно? — повторил я.

— A-а-а… Смотри, смотри, а-а-а!.. — заорал вдруг старик, падая на корточки и показывая на дверь рукой.

Карабек поднялся с таким видом, что, если бы я не остановил его, он бы вышвырнул старика на улицу…

Я пытался заговорить со стариком, но бесполезно. Он продолжал выть и бормотать всякую околесицу.

— Ну это уже надоело, — сказал Карабек, — до свиданья, Ата, спокойной ночи.

Тот замолчал на минуту, взглянул на Карабека и снова принялся за свое.

— Вот удивительный старик! Как у него не устанет рот?! — крикнул мне Карабек, хлопая себя по бедрам.

Ему стало весело. Он сел перед стариком тоже на корточки и с удивлением уставился ему в рот. Потом в его глазах мелькнула какая-то лукавая мысль. Он начал раскачиваться в такт старику и вдруг тоже запел по-киргизски. Продолжительными периодами, без выхода, по всем правилам киргизского пения: закатив глаза, с клекотанием в горле — они пели друг перед другом, как две птицы.

Старик был озадачен, словно он только сейчас увидел Карабека. Он склонил голову на бок и даже временно умолк с полуоткрытым ртом. Карабек тоже замолчал. Но тотчас же юродивый, набрав в себя новую порцию воздуха, хватил такую высокую ноту, что Азам взвизгнул и шерсть его снова ощетинилась. Однако Карабек не отставал. При каждом вопле почтенного старца он принимался вторить ему в меру своих могучих легких…

При всей комичности картины, я придумывал способ прекратить этот концерт. Дикий угол мира, куда мы забрались, метель за дверью, этот вой, беспокойная беготня собаки, искры, летящие из костра, — все это легко можно было бы принять за бред сумасшедшего…

Но старик не выдержал первый. Он встал и сердито замахнулся своей палкой.

— Ай, ит-ала-каз, собака, пестрый гусь! Проклятый человек-шайтан, а-а-а…

Бормоча и пританцовывая в своих чулках по снегу, он скрылся.

— Думал меня перепеть, — спокойно сказал Карабек сплевывая, — ничтожный человек, ослиный желудок. Асай-Мсай. Палка Моисея… Вот что, начальник, он ругался, что мы ввели собаку в кибитку. Это нехорошо. «Термез» называют киргизы двери, — значит, «собака не войдет». Теперь старик расскажет всем про это, будет чатак — скандал. Я сейчас выведу Азама в конюшню. А киргизам мы скажем, что старик наврал.

Он взял Азама и вышел с ним из кибитки. Я слышал, как он скрипел дверьми сарая, говорил с лошадью, гремел цепью, на которую привязывал Азама, потом смолк.

Ho почему-то он не возвращался. Подождав еще немного, я вышел. Карабек стоял у кибитки.

— Кто-то торчит там, — показал он в темноту. — Несколько человек разговаривают.

Острое чутье киргиза редко обманывает: я подумал, что на этот раз там и в. самом деле кто-то есть.

— Все равно они нам не дадут спать, пойдем прямо к ним и спросим, что им нужно.

Решительно зашагав в темноту, мы вскоре увидели трех человек. Увидев нас, они попытались скрыться. Двое из них были с ружьями.

— Стой! — крикнул Карабек.

Мы спросили у незнакомцев, кто они; что они делают тут и почему не идут в кибитку.

— Барон не велел ходить нам в кибитку. Барон приказал…

— Барон? Почему? — удивился я. — Ничего не понимаю…

ДЕРЕВЯННОЕ УХО

Я спросил, где живет хозяин нашей кибитки. Мне сказали: рядом. Карабека я послал за Бароном, а сам, ориентируясь на свет костра, пробивающийся сквозь метель, вернулся к кибитке и, обогнув ее, принялся искать кибитку хозяина. Протянув руки перед собой, я шаг за шагом пробивался через мрак и метель. Но вскоре, оглянувшись, я убедился, что уже потерял свою кибитку. Сделав два шага назад, попал в какую-то яму, в которой лишь случайно не сломал себе ногу.

Вырвавшись из ямы, я остановился, пытаясь что-либо разглядеть вокруг себя. Ледяной ветер засыпал меня колючим снегом. Когда я выскочил из кибитки, то не накинул на себя дохи и теперь стоял в одной гимнастерке. Горные ночи, особенно в такую метель, совершенно непроницаемы, и я знал, что можно замерзнуть в десяти метрах от дома.

Я прислушался. Сквозь вой ветра доносился издалека глухой ропот, словно урчанье огромной собаки. Потом я различил голоса людей. Сделав несколько шагов, я услышал эти голоса совсем рядом и вдруг ударился обо что-то лицом. Это была кибитка. Сквозь дыры в войлоке я рассмотрел слабый свет. Предпочитая любую неожиданность риску замерзнуть, я обошел кибитку в поисках двери. У самого порога я остановился, чтобы послушать разговор. В кибитке происходил спор. «Двенадцать»,— говорил кто-то. «Нет, десять, десять, десять, Аллах— свидетель!» — отвечали ему тем же самым голосом. У меня коченели руки. Я вошел.

На полу кибитки стоял карачирок — чугунный светильник с бараньим жиром. Он слабым светом озарял внутренность кибитки. Сквозь облака дыма я с трудом разглядел какие-то странные лица, белевшие в углах. Перед самым светильникам сидел та войлоке старик, хозяин нашей кибитки, и бросал перед особой игральные кости.

Я поздоровался. Никто мне не ответил и даже не взглянул на меня. Старик бросил кости и сказал:

— Ну, вот, шесть, видишь.

И тут же ответил себе:

— Нет, не шесть. А-а, не шесть! Где же ты видишь шесть, старый мошенник?!

Он играл сам с собой в кости!

— Хозяин, дай карачирок, пойдем запрем конюшню.

Он не отвечал мне. Тогда я схватил его за плечо и встряхнул. Тут он, наконец, поднял на меня глаза, но решительно ничего при этом не сказал, и лицо его даже не изменило своего выражения.

«Неужели все в этом кишлаке сошли с ума?» — подумал я и взглянул на остальных присутствующих; они по-прежнему сидели неподвижно как манекены. Некоторые из них дико улыбались, другие покачивались, закрыв глаза… Тогда я вдруг догадался, в чем дело. Это были курильщики опиума.

Всмотревшись, я заметил в руках одного мужчины длинную трубку опиекурильницы. Я уже слышал, что здесь широко потребляется контрабандный опий из соседнего Китая, он шел Через эти места потаенными тропками, вместе с анашей, платками, а иногда и дамскими чулками, привезенными сюда с базаров города Кашгара.

Но все это вовсе не избавляло меня от необходимости идти в конюшню с хозяином и с его кадильницей. К счастью, я заметил, что старик мой находится в более сознательном состоянии чем его приятели. Но все дневное почтение старика к моей особе куда-то улетучилось. Равнодушно посмотрев на меня, он произнес наконец:

— Будем играть в кости.

Бросив взгляд на мои сапоги, он совсем оживился:

— Давай на сапоги, давай играть на эти сапоги! Бросаю.

Я отказался играть и повторил свое требование. Оно не произвело на старика Деревянное ухо никакого впечатления. Он озирал меня всего с ног до головы, и, наконец, взор его остановился на шапке.

— Давай играть на шапку.

— Нет.

— Тогда давай будем кидать кости: играть нам или не играть на шапку?

— Нет, не хочу. Довольно глупостей, — строго сказал я. — Бери карачирок и идем в конюшню.

Старик замолчал и отвернулся, у него опять пропал интерес к моей особе. Я взял в руки карачирок.

— Тогда вот что, — сказал старик. — Давай играть: идти или не идти в конюшню. Бросай три раза.

Сыграть во что бы то ни стало было ему необходимо. Что тут поделаешь! Я сел на кошму, взял в руки кости и кинул. Выпало девять. Старик швырнул — пять.

Ha второй раз у меня выпало четыре, у него — семь, он выиграл. «А! А! А!» — закричал он и запрыгал на месте, точно ехал на осле.

В третий раз я швырнул двенадцать и встал.

— Идем, — сказал я, — поднимая старика.

С последней надеждой он перемешал кости, пошептал что-то в руку и швырнул— четыре. Я взял его за руку. Он поднял карачирок, оставляя всех остальных присутствующих в темноте. Никто не обратил на это внимания. Прикрыв светильник шапкой, мы вышли.

Странной этакой процессией, держась друг за друга и поминутно зажигая гаснущую коптилку, мы двинулись сквозь метель.

— Значит, ты совсем не играешь в кости? — спрашивал старик.

— Нет, нет, — говорил я, подталкивая его вперед. Наконец мы достигли конюшни. Азам, почувствовав мое приближение, тихо завизжал. Когда же я распахнул двери, он, увидев старика, рявкнул и бросился вперед. Цепь зазвенела. Старик вскрикнул и, бросив карачирок, побежал прочь. Баранье сало разлилось, и вспыхнула подстилка.

— Тохта, стой! Бер-су, давай воды! — сперепугу закричал я, но старик уже вопил где-то далеко среди метели.

Я принялся забивать огонь ногами. «Такой ветер, недостает только поджечь весь кишлак», — подумал я. Горящий жир как нарочно разливался по полу, заполыхало сено. Алай хрипел и пятился, кося глазом. Верблюды начали подниматься на задние ноги.

Среди этой сумятицы вдруг в кибитку кто-то вбежал и прыгнул на горящую кошму, мы столкнулись и оба упали. Я вскочил тотчас же и вдруг увидел высокую девушку. Она засмеялась, я тоже, мы опять принялись гасить огонь. Девушка притащила с собой кошму, и ею мы быстро загасили солому.

— Ким? Кто? — спросил я тогда девушку.

— Мен. Я, — ответила она.

Мы засмеялись.

— Ким сен? Кто ты?

— Я Сабира.

Ах, Сабира — это дочь старика, этого несчастного игрока! Та самая смуглая красавица, что днем подавала старику хворост для костра.

Заперев сарай на замок и поблагодарив девушку за помощь, я отправился в свою кибитку. Там уже сидели Карабек и Барон, член сельсовета.

— Барон, почему ты поставил часовых, почему не велел людей к нам в кибитку пускать?

— Барон боится за начальника. Начальник не знает, что делается сейчас кругом в такую ночь, — ответил он. — Барон поставил охранять начальника.

— Ты сделал неправильно. Мы не хотим прятаться от граждан. Пусть каждый приходит к нам и рассказывает все, что хочет.

— Как хотите, — сказал недовольно Барон, поднимаясь и пожимая плечами. — Здесь кишлак — темные дела. Здесь кишлак — рядом Кашгария. Сейчас дорогу снег закрыл, через двадцать дней дорога будет. Кругом контрабандисты рыщут. Самый страшный контрабандист — Джалиль Гош, ты видел его утром, высокий, на собрании на тебя смеялся. А ночью придет и застрелит. А, может, и ножиком. Он ничего не боится. Его всякий кишлак знает, страшный человек!

И он ушел. Мы закрыли кибитку и снова улеглись под шубами.

Выла метель. Ветер проникал сквозь дыры, под шубу.

— Где ты. был, товарищ начальник? — спросил тихо Карабек. — Я много думал, искал, думал, теперь очень рад.

Потом он помолчал, стал ворочаться под шубой, но, видимо, ему не спалось; наконец, он поднял голову и спросил вдруг:

— Товарищ начальник, я все думал: может самолет из Москвы в кишлак Кашка-су долететь? А сколько поднимет? Вот лошадь Алая поднимет он или нет?

Я уже привык к подобным вопросам Карабека.

— Спи, — сказал я, — потом разбужу, сам спать буду. Завтра отвечу.

— Нет, сначала ты спи.

Мы заспорили. В этот момент что-то за стеной кибитки загрохотало, кто-то упал или застучал в стену.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек вскакивая.

— Э-ей, — закричал человек за стеной, — хочешь играть в кости? Будем лошадь играть, а?

Это был Шамши, старик Деревянное ухо.

— Отправляйся спать сейчас же! — крикнул я, выходя из себя.

Человек за стеной умолк. Я укрыл голову шубой, пытался заснуть. Но долго еще за стеной шуршал снегом и бормотал полоумный игрок. Сквозь сон всю ночь доносились до нас какие-то неясные выкрики и шага, возникавшие и растворявшиеся в шуме ветра; может быть, злоумышленник, или просто запоздавший игрок, или опиекурильщик брел по кишлаку. Это было как бред — страшные ночные миражи кишлака, притаившегося на опиумных, контрабандных тропах гор.

ПАСТУХ ГОЛУБЫЕ ШТАНЫ

— Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!.. Ослы трубят, петухи поют, солнце едет по горам на большой арбе, запряженной туром, и член сельсовета шагает по кишлаку с большим рыжим портфелем подмышкой. Человек открывает двери, идет на базар. Вот идут товарищи люди посмотреть на кибитку агронома, о-о!..

— Солом алейкум! Мир и почтение дому.

— Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?

— Бедно.

— Много пшеницы есть?

— Нет, совсем нет.

— Много ячменя есть?

— Два черека, мало.

— Много скота есть?

— Один конь.

— Много детей есть?

— Восемь человек.

— Что кушать будешь весной?

— Корень. Гульджан.

— Сколько собрал урожая?

— Совсем не сеял!

— А ячмень где взял?

— Аллах послал…

…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.

Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.

B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.

— Вы плохо живете, — сказал я собравшимся. — Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…

— У нас не вырастет горох, овес, пшеница, — сказал один старик вздохнув, — на наших местах растут одни камни.

— Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.

Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.

— Дайте семена гималайского ячменя для нашей научно-исследовательской станции. Мы производим опытные посевы в различных долинах Памира и Алая.

Дружное молчание было ответом и на эти слова. Можно было подумать, что меня не слышат. Тогда я решил, что собравшиеся не понимают этих неизвестных им слов.

— Карабек, — сказал я, — переведи им насчет гималайского ячменя. Объясни, для чего он нам нужен, ты ведь знаешь: сравнить эти семена с другими. Посеять на опытных полях. Отобрать наиболее урожайные сорта, вывести новые. Объясни, что гималайский ячмень привык к этому климату, к высоте в три тысячи метров, он нам очень нужен для опытов.

— Не дадут, — сказал мне Карабек по-русски.

— Объясни, что мы вернем пшеницей из Гарма. Предложи за кило ячменя кило пшеницы. Если будут торговаться, дай больше.

Карабек перевел все это, склонив голову на плечо и глядя в огонь. Это был знак полной покорности, но и безнадежности. Он кончил. Никто не отвечал.

— Не хотят, — махнул рукой Карабек.

Киргизы переглядывались и шептались друг с другом.

— Почему они боятся говорить?

— Барона боятся, — тихо оказал мне Карабек…

В это время я заметил стоящего в дверях Джалиля Гоша. Опершись о ружье, так же хмуро, как вчера, он оглядывал нас.

— Конечно, Барона все боятся, — громко сказал он сплевывая. — Барон — советская власть. А они овцы.

Старики потупили глаза. Но один молодой киргиз вскочил с земли, белые и красные пятна покрыли его лицо. Вообще же этот парень был цветист и без того. Из-под ватного халата виднелась розовая рубашка с разводами и яркоголубые штаны, заправленные в какие-то онучи.

— Неправда, — сказал он. — Я не боюсь Барона, чего мне его бояться? Начальнику нужен ячмень?..

Он не договорил. В дверях вдруг появился Барон. Черными своими глазками он пристально посмотрел на говорившего парня, потом на меня. Он вздохнул, причем морщин на его лице, казалось, стало еще больше.

— Саид не боится Барона, — сказал он тихо, — хорошо, Саид, правильно, Саид. А почему Барона нужно бояться?! Разве Барон — тигр? Или, может быть, Барон — дикая кошка?..

— Барон — дикая свинья, — тихо сказал Джалиль Гош.

Барон сердито отвернулся от него.

— Барон — член сельсовета, и поэтому ему приходится выслушивать всякие оскорбления от врагов советской власти. От врагов, которым место в тюрьме, — здесь Барон взглянул на Джалиля. — Барон хочет всем только хорошего. Но ведь Саид знает, что у нас нету ячменя, а?

Он взглянул здесь на Саида, тот сел опять на место. Я решил воспользоваться случаем.

— Саид, — сказал я, — говори же, не бойся. Скажи, что ты хотел. Есть ячмень?

— Нет, — сказал тот потупившись, — я не говорил, что ячмень есть.

Тогда я начал рассказывать Барону все сначала: гималайский ячмень нужен нам для опытных посевов, за ячмень мы даем пшеницу… Остальные киргизы тем временем поодиночке поднимались и уходили. Скоро мы остались одни в кибитке.

— Зачем тут такой разговор ведешь про Барона? — сказал мне Барон. — Я член сельсовета, ты подрываешь авторитет.

— Я не говорил о тебе. А если ты хороший член сельсовета, то должен помочь нам с ячменем. Можете вы нам дать семян?

— Я тебе не могу сейчас сказать.

— Почему?

— Не могу. Потом.

— Да почему же потом, а не сейчас?

— Я должен подумать.

И он поднялся, чтобы уйти.

— Сколько же времени ты будешь думать?

— Часа два. Через два часа мы скажем.

«Удивительно, с кем он хотел советоваться?» — подумал я. Попросив через два часа собрать всех в кибитке, мы с Карабеком вышли на улицу. Нам захотелось познакомиться с жителями поближе и по возможности подготовить в беседах разрешение ячменного вопроса.

Начать мы решили с хозяина нашей кибитки.

Перетащив вещи в сарай, мы подбросили лошади сена, дали Азаму лепешку и отправились к хозяину.

Шамши-Деревянное ухо сидел посреди кибитки, раскачиваясь и закрывши глаза. Он бормотал что-то себе под нос. В темном, грязном углу восседали две худые старухи, еле прикрытые тряпками. Нищета глядела изо всех углов.

— Солом! — сказал Карабек. — Проснись, старик. Не видел ли ты во сне арбу пшеницы? Мы можем тебе дать ее наяву.

— Что? — старик открыл глаза. — Я видел во сне десять верблюдов. Один шел с золотом. Второй верблюд шел с серебром. Третий верблюд шел с опием. Четвертый…

Он не спеша загибал по пальцу на руке.

— Хорошо, остановись, ты видел слишком много верблюдов. Выслушай лучше нас.

Мы присели на кошме, и Карабек коротко рассказал, в чем дело.

— …Четвертый верблюд с дынями. Пятый— с коврами. Шестой — с табаком… — старик продолжал загибать пальцы и качаться, опять закрыл глаза и в то же время слушал нас. — Седьмой верблюд… Как? Ячмень? Есть ячмень! — вдруг воскликнул он и открыл один глаз.

— Много даю ячменя! — здесь старик открыл оба глаза и вытаращил их. — Даю! — он еще шире открыл глаза и хлопнул себя по лбу. — Только вот что, будем играть в кости. Если вы выиграете десять раз, тогда я вам даю ячмень, пять мешков даю.

«Ого!» — подумал я.

— Пять мешков мало, — сказал Карабек, беря в руки кости.

— Десять!

— Да что вы его слушаете! — закричала вдруг старуха. — У него и одного зерна за душой нет! Если бы десять мешков было у нас! Зачем, старый дурак, небылицы говоришь?..

Старик недовольно скосил на старуху глаза и снова принялся дремать и качаться. Мы поняли, что старуха права, здесь не было и зерна. Раздосадованные потерей времени, мы вышли на улицу…

Кишлак молчал. Склоны гор, освещенные солнцем, поднимались над ним. Черные овалы кибиток беспорядочной группой пятен раскинулись по долине. Метель, прошедшая ночью, навалила на пространствах меж кибиток много снега. От кибитки к кибитке нужно было пробираться, проваливаясь в снег, расчищая тропинку в сугробах. Одинокие дымки поднимались из тюндюков — отверстий в крышах кибиток. Тихая возня верблюдов и редкие крики ослов нарушали тишину.

«Напрасно мы будем стоять здесь, точно жалкие нищие, — подумал я, — никто не бросит нам и горсти ячменного зерна».

— Подожди, — оказал Карабек.

Он остановился и, подняв палец к уху, прислушался. Откуда-то доносилась киргизская песня.

Обойдя большой снежный завал, мы увидели огромную кибитку, вернее, целый квартал кибиток, кибиточный дворец. Он раскинулся как шатер. Подпираемая палками, составленная из войлока, досок, мешковины, это была царица среди кибиток; такие обычно имели баи, богачи; кибитки их состоят из нескольких отделений, к ним примыкают еще кибитки, все это сооружение вмещает обычно хозяина, всех его жен, детей, животных и имущество.

Когда мы подошли к кибитке, песня прекратилась. Но сейчас же откуда-то из глубины до нас донеслись плач и стон.

— Поет мужчина, плачет женщина, удивительные дела, — сказал Карабек, вытаращив глаза. — Может быть, здесь умер человек? Уйдем, здесь не дадут ячменя.

Но новый взрыв плача удержал нас на месте. Выбрав одно из многочисленных отверстий, мы шагнули в него. Мы очутились в пустом темном помещении.

— Кто тут есть? — громко сказал я.

Ответа не было. Тогда мы прошли в следующее отделение. Там тоже никого не было. По углам лишь стояли сундуки, окованные железом, лежали мешки, ящики, какие-то кости. Три узких отверстия открывали вход в следующее отделение. Мы заглянули в них.

Что за история! Там также не было ни души. Однако сдавленный плач продолжал доноситься к нам откуда-то из темноты. Шагнув еще в одни двери, мы очутились в полном мраке. Пробравшись на ощупь среди сундуков, мы натолкнулись на следующую переборку. За ней, теперь уже явственно, плакала какая-то женщина. Мы нащупали дверь — она была заперта огромным висячим замком.

— Кто там? — негромко спросил я.

Плач прекратился, и тотчас же за стеной раздалось рычание собаки.

«Какая ерунда, — подумал я, — это уж слишком похоже на сказку: запертая в замке красавица и злое чудовище ее охраняет. Только все в киргизском варианте: дворец сделан из дырявого войлока и очень уж пахнет овчиной». В темноте возле моего лица я ощутил частое дыхание Карабека.

— Спроси ты, — сказал я.

Он начал по-киргизски спрашивать, кто там и почему плачет. Но никто не ответил. Собака же начала рычать и рваться на цепи так громко, что мы поспешили выбраться назад.

— Нужно же, в конце концов, найти здесь хозяина, — сказал я.

Мы заглядывали в разные дыры и, наконец, увидали приотворенную дверь. Толкнув ее, я вошел. На ковре, у малюсенького заднего окошка, скупо освещавшего конуру, сидели два человека. При нашем появлении один из них вскочил. Это был Барон. Он взмахнул руками и принялся говорить что-то; видимо, неожиданный наш приход смутил его.

Другой человек тоже поднялся не спеша и, поклонившись нам по-европейски, начал пристально и несколько насмешливо рассматривать нас. Этот поклон, маленький рост человека и его лицо невольно обратили на себя особое внимание.

«Японец!» — подумал я, всмотревшись. Но было темно, человек, не говоря ни слова, сел опять в угол.

— Ну, как с ячменем? — спросил я Барона первое, что пришло в голову.

— Нет ячменя, — резко ответил тот.

— Скажи, а кто там плачет, в кибитке?

— Где плачет? Там ничего нет.

— Там джины плачут, дьяволы плачут, товарищ начальник… — насмешливо сказал Карабек.

Барон ничего не ответил. Резко повернувшись, я вышел.

«Так не забудь про собрание», — кинул я обернувшись.

Отходя уже от кибитки, мы опять услышали пение.

— Стой, ты знаешь, кто поет? — сказал Карабек, прислушиваясь. — Тот парнишка поет, голос Саида поет. Пастух в голубых штанах, который утром оказал, — Барона не боится.

— Саид? В таком случае следует вернуться. С ним нужно поговорить.

Мы обошли опять кибитку с другой стороны и попали в помещение для скота.

Бесчисленное множество овец, прижавшись друг к другу, стояло под огромным навесом. Саид лежал на подстилке, уткнув голову в кошму, и бормотал. Откуда-то из темноты три верблюда и один горный бык свешивали над ним удивленные морды, будто слушая его пение. Саид пел:

«Скоро, скоро, скоро появится Сарыкар.

Желтый снег съест белый снег.

Белый снег уйдет вниз, вниз, в долину.

Откроются дороги в Кашгар, в Фергану, в Каратегин.

Я один поднимусь на высокую,

очень высокую скалу.

Увижу Кашгар, Каратегин и Фергану…

Ходят люди по всему миру, идут караваны, овцы едят зеленую траву

А я везде один.

Как свеча. Как месяц. Как дерево на вершине скалы.

Тогда я крикну на весь мир, что я один.

Но никто меня не услышит. Даже она…

Она будет очень, очень далеко, за горами, в стране Кашгар…»

— Кто же тебя не услышит? Почему так поешь? — спросил Карабек.

Парень, сев на корточки, поглядел на нас. Из-под черной шапки исподлобья смотрели его угрюмые глаза.

— Сабира, — ответил он.

— Как Сабира? Где она? — спросил я, вспомнив ночную красавицу, помогавшую мне тушить пожар.

— Она заперта здесь в кибитке…

Тут Саид объяснил, что уже несколько лет он пастухом у Барона отрабатывает калым за Сабиру, которую тот обещал отдать Саиду в жены. Теперь утром Барон рассердился на него.

Сабиру же Барон продаст в Кашгар, как только откроются перевалы.

— Ничего не понимаю. Разве она дочь Барона? А не старика Деревянное ухо, который в кости играет?

— Да, она дочь Шамши. Но он бедный старик, а Барон его родственник.

— А чей это скот?

— Барона.

Сказав это, парень испугался и, обернувшись, быстро заговорил:

— Нет, я ничего не рассказывал. И я не видел вас. Я ничего не знаю. Уходите, уходите. Лучше уезжайте из кишлака. Ячменя вам никто не даст.

— Почему же?

— Так сказал Аллах, — ответил пастух.

— Разве сам Аллах был у вас в кишлаке?

— Нет, так сказал Голубой берег…

Вот оно, оказывается, что! Об этом я слыхал много раз. Нам не в первом уже кишлаке единоличники отказывались продать ячмень, ибо таинственный Голубой берег запрещал это. Он же агитировал против посева пшеницы и против ТОЗов…

ЯЧМЕНЬ

— Дорогой товарищ Кара-Тукоу, — сказал мне Карабек. — День приходит — ячмень нет. День уходит — нет. Ступай домой. Я один понюхаю воздух в кишлаке.

Вернувшись в кибитку, я застал у себя собрание. Я встретил тут всех знакомых уже мне киргизов; не было одного только Шапки из куницы — киргиза, который ночью нас вел в Кашка-су. «Куда он девался, этот Шапка? — опрашивал Карачек. — Наверное, уехал из кишлака».

Одни киргизы сидели возле кибитки, другие стояли внутри, иные подходили, пробираясь глубокими тропинками, вырытыми в снегу.

Огромный Джалиль Гош сидел, как и вчера, в стороне.

Не успел я открыть рот, чтобы начать разговор, как в дверях кибитки появилась юркая фигура Барона.

— Нет ячмень, начальник, — сказал он. — Пусть начальник едет домой. А пшеницу везите. Зерно пусть дают.

«Почему Барон настаивает, чтобы везли именно зерно, а не муку?» — удивился я.

— У вас мельница есть?

— Есть, — ответил Барон.

— А кто хозяин?

— Все — хозяева.

— Барон — хозяин, — сказал Джалиль Гош.

Барон что-то быстро начал говорить Джалилю, так что я ничего не понял.

— А баи есть у вас?

— Баев нет. Баи были, заграницу ушли… Я бедняк. Все бедняки… — заговорил Барон… — Граждане, собрание не состоится, расходитесь.

Оставшись вдвоем с Бароном, я потребовал, чтобы он немедленно освободил плачущую девушку. Ни слова не сказав, зло сверкая глазами, он ушел.

Вечер, быстро наступающий в горах, уже окутал кишлак.

Карабек не возвращался.

Пришел Шамши и сел против меня.

Он долго жевал губами, огладывался, кряхтел и смотрел куда-то мимо меня.

— Может быть, начальник пойдет спать сегодня в нашу кибитку? — заговорил, наконец, Деревянное ухо.

— Почему я не могу спать здесь? — удивился я.

— Я не знаю, не знаю… Как хочет начальник. У нас в кибитке крепкие двери…

Так как Карабека все еще не было, я начал беспокоиться. Наконец, я решил на всякий случай принять предложение старика. Вместе мы перетащили вещи.

— А я буду ждать там твоего помощника, — сказал Шамши.

В кибитке, к своему удивлению, я застал Сабиру и старуху, жену Шамши. Они разжигали костер. Мы заперли двери на засов, и я начал устраиваться.

В дверь кто-то громко постучал.

«Опять ночь, опять начинаются происшествия», — подумал я и спросил:

— Ким? Кто?

— Мен? Я, — ответил незнакомый голос.

— Ким сен? Кто ты?

— Мен, — снова ответил голос, не желая называть себя.

— Бир сагат келынь, приходи через час, — ответил я, рассчитывая, что Карабек через час вернется. Но человек за дверью настойчиво тряс дверь. Послышался еще один голос, что-то тихо говоривший.

— Кетынь, уходи, — сказал я, затем быстро прошел в кибитку, снял со стены винтовку, достал патрон, поставил на предохранитель и повесил снова на столб. Старуха вдруг завыла. Девушка сердито начала ей что-то говорить. Больше никто не стучал. Меня стало клонить ко сну. Я достал спальный мешок, расстелил, снял валенки и начал влезать в него. Все смотрели на мой мешок с изумлением. Винтовку я положил рядом. Только лежа в мешке, я почувствовал, как я устал.

Сабира подбрасывала в костер полынь. Над самым полом дыму было мало, и слезы уже не лились из моих глаз.

— Джуда яхши кизимка Сабира — очень хорошая девушка, — подобрал я комплимент по-киргизски.

Она улыбнулась, показывая крепкие белые зубы.

Незаметно я заснул. Проснулся я, повидимому, очень скоро. В свете тлеющих углей костра около меня стояли двое. Они яростно спорили.

Я увидал молодого киргиза и Сабиру. Киргиз держал в руках мою винтовку. Сабира тоже держалась руками за винтовку и тянула ее к себе.

«Сон или наяву?» — подумал я и услышал шёпот Сабиры:

— Кэрэк эмэс, кэрэк эмэс, не надо, пожалей старика, пожалей дом, — тихо просила она.

Мое положение было довольно нелепо: до того как я успею вылезть из мешка, он меня убьет или убежит с винтовкой. Я тихонько протянул руку к нагрудному карману гимнастерки, вынул браунинг и, отведя большим пальцем правой руки предохранитель, резко выкинул руку вперед и крикнул: «Ташла мультук — бросай ружье!» Киргиз рванул винтовку и бросился к двери. Сабира выпустила винтовку и упала. Я нажал спуск — осечка; дослал новый патрон. Вдруг киргиз, как бы подброшенный пружиной, уже достигнув дверей, взвился в воздух и опрокинулся на спину. На него, как барс, бросился вбежавший Карабек.

Я мигом выскочил из мешка и бросился к ним.

— Дверь закрой! — закричал Карабек.

Я бросился к двери. Закрывая двери, увидел вдали силуэты лошадей и людей. Сабира что-то быстро объясняла Карабеку, о чем-то просила его, ломая руки в отчаянии. Карабек уже целился в лежавшего. Все это произошло очень быстро. Всмотревшись, я вдруг узнал киргиза — это был пастух Саид. Он сидел, обняв руками колени, и покачивался. Карабек стоял над ним, качая головой.

— Ах, пастух Барона, ай, Голубые штаны! Ружье хотел украсть…

— А что хотел с ним делать? — спросил я.

— Барона хотел стрелять, а то Барон его убьет.

— А, может, меня хотел застрелить?

— Нет, он бы тебя ножиком зарезал, — успокаивал меня Карабек. — Ай, ай, ай… Я говорил: нельзя спать, смотреть надо, зерно есть, продуктур есть, лошадь есть, ружье есть, ай, нельзя так!

Парень не делал попыток сопротивляться, и Карабек повесил винтовку на плечо.

— Ну как дела, Карабек?

— Барон не дает ячмень, говорит: нет.

— Достать надо! — сказал я.

— Я сам знаю, а где достать? Весь кишлак ходил. Народ в кибитки не пускает. Плохо. Я в одну кибитку зашел, смотрю: человек под кошмой спрятан. Знаю: контрабандист, Китай едет. Дорогу ждет.

Пастух заговорил быстро-быстро. Карабек ему отвечал и вдруг засмеялся. Я спросил, в чем дело. Карабек ответил, что пастух просит взять его в караван. Здесь, говорит, Барон зарежет, а Сабиры все равно не даст: Барон думает ее продать за десять тысяч рублей одному баю в Кашгарию.

В дверь постучали.

— Скажи, что сплю, никого не пускай, — сказал я Карабеку.

Карабек, вернувшись, сказал, что приходил Барон, спрашивал о пастухе, требовал, чтобы пустили, кажется, обиделся и ушел.

— Слушай, Карабек, переведи пастуху, что если он обменяет мне пшеницу на ячмень или муку, то я его возьму в караван, пусть докажет, что может работать. Это будет ему сасыгыт: он ружье хотел украсть.

Сасыгыт — это выкуп, который берут с вора, пойманного с поличным.

Карабек перевел. Пастух покачал головой, тихо поднялся и пошел к двери.

— Сасыгыт, сасыгыт… — засмеялся Саид и ушел.

— Тут такое дело, — тихо сказал Карабек, — он поступает в комсомол, он много рассказывает сельсовету, рассказывает в районе, что Барон делает. Только Барон знает это, жить хочет и его зарежет. Все! Давай спать. Азаму хлеба не давал? Нет? Хорошо… Я с Азама цепь бросаю, он злой будет, хорошо будет смотреть.

Сабира, подбрасывая в огонь стебли полыни, сидела у костра, поджав ноги, положив голову на колени, и казалась совсем маленькой. Она думала.

Мы уснули. Ночью мне снились то борьба, то какие-то многолюдные совещания, где все кричали, и крик этот переходил в рев моря. В море падали скалы, скалы грохотали, и моя голова скакала по ним. Я хотел удержать голову, но она скакала с камня на камень, и вдруг сквозь сон я почувствовал, как что-то шевелится у меня под головой. Сон исчез. Первое желание было вскочить. Но я заставил себя лежать. Во-первых, я не знал, грозила ли мне опасность, а, во-вторых, может быть, это тот вор, который украл мое мясо.

Как его поймать? Спальный мешок неуклюж: сразу из мешка не выскочишь. Зазвенело что-то ветеране. «Оружие», — решил я и тихонько под мешком вынул револьвер, отвел предохранитель.

Из куржума совершенно явно таскали сахар по куску. Сахар лежал под моей головой. Поэтому мне и приснилось, что моя голова падает с одного камня на другой. «Поймать вора во что бы то ни стало», — решил я и, круто повернувшись, схватил кого-то за халат, рванул, подмяв под себя, приставил револьвер к голове и сказал по-киргизски: «Лежи, не шевелись».

— Карабек, Карабек, — звал я.

Его ответ послышался… откуда-то снизу. Что за черт! Я еще раз позвал.

Карабек отозвался:

— Товарищ начальник, пусти!

Человек, который тащил сахар, оказался Карабеком. «Неужели он ворует? Плохо..» — подумал я.

— Я, — сказал Карабек, — сахар меняю на ячмень. Сабира женщин звала. Женщины ячмень носят, на сахар меняют. Сабира просила пастуха на работу взять. Мужем ее будет. Она за него ячмень меняет, убегает из дому с Саидам.

Сабира, улыбаясь, подошла.

— Тихо надо, товарищ начальник, по секрету от Барона делают.

Старик полулежал у костра.

— Ведь старик видит и расскажет, — сказал я.

— Раз надо, он не видит, он спал, понимаешь, он боится.

— Карабек, — спросил я, — сколько ты наменял?

— Один пуд ячменя будет, только сахару нет, один чай остался.

Вдруг мне пришла в голову одна мысль.

— Карабек, спроси женщин: рис, хлеб, мыло берут?

— Берут,

— Тогда меняй на ячмень продукты.

— Зачем все, а мы что кушать будем?

— Завтра пойдем на охоту с Саидом и убьем козла.

— А если не убьем?

— Ты же сам говорил, что козлов много.

— Очень много!

— Ну вот и хорошо, меняй!

Всю ночь мы принимали ячмень. Скрипела дверь, женщины, как призраки, возникали в дверях с куржумами, полными ячменя, и исчезали, подобно теням, обменяв.

зерно на продукты. Всю ночь стучали камни, заменяющие гири на чашках весов…

ОХОТА

Мы проснулись, когда яркое солнце врывалось уже во все щели кибитки. Пора было идти на охоту. Но вокруг нас не было ни старух, ни пастуха, ни Сабиры. Карабек увязывал сумки. Какое-то бормотанье доносилось снаружи — странный козлиный голос, с причитаниями и воем. Я прислушался. Ничего нельзя было разобрать кроме обрывков непонятных фраз.

— A-а-а… Сары-кар. Желтый снег. Белый снег… Посох Моисея… А-а-а…

— Кто это там воет? — спросил я Карабека.

— Это опять Палка Моисея, — сказал Карабек не подымаясь.

Я выглянул за дверь. Посреди площади стоял тот самый полоумный дервиш, который приходил в ночь нашего приезда. Лицо его, как всегда, тряслось и плясало. Он стоял на одной ноге в женском чулке, другую ногу он поджал, как цапля. Он смотрел в сторону, противоположную нашей кибитке, и потрясал огромным посохом — Асай-Мсай.

— Дурной знак, — сказал Карабек, — день будет плохим: прежде всего увидели это чучело…

В это время снег у дверей заскрипел и в кибитку просунулась голова.

— Можно? — вежливо спросила она.

В кибитку вошел плотный мужчина, с бородой, покрытой инеем и сосульками. Когда он отряхнулся, я узнал Шапку из куницы — того чернобородого киргиза, который проводил нас ночью в Кашка-су. Наконец-то он появился!

— Здравствуйте, — сказал он, — усаживаясь перед костром. Как ваши дела? Я слышал, что вы ночью получили-таки немного ячменя, а? Ай, это хорошо сделано, очень ловко сделано!..

Он засмеялся и покачал головой.

— Да, но все-таки у нас еще мало ячменя, — сказал я.

— Сколько вы хотели бы иметь еще?

— Еще несколько мешков не мешало бы. И потом — нужны верблюды.

Человек задумался.

— Вот что. Я вам дам несколько мешков. И продам одного верблюда. Я, может быть, уговорю еще двух — трех человек.

Он встал, на пороге обернулся и почесал бороду.

— Вот что. Только никому не говорите об этом. В нашем кишлаке веселее жить молча… Понимаешь?

Действительно, через некоторое время он привел верблюда с большой поклажей, прикрытой кошмами.

— Ладно, ладно уж, — говорил он нарочно громко, — продам тебе лишнего верблюда. И сена немного для него…

Мы привели верблюда в сарай и здесь вытащили из-под войлока мешки с ячменем.

— Чтобы вы уехали вовремя, — сказал киргиз, хлопая рукой по спине верблюда. — А то вот-вот снег тронется. Тогда на всю весну здесь можно остаться…

Он ушел.

— Вот тебе и дурная примета! — сказал я Карабеку. — Видишь, как хорошо день начался! Теперь мы поохотимся, а завтра можно и в путь.

Взяв свои ружья и сумки и оставив в кибитке старика Шамши-Деревянное ухо, мы отправились разыскивать Саида. На улице мы опять встретили сумасшедшего дервиша — Палку Моисея. Он стоял на перекрестке и смотрел куда-то в сторону, держа посох высоко над головой.

Найдя Саида только через час, мы выехали гораздо позже, чем предполагали. Впереди ехал Карабек на огромном пестром кутасе Тамерлане, за ним ехал я на Алае, и сзади на черном верблюде ехал Саид с карамультуком — старинным пульным ружьем. Спереди мчался пес Азам, радуясь, что его выпустили на волю.

(Ехали мы к перевалу Кичик-Алай, по берегу быстрой горной речки.

Несмотря на то что был март, солнце уже слегка припекало.

Черные водяные воробьи, немного поменьше черных дроздов, летали в брызгах реки, ныряя в воду. Мы поднимались все выше. Солнце начинало припекать. Карабек затянул киргизскую песню.

Кишлак давно скрылся из виду, и река казалась узкой черной ленточкой далеко внизу, среди белых сверкающих ледяных берегов.

— Три человека на трех лошадях, три человека на трех лошадях, три человека на трех лошадях… — пел Карабек. Через полчаса мне эта песня Карабека надоела, и я опросил его, что он так однообразно поет?

— Ты ничего не видишь?

— Нет.

— А я вижу: раньше нас три человека ехали на трех лошадях, — и он указал на снежную дорогу.

Я стал всматриваться и вдруг увидел вдалеке на дороге Палку Моисея. Проклятый старик, как он мог очутиться впереди нас? Очевидно, ему известны какие-то другие тропинки. И ради чего он вздумал прогуливаться в своих чулках по горам?

Когда мы поравнялись с дервишем, он посмотрел своими безумными бесцветными глазами сквозь нас и забормотал:

— А, человек в больших очках… Скоро пойдет желтый снег, желтый снег…. Все ждут, чтобы пройти перевалом… Но никто весной не сойдет вниз, в долину, проклятие тебе… Ты не уйдешь от посоха Моисея…

Я не знал: относилось ли это к нам, или просто было безумной болтовней?

— Каркай, каркай, ослиный хвост! — крикнул Карабек, замахиваясь палкой. — Вот привязался! Был, знаешь, у одного осла трясущийся хвост, ему надоело, и он отрезал хвост ножиком. Вот какие бывают истории…

Старик, казалось, ничего не слышал, однако, когда Карабек направил на него своего быка, он довольно быстро и ловко отскочил всторону…

— Козел! — крикнул Карабек и, встрепенувшись, показал вперед.

— Где?

Остановив Алая, приподняв зеленые очки, без которых нельзя было ездить среди этих сверкающих снегов, и протерев бинокль, я долго всматривался в склоны гор, но козла не увидел.

— Где козел? — переспросил я.

— Ай, четыре глаза имеешь, а не видишь, вон там! — и он показал опять в том же направлении. — Видишь, много черный камень, видишь, левый край, большой черный камень, сверху козлишка!

На этот раз я увидел козла. Он стоял на вершине осколка скалы, и его огромные рога резко выделялись на фоне снега. Он стоял в восьмистах метрах, почти у вершины горы. Я потянул винтовку со спины.

— Не надо, — сказал Карабек, — далеко.

Мы поехали дальше.

— Не смотри туда: козел людского глаза боится. Смотри другую сторону… — и Карабек больше ни разу не взглянул на козла, пока мы не доехали до подножья горы.

Спешились. Саид взял из-под наклоненной скалы горсть песку и подбросил вверх.

— Яман, — сказал Карабек, — плохо. Ветер на козлишка идет, сейчас козлишка людской запах слышит, козлишка убегает.

— Идем скорей, — сказал я.

Я решил попытать счастья и быстро, насколько это позволял проваливавшийся снег, пошел между обломками скал вверх. Вскоре я вспотел и начал задыхаться: высота в четыре тысячи метров давала себя чувствовать. Все же я решил посмотреть, где козел, ибо высокие обломки заслоняли его от меня.

Приподнявшись на руках, я влез на небольшой обломок и пополз по скользкому черному краю, достиг верхушки его и осторожно выглянул.

Как и предсказывал Карабек, почувствовав запах людей, козел уже удалялся к верхушке горы.

«Все равно уйдет, попробую», — решил я и быстро перевел курок с предохранителя на боевое положение. Затем, поставив прицельную рамку на шестьсот метров, поспешно прицелился в козла и выстрелил. И тотчас же, словно по команде, больше десятка козлов выскочило метрах в ста от меня из камней и стало удирать на верхушку горы.

— Что я наделал? Ведь если бы подойти поближе, я бы их всех перестрелял…

Появление козлов меня ошеломило, и я прозевал наиболее удачное положение. Но все же я сделал несколько выстрелов по исчезавшим за верхушкой скалы козлам и не попал ни в одного.

Спустился я расстроенный и смущенный. Саид покачал головой и начал укоризненно что-то говорить.

Поехали дальше. Через полчаса остановились снова. Карабек, не говоря ни слова, свернул быка в глубокий снег налево и заехал в щель. Кутас в зимних условиях — снегоочиститель пути. И Тамерлан блестяще справлялся со своей задачей, проламывая своей грудью дорогу в сугробах За ним на этот раз ехал Саид на черном верблюде, а за Саидом — я. Повернув в ущелье направо, мы спешились.

— Козлишка четыре штуки та сторона горы есть… — сказал Карабек, — надо гора лазить.

Я влезал на бугры, на камни, совершенно выбился из сил, купаясь в собственное поту, но не мог никак долезть до верхушки. Саид первый исчез наверху. Затем он снова показался, несколько спустившись к нам, помахал рукой, и мы пошли влево.

— Козел на другую гору пошел, — пояснил Карабек. — Ты идешь влево, а я — сюда, вправо, на север; на горе очень хорошо видно, далеко не стреляй…

Я так и поступил. Поднявшись наверх и не доходя до самой верхушки, я присел отдохнуть и тут же увидел высовывавшуюся из-за камня голову козла. Очевидно, он пасся за камнем, не замечая опасности.

От меня шел пар, и я задыхался от быстрого подъёма. Прицелившись в темное пятно, я хотел выстрелить, но винтовка дрожала в руках. «Надо успокоиться, а то все равно не попаду», — подумал я и, опустив винтовку, сел на корточки. Вдруг темное пятно, которое я принимал за козла, поднялось вверх и оказалось человеческой головой в папахе. Я удивленно уставился на нее. Голова заметила меня, сейчас же спряталась, но потом появилась вновь, и из-за камня вышел… Джалиль Гош. Очевидно, он тоже охотился.

Он нерешительно двинулся ко мне.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал он и, пожав мне руку, быстро оглянулся несколько раз кругом. — Якши винтовка… — оказал он улыбаясь и, подойдя вплотную, потянул винтовку у меня из рук.

Но я не выпускал винтовку. Джалиль снова потянул ее к себе.

— Ташла — бросай! — сказал я.

Но он засмеялся, глаз его за стеклами темных очков не было видно.

— А ну, кто сильней будет, — сказал Джалиль Гош и снова потянул винтовку к себе.

Я вспомнил все разговоры о Джалиле, рассказы Барона о том, что он бандит и самый отчаянный контрабандист. Встреча с ним с глазу на глаз в горах не могла быть приятной. Однако я, сделав равнодушное лицо, протянул ему ружье.

— Ты хочешь посмотреть ружье? — спросил я. — На, пожалуйста.

Сам я сел на камень и принялся сворачивать папироску, одним глазом следя за Джалилем. Он тем временем осмотрел ружье, погладил его рукою и хмуро уставился на меня.

— А если я тебя убью? — вдруг спросил он.

Вопрос был неожидан.

— Ну что ж, — сказал я спокойно. — Значит, я буду убитым. Только и всего… Только ты меня не убьешь. Это я знаю. Тут уже он удивился.

— Отчего же? Что ты мне сделаешь? Пойдешь жаловаться Барону?

— Зачем мне Барон? Меня Барон не слушает.

— Ты с Бароном — одно и то же! — сказал Джалиль и выругался. — И ты советская власть и Барон — советская власть…

— А почему ты не любишь советскую власть?..

Мы сели на камень. Джалиль тоже закурил, отдал мне ружье.

— Вот что, Джалиль, — сказал я как ни в чем не бывало. — Мы уезжаем. Нам нужны караванщики. Пошел бы ты к нам в караван?..

Джалиль от неожиданности умолк и с изумлением уставился на меня.

— Знаешь, я тебя в самом деле убью, — оказал он. — Ты мне не говори такие вещи. Джалиль — не караванщик. Джалиль — не верблюдчик…

Мы посидели еще некоторое время молча. Джалиль нахмурился, задумавшись, потом сплюнул папироску и встал.

— Сары-кар, — сказал он, не глядя та меня, — желтый снег придет, откроются перевалы в Кашгар, дороги в долину… Джалиль Гош уйдет отсюда далеко-далеко… Здесь Барон, здесь гнилые люди, здесь надоело охотнику Джалилю…

Он посмотрел задумчиво в сторону, вниз, в долину, как будто действительно там уже открылись дороги и зазеленели поля, и, вскинув ружье на плечо, не попрощавшись, зашагал прочь. Он ловко перепрыгивал через снежные уступы. Я увидел его высокую черную фигуру, движущуюся среди белого океана горных снегов и туманов. До меня донеслись обрывки песни:

«Скоро, скоро появится Сары-кар. Желтый снег съест белый снег. Откроются дороги в Кашгар, в Фергану, в Каратегин, в зеленые долины».

Вскоре он скрылся из виду. Я пошел тоже вниз, по уступам, разыскивать Карабека и Саида и вскоре услышал выстрел. «Наши охотятся», — решил я и прибавил ходу.

Скатываясь и сползая по некрутому склону, обогнув скалу, я очутился в долинке. Здесь я увидел двух охотников.

Но это были не наши. Первый был Барон, а второй — тот низенький вчерашний японец, которого мы встретили у Барона. Японец был с ружьем, а Барон без ружья.

Скатился к ним я неожиданно для себя, да и наверное для них. Барон от изумления начал гримасничать, как обезьяна, и потом здороваться со мною.

Японец вежливо поклонился мне и протянул руку. Не зная, о чем говорить, мы молча смотрели друг на друга. Он разглядывал меня прищурясь; японец заговорил первый.

— Агроном? — спрооил он меня.

— Да.

— О! Я тоже почти агроном. Вы занимайся ячмень. Высокогорный ячмень для семена…

— Да.

— Я тоже немножко занимайся ячмень. О, замечательный культур. Только здесь нельзя сей ячмень, нельзя сей пшеница. Он не будет расти здесь. Очень дикий, голый место.

Он насмешливо щурился и мяукал, и мне очень хотелось ударить его по кошачьей физиономии. Я отвечал ему нехотя.

— Нет, почему же? Место замечательное. Здесь будет плодороднейший край.

— О, да. Только в этот край плохие дороги. Сейчас снег, сейчас буран, сейчас желтый снег, сейчас зима или весна, уважаемый агроном все равно не мог попасть домой. Агроном гуляй, занимайся охотой, стреляй козел… Я тоже немножко занимайся охотой.

— Да, агрономы занимаются не только посевами…

— О!.. Я очень любил занимайся охотой. В этом много прелесть! Только, конечно, много ходиль, лазай, уставал, но, конечно, нельзя на охота без некоторых неприятность…

Японец по-прежнему насмешливо осматривал меня. Вдруг Барон закричал:

— Смотри: киик, скорей стреляй, скорей!

Я до того устал, что мне было не до козла, но все же я быстро вскинул винтовку и два раза выстрелил в указанное место, темнеющее среди скал. Видел я плохо, но хорошо заметил, что из-за сугроба никто не выскочил.

— Козел, козел убит! — закричал я.

Мы все заспешили, проваливаясь в снегу, к сугробу. Рога козла, казалось, были закинуты назад.

Каково же было наше удивление, когда мы, подбежав ближе, увидели, что это был вовсе не козел… На снегу лежал во весь рост Джалиль Гош. Снег вокруг был красен от крови.

Я был потрясен и взволнован: «Убил, убил Джалиля!»

Барон торжествовал, он кричал, что было сил. Я стоял, опустив голову, не обращая внимания на него, обдумывая, как это могло случиться.

Вскоре на выстрелы пришли Карабек с Саидом, волоча убитого ими козла. Барон продолжал кричать.

Я обратился к Карабеку. — Но ведь барон мне сказал, чтобы я стрелял.

Карабек перевел мне:

— Он говорит: у тебя глаза есть, у него винтовки нет.

Барон стал кричать, что должен меня арестовать как член сельсовета за убийство и винтовку отобрать.

Карабек, склонив голову на бок, подошел к Джалилю Гошу и начал его пристально рассматривать.

— Странно, — сказал Карабек, — похоже, что совсем другой ружье стрелял: твой ружье пуля большая, а рана совсем маленькая…

Оторвав кусок рубашки, я склонился над Джалилем перевязать рану. С головы его «а снег капала кровь. Джалиль Гош был недвижим, очевидно, без сознания. Он лежал огромный, раскинув руки. Мне вспомнился разговор с ним, происходивший наверху всего лишь каких-нибудь несколько минут назад…

Японец стоял в стороне, глядя на все происходившее, насмешливо щурясь и качая головой.

— Очень голый, дикий место, — сказал он мне, — на охота бывают всякие неприятности…

СБОРЫ КАРАВАНА

Поздно ночью, измученные и обессиленные, мы приехали в кишлак. Первый человек, которого мы встретили у кибитки, была Сабира. В конюшне рычал Азам на цепи.

Вечером в огромном казане кипело мясо. Вокруг костра сидели дехкане, боязливо и очень осторожно обсуждали случившееся. В углу стонал Джалиль. Я решил взять его в Дараут-Курган и там сделать операцию. Саид жался ко мне и пугливо оглядывался на каждый шорох.

В два часа ночи меня разбудили поесть. Груда мяса — весь киик дымился на блюде, наполняя кибитку ароматом. Мясо мы густо посыпали перцем. Я позвал Сабиру, она ответила: «Потом». По магометанскому обычаю, женщинам вместе с мужчинами есть нельзя. Не желая отпугивать аксакалов — стариков, я не настаивал.

Все сидели вокруг разостланного на полу пояса Карабека и ждали.

Помыв руки, я взял огромную бедерную кость, и тотчас же за мясом потянулся десяток рук.

В этот момент я не многим отличался от сидящих у костра вместе со мною людей, закутанных в шкуры: так же спеша и обжигаясь, ели они руками вареное мясо без хлеба.

Наконец, кости были разбиты камнями и мозг высосан. Все облизали и обсосали по очереди пальцы. После этой процедуры начали пить чай, а значит, начали и разговаривать.

Карабек сидел с закрытыми глазами. Наконец, все окружающие могли удовлетворить свое любопытство: узнать подробности событий. Осторожно они начали переводить разговор на раненого Джалиля Гоша.

— Аксакалы, — сказал я. — Один человек хотел обвинить меня в том, что я ранил Джалиля. Мы осмотрели рану; она сделана вовсе не моей пулей. У меня винтовка

Витерли. Вы можете осмотреть мои пули: они большие, в палец длиной.

В эту минуту в кибитку вошел Барон. Он тихо остановился за спинами стариков и слушал мои слова.

— Вот и хорошо, Барон, что ты тут, — сказал я, — надо акт составить, что Джалиль ранен картечью из охотничьего ружья.

— Составим завтра.

— А почему не сегодня?

— Я болен.

— Долго не задержим, в три минуты сделаем.

— Без секретаря не подпишу, а его нет.

— А когда он будет?

— Завтра утром.

— Ну хорошо, расходитесь. Будем спать.

Сабиру Барон хотел взять с собой, она запротестовала, и ее вдруг поддержал ее отец — Деревянное ухо. Эту смелость он проявил, наверное, благодаря нашему присутствию.

В этот вечер дым меньше ел глаза, или я просто уже привык и не замечал. Заснул я мертвым сном. Черт с ним, решил, пусть режут, но я хочу спать!

Карабек лег на мешках с ячменем.

Утром мы с трудом открыли двери, настолько завалил их снег. Сильный ветер гнал тучи снега по долине; начинался большой буран.

Барон пришел и посоветовал уезжать.

— Знаешь, народ голодный, злой. Я не отвечаю ни за что!..

— Но ведь буран большой будет! Мы пропадем! — запротестовал я.

— Не знаю, не знаю, — развел руками Барон.

— Тогда давай сейчас акт напишем.

— Хорошо, хорошо, — ответил Барон, — только приведу секретаря.

Через час оказалось, что ни секретаря сельсовета, ни Барона якобы нет в кишлаке.

— Дома Барон сидит, а жена говорит: нет, — сказал Карабек. — Я все знаю. Наше дело плохо. Буран идет — дороги нет, весна идет — совсем дороги нет. Тут сидишь — бандиты есть, ждут дорогу в Кашгарию. Плохо будет, сам знаешь. Сейчас поедем — пропадем, оставаться — продуктов нет! Никто не даст. Так Барон прикажет.

— Карабек, — сказал я, — давай ехать, зови всех наших нанятых верблюдчиков. Саид с нами должен поехать вниз.

— Большой буран будет, останемся на дороге, умираем, — сказал Саид, и я вспомнил кости верблюдов и ишаков, которые торчали из-под снега по всему пути.

— Ты глуп, Голубые штаны, — сказал Карабек. — Тебя здесь Барон убьет, как Джалиля Гоша. О чем тебе раздумывать?

— Ничего я не раздумываю! Кто тебе сказал? — вдруг вспылил Саид. — Конечно, Саид поедет.

Тряпки в углу тут зашевелились: это поднял голову старик Шамши.

— Сколько прибавишь? Сколько прибавишь? — спросил он.

— Чего прибавить?

— За буран. Караван идти — сколько заплатишь, а?

— Спи, Деревянное ухо, — ответил Карабек. — Тебе ничего не прибавим.

— Тогда я не поеду. Вот что.

— И очень хорошо, что не поедешь. Зачем ты?

И старик опять завернулся в халат. Потом вдруг встал и начал завязывать в узел тряпки. Старуха проснулась и с удивлением уставилась на него.

— Горе мое! — заговорила она. — Он совсем с ума сошел. Куда он собирается?!

— Молчи, — сказал старик. — Саид едет, Джалиль едет, Ахмед едет, Садык едет, все едут. Шамши тоже едет. Начальник не может без Шамши.

Это было смешно, особенно когда он взял старый, весь проржавленный и дырявый самовар и понес вьючить его на верблюда; рассказывали, что самовар этот давно не работает, однако старик гордился им, и, пожалуй, это было единственное его имущество, если не считать коня.

— Поеду в Каратегин. Давно я не был в Гарме. Я там починю свой самовар, — сказал Шамши.

— А как же останется Сабира? Саид уезжает. Барон…

— Барон, Барон! — закричал старик с сердцем. — Сабира — племянница Барону.

я бедный родственник…

На этот раз он, пожалуй, был прав. Что он сделает тут для Сабиры? Оставаться же, видно, он категорически не хотел. Пусть, решил я, мы еще вернемся к бедной Сабире и поправим ее дела.

Часть вторая. Долина

Кто бы узнал в этом бушующем снежном океане Алайскую долину — страну, раскинувшуюся на полмиллиона гектаров?

Плотные массы летящего по ветру снега бушевали, как волны, сшибаясь друг с другом. Гигантские валы густой снежной пыли с воем и визгом взлетали на тысячи метров вверх, на ледники Заалайского хребта. Страшная музыка ветров и горных обвалов откликалась у противоположной стены, где долину сжимал Алайский хребет.

С востока на запад, к Дараут-Кургану, двигался наш караван. Он состоял из проводника Абдуллы, меня, Карабека, Саида, Шамши-Деревянное ухо, больного Джалиль Гоша и трех верблюдчиков. Азам, высунув язык, прыгал по нашим следам сзади. Прыжок — и он исчезал с головой в снегу.

Нас вел хорошо знающий дорогу верблюдчик из Кашка-су Абдулла, который сам вызвался нас проводить. За ним ехал я на коне Алае, за мной — Карабек на быке Тамерлане и сзади — верблюды. К одному из них был накрепко прикручен веревками укутанный кошмами раненый Джалиль Гош.

Двадцать часов назад мы еще не представляли, что буран будет так ужасен. Но что нам было делать? Необходимо проскочить вниз до наступления весны.

Снег вихрился в тисках двух хребтов, будто лава в кратере. Буран мчался с запада, прямо нам навстречу. Мы ехали друг за другом гуськом, и задний не видел переднего всадника.

Вначале наш проводник Абдулла ехал верхом, а потом, взяв в руки длинную палку, пошел вперед, нащупывая протоптанную в снегу тропинку.

Когда проезжали у огромных скал справа, то проводник закричал мне: «Жди здесь!», — сел на коня и исчез в волнах снега.

Через десять минут буран навалил возле нас сугроб, засыпав верблюдов по живот. Еще через полчаса из сугроба выглядывали головы животных. Верблюдчики, повернувшись спиной к ветру, прижались к верблюдам. Долгое ожидание на месте грозило гибелью.

— Карабек! Карабек! — закричал я. Вой бурана глушил голос. Я вынул затычку из дула винтовки и выстрелил. Карабек приподнял голову.

— Карабек, проводника нет! — крикнул я.

— Ехать надо, — донесся из бурана глухой голос. — Что «и будет — ехать надо, стоим — мороз заберет.

Карабек замолк, уткнувши голову в спину яка.

«Если даже Карабек умолк, — дела плохи», — подумалось мне.

— А проводник? Будем ждать?

— Он из Кашка-су, — сказал Карабек, — он домой ушел. Не надо было нам его отпускать. Теперь плохо будет.

Я погнал Алая вперед. Караван верблюдов двинулся дальше. Начался страшный путь. Верблюды падали на бок в глубокий снег. Верблюдчики с проклятиями развьючивали их. Верблюд, упавший на бок, сам подняться не мог. Его подымали, заставляли правильно лечь, снова вьючили и снова подымали. К тому времени, когда верблюдчики успевали навьючить, верблюда почти целиком заносило снегом, он превращался в сугроб. Единственным спасением было то, что киргизы умеют быстро связывать веревки без мертвых узлов и быстро развязывать такие узлы.

Мы пробивались вперед без дороги. Алай окончательно выбился из сил и поминутно останавливался. Время от времени я стрелял: может быть, кто-нибудь и услышит. Но надежды на это почти не было: какие еще безумцы могут ехать в эту пору? Все живое на огромном пространстве Алайской доданы в это время притаилось в кибитках, в аулах.

Проезжая мазар — древнюю могилу святого, — я снова выстрелил. Верблюдчики подняли головы. Я выстрелил еще раз, и вдруг сквозь просвет в снежной пелене мы увидели, как из мазара поднялась фигура и пошла ко мне. Верблюдчики в ужасе спрятали головы под тулупы. Я тоже испугался. Испугался того, что начал бредить, что вот мне уже являются привидения. Караван остановился. Призрак то исчезал в снегу, то вдруг всплывал на гребне валов. Чтобы выяснить, наконец, тайну этого «привидения», я выстрелил в направлении приближающейся фигуры. Тогда «привидение» закричало: «Не стреляй!» «Плохо, — подумал я, — уже звуковой мираж начинается. Но, может быть, это наш пропавший проводник? Нет, он не мог прятаться тут». И потом я был уверен, что проводник оказался предателем, подосланным Бароном.

Однако я оставил караван и вместе с Карабеком поехал навстречу незнакомцу.

Мне едва удалось заставить Карабека следовать за собой. Он требовал, чтобы караван бежал от этого злого духа.

— Слушай! — закричал вдруг «злой дух». — Зачем смерти хочешь? Только враг погонит в такую погоду. Я знаю. Я пережду буран в мазаре. Не говорите об этом мусульманам: они будут сердиться, что я спрятался в могильном склепе. Места там на двух человек, это вас не спасет. Но ваши кибитки недалеко… Садись на кутаса. Кутас зимой дорогу делает. Поезжайте влево к реке. По долине не проедешь: дорога закрыта.

— А ты кто? — закричал я. — Кто?

— Я? Разве ты меня не знаешь?

Тут я всмотрелся в его обледеневшее лицо и невольно от удивления вскрикнул. Человек махнул рукой и опять исчез среди пурги.

— Карабек! — закричал я. — Ты знаешь, это опять Шапка из куницы. Третий раз у нас странная встреча. Он всегда является в самую трудную минуту!

— Знаю, — ответил, Карабек, — только тот, кто спрятался в мазаре, — не живой человек, а дух. Аллах, иль-лах расул иль-ла! — зашептал Карабек. — Начальник, ты просто ошибся. Может, это шайтан был?

Тут к нам подошел караван. Мы решили ехать налево, к реке. Снова началась бесконечная качка, снова мучительно тяжелые перевьючивания верблюдов. Чувства наши притупились.

Послушав совета «призрака», я пересел на кутаса. «Пусть расталкивает снег своей грудью», — решил я и поехал вперед.

С быстротой 30–35 метров в секунду с «Крыши мира» — памирских высот — летел снег, колол лицо тысячами иголок. Ветер рассекал кожу льдинками.

Из ран выступали капли крови и сейчас же замерзали. Будто мириады комаров кусали лицо, высасывая последние силы.

Буран пробирался в малейшие щели нашей одежды; сквозь тулуп, полушубок и альпийский костюм он леденящим душем студил тело.

Огромный бык Тамерлан, на котором я ехал верхом, сразу же почувствовал безвольность моей руки. Сопя и выпуская из разорванного носа струи пара, он вдруг остановился. Я прислушался и обернулся назад.

— В-з-з-з… в-з-з-з… — шелестел и звенел снег.

Снежная пелена была до того густа, что я не видел за собой никакого каравана и даже Карабека не видел.

«Только бы не отбиться, не отбиться», — думал каждый из нас. Но бесконечные удары снежных волн доводили до отупения, обессиливали. Вот и теперь надо было подхлестнуть Тамерлана камчой, издать губами свистящий звук, напоминающий хлопанье бича, и ударить ногами по тяжело вздымающимся, как кузнечные меха, бокам кутаса, но губы замерзли, и не было сил даже шевельнуть рукой. Раздался рев верблюдов, и сбоку мелькнула тень Карабека, за ним четыре верблюда на привязи, лошадь с Шамши и самоваром, Саид, поддерживавший привязанного к седлу Джалиля, а совсем сзади тянулся мой жеребец Алай, измученный и понурый. К его ногам жался бедный пес. Увидав меня, он жалобно завизжал.

Небольшой караван остановился.

— Начальник, начальник, назад ехать надо! — закричал один из караванщиков. — Совсем заблудились. Замерзаем.

— Вперед надо! — закричал я.

— Нельзя! — кричал Карабек.

— Надо, заставь верблюдчиков, — отвечал я.

Преодолевая безразличие ко всему, даже к смерти, я погнал кутаса вперед, и он, как снегоочиститель, храпя, начал снова рассекать снежные груды, проминая траншею в снегу.

Очень хорошо помню, как я, разозлившись на поминутно останавливавшегося быка, погнал его вперед. Внезапно меня подбросило, я вылетел из седла и несколько секунд барахтался на огромных рогах кутаса, ничего не понимая. Кутас храпел и пятился назад, а затем я свалился в снег. Кутас сейчас же свернул вправо и сделался невидимкой. Я барахтался в снегу, путаясь в тулупе, сползая по склону вниз, когда сверху послышались верблюжьи крики. Мимо меня, скользя по склону разъезжающимися ногами, пронесся, как аэросани, верблюд. Карабек, прыгая с него, упал на меня. С его помощью я снял тулуп.

— Река Сурх-Об! — закричал мне на ухо Карабек и покатился вниз, вслед за орущим верблюдом, куда-то сквозь пелену снега.

Стараясь разглядеть верблюдов, стоящих наверху, я только сейчас заметил, что сумерки переходят в ночь. Остановившихся груженых верблюдов, перепуганных и орущих, киргизы-верблюдчики с трудом свели вниз. Кутаса решили не искать: «сам домой придет», и я взгромоздился на лошадь, подостлав под себя на седло тулуп.

Перед нами внизу, на самом берегу реки, темнели заросли колючего кустарника — тугаи. Долго и упорно взад и вперед ездили мы вдоль края тугаев, разыскивая в зарослях тропинку. Наконец, Азам, которому надоело прыгать по следам каравана, бросился вперед и вскоре исчез в тугаях. Вслед за Азамом, ведя верблюдов на поводу, мы въехали в тугаи. Алай храпел и прыгал, как заяц, пробивая дорогу в снегу. Тугаи представляли собой сплошной снежный сугроб. Слышался нарастающий рев реки. Мы медленно двигались вперед. Снежные бугры расступились.

Перед нами открылась широкая черная полоса с белыми пятнами: незамерзшая река, темневшая в ледяных берегах, несла большие глыбы льда. Верблюдчики подняли крик.

— Товарищ начальник! — кричал Карабек. — Ехать нельзя: муз, муз идет!

Льдины проплывали очень быстро, бултыхаясь в водоворотах и ломаясь на камнях. Это и был «муз». От бешеного движения воды и льда в воздухе стояли гул и треск. Пелена снега закрывала противоположный берег; казалось, что черная поверхность воды уходила под какой-то туманный занавес.

— Карабек! — кричал я. — Если мы возвратимся, закроется дорога и мы не доедем домой. Весна скоро. Сам говорил: ехать надо!

— Верблюдчики не хотят!

— А пусть они захотят, говори!

Подошли верблюдчики, и сквозь рев бурана и грохот реки мы кричали и ругались из последних сил. Но слова, произнесенные замороженными губами, были едва слышны. Жесты говорили больше. Глядя со стороны, можно было подумать, что огромные фантастические птицы на берегу реки машут изо всех сил крыльями и не могут взлететь. Киргизы, ссылаясь на Аллаха, ругали Кара-бека. Тот молча хмурился. Возле нас нарастал сугроб. Мы не знали, где сейчас находимся.

— Карабек, — кричал я, — если не поедем, ты мне не товарищ! Я тебя уволю! Зачем такая плохая работа? Зачем такое дело? Ехать надо!

— Рассчитывай, прогоняй! — кричал Карабек, задыхаясь от злости, и, схватив шапку, бросил об снег. Ветер ее подхватил и понес. Карабек бросился за шапкой. Через вечность — такими долгими казались секунды — он вынырнул из мглы.

— Видишь, видишь, — кричал он, вскидывая руками и показывая на шапку, — ка кой буран!

— Вижу, ехать надо.

Азам между тем бегал по берегу и, оглядываясь на нас, как бы звал переезжать реку. Иногда он тянул носом воздух и взвизгивал, будто чуял близко жилье.

— Азам кибитку слышит! — закричал Карабек, заметив эти движения собаки.

На верблюдчиков это произвело огромное впечатление.

— Ехать надо, сейчас ехать надо, — сказал Саид решительно, хотя раньше не говорил ни слова. Пошли садиться на животных. Больше всего угнетало то, что не знали, в каком месте переправляемся. А может быть, противоположный берег крутой и мы не выедем? Я подумал о раненом Джалиле Гоше: каждому из нас сейчас предстоит действовать за себя, такое предприятие, как зимняя переправа через Сурх-Об, более чем рискованно. Но что же будет с тяжело раненым? Впрочем, если бы я оставил Джалиля в Кашка-су одного, без единого родственника, там бы с ним расправился его враг — Барон…

— Смотрите за Джалилем! — приказал я Саиду и Шамши.

Материальную ответственность за верблюдов я взял на себя. Опасность заключалась в том, что, во-первых, льдины могли сбить верблюдов в воду и поломать им ноги, а упавший с грузом верблюд сам не поднимается, поэтому он утонет и пропадет груз. Развьючить верблюда в реке при морозе в тридцать градусов, с бурей и несущимися льдинами, невозможно.

Вторая опасность заключалась в том, что нас от реки отделяла площадь в несколько метров зеркального льда, а пройти по зеркальному льду даже несколько метров у этого и затем столько же у противоположного берега представляет для верблюда смертельную опасность.

Дело в том, что ноги верблюда скользят, разъезжаются в стороны, он не может задержать скольжения, и поэтому разъехавшиеся ноги часто разрывают верблюда пополам. В таких случаях остается только пристрелить его. Пропажа груза в воде была бы для меня настолько большой потерей, что я даже мысленно не допускал такой возможности. Грузом был гималайский ячмень — редкий семенной опытный материал, добытый с таким огромным трудом…

…Вступив на лед, верблюды отчаянно заревели, понимая опасность. Шли они тихо и вопили при этом изо всех сил, как вопят сирены на пароходе в туман. Они боялись льда. Я ехал на лошади впереди и вел первого верблюда за веревку, продетую через ноздри. К нему таким же образом были привязаны остальные.

— Секин, секин! — кричал Карабек. — Тише!

Я еще более умерил шаг жеребца.

Вдруг лед подо мной рухнул, и я с лошадью очутился в воде. Один за другим верблюды с ревом спрыгивали в воду и медленно двигались поперек реки. Валенки сразу окунулись в воду наполовину. Вода еще в них не заливалась, но ноги нельзя было поднять вверх: лошадь потеряет центр тяжести, и сила течения ее опрокинет. Льдины налетали на нас и больно били в колени и по лошадям. Нас относило вниз по течению. Алай прижал уши, оскалился и медленно двигался к другому берегу, но и его относило течением вниз. Ужасно было то, что за снежной пеленой не видно противоположного берега. В таком снежном водовороте немудрено заблудиться в реке и выехать на тот самый берег, с которого съехали. Единственным указателем направления было то, что льдины, несшиеся сверху,

били в левую ногу. Кричали от боли и страха верблюды. Кричали верблюдчики. Свистел и звенел буран. Грохотала река на перекатах, и брызги мгновенно замерзали на одежде, на лицах, на гриве моего коня.

Внезапно Алая сбила льдина, и он моментально исчез под водой с головой. Меня залило до пояса. Я сильно дернул назад повод, поднимая коня. В валенки залилась вода, и они мгновенно обмерзли.

Река становилась глубже. Льдины шли слева — значит направление верное.

Миновали середину реки и стали приближаться к другому берегу. Это было заметно по уровню воды: он опять достиг живота лошади. Но резкий поворот реки в этом месте направил льдины именно в эту, вторую половину реки. Те льдины, которые мы миновали, теперь нам казались детскими игрушками.

— А… а!.. а! — кричал мне Карабек.

Я натянул поводья. Впереди пролетела огромная льдина. На моем лбу появлялась испарина.

Опять я двинулся вперед. До боли в глазах нужно было смотреть влево, вверх по течению, откуда слетали льдины, иначе промахнешься — и гибель. Остановившись и пропустив несколько льдин, шагали дальше. И так до бесконечности. Казалось, мы уже привыкли к этому, и как будто я даже слышал мурлыканье Карабека. Вот большая льдина, и я сдержал лошадь. Ну, а теперь вперед! Не успел я этого подумать, отпуская слегка поводья, как льдина задела Алая, он подогнулся, и я, падая влево, сорвался с седла и сел прямо на лед. Все это запомнилось до мельчайших подробностей. Льдина мгновенно накренилась, и я соскользнул в воду, она пронеслась надо мной, сорвала верхушку шапки и, как терпугом, содрала кусок кожи с волосами Освобожденный Алай, вскочив, рванулся к берегу.

Через мгновение, показавшееся мне часом, я всплыл. Тулуп мой уносило течением. Вода жгла до боли, захватывало дыхание… Хочу встать, но новая льдина сбивает меня, и я опять в воде. Хочется крикнуть и… слова не вылетают. Барахтаюсь, падаю куда-то вниз, где вода бурлит в камнях, встаю на ноги. Из-под ног рвет гальку. Снова бьют меня льдины, и снова падаю. Как будто тисками сжимает голову. Карабек гонит верблюда ко мне. Верблюд пронзительно ревет. Наконец, Карабек, понимая, что не догонит меня, бросает аркан, но аркан мгновенно обмерзает, и я хватаюсь за узкий, круглый, длинный кусок льда, и руки скользят по нему. Наконец, заламываю конец льда и повисаю на нем, как белуга на крючках. Чувствуя натянутый аркан, Кара бек правит к берегу. Медленно тащусь за верблюдом. Мои чувства обострились: я отчетливо вижу, как на том берегу Алай проломал прибрежный лед и, несколько раз поскользнувшись на нем, застрял в сугробе у кустов. Лед здесь зеркально гладок. Конькобежцы на мировых состязаниях, наверное, никогда не видали такого гладкого и скользкого льда. Азам, весь обмерзлый, катается на спине по берегу и скусывает со своих лап намерзший на них лед. И вот, наконец, я сам на прибрежном льду и быстро начинаю двигаться, чтобы не обмерзнуть окончательно.

Но лед здесь слишком гладок. Верблюдов вести нельзя, я сам понимаю это. Идти назад — верная смерть, а тут еще есть несколько шансов из ста. При взгляде на спальный мешок, валяющийся на льду, у меня возникает мысль:

— Стели кошмы, — кричу я, — стели кошмы!

Карабек подводит верблюда ко льду, бросает кошмы на лед и прыгает сам. Вдвоем настилаем кошмы. Лед на одежде у меня трещит и ломается. Тело леденеет. По кошмам мы проводим верблюда с больным: за ним— остальных. Хочу согреться. Делаю быстрые движения, но я не согреваюсь: врывающийся в легкие холодный воздух замораживает каждое движение. Так мы выбрались из реки.

…И снова пробиваем сугробы. И снова в пути. Куда едем, не знаем. Когда выехали из тугаев и поднялись вверх, Алай быстро пошел вперед. Я давно бросил поводья: пусть конь сам выбирает дорогу. Это самое верное средство, когда заблудишься. Алай, ломая грудью снежные наносы, опустив голову, рывками двигался вслед за ныряющим впереди в снегу Азамом. «Вот сейчас замерзаю», — думал я, и затем — другая мысль: «Нельзя замерзать». А Алай так медленно идет… Звенят сосульки у него на гриве и хвосте. И еще несуразная картинка: старик Шамили, онемевший от холода и страха, прижимая к себе самовар, ковыляет за своим конем…

Вдруг поворот направо, и мы едем через мостик. Все радостно кричат. Теперь до Дараут-Кургана, большого селения с постоялым двором и базарам, близко. Но эта близость казалась очень далекой. Тела я уже не чувствовал. Наконец, вырисовываются темные тени кишлака. Алай, почуяв близость кибиток, спешит из последних сил. Подъезжаем. Карабек стучит прикладом в двери. Это караван-сарай. Вспыхивает огонь в окне. Отворяются ворота конюшни, ржут в темноте лошади. Алай сразу шагает в низкую дверь и ударяет моим обмерзшим неподвижным телом о верхнюю часть стены. Я настолько окаменел и обмерз, что не сваливаюсь. А Алай останавливается в дверях.

Появляется фонарь. Меня стаскивают с лошади. Здесь жарко и приятно пахнет навозом. Режем валенки, а они не режутся: в валенках сплошной лед, во льду мои ноги. Разрезают, бьют лед. Ногам не больно. Тело бесчувственно. Растирают снегом все тело. Тут же вертится Азам, огромный и черный, он рычит и бросается на верблюдчиков. Впрочем, это он от радости.

Азама привязывают. Бесчувственного Джалиля относят на медпункт. Прибежали местные киргизы, председатель сельсовета. Помогают оттирать меня и ноги у Карабека.

…А затем, когда я в теплом белье лежал в спальном мешке и пил чай из литровой кружки, мне подали телеграмму, доставленную сюда из Учкургана с оказией.

«Оказия» оказалась замерзшим в семи километрах от Дараут-Кургана таджиком. Когда его осматривали, чтобы установить личность, нашли телеграмму на мое имя: «Дараут-Курган. Начальнику опытного пункта Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Посевматериал получите в Гарме, пшеницы десять центнеров, ячменя пятнадцать, забросить через перевалы не можем. Перевалы закрыты. Распоряжение выдаче послано телеграммой Гарм из Сталинабада. Директор».

Я вторично прочел депешу.

— Карабек, — сказал я, — Карабек…

Он засыпал рядом в другом спальном мешке, держа пиалу с кок-чаем в руке

— А! Что?

— За посевзерном в Каратегин поедем?

— Барамиз, — отвечал утвердительно Карабек. — Конечно, поедем. Каратегин, Тегин, Тегин, а-а-а…

И когда я уже задремал, Карабек окликнул меня и сказал:! «А сколько зерна есть?» Я ответил.

Через десять минут Карабек снова разбудил меня:

— Только уже сейчас верблюдов, ишаков собирать надо. Киргиз не дает. Весна идет. Дорога нет!..

— Хоп майли, ладно, — ответил я, засыпая, и вдруг спросил его — Так, говоришь, в мазаре не Шапка из куницы, а дух святой?

— Дух, — сказал убежденно Карабек.

Сквозь сон я слышал, как ревел буран,

и вновь переживал борьбу со снежными волнами в этом огромном разбушевавшемся снежном море, которое называется Алайской долиной…

Под утро я услышал шёпот. Не поднимая головы, я открыл глаза. Карабек и старик Деревянное ухо спорили, наклонившись к свету углей.

— Конечно, дух. В мазаре может только дух прятаться, — говорил старик.

— Нет, не дух! Ты дурак и ничего не понимаешь! — яростно шипел Карабек. — То был ваш толстый киргиз из Кашка-су. Шапка из куницы.

— Давай бросим кости, давай бросим, — затянул старик. — Если твое три раза, тогда не дух, а?

— Давай!

Старик вытащил из кисета смерзшиеся игральные кости, вытер их, и Шамши с Карабеком принялись швырять их, продолжая ругаться и спорить яростным шепотом.

СПЕШАЩИЙ БАЗАР

На третье утро после того, как прошел буран и холодная луна показала над горой свои рожки, в Дараут-Курган съехались киргизы на ярмарку.

Это был последний предвесенний базар. Скоро по долине тронутся, поползут снега и дороги будут закрыты.

Через Дараут-Курган люди спешили вернуться к своим селениям, сделать поскорее все необходимые дела. За окнами нашей чайханы, по улице тяжело ступали горные быки, ревели верблюды. Караван-сарай и все дворы были наполнены бренчанием караванных колокольцев.

Наши верблюдчики уже покинули нас и толкались сейчас по базару, готовясь к возвращению в Кашка-су. Со мной остались только Карабек, Шамши-Деревянное ухо и пастух — Голубые штаны.

«Нужно пополнять караван, чтобы двигаться дальше, в Каратегин. Одни мы ячмень не довезем», — решил я, оглядывая свою «гвардию». Старик Шамши сидел рядом со своим самоваром на корточках и слезящимися глазами смотрел в пространство. Он уже попробовал где-то на базаре немного опия. Этот бедняк только и видел счастье в горсточке дурмана…

Саид лежал на пыльном ковре и угрюмо смотрел на проходящие караваны. Очевидно, он думал о Сабире, оставшейся в Кашка-су.

Только Карабек был, как всегда, бодр. Зашивая дорожный мешок, он своими блестящими черными глазами из-под шапки черных волос осматривал всех нас, стены, потолок. Карабек подмигивал мне, кивая на

Саида. Он держал в зубах иголку и успевал при этом петь что-то.

— Уу-у-у… много караваны… разный человек… — разобрал я только обрывки фраз, смешанных из русских и киргизских слов. — Все едут домой… Одни мы едем в Каратегин. Ай, какой наш большой, богатый караван… Один лошадь, один собака, один бык, один Деревянное ухо, один плачущий пастух…

Тут он перешел на такое завыванье, что я решительно ничего не разбирал кроме одного высокого жужжащего звука. Но то, что не разобрал я в киргизской песне, прекрасно понял Саид. Он вдруг вскочил и посмотрел на Карабека сердитыми глазами.

— Неправда! — закричал он. — Кто тебе сказал, что Саид думает вернуться в Кашка-су? Саид поедет в Каратегин!

Карабек перестал шить и удивленно посмотрел на пастуха.

— А разве я говорил что-нибудь? Конечно, Саид поедет дальше.

Карабек невозмутимо пожал плечами, очевидно, он нарочно решил подзадорить Саида и добился своего.

— Понятно, — добавил Карабек, — зачем Саиду возвращаться в Кашка-су? Он не такой уж дурак. Там его убьет Барон, как убил Джалиля Гоша.

— Барон, Барон, Барон… — забормотал вдруг старик Шамши. — Барон сегодня говорил… Барон говорил, что он не убивал Джалиля Гоша…

— Что, разве Барон уже был здесь? — воскликнул я, но ничего не смог больше добиться от старика. Очевидно, старик фантазировал в бреду.

— А, оставь его, — махнул рукой Карабек, — Деревянное ухо. У него в глазу опий Пойдем караван делать.

Мы вышли с Карабеком на улицу и направились в сельсовет.

Председателя мы нашли в глиняной халупе-канцелярии. Он сидел за столом, склонившись над какой-то бумажкой. Это был высокий киргиз по прозвищу «Тагай-сельсовет». Он радостно поздоровался с нами, молча выслушал меня и долго думал. Потом провел по лицу рукой и сказал:

— Нет. Никакой караван нет в такое время. Посмотри, что делается.

Он подвел меня к окну… Там по улице взад и вперед сновали люди. Это была странная ярмарка спешащих людей. Все торопились завершить свои дела: зарегистрировать в совете женитьбу, продать шерсть, овчины, купить новый котел, запастись на период распутицы мукой, спичками, жевательным табаком, дробью. Большинство продавцов и покупателей было даже верхом на конях, ослах, быках и верблюдах. Они рассматривали товар, не слезая с седел; казалось, что все это может каждую минуту умчаться отсюда и площади и переулки базара сразу превратятся в пустынный поселок…

Необычный базар этот напомнил мне особенности Алайской долины; она представилась мне ввиде огромного блюдца в 180 километров длины. Еще немного — тронутся с окружающих гор колоссальные массы снега и наполнят долину водой…

На лицах людей было написана спешка. Даже нищие, казалось, быстрее чем обычно сновали между всадниками, и старик — продавец сладкой жареной кукурузы — предлагал свой товар с какой-то веселой тревогой.

— Ай, скорей, скорей! Купи бадрак! На, бери бадрак! — кричал он, подпрыгивая на одной ноге…

— Сельсовет не может приказать, — оказал Тагай. — Делай сам караван. Сельсовет поможет…

Мы вышли с Карабеком на крыльцо. Карабек насвистывал что-то, задумчиво качая головой, и хлопал себя плеткой по сапогу. Мимо нас проходили толпы, суета, запахи и яркие краски базара. Это стремительное движение, казалось, было преднамеренно безучастно к нам, и ничто не могло его остановить.

«Вот попробуй делать караван, — подумал ч. — Неужели моя посевная сорвана, и я с ячменем засяду здесь на весну?»

— Тут даже нет ни одного знакомого, — сказал я Карабеку. — С кого начать?..

— Почему нет знакомого? — покачал головой Карабек. — Вот один старый знакомый есть…

Он указал плеткой, и я увидел на противоположной стороне улички Палку Моисея. Юродивый дервиш стоял среди толпы, прямо против крыльца, и смотрел на нас.

Не успел я толком рассмотреть его, как в ту же секунду он исчез, словно растворился в толпе.

Что такое? Уж не преследуют ли меня призраки кишлака Кашка-су?

— Старая собака, пестрый гусь, — сказал Карабек, сплевывая. — Привязался, как ослиный хвост. Пойдем, может быть, тут есть еще и другие знакомые.

МАРИНКА

Медленно пробираясь между рядов всадников и пешеходов, мы шагали вдоль улицы. Острый запах зеленого табачного порошка стоял в воздухе. Он смешивался с запахом жареной баранины и перца, шедшим из чайхан. Среди верблюдов сновали продавцы стеклянных бус, амулетов и всякой дряни. Тут же почти открыто торговали контрабандными товарами.

Вдруг навстречу мне, расчищая себе дорогу криком, выскочил мальчик верхом на осле. Это был Исаак, ученик-санитар из медпункта.

— Скорее, скорее! — закричал Исаак. — Я тебя везде искал. Джалиль Гош умирает. Он хочет говорить с тобой.

Мы бросились почти бегом вслед за мальчиком. Поговорить с Джалилем нужно было обязательно. Во что бы то ни стало надо было выяснить, кто в него стрелял. Конечно, Барон был причастен к этому делу. Но где доказательства?

В медпункте мы встретили женщину-врача. Она недоумевала: больному становилось лучше — и вдруг жар, рвота.

Мы вошли к раненому.

— А-а-а… — стонал Джалиль Гош, быстро дыша. Глаза его закатились.

— Нема, что? — опросил я.

— А-а-а… — стонал он.

Рядом с ним на большом медном блюде лежала жареная рыба.

— Где это вы рыбы наловили? — спросил я фельдшерицу.

— А это больному принесли из дому. Я кости выбрала и покормила.

— Киргиз — и рыбу ел? — удивился я Вообще киргизы рыбы до сих пор не ели. — Что это за рыба?

— Ах, не все ли равно, ведь Джалиль умирает, я думаю, от заражения крови. Пришел в себя, сказал, что хочет говорить с вами, а вы о рыбе…

Вошел Карабек и прислонил ухо к губам Джалиля. Тот что-то забормотал в бреду, затем умолк. Карабек задумался. Потом, вынув ножик, он начал ковырять рыбу, разворачивая ей ребра. Покачал головой и подошел к окну.

— Вот! — Карабек показал в окно. — Собака Барона, большой белый собака, злой, голодный. Она меня в Кашка-су кусала. Смотри хорошо! Только хорошо смотри…

Карабек взял блюдо с рыбой, вышел на двор и бросил остатки на снег собаке!

Что за черт! Откуда здесь взяться собаке Барона?

Пес между тем недоверчиво подошел к крыльцу и, не сводя злобного взгляда с уходящего в дверь Карабека, моментально проглотил рыбу.

— Да ведь этот пес мою маленькую дочку укусил! — воплеснула руками фельдшерица, взглянув в окошко. — Он всех детей кусает!

Я взял винтовку и пошел к двери. В темных сенях столкнулся с Карабеком.

— Куда идешь? — спросил он.

— Собаку стрелять.

— Теперь не надо, — и он схватил меня за руку и повел в комнату, к окну. — Смотри!

Белого пса рвало. Затем он начал кружиться и падать. Несколько киргизов, проезжавших с базара, остановилось смотреть. Один поскакал назад.

— Если рыбу-маринка не чистишь, — сказал поучительно Карабек, — и кушаешь, — умрешь. У маринки в животе есть черная ядовитая пленка, пленка не бросаешь, пленку кушаешь — яд кушаешь!

Было ясно, что Джалиля кто-то намеревался отравить.

Я позвал фельдшерицу и сообщил ей, что у больного отравление. Надо принимать меры.

— Но что давать, что? — растерялась она. — Пищевой зонд ставить нельзя: он тяжело ранен. Надо молока, но зимой вряд ли можно достать молока.

Приказав Карабеку дежурить возле больного, я вскочил на лошадь и помчался к кишлаку на поиски молока или какого-нибудь лекарства.

По тропинке навстречу мне скакал всадник. Поровнявшись со мной, он остановился и стал кричать. Это был Барон и кричал он что-то о собаке. Сзади подъезжали другие всадники. Вдруг мне пришла в голову мысль. Я припомнил киргизские слова и сказал:

— Спасибо тебе, Барон, Джалилю нечего было есть, у него родных нет, а ты еду послал, молодец!

— Я, я послал! — радостно закивал головой Барон. — Я сказал домашним, и они приготовили ему. Так мулла Шарап сказал!

— Здесь мулла есть? — удавился я.

— Есть, только он не богу молится, а людей учит. Очень хороший бывший мулла… Как здоровье Джалиля?

— Умирает!

— Вот мулла Шарап к нему едет, — и он показал на киргиза.

— А откуда он знает, что Джалиль умирает?

Барон замялся, не зная, что ответить. Сзади на прекрасном гнедом жеребце сидел пожилой человек с острым взглядом карих глаз. Правая рука его была искалечена и вывернута внутрь.

— Кто собаку травил? Я Карабека судить буду! — закричал Барон.

— Никто, — ответил я. — Карабек хотел ее покормить и дал ту рыбу, которую ты прислал поесть Джалилю.

— Никакой рыбы Барон не посылал, — оказал мулла Шарап.

Барон растерялся.

— Посылал? — спросил я Барона.

Лицо у него сморщилось, как печеное яблоко.

— Нет, — ответил за него мулла Шарап.

— Я не понимаю, ничего не понимаю, — сказал Барон. — Ты начальник очень плохо говоришь по-киргизски, я тебя не понимаю!

Киргизы заспорили между собой. Мулла Шарап начал что-то говорить Барону на мяукающем языке.

«Эге, — подумал я, — да они говорят по-китайски».

Затем по-киргизски мулла Шарап сказал мне:

— Ай, ай, ай, начальник, у тебя дела много, у нас дела много. Я как раз ехал тебе сказать: даем лошадей, десять лошадей даем Каратегин ехать!

— Надо сорок лошадей!

— Нет лошадей, — сказал мулла Шарап.

— Нет лошадей, — подтвердили все всадники.

Сзади послышался конский топот, и вскоре появился Карабек.

— Карабек, — сказал я, — тебя Барон за отравление пса судить хочет!

— Барен — еще молодой старик, он смерти своей не хочет, — ответил Карабек и спросил по-киргизски Барона: — А откуда я знал, что ты пищу с ядом прислал? Я твоего пса пожалел, голодного пса. Твою рыбу давал. Пес издыхал.

— Что ты! — ответил Барон. — И не думал! Но кто? — повернулся он ко мне. — Кто отравил рыбу?

— Очень интересно! — ответил я.

— Да, интересно, — подтвердил мулла Шарап, повышая голос.

— Очень интересно, — закричали всадники, а один кричал и пел: «Очень интересно, кто отравил рыбу, кто отравил Джалиля, кто отравил бедного пса Барона? Ай, ай, ай!»

Махнув рукой на это странное беснующееся сборище, я поскакал за лекарствами.

Через полчаса я снова был около медпункта.

Большой двор, огороженный дувалом, высокой глинобитной стеной, заполняли пешие и всадники.

— И откуда их сразу набрался целый двор? — удивился я.

Когда мы с Карабек ом подъехали, какая-то растрепанная старуха бросилась ко мне с кулаками.

— Отравил, отравил! — кричала она.

Алай храпел и забирал в сторону.

— Барона работа, — мрачно оказал Карабек, соскакивая с лошади.

Толпа неодобрительно смотрела на меня. Старуха продолжала вопить и лезла ко мне с кулаками; в это время кто-то ударил нагайкой Алая сзади, он прыгнул вперед, сбил с ног старуху и пронесся над ней. Киргизы шарахнулись в сторону. В одну секунду я был у дверей. В двери изо всей силы принялось колотить несколько человек.

— Что надо? — спросил я строго.

Они на секунду остановились, но потом еще с большим ожесточением начали колотить в двери, пояснив, что действуют по приказанию Барона.

— Кет, уходи! — крикнул я.

Толпа киргизов напирала. Кричали: «Убил старуху, убил!»

Подошли Барон и мулла Шарап.

— Нам надо к бальному, мусульманин умирает!

— Пойдем вчетвером, — сказал я, — вас двое, я и Карабек. Остальные пусть ждут. Старуху пусть тоже внесут.

Я постучал и назвал себя. Бледная фельдшерица впустила нас.

Дверь сейчас же заперли.

Четверо дехкан внесли старуху, положили ее на диван и, видимо, решили не уходить.

— Уходите, — сказал я.

Дехкане переминались. Я строго посмотрел на Барона.

— Идите, идите, — нехотя сказал он им.

Дехкане вышли. Двери закрыли. Джалиль, бледносиний, дрожал, закатывая глаза.

— Карабек, пять капель, — сказал я, подавая бутылочку.

— Все равно умрет, — . оказал твердо Барон, — не надо давать!

— Надо! — сказал я.

— Все равно умрет, — оказал презрительно мулла Шарап. — Не надо. Не нарушай мусульманский закон!

— Давай капли, — приказал я Карабеку, который уже накапал пять капель.

— Я сказал! — закричал мулла Шарап и, схватив здоровой левой рукой пиалу, бросил ее на пол. Пиала разбилась, и лекарство разлилось по полу. Старуха пришла в себя и застонала. Ей кончили перевязывать голову.

В комнате потемнело. Несколько незнакомых лиц снаружи прижималось носами к стеклам окна, заглядывая внутрь. Их приплюснутые к стеклу разъяренные физиономии были смешны и ужасны.

— Завесьте окно, — оказал я фельдшерице. — Наливай лекарство!

Повторилась та же история: лекарство разлили.

— Карабек, скажи им, что в случае повторения я застрелю первого, кто разольет лекарство.

Вынув револьвер, я перевел предохранитель на «огонь». Барон и мулла Шарап замерли. Пять капель было налито. Совершенно неожиданно старуха бросилась вперед и, схватив пиалу, заорала: «Не дам, не дам, не дам!»

Ручкой револьвера я ударил ее по голове. Без звука она рухнула наземь. Барон и мулла бросились к выходным дверям.

— Назад! — крикнул я.

Они медленно пятились в угол, глазки их злобно сверкали из-под бровей. Они сжимали рукоятки ножей.

— Карабек, переводи: пусть повернутся лицами в угол и молчат.

Они исполнили требование. На дворе нарастал шум. Карабека с револьвером я поставил у выходных дверей. Исааку я велел наливать лекарство, сам стоял с винтовкой. Фельдшерица приводила старуху в чувство. Затем в полуоткрытый рот Джалиля я влил лекарство.

В дверь стучали все назойливее. «Откройте, — кричали, — вы отравите муллу Шарапа и Барона!»

— Барон, скажи, что ты жив и здоров и что больному лучше! — Я направил винтовку на Барона. — Подойди к дверям!

Он подошел, вслед за ним подошел и я.

— Дехкане, — крикнул Барон, — больному хорошо, мы ждем!

— Скажи: пусть расходятся, — прошептал я.

— Кто хочет, — сказал Барон колеблясь, — уходите.

— Не хотим, не хотим! Пусти смотреть на Джалиля. Пусти!

Дверь шаталась под ударами.

— Пусть идет «Тагай-сельсовет» и Джамбек, — сказал я.

Барон повторил. Мы приоткрыли дверь, спрятав оружие за спину, и они оба вошли в кибитку. Тотчас же двери заперли.

Я рассказал, а Карабек им перевел всю историю. На требование составить акт Тагай ответил уклончиво. Волнение во дворе росло.

— Сам убил, а теперь отравил, чтобы молчал! — кричали во дворе. Волнение нарастало. Надо было принимать решительные меры.

— Составляй акт! — закричал я.

Неожиданно Тагай вырвал винтовку у меня из рук и сказал:

— Не надо оружия, здесь басмачей нет!

Оглянувшись, я увидел, что Карабека за руку держал Барон и изо всех сил вопил: «Они убили и отравили Джалиля!»

За другую руку его держал Шарап.

— Товарищ начальник! — хрипло кричал Карабек. — Можно стрелять, можно?

— Вывести во двор, — распорядился мулла Шарап.

Я понял, что это означало. Это значило самосуд. Глупейший самосуд, организованный разжигателями религиозного фанатизма.

На дворе ревела толпа, подстрекаемая юродивым Палкой Моисея и другими друзьями Барона. Двери трещали. Еще секунда. — и они сорвутся с петель.

Вдруг все задрожало, вдали послышался нарастающий гул. Очередная лавина катилась где-то поблизости с гор. Толпа замерла. Мне запомнилась эта внезапная тишина: она была вызвана не только лавиной Вот в чем дело: в комнате под дребезжание стекол в окне раздался вдруг прерывающийся голос больного Джалиля:

— А, а… друг Барона, Оси-Яма, агроном из Яркенза, убил меня, — говорил он.

Мы все бросились к нему.

— Если умру… там, где каменные рыбы, — золото, отдайте…

И Джалиль снова закрыл глаза. Надо было действовать. Секунды решали все.

— Слыхал? — крикнул я растерявшемуся Тагаю, вырывая назад винтовку. — Арестуй Барона, он с контрабандистами и шпионами дело имеет!

— Арестовать можно! — сказал Тагай нерешительно.

— Садить некуда, — перебил Джамбек, — мы расписку возьмем, что, когда позовем, он придет!

— А ты поручишься? — спросил я.

— Поручусь, — ответил Джамбек.

— Ломай хлеб, — сказал я.

Джамбек испуганно попятился.

— Ломай хлеб и скажи, что ручаешься за своевременную явку Барона и что будешь здесь смотреть за больными как следует!

Джамбек разломал хлеб и поклялся, что никогда не есть ему хлеба, будь он проклят, если не явится Барон по первому зову и если не будет сам он ухаживать за Джалилем и если не разыщет его родных.

Это была самая страшная для него клятва; мне пришлось использовать ее для службы делу в этот трагический момент.

Тем временем старуха пришла в себя, незаметно открыла дверь и вышла на двор. В открытые двери сразу вломились люди со двора. В руках они держали камни и ножи.

— Карабек, переведи: Джалиля ранил японец Оси-Яма, друг Барона. Джалиль сам сказал. Джалилю я дал лекарство, и он поправляется.

Карабек перевел. Тагай подтвердил.

Барон молчал. Это был его проигрыш. Киргизы закричали, зашумели.

Когда первое впечатление от неожиданного заявления Джалиля улеглось и настроение толпы начало меняться, я встал на скамеечку и крикнул:

— Я приглашаю всех председателей ТОЗ зайти ко мне на той^[1]. Устраиваю той. Есть разговор о лошадях в Каратегин. Буду давать зерно без денег и без возврата семян, если заложите опытные посевы в ТОЗ. Если дадите лошадей, вспашу тракторами летом землю!

Киргизы сразу одобрительно загудели. Мулла Шарап подошел ко мне.

— Я тебе всех лошадей дам, ты мне все зерно для опытов дашь. Зачем тебе с ними говорить? Хорошо?

— Нет, не дам я тебе зерна…

— Слушай, ты большой человек. Я большой человек. Дай мне тоже семян — и я помогу тебе, не дашь — и я не помогу тебе.

— Я подумаю, — сказал я.

— Тагай, позови всех членов сельсовета.

— Хоп майли, — ответил Тагай с готовностью. — Я принесу кумыс!

Мы очень устали от нервного напряжения. Вся история неожиданно кончилась нашей победой, но победа без получения лошадей была бы неполной.

ТОЙ

— Я знаю, — говорил Асан, толстый веселый киргиз, подмигивая остальным собравшимся, — что тебе надо: камни ищешь, золото ищешь, серебро ищешь, я много знаю. Я тебе скажу.

— Ты ошибаешься, Асан, я хочу хорошие растения найти, хороший ячмень, хорошую пшеницу, хорошую люцерну, хороший овес, хороший картофель. Хочу совхоз организовать здесь. Я хочу, чтобы дехкане получили не 40 пудов с гектара, а 100, 200, 300 пудов зерна. Можно столько получить?

— Нет, — сказал Асан.

— Нет, нет, — повторили другие.

Тут вмешался Азим. Он был худощавый, высокий, с орлиным носом и огромными густыми бровями, нависающими над глазами, киргиз с примесью таджикской крови.

— Мой отец работал у бая, — начал Азим, — бай вместо обещанного отдал отцу старый дувал. В том дувале много лет овцы ночевали и много навоза было. Дед оказал отцу: посей ячмень. Отец вспахал в дувале и посеял. Из этого маленького дувала отец тридцать два пуда ячменя взял. Навозу много — и урожай хороший.

Асан засмеялся. Азим удивленно подняв брови, как бы открыв ставни в окнах, он никогда не смеялся. Джолдывай, пожилой, с бельмом на глазу, сгорбленный киргиз криво улыбнулся и сказал:

— Зачем вывозить навоз, зачем лишняя работа? Этот год здесь сеешь, другой год другое место сеешь; земли много. День едешь, два едешь, три едешь — все хорошая земля. Никто ее не пахал!

Нагнувшись у входа в дверь, вошел Тагай. За ним — Кипчак-бай из Чакского сельсовета, затем — мулла Шарап и Барон.

Вдруг Саид, наш скромный и застенчивый пастух Голубые штаны, вскочил, бросился к дверям, схватил Барона за плечо и закричал: «Пошел вон, собака!»

Барон уцепился за двери:

— У меня дело, у меня дело к начальнику, — визжал он, и его личико сжалось в кулачок: вот-вот заплачет.

Все киргизы заволновались. Барон был слишком влиятельный человек здесь, чтобы с ним так поступали.

Вдруг Барон приподнялся на воздух и упал на пороге. Оказывается, Карабек сзади дернул его за ноги…

— Дело завтра! — крикнул Карабек, появляясь в дверях. — Концерт продолжается.

— Стой, — закричал я Карабеку. — Оставьте его!

В палатке стало тихо, слышно было, как кипит сало. Барон сел.

— Зачем так? — сказал Тагай тихо Карабеку, когда тот вошел.

Карабек вспылил:

— Как зачем? Как зачем? Барон — мерзавец… Барон — контрабандист и бандит. Я плевал на Барона! Я свинину ел! — закричал он на всю кибитку. — Я свинину ел! — Карабек ударил себя в грудь.

Съесть для мусульманина свинину — значило нарушить закон Магомета, запрещающий есть свинину. А это означало порвать с религией.

— Я, — закричал Карабек, — консервы ел!

Консервы киргизы знали хорошо, ибо у всех экспедиций, которые летом приезжали в этот район, было много консервов. Но в коробках лежало мясо неизвестного животного. Население боялось есть консервы, подозревая, что там свинина.

— Вот удивил! — сказал Саид, который не терпел конкуренции ни в чем и, с тех пор как познакомился с нами, стремился подражать во всем Карабеку.

— Он консервы ел! — и Саид посмотрел кругом так, как будто опрашивал: что же здесь особенного? — и добавил: — И я ем!

— Ешь? — ехидно спросил Карабек.

— Ем, — неуверенно повторил Саид.

— Дай мясной консерв, — обратился Карабек ко мне. — А ну, Голубые штаны, съешь, подарю мою полевую сумку.

Карабек сел, поджав ноги на кошме, и огромным ножом открыл банку консервов. Все с любопытством смотрели на него. Взяв кусок мяса, он сел его и посмотрел на Саида. Ел он с таким видом, как будто делал чудо. Все смотрели ему в рот: одни с удивлением, другие с презрением, третьи жадно. Одну секунду Саид колебался, но самолюбие и к тому же желание иметь полевую сумку победили. Он вынул нож, достал из банки кусок мяса и тоже сел.

Вдруг неожиданно Асан подвинулся, взял на хлеб консервы и тоже съел.

— Едят, едят, — оживленно заговорили все.

— Открой еще рыбных и овощных, — распорядился я.

Объяснив присутствующим, как делаются консервы, я предложил всем попробовать. Для большей наглядности я вытащил из коробки хорошо сохранившую свою форму рыбу и показал. Вынул перец и показал. Перец сразу узнали и захотели попробовать.

Осторожно, одна за другой, за консервами потянулось несколько рук.

— А что же ваш старик не есть? — громко спросил кто-то.

Все посмотрели на Деревянное ухо. Наш Шамши сидел в сторонке, прикрыв глаза и покачиваясь. Он явно хитрил, делая вид, что ничего не слышит. Это подрывало наш авторитет: вот, мол, один из их друзей сам боится божьих законов.

— Эй! — крикнул кто-то старику. — Проснись!

Кто-то дернул его за рукав. Но хитрый старик не открыл глаз, только пробормотал что-то себе под нос.

— А ну, кинем кости! — гаркнул ему на ухо Карабек, и старик тотчас открыл один глаз. Все захохотали. Шамши теперь открыл оба глаза и уже не смог сам сдержать смеха.

— А где мулла? Где Шарап? Почему он консервы не ест? — закричали все.

— Я сыт, — ответил тот.

— Нет, нет, ешь, ешь, — закричали все. — Ты не мулла, ты себя коммунистом называешь.

Шарап смущенно улыбался.

Вдруг Карабек бросился к нему и повалил его на спину. Это было сделано так стремительно, что все подумали, будто Карабек открывает военные действия.

— Стой, довольно! — закричал я. — Оставь его в покое.

— Кормить муллу Шарапа, давайте консервы! — весело крикнул Карабек.

Поняв шутку, все засмеялись. Тагай-сельсовет, первый схватил кусок мясных консервов и старался засунуть Шарапу в рот. Мулла Шарап барахтался и плевался, как верблюд. Все хохотали.

Неловкое и напряженное состояние, которое было у присутствующих вначале, совсем разрядилось.

— Я сам, я сам! — закричал мулла Шарап, увидев, что Асан приготовил нож, чтобы разжать ему зубы.

Ему отпустили руки и посадили. Мулла Шарап охватил консервы с перцем.

— Нет, нет! — закричал Джолдывай.

Мулла Шарап взял тогда рыбную банку,

но Карабек ему подал мясные консервы и скрепя сердце мулла под общий хохот сел два куска мяса.

Тагай налил из турсука (кожаной большой фляги, сделанной из шкуры маленького барашка) кумысу и поднес присутствующим по очереди. Я подул на черные куски жира, плавающие в кумысе.

Шарап от страха зажмурился.

— Ай, ай, — тихо сказал Карабек, — не надо дуть. Старики обижаются. Кобыла молока давать не будет — такой закон.

Следующим пил Джолдывай. Он пролил несколько капель. Это было грубым нарушением «закона».

— Барана режь, барана! — закричали присутствующие.

Как штраф за такой поступок полагалось зарезать барана и угостить присутствующих.

Джолдывай тыкал пальцами в пролитые капли и мазал себе лицо, желая умилостивить бога, но присутствующие требовали барана. Скряга Джолдывай отнекивался, но вынужден был уступить.

— Плов готов! — возвестил Азим по прозвищу «Маленький» и слил нам та руки горячей воды. По очереди каждый спрессовал в руке плов и глотал, облизывая пальцы. Мы подали ложки. Все стали есть плов ложками, причем некоторые — впервые в своей жизни. Много смеху вызвало неуменье Джолдывая и муллы Шарапа есть ложкой.

Съеденный плов создал у всех превосходное настроение, и гости, громко отрыгая в знак того, что они наелись, пили маленькими глотками кок-чай из пиал.

— Лей с уважением, — говорил Карабек, — и я наливал всем немного на донышко. Это значило, что гостей уважают.

— А мне без уважения, — и Карабек налил себе литровую кружку доверху.

Тут я приступил к делу.

Я пространно объяснил, что ТОЗ должны сами проверять, как лучше сеять и какие выбирать семена, и предложил заключить договора.

Станция дает бесплатно семена, будет показывать и помогать. Летом мы поможем вспахать целину трактором, очистим семена. ТОЗ, со своей стороны, будут точно выполнять правила закладки опытов, будут вовремя сеять, поливать, косить, помогут нам лошадьми для переброски себе и нам семян из Каратегина, впервые заложат навозные кучи и будут собирать золу для удобрения своих полей. Эти удобрения они вывезут на свои опытные поля и запашут землю по нашим указаниям.

— Урожай весь возьмут себе.

Эту фразу Карабек повторил раза четыре. На всех это произвело огромное впечатление.

— Но нам необходимы и лошади, чтобы перевалить через перевал, доставить в Каратегин ячмень и привезти обратно семена пшеницы…

Тут все задумались и замолчали. Старики перешептывались. Стало тихо. В это время откуда-то донесся очень отдаленный глухой гул. Может, это был ветер, но невольно все повернули головы к двери.

— Горы, — сказал кто-то. — Перевалы закрыты. Дорог нет.

Это как будто сразу напомнило о приближении грозной распутицы. Тень тревоги и заботы легла та лица; все заспешили, и я опять вспомнил странную ярмарку. Веселье как рукой сняло. Киргизы прощались и уходили к своим караван-сараям, чтобы уехать поскорее из Дараут-Кургана по своим селеньям.

В помещении осталось несколько человек, которые согласились раньше идти с нашим караваном. Они переглядывались с нерешительным видом, говорившим, что они непрочь были бы нарушить наш уговор.

— Единственный путь — через Голубой берег… — нерешительно произнес кто-то.

— Голубой берег, Голубой берег! — заговорили все с каким-то страхом вполголоса. — Ого! Скоро наступит время падающих камней…

Опять я слышал об этом странном Голубом береге! Неведомая сила, заключающаяся в этом названии, казалось, готова была поколебать моих будущих спутников. Это, наверное, понял и Барон — он вдруг ожил. Став в дверях, он показывал рукой на далекие горы, гримасничая и тараща глаза.

— Ай, ай, ай, — говорил он, — вы никто не ездил Голубым берегом. Вы не знаете, что это…

— Я знаю, что такое Голубой берет, — вдруг сказал кто-то громко за его спиной.

Вошедший был высок — он заслонил собой всю дверь, и в первую минуту нельзя было разобрать его лица в темноте.

Потом, вглядевшись, все увидали вдруг, что это… Джалиль Гош. На голове его белела повязка, из-под марли смотрели на всех собравшихся черные суровые глаза. Он презрительно молча оттолкнул Барона в сторону, даже не посмотрев на него, и шатнул в комнату. Барон умолк, съежился и сейчас же куда-то исчез.

— Джалиль Гош! — воскликнул я. — Ты уже встал? Зачем это?

Но, взглянув на него, я понял, что такому здоровяку незачем задавать подобные вопросы: это настоящий сын дикой природы, он, как медведь, вставал, когда стояли ноги: раны его заживали на ходу.

Не отвечая на вопрос, он кивнул на дверь, и мы вышли. Был вечер. Перед нами расстилалось притихшее селение; снега, следы ушедшей ярмарки, площади, покрытые навозом, точно большой костер, разметенный ветром. Далеко за кишлаком выходила в степь длинная цепочка каравана. Все это окружали снега. Они уходили в синеву, а там за синевой поднимались стены гор; на западе они простирались иссиня-черной полосой, а на востоке ослепительно сверкали в вечернем закате.

— Дос, — сказал Джалиль Гош. — Ты мне теперь дос, самый большой друг. Я тебе обязан, потому что ты меня два раза спасал от смерти. Моя лошадь — твоя лошадь. Моя кибитка — твоя кибитка. Слушай: Барон мерзавец и бандит. Я хлеб ломал, клялся, что молчать буду; Барон серебряную гору знает. Оттуда серебро в Кашгарию возит. Золото, знает где. Все знает. Я тоже знаю. Есть в горах такое место: очень высоко, один месяц туда дорога только есть большая долина, никого нет, советской власти нет. Я тебя на одну гору поведу, там есть красные, как кровь, камни. Там их царь Сулейман доставал, давно, давно…

— Мне ненужны камни, — оказал я. — Джалиль, я не ищу золота. Я ищу ячмень и сею пшеницу. Но ты мне дос, и я очень рад тебе, как другу.

Я пожал ему руку, и Джалиль пристально посмотрел на меня, повернулся, вскинул ружье на плечо и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

Он пересек площадь и поравнялся с тенью кибиток. Тут он остановился и повернул назад. Не дойдя до меня трех шагов, Джалиль посмотрел на меня и вдруг снял ружье. Он вскинул его к плечу и выстрелил. Пуля пробила дерево, сухой, замерзший карагач, снег посыпался на меня с его веток. Звук выстрела разлетелся по затихшему аулу, эхом отдался в караван-сараях, потом прокатился в поле, потом заворчал где-то уже далеко в горах.

— Вот как оно стреляет, — сказал Джалиль Гош, с волнением протягивая мне ружье. — Охотник Джалиль убил из него очень многих зверей. Он убивал из него и человека, без промаха… Я хочу, чтобы ты взял это ружье… Я должен заплатить за больницу. У меня больше ничего нет. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что Джалиль — свинья…

— Джалиль, — закричал я. — Как тебе не стыдно! Ты думаешь, что я могу оставить охотника без ружья! У меня есть свое ружье.

Джалиль удивленно и сердито оглядел меня, потом, ни слова не говоря, опять повернулся и пошел. Я вернулся в дом.

Мои новые караванщики говорили между собой:

— Река Сурх-Об разлилась, снега тают, кишлак Катта-Карамук отрезан: он на том берегу. А нам через него ехать. Как быть?

Это был повод, чтобы попытаться отказаться от поездки, Я начал их уговаривать, мы заспорили.

В этот момент дверь открылась. На пороге стоял опять Джалиль Гош.

— Ты скверный человек, — оказал он мне. — Ты отказался от подарка. Ты жалкий посланец от власти шакала. Тебя нужно убить… Но я тебе обязан, и я не хочу, чтобы ты думал, что Джалиль — свинья… Я знаю короткую дорогу в Катта-Карамук и броды через Сурх-Об. Я не знаю, зачем ты ездишь и знать не хочу: мои глаза этого не видят, уши не слышат, мне нет дела до этого… Я бы дал тебе свою лошадь, но у меня ее нету… Мне по дороге с вами до Катта-Карамука…

— Ого! Джалиль, садись! — воскликнул обрадованно Саид, подвигаясь, и все подвинулись, освободив место для нового участника каравана.

Но Джалиль посмотрел презрительно на собравшихся и на остатки празднества и сплюнул.

— Мне по дороге с вами только до Катта-Карамука, — упрямо повторил он. — Я не ел консервов шайтана. Я Джалиль Гош

Он скинул халат, шапку и положил их в сторонке, в углу.

Дверь раскрылась, и с улицы вкатился мулла Шарап.

— Кто это стрелял, кто это шумел, и чем дело? — с тревогой и любопытством затараторил он.

В это время с улицы донеслось унылое завывание. Где-то мулла творил вечерний намаз.

Не отвечая Шарапу, Джалиль Гош расстелил в сторонке халат и опустился на колени. Он стал молиться, глядя прямо перед собой, подняв голову, забинтованную марлей. Губы его шептали что-то. Он ни на кого не глядел. Ружье при этом лежало у него на коленях.

При завывании муллы все притихли. Шарап смущенно ерзал и смотрел на нас. Потом он тихо начал шептать что-то. Вечер сгущался за окном. В это время издалека, в тишине опять донесся неясный гул, как тяжелый вздох гор.

— Все так. Пусть падают камни, — сказал мулла Шарап вздохнув.

Джалиль Гош встал и отряхнул колени.

— Пусть падают камни, — сказал он Шарапу, не глядя на него. — Я тебя убью, ты служишь двум богам. Ты болтаешься между солнцем и месяцем…

Он лег на полу, ни на кого не глядя, положил под голову ружье и завернулся халатом. Мы все стали готовиться ко сну, чтобы завтра выехать пораньше.

ЛАЙЛИ-ХАНУМ

Необыкновенная белизна долины, утро, длинная цепочка каравана, тишина, нарушаемая лишь однообразными криками:

— Вперед! Хош! Вперед! — эти выкрики сливались в один гортанный и торопливый гул.

Так наш караван отправился дальше, пополнившись новыми людьми. Было в нем теперь больше пятнадцати лошадей, несколько ишаков, и по-прежнему — одна собака — веселый наш Азам. Далеко катился он впереди, мелькая черной точкой среди снежного пространства.

Мы продолжали пересекать долину, дорога понемногу начинала подниматься в гору: караван приближался к перевалу Катта-Карамук, за которым был расположен кишлак Катта-Карамук. За кишлаком был «Голубой берег», вход в Каратегин.

В долине стояла тихая, безоблачная погода. Оглядываясь назад, мы видели бескрайнюю белую пелену, переходящую вдали в синеву и горы, как бы висящие над синим туманом, а над ними — поднимающийся огненный шар. Необъятная долина сверкала миллиардами искр. В этой синеве где-то затерялись базары Дераут-Кургана, Барон, Палка Моисея и совсем далеко — на противоположном склоне гор — «смешной кишлак» Кашка-Су… Все это было теперь позади.

Утро было прекрасно, и невольно хотелось радоваться и петь.

«Лайли-Ханум-м-м-м», — тянул Карабек. покачиваясь передо мной на спине Кутаса.

«Лайли-Ханум, — подпевал ему Саид за моей спиной, — Аукат Майли-ю-у-у-у…»

«Ой-й, Ханум-м-м-м…», — вдруг раздавался где-то сбоку, всегда невпопад, козлиный, дребезжащий голос: это просыпался Шамши.

— Ах, я сказал молчи, Деревянное ухо! — кричал Карабек, не терпящий когда кто-либо нарушал его пение. В подобных случаях он свирепел.

— Почему молчи? Почему молчи? — кричал старик, сдерживая свою лошадь и увертываясь от плетки Карабека. Старик горячился и брызгал слюной, они оба размахивали руками, потом старик отставал и они некоторое время ехали молча.

— Концерт продолжается, — наконец, говорил Карабек. — «Лайли-Ханум-м-м-м…»

Но при звуке песни старик опять начинал лезть вперед. За все это время вся наша компания привыкла уже друг к другу и даже Шамши ни за что не хотел отставать от нас, но ему доставляла много хлопот его лошадь: это было древнее, облезлое и лукавое животное, такое же сонное, как сам старик. Она ни за что не хотела идти быстрее. И вечно залезала куда-то в сторону от всего каравана.

За нами цепочкой растянулись остальные: Асан, Джолдывай, Турдубек, Мустафа и другие караванщики. Все время они оглядывались назад, смотрели на небо.

— Вперед, вперед! — поминутно кричали они по-киргизски, подгоняя этим криком коней, и своих и едущих впереди. Эхо стояло все время в ушах назойливым и тревожным гулом…

Только один человек ехал одиноко и молчаливо — Джалиль Гош. Он был далеко впереди всех. Он ни разу не оглянулся на нас, как будто он ехал один и до нас ему не было никакого дела. Но и он непрестанно подгонял своего коня. Этого было достаточно, чтобы остальные киргизы начинали еще больше торопиться.

— Вперед, вперед! — кричали они и хлопали плетками. Можно было подумать, что караван ожидает сзади погони.

Это тревожное настроение понемногу усиливалось и передавалось всем. Я знал причины этого беспокойства. Но мне уже начинало представляться, будто все темные и злые силы долины собирались догнать нас при выходе из нее вместе со снегами, буранами, муллами, контрабандистами и даже японцем Оси-Яма. Я засмеялся при этой мысли и оглянулся. Тут я увидел нашего Саида и невольно умолк, так поразило меня его печальное лицо. Он больше не пел, мрачно понурился и поминутно оглядывался назад, на синеющую полоску тумана. И тут я понял, что не все оставляют эту долину с таким легким сердцем, как я, пришелец из чужих городов. Родина, привязанности, любовь — все оставалось позади. Девушка Сабира, там, в далеком кишлаке Кашка-Су, — когда ее снова увидит пастух? Мне стало жалко нашего Саида, и я тачал придумывать слова утешения и надежды.

Только Карабек был невозмутим.

«Лайли-Ханум-м-м…» — тянул он гортанно, обрывая, как бы глотая, концы фраз.

Голуби, со свистом рассекая воздух крыльями, вырвались из ущелья в скалах и понеслись над нами. Вдруг Карабек задержал лошадь и сбросил ружье.

— Нема, что такое? — спросил я.

— Кеклик, — ответил Карабек и, соскочив с лошади, пополз, прячась за камнями.

Перед ним, по дорожке вверх, на гору, убегала большая стая горных куропаток.

Сейчас они жили по низинам гор, спускаясь к долинам. Весной, когда сойдут снега, они будут держаться высоко в горах.

Грянул выстрел — куропатки взвились, за ними с лаем погнался Азам. На месте осталось четыре птицы. Одна бежала по дорожке вперед, припадая на перебитое крыло.

Собрав кекликов и перерезав им глотки, чтобы спустить кровь, Карабек вскочил на лошадь, догнал убегающего кеклика и ударом нагайки по голове убил его.

Этой охотой заинтересовался Джалиль Гош. Душа охотника не выдержала. Он держал лошадь и молча, склонив голову на бок, наблюдал действия Карабека. Потом поехал рядом с нами.

— Вперед, вперед, хош! — закричали опять киргизы, наезжая сзади.

Привязав всех кекликов к седлу, Карабек еще веселее затянул:

«Лайли-Ханум… м…м… Лайли-Ханум-м… м…» — Чего не поешь, начальник?

— Не знаю песни, не умею.

— Учи песню. Когда много ездишь и песню поешь, душа радуется. Когда скучно человеку, надо много ездить, тогда много видишь и веселый будешь. Я тебе расскажу, — продолжал Карабек, — это такая песня. Жил один бедный пастух, работал он у богатого бая; много овец, кутасов, коз и кобыл было у бая: никто ик не мог сосчитать. Много жен и много верблюдов.

…Но лучше всех была прекрасная Лайли-Ханум. Больше всех любил ее отец и исполнял все ее капризы. Много женихов приезжали к Лайли-Ханум, но никто не нравился красавице. Увидел ее раз пастух и полюбил, очень сильно полюбил. Был он красивый и сильный, но лучше всего у него был голос. Он пел так, что выдры вылезали из реки по ночам его слушать. И много он видел выдр в лунные ночи, а кто видел выдр — очень богатый человек будет.

И боялся бай этого пастуха и не пускал его к себе во двор. Не хотел, чтобы Лайли-Ханум его слышала.

Пастбище того бая было у высокой и крутой горы.

Так любил пастух, так любил Лайли-Ханум, что спать не мог. Целую ночь лазил он на гору и рано утром, когда разжигают костры в юртах и девушки идут за водой, вот в такой час он запел. Он так пел, что внизу было слышно, очень сильно слышно.

Так рано, рано утром лазил он на гору и пел:

«Лайли-Ханум-м…м…м… Лайли-Ханум-

М…М…»

— А ну, тяни, начальник, пой за мной: «Лайли-Ханум…м…м…»- и конец тяни, сколько хватит духу.

Я набрал побольше воздуху в грудь и запел: «Лайли-Ханум…м…м…», — и это «м» я тянул до тех пор, пока хватало воздуха и, затем, набрал снова, допел вторую строку: «Лайли-Ханум…м…», — оборвав на «м», как будто подавился.

— Хорошо, — сказал Карабек, — ну только он в тысячу раз больше тебя пел. Очень длинно пел. Понимаешь?

— …Вперед, вперед, хош!..

— …И услыхала его Лайли-Ханум и очень слушала. Каждое утро слушала. А потом позвала старуху и спрашивает, кто он такой? Старуха говорит:

— Это бедный пастух, он у твоего отца работает.

— А, а, — говорит Лайли-Ханум, — ну ладно. Пойди к нему и скажи, пусть приходит завтра ко мне. Отец и мать уезжают, я одна дома буду…

Пастух рано утром пришел; она его вымыла, одела: очень хороший халат дала.

Саблю дала. Слышит — отец идет. Она его спрягала в сундук.

Сама села на сундук и сидит. Приходит отец, много гостей приходит, все садятся, едят, пьют. И ее подавать заставили. Заперла она сундук замком, чтобы кто-нибудь не открыл его, чтобы пастуха не увидали.

Ну, только сидел, сидел в сундуке пастух — скучно ему стало. Нет Лайли-Хзнум. Совсем скучно стало. Петь стал. Гости сидят и слушают. Старик от удовольствия все забыл, чмокать губами начал: так хорошо кто-то поет. Курдюк в олове застыл, чай холодный стал, никто ее ест, не пьет, все слушают…

Вдруг Карабек оборвал рассказ и прислушался. Впереди послышался говор, стук копыт, и вдали показались два верховых; одну лошадь они вели на поводу.

Когда подъехали ближе, к нашему удивлению, всадниками оказались мулла Шарап и Барон. Барон вел в поводу серую кобылу.

— А-а-а! — закричал Шарап.

— Саламат, — махнул я рукой. — Что всех вьючных лошадей собрали в Карамуке?

— Все, все! — закричал Шарап. — Там все лошади собрались, тебя ждут в Каратегин ехать. Только ждать надо. На перевале дороги нет.

— А утром?

— Теперь там утром тоже дороги нет.

— Кобылу где взяли? — спросил Карабек.

Тот замялся.

— Это Барона кобыла, — ответил он.

— А ты, Барон, где взял?

— Мы купили.

— А он говорит, что твоя.

— Наша, наша! — закричал Барон и свернул в глубокий снег, давая дорогу.

Мы проехали.

— Ну, а потом? — спросил я Карабека.

— Потом продаст кобылу, жеребенка себе оставит…

— Нет, что потом сделал отец Лайли- Ханум?

— А-а, он открыл сундук, увидал пастуха. Сначала рассердился, а потом через час согласился, чтобы они женились.

Тут Джалиль Гош кивнул на Саида и сказал:

— У Саида тоже так. Он Сабиру любит. Барон Сабиру не даст Саиду. Саид тоже пел Лайли-Ханум Сабире. Я знаю. Барон Сабиру продал. Я сегодня слышал. Теперь Сабира в Каратегин едет с Туюгуном. Он в кишлаке Дувана живет. Мимо ехать будем. В гости заедем.

Мы даже остановились от неожиданности. Несомненно, Джалиль не выдумывал. Но, как это могло случиться: Сабира, значит, была в Дераут-Кургане, когда и мы там были?!

— Скажи, Джалиль, Туюгун уже увез Сабиру?

— Ты же видишь, Барон с лошадьми проехал. Он посекретно ехал, на дороге, чтобы в Дераут-Кургане вы не знали. Он лошадей взял, пять тысяч взял. Теперь они далеко. Может быть, по другой дороге поехали…

Я взглянул на пастуха. В его глазах стояли слезы. И он молча отвернулся, сжав поводья в кулаки. Мы тоже обернулись вслед удалявшемуся Барону и Шарапу. Хотелось догнать их, остановить, что-то предпринять для спасения Сабиры, как будто она была спрятана у них в мешке. Я вспомнил эту славную девушку, ее песни в кибитке Шамши, ночную суматоху, смех. Теперь какой-то Туюгун грубо тащил ее куда-то, как вещь…

— Пора ехать дальше, — оборвал эта мысли Джалиль Гош. Он показал плеткой на небо. — Солнце тебя не ждет. Плохо будет.

И он опять уехал вперед.

Остальной караван тоже напирал сзади, сгрудился. Отдельные кони сошли с тропинки, вылезли вперед, подхлестываемые плетками.

— Вперед! — кричали киргизы.

Я тоже понимал, что нужно было спешить: это было бегство от солнца. Все зависело от очень короткого промежутка времени: либо нам удастся проскочить по ту сторону тор либо все пропало: и ячмень, и возвращение вовремя назад с пшеницей, и посевная…

— Джалиль! — закричал Саид. — Может быть, мы их еще впереди с Сабирой догоним?

— Они утром ехали, дорога еще была.

— Сделаем дорогу, Джалиль, а?

— Посмотрим, — ответил уклончиво Джалиль Гош.

Сзади напирал караван.

— Вперед! Вперед! — кричали киргизы и хлестали плетками лошадей, они оглядывались назад: солнце, однако, шло быстрее лошадей: оно неумолимо поднималось уже над нами. Это сулило большие неприятности впереди.

БОЛЬШАЯ ИНСОЛЯЦИЯ

Солнце вылезло из-за гор и разогрело снег: лошади начали проваливаться на снежной дорожке. — Плохая дорога, очень плохая, ночью надо ехать.

Лошади проваливались по живот в снег, с трудом выбиваясь на дорожку.

— Поедем по речке, — сказал Джалиль Гош и свернул лошадь влево в снег, к речке, находившейся в двадцати метрах от нас.

Эти двадцать метров мы ехали полчаса. Мы спешились и лошадям пробивали дорогу в снегу.

Река ревела и пенилась. В некоторых местах она представляла собой сплошной водопад. Временами мы переезжали с берега на берег, что было очень опасно и каждый раз требовало очень больших усилий.

Лошади были очень сильно перегружена продуктами и устали.

В кишлаке Джикинды мы должны были их покормить. Вскоре мы подъехали к этому кишлаку.

Здесь было много растительности и гораздо теплее.

В кишлаке, у кибитки, где помещалась канцелярия ТОЗ, ржали лошади. Сидели кучками киргизы на корточках и оживленно разговаривали.

— А-а-а! — закричали они, встречая нас, помогая спешиться, поддерживая нас под локти.

Саид принял лошадей.

Приветствия «A-а-а!» имеет несколько оттенков.

Их можно передать так:

— А-а… — это кислая мина; или А-а… — здравствуй, здравствуй, очень рад тебе! — А-а… равнодушно: приехал, значит; или— А-а… сколько лет, сколько зим! Я не верю своим глазам, неужели это ты? — если кто против тебя, то я твой друг, или — А-а, в восторге, — не может быть, наконец-то! Хвала аллаху, я так рад, так рад! — я твой раб, повелевай! — А-а! — в безумном счастье, — я захлебываюсь от восторга при визе тебя!..

Какое было на этот раз «А-а»? Мне показалось, что оно было немного насмешливое.

— Большой караван, хорош караван…

— Кандый сиз тынч кельдыз? — спросили нас. — Как доехали?

— Тынч, тынч-якши, — ответили мы, — хорошо доехали.

— Келинь, — сказал председатель ТОЗ, — заходите.

Мы вошли в кибитку: женщины бросились в сторону, и мы сели, поджав ноги, не глядя на женщин и не здороваясь с ними.

Тон был выдержан. Один только Джалиль Гош остался на улице, присев на крылечке и играя плеткой.

Аксакалы вошли следом. Нам подали вареное мясо и затем чай.

— Аксакалы, — сказал я, — нам надо дорогу.

— Аллах не дает дороги. Весна идет. Несколько киргизов уже живут здесь десять дней, ждут дорогу, — ответили те, поглаживая бороды, — пороги нет.

Тут я понял, наконец: «Вот и новые госта, — думали, небось, киргизы, — больно уж разогнались куда-то, тоже засядут теперь тут…»

Караванщики, посланные искать дорогу, возвратились, чтобы сказать, что надо ждать дорогу. Это мы и без них слышали

Я спросил:

— Проезжали ли тут Туюгун с Сабирой?

— Ничего не видали, — ответили мне Тогда я позвал местного пастуха.

— Ты родом откуда? — спросил я

— Из Гарма, — ответил он.

— Ты пастух, ты знаешь эти дороги

— Знаю, — ответил пастух.

— По какой дороге нам ехать?

— Нет дороги, начальник.

— А скажи, ты Туюгуна знаешь?

— Знаю. Этот Туюгун из Каратегина и вот недавно проехал по какой-то дороге через перевал… С девушкой из Кашка-Су..

— Что? Что? С Сабирой? — вскочил Саид.

Он потупил голову.

— Мерзавец Барон! — сказал он. — Я не сколько лет даром работал на него. Он бандит и контрабандист. Я хлеб ломал, что буду молчать, он на коране клялся, что отдаст мне Сабиру и не отдал… Слушай, начальник…

Он замолк, но по его лицу я видел, что он готов был умолять меня, чтобы ехать дальше, сейчас же…

В комнату вошел Джалиль Гош. Аксакалы опять заговорили о трудности пути.

— Ну, начальник, ты остаешься здесь? — спросил Джалиль, ни на кого не глядя. — Лучше отдохнуть и подождать, конечно…

Я понял, что его задели разговоры о том, что мы останемся, и особенно насмешки при встрече.

— Нет, Джалиль, если я сегодня же не перевезу ячмень через перевал, то завтра уже придется сесть тут на всю весну, вместо того чтобы сеять… А ты, разве, остаешься? — спокойно спросил я.

Джалиль Гош вспыхнул.

— Я тебе говорил, Джалиль едет до Катта-Карамука! Я клятву ломал.

— Хорошо. Ты клятву ломал. Есть пять «носов» — дорог — на перевал. Ты знаешь контрабандистскую дорогу. Но там, где проедешь ты, проедет ли караван? С людьми и такой груз — ячмень?

— Я не аллах. Я не знаю, проедет ли Как хочешь, мне нет дела: твой ячмень..

— Поехали!! — сказал я.

— Дороги нет, — начал Шамши — «Деревянное ухо». — Шамши боится: у него лошади, самовар…

— Шамши останется здесь: у него самовар! — сказал я, вставая. — Поехали.

Мы сели на коней и тронулись. Шамши продолжал ворчать: «Пусть безумцы только и слепые едут по такому пути», — говорил он, однако тоже ковылял вслед за нами на своей коняге, продолжая причитать и хныкать…

Мы выехали из кишлака.

— Ай, большая инсоляция! — сказал Карабек, показывая вперед плеткой.

Это слово он слышал от меня: инсоляция означает освещение солнцем земной поверхности.

Прежде чем говорить о дальнейших событиях, необходимо объяснить, что означает этот термин для Алайской долины в апреле.

С каждым новым даем весны все сильнее подтаивает снежная масса, покрывающая долину и склоны гор. Ло снегу утоптана тропа. Сперва проваливается снежный наст вокруг тропы — это первая стадия.

Вторая стадия — начинает таять дорожка. По ней начинают ездить только в определенные часы: сперва лишь утром и вечером, потом — только на рассвете, потом— только ночью. И, наконец, третья стадия— проваливаются все дорожки, все огромное пространство долины покрывается рыхлой массой, жидкой снежной кашей: все кишлаки и селения отрезаны друг от друга. Никакого движения. Только потоки воды мчатся в реки.

Это работа солнца. Сила ее такова, что можно в одно и то же время на северном, теневом склоне гор найти суровую зиму, а на южном — жаркое лето.

Однако мы застряли между зимой и летом…

Вообразите себе незамерзшее море, а по морю ведет узенькая, ненадежно замерзшая дорожка, с плотным, утоптанным снегом под ней. Вы едете как бы по гребню стены. Если свалитесь с нее в сторону, попадете в воду, на глубину 2–3—4 метров. Причем дно может быть ровным, а может быть и покатым. Тогда придется скользить еще по крутой покатости дна на неизвестную глубину, особенно если дело происходит на склоне гор.

Представьте себе встречу на тропе. По тропинкам постоянно ездят, и поэтому снег на них утаптывается. Шириной тропа в 35 сантиметров, а по бокам трясина.

Если снег неглубок, разъехаться нетрудно, но если глубок, стоят друг против друга два всадника на такой дорожке и ругаются, кому сбивать коня в снег. И, не решив мирным путем, стегают лошадей, те бросаются друг на друга, стараясь сбить грудью противника.

Несчастный побежденный, пытаясь вывести из глубокого и вязкого весеннего снега своего коня на дорожку, долго бьется в снегу, пока не вытянет измученную вконец лошадь.

Когда же дорожка окончательно теряет упругость под влиянием теплых, весенних солнечных лучей, тогда считают, что дороги нет.

С трудом дошел караван наш до реки и пошел вверх. Река была небольшая, и ехать против течения очень большого затруднения не представляло.

Далеко растянулся наш караван. Ишаки, которые находились в нем, тормозили наше продвижение.

Пройдя километра три вверх по течению, мы свернули влево, на снежную тропинку. Тропинка шла у скалы. Тень скалы прикрывала ее, и снег на тропинке не успел растаять. Утром морозы, хоть ненадежно, но сковывали дорогу и по ней можно было идти. Двигались мы с трудом: сегодня утром было тепло и тропинка не очень затвердела. Лошади попадали ногами в дыры и выбоины, но благополучно выскакивали из них.

Я оглянулся на кишлак. Далеко внизу все население кишлака вылезло на крыши и следило, удастся ли нам пробиться или нет.

Караван сильно растянулся. Задерживали ишаки: вместо того чтобы вскочить, как лошадь, или стараться выкарабкаться, попав в выбоину одной или двумя ногами.

ишак спокойно лежал и ждал, пока подойдут караванщики, один возьмет его за голову, другой за хвост и поставят его на ноги.

Впереди вел свою лошадь Джалиль, за ним Карабек, Саид, за Саидом — я, затем, шли караванные лошади, одна за другой, не связанные между собой, за ними ишаки и сзади еще какие-то лошади и люди. Оказалось, что это путники, которые ожидали дороги, но, видя, что мы так смело поехали, увязались за нами.

— Эге, да ведь дорога совсем не такая уже безнадежная! — решил я, ведя Алая в тени скалы, по тропинке.

Мы свернули влево, обошли еще один «нос» и въехали на него.

Мы были уже очень высоко. Вдали черными полосками на белом, снежном фоне виднелась Сурх-Об, местами превращаясь как бы в широкую черную ленту.

Эта лента местами белела: то воды Сурх-Об разбивались о пороги, преграждающие путь в узкий глубокий каньон, через который Сурх-Об врывалась в Таджикскую республику.

Лошади были покрыты испариной и тяжело дышали.

— Да ведь мы скоро будем на перевале, — сказал я Саиду, показывая на высившуюся седловину перевала.

Саид ничего не ответил. Он смотрел на север: оттуда по горам к перевалу также двигалось несколько точек.

В бинокль можно было различить лошадей и людей.

«Не Сабира ли там?» — подумал я.

— Вперед! Вперед! — кричал, задыхаясь, Джалиль Гош, пробираясь ко мне. — Солнце идет, очень плохо будет!

Не успели мы сделать несколько шагов, как лошадь Саида провалилась сразу всеми четырьмя ногами. Саид потянул ее за повод. Она забилась, рванулась и сорвалась с тропинки в снег.

— Держи, держи! — закричал Карабек и бросился к Саиду. Был пологий склон, и понятно, что лошадь, предоставленная самой себе, обязательно свалится, скользя под снегом вниз.

Лошадь оскалила желтые зубы, глазами она косила в сторону. Мы начали бить ее камчами, она вздрагивала и не двигалась, наконец, рванулась, прыгнула вверх и, пробив грудью стену тропинки, застряла в снеговой трясине по ту сторону дорожки.

Весь караван стоял, ожидая.

— Вперед! Вперед — закричал Карабек, и Саид помчался по дорожке, натягивая изо всех сил повод. Лошадь бросилась за ним, выскочила на тропинку и сейчас же всеми четырьмя ногами провалилась в колдобины на тропинке. Таким образом она лежала на тропинке животом и грудью. Ноги были в ямах.

Мы позвали ближайших караванщиков; прижимаясь к лошадям, чтобы не упасть с тропы в мягкий снег, они подошли к нам.

Некоторые, сорвавшись с тропинки, барахтались в снеговой трясине, безрезультатно стараясь выкарабкаться и вопя о помощи.

За хвост и голову лошадь подняли и поставили на ноги. Она была вся мокрая и тяжело носила боками.

Не успел Саид провести ее и пяти метров, как голова ее опять торчала из снега, а все туловище было погребено где-то сбоку, в снеговой трясине.

И это было только начало тех мучений, которые сопровождали путь к перевалу.

Алай мой водил ушами, и, когда я его подвел к тому месту, где лошадь Саида сломала тропинку, он уперся и не захотел идти. Бедняга Азам жался к ногам коня. Когда Алая сзади огрели камчой, он толкнул меня грудью и прыгнул. Я очутился в том месте, где за десять минут перед тем была лошадь Саида, а Алай, попав передними ногами в выбоины на тропинке, задом сполз в сторону ската и напрасно бил ногами, стараясь оттолкнуться. Я застрял в снегу по уши, очутившись в каком-то боковом положении. Рядом со мной барахталась собака. Это было и смешно и трагично. Упрешься рукой в снег и по плечо проваливаешься, упрешься ногой в снег — снег под ногой проваливается, и залезаешь еще глубже. Повернешься — снег под тобой скрипнет, сядет, и вновь опускаешься. Снег был, по крайней мере, в два раза глубже моего роста.

Мне бросили аркан. Я обвязался и, делая плавательные движения, подтянулся к тропинке и влез на нее.

Я стал совершенно мокр.

Первым делом было сбросить тулуп и полушубок. Азам подпрыгнул и встал на тропинке, дрожа. Он жадно хватал зубами снег и проглатывал его.

Двинулись дальше, но через десять минут все лошади лежали: часть в снеговой трясине, часть на тропинке. Об ишаках и говорить ее приходится: по дырам в снегу у тропинки можно было судить, что часть их лежит где-то там.

Еще через полчаса караванщики потребовали, чтобы мы свернули назад. Уже все были раздеты до нижней рубашки, и нар облаком клубился над каждым. «Не возвратиться ли?» — подумал я.

Первые попробовали повернуть назад попутчики, увязавшиеся за нами.

Сначала двинулся старый таджик на своей серой тяжелой лошади. Под брань и крик наших караванщиков он осторожно повернул лошадь, и она сразу загрузла в снегу. Начали бить ее, бедное животное вытягивало шею, закатывало глаза и, сделав несколько шагов, совершенно разрушило тропинку и, наконец, вытоптало глубокий колодец и само упало туда. Я наклонился над развороченной снежной ямой.

Лошадь искалечилась и подыхала. Старик, сев на корточки, жалобно причитал, раскачиваясь.

— Прирежь, прирежь, мясо будет! — кричали караванщики, но старик не слыхал.

Карабек подошел к яме и, заложив патрон с пулей, прицелился.

Все кругам затихло.

Выстрел грянул и раскатился эхом по всем горам и скалам. Лошадь затрепыхалась. Путь был только вперед.

ПЕРЕВАЛ

Оборвав узду в пряжке, позади головы, лошадь Саида вдруг свалилась в выбитый ею колодец и заскользила вниз по склону под снегом. Алай встрепенулся, подпрыгнул из очередного провала и стал на тулуп, дрожа и глотая снег.

— Эй, эй! — закричал Джалиль Гош. — Груз снимай, седла бросай, попоны давай, тулуп давай, плащ давай…

Караванщики разорились и кричали, что мы погубили лошадей, что теперь мы сами пропадем здесь и что они сейчас же идут сами пешком назад.

Особенно усердствовали двое — Турдубек и Мустафа.

— Ты откуда? — спросил я.

— Из Кашка-Су! — кричал Турдубек. — Шайтаны вы, теперь все лошади пропали.

— Это брат Барона, — тихо сказал Джалиль. Первой моей ошибкой было то, что я не проверил состава караванщиков.

— Мустафа, — сказал я, — Ты хороший человек, что ты возьмешь отнести письмо вниз?

— Кило сахару, — сказал Мустафа.

— Хорошо, — ответил я и под диктовку Карабека написал письмо в Дер аут-Курган только для того, чтобы отделаться от этих ребят, которые могши смутить остальных.

— Турдубек, что ты возьмешь вытащить упавшую лошадь и провести ее?

— Твою жизнь! — злобно закричал Турдубек.

— Я пойду, — сказал старик Шамши, — я десять рублей возьму.

— Меня начальник спрашивал. Я иду! — закричал Турдубек, боясь конкуренции. Кроме того ему не хотелось работать, вытаскивая лошадей.

— Идите, — сказал я.

Мустафа ушел по тропинке, перелезая через головы ишаков, а Турдубек, дойдя до места падения лошади, прыгнул через снежный колодец и скрылся за холмом.

— Кто лучше всех будет работать, получит премию и больше семян для посевов! — сказал я.

Это немного ободрило караванщиков. Мы двинулись снова в дорогу.

Теперь мы стлали на тропинке тулупы, плащи, кошмы, попоны, одежду, по ним проводили лошадей и ишаков.

Многие работали голые, без нижних рубах.

Из носу у меня шла кровь, голова болела, тошнило: начиналась горная болезнь— тутек. У двух караванщиков — тоже самое. «Я совсем здоров, совсем здоров», — внушал я себе и еле шел, спотыкаясь и падая на кошмах. Сзади меня, не отставая ни на шаг, несмотря на брошенный повод, шел Алай.

То, что удалось освободиться от зачинщиков смуты, помогло повысить работоспособность.

Саид показывал пример.

Карабек кричал:

— Вперед! Тридцать рублей! Назад дороги нет!..

Сзади всех, за конем плелся Шамши, хныкая и поддерживая самовар.

Вот, наконец, я наверху. Смертельно устал и страшно хочется спать. Но надо идти подносить грузы, и я, шатаясь, иду по тропинке. Беру седла и несу наверх. Конец. Перевал.

Еще три месяца назад я бы ни за что не вынес этого подтема, но человек приспосабливается к условиям и закаляется.

«Что бы сказали доктора, запретившие мне подниматься на горы?» — думаю Я, и как раз в этот момент мои мысли начинают путаться и я чувствую головокружение. Оседлав Алая, я присел на камень. Алай быстро поднял понуренную голову и, повернув ее к северу, заржал. Заржали и другие лошади.

И вдруг издали послышались голоса, и на седловину перевала с северной стороны вы ехали путники с лошадьми в поводу. Увидев нас, они остановились в отдалении и начали садиться на лошадей.

— Саид! Саид! — закричал кто-то оттуда.

Этот крик меня фазу привел в себя.

На минуту все опешили, но Саид побежал со всех ног на зов. В то же мгновенье один: из всадников стащил женщину с лошади, положил к себе поперек седла и поскакал, желая проскочить мимо нас.

Карабек бросился навстречу ему. Всадник, желая обскакать, сбил лошадь в снег. Лошадь делала отчаянные прыжки. Но ноша была ей не под силу, и когда спуск был уже в десяти километрах, она прыгнула вдруг, как бы переломилась надвое, сломав хребет. Это решило все. В тот же момент Саид и Карабек настигли беглецов. Еще через пять минут Саид подвел ко мне Сабиру. Она захлебывалась слезами, говоря:

— Меня Туюгун в Дувану везет. Барон продал, — и она жалобно смотрела на меня.

Здесь я взглянул на Туюгуна и поразился: это был наш друг, киргиз из Кашка-Су!

— Самый большой бай в Кашка-Су, — оказал сквозь зубы Саид.

— Это «Шапка из куницы»! — воскликнул я.

— Ну и что же, — ответил Карабек, — он хотел, чтобы мы другом его считали. В горах, говорят, у него тысяча баранов. Спроси у Саида…

Теперь я все понял: этот киргиз был заинтересован в том, чтобы мы скорее покинули Кашка-Су. Вот откуда ячмень. Вот откуда и встреча у Мазара во время бурана: он тогда уже вез Сабиру, боялся, что мы увидим…

Во теперь от прежнего «Шапки из куницы» не осталось и следа: притворяться было некчему. Он подошел к нам и вдруг начал ругаться самыми грубыми словами.

Также ругаясь, он ударил Сабиру, в ту же секунду Саид ударил его в грудь. Туюгун, падая, сел на снег и сейчас же вскочил.

Скаля зубы и проклиная всех нас, он вынул нож и пошел на Саида.

Саид схватился за свои ножны. Ножа не было. Повидимому, нож выпал, когда поднимали лошадей.

В тот же момент Карабек бросился под ноги Туюгуна и тот свалился. Этим моментам воспользовался Саид и вырвал у Туюгуна нож.

Наши верблюдчики навалились на Туюгуна, он кричал и ругался, катаясь по снегу.

— Стой! стой! — закричал я, но меня не слушали. «Еще зарежут», — мелькнула у меня мысль.

Туюгуна подняли и держали за руки. 0н плюнул в лицо Саиду. Саид ударил его ногой в живот. В стороне кричала старуха— мать Туюгуна. Ее огромный белый тюрбан развязался, и ветер, подхватив конец метра в три, трепал его и щелкал им, как бичом…

— Сабира, вы записались в сельсовете? — спросил я.

— К чёрту сельсовет! — кричал Туюгун. — Я мусульманин!

— Вы, мусульмане! — кричала мать Туюгуна. — Отпустите мусульманина с его женой.

Караванщики колебались. Джалиль же сидел в стороне на снегу, не участвуя в споре, и внимательно прислушивался к происходящему.

— Я батрак! — кричал Саид. — Я семь лет работал на Барона за Сабиру, и он обманул меня.

— Иди к шайтану! — кричал Туюгун. — Я деньги платил, а ты продался, ты не мусульманин, ты консервы ешь!

— Мы все не мусульмане! — закричал Карабек. — Все. Мы все консервы ели. Все, правильно? — спросил он караванщиков.

— Ели, — ответили они.

В это время еще двое караванщиков поднялись на перевал, с лучшими кусками мяса застреленной кобылы. За ними шел старик, владелец павшей кобылы.

— Туюгун! — закричал он, подходя к собравшейся группе. — Басмач моего сына убил. Мусульмане, — обратился си к караванщикам, дайте мне зарезать его. Кровь за кровь! — и он схватил себя за бороду, взывая к аллаху.

— Только не резать, — сказал я и задержал старика.

— Какие мы мусульмане! — сказал караванщик. — Мы консервы ели.

— А потом еще отвечай! — сказал другой.

— Не отдавайте своих девушек в Каратегин. Что у вас, парней мало? У тебя, Джураиб, — обратился Карабек к одному киргизу, — невесту увезли в Каратегин, у Саида увозят, — так у вас всех жен, дочерей и невест увезут. Не отдадим Сабиру в Каратегин.

— Правильно! — кричали караванщики.

— Пустите! — кричал Туюгун. — А не пустите, всех порежу!..

Тут вдруг подошел Джалиль Гош. Он молча оттолкнул в сторону Карабека и старика-таджика, потом вдруг схватил Туюгуна поперек туловища и подбросил с огромной силой.

Туюгун взлетел на воздух, перевернулся и, отлетев вниз метров на десять, шлепнулся в снег и исчез под ним. Склон был очень крут.

Мать Туюгуна закричала.

Я смотрел в бинокль вниз.

Через несколько времени далеко внизу показалась барахтающаяся фигура человека.

— Поехали, — оказал Джалиль Гош.

Я повесил бинокль на шею и пошел к спуску. Алай шагал за мной.

— Начальник, — сказал Карабек, — старик просит его взять с собой, я ему сказал:

«Садись, папаша, мы твою лошадь есть будем, а ты на нашей поедешь. Правильно?»

— Хоп, майли, — ответил я.

Саид усаживал Сабиру на лошадь.

— Если хочешь, — сказал я ему, — в Карамуке останешься с Сабирой.

— Нет, — ответил он. — Нагонит Туюгун, резать будет.

Пока Туюгун поднимается по этой дороге снизу на перевал, утро будет. А утром мы поедем дальше. Сабира нам обед варить будет.

— Делай, как тебе лучше, — ответил я, радуясь, однако, что они поедут с нами.

Караванщики ободряюще хлопали Саида по плечам, и каждый приписывал успех дела себе. Особенно старался появившийся откуда-то Шамши.

— Это моя дочь, — говорил он. — Я бы ни за что не отдал ее Туюгуну. — А ты бери — уж так и быть…

Спуск был крут, но в то время как на восточной части гор было много снега, здесь его почти не было. Усталые и измученные, мы поздно ночью подъехали к Катта-Карамукской чайхане.

— Где сельсовет? — опросили мы.

Чайханщик показал в темноту.

— Позови скорее председателя.

Пока варилась в котле конина, караван все подтягивался. Пришел председатель, заспанный человек в тюбетейке.

— Нам нужно срочно записать в загсе двух молодых людей, давай скорее, — сказал я.

— Что ты, что ты! — и он изумленно замахал руками. — Скоро ночь. Завтра утром.

— Э, утром… — протянул Карабек. — До утра Туюгун еще может сто раз приехать.

— Сейчас надо, — сказал я.

— Секретаря нет.

Тут из темноты выступил вперед Джалиль Гош. Он вдруг скинул с плеча ружье и навел его на председателя. Глаза его налились кровью, и рука уже нажимала курок.

— Ах ты, сын змеи! — воскликнул Джалиль. — Разве ты не видишь, что люди любят друг друга и опешат… Дай сюда твое чернильное сердце!

«Опять этот медведь! Он натворит нам беды», — мелькнуло у меня.

— Джалиль! — закричал я. — Стой!..

— Что такое? Вы врываетесь, как бандиты!.. — закричал перепуганный председатель. — Ваш человек… Ваши люди…

— Я не его человек! Ах ты, земляная кровь! — закричал Джалиль. — Я сам Джалиль Гош! Только вместе ехали до Катта-Карамука. Я сам Джалиль Гош!..

Но тут я решительно схватил дуло его ружья и с силой отбросил его в сторону. Джалиль удивленно замолчал. Я извинился перед председателем, как мог.

— Ну, как хочешь, — пробурчал Джалиль, пожимая плечами; очевидно, он искренно недоумевал, почему я отказался от его помощи. — Прощай. Я ушел, — сердито сказал он и зашагал в темноту горного кишлака.

Председатель продолжал жаловаться. Однако вскоре нашелся секретарь, появилась печать. Все мои погонщики столпились в чайхане, посмотреть на совершение процедуры, которую, может быть, некоторые видели впервые: венчание без муллы.

Я воспользовался этим, чтобы сказать небольшую речь. Страшная усталость валила меня с ног. Я не помню, о чем я говорил. Помню только, что это было от души, я говорил то, что волновало меня.

Перед моими глазами плыли лица киргизов с полуоткрытыми ртами, лампа «молния» с разбитым стеклом, убогая обстановка бедной горной чайханы…

Помню только, что говорил я и о темноте прошлого и о тяжелых здешних дорогах, о будущих богатствах, о наших посевах и о детях этой долины — пастухе Саиде и девушке Сабире, — словом обо всем, и все это было довольно бессвязно, но как-то шло под стать общему настроению, и все поняли меня… Сабира вдруг зарыдала, не вынеся напряжения от всего пережитого.

Саид тер глаза кулаками.

К всеобщему удивлению вдруг заплакал и старик Шамши.

Он встал и обнял Саида и Сабиру:

— Знаете что, — сказал он, став вдруг очень важным, — я, пожалуй, вам подарю свой самовар…

Это развеселило собравшихся: все знали, что самовар его был весь дырявый и никуда не годился.

Однако значение этого дара всеми оживленно стало обсуждаться.

Все стали укладываться на ночь. Мы с Карабеком легли рядом, на деревянных подмостках под потолком.

Карабек долго ворочался.

— Что не спишь? — спросил я.

— Вот хорошо, что у Саида и Сабиры так кончилось… — оказал он, поднявшись на локти. — Эх, товарищ Кара-Тукоу, вот что я тебе сказать…

Но не найдя нужных слов, он махнул рукой и лег.

— Азама не привязали на цепь, — вдруг сказал он сердито. — Плохой порядок.

КТО БУДЕТ ПЕТЬ В КАРАВАНЕ

Я проснулся на рассвете от какой-то неясной возни, происходящей в каморке: заглушенный шум борьбы, шёпот двух голосов доносились из-за перегородки. «Отдай», — говорил один голос по-киргизски. — «Нет», — отвечал другой. Слышно было, что один человек пытался что-то вырвать у другого. Я вспомнил часового, поставленного мною у дверей на ночь. Вдруг загремело что-то, стукнуло железом и тяжелый предмет грохнулся на пол. Я вскочил, выхватил револьвер и шагнул к перегородке Там Карабек и старый Шамши стояли друг перед другом. Между ними на полу валялся самовар старика — ржавый, погнутый, с огромной дырой на боку. В ту же минуту они нагнулись, схватили самовар и приняли вырывать друг у друга.

«Отдай Сабире и Саиду, старый вру», «Деревянное ухо!» — корча страшные гримасы и сверкая глазами, шептал Карабек стараясь, очевидно, не разбудить меня и Сабиру с Саидом. «Ты обещал!» — говорил он. «Нет, ничего я не обещал», — шипел старик, которому опять стало жалко самовара. — «Я тебя сейчас зарежу», — говорил Карабек, в самом деле хватаясь за рукоятку ножа у пояса. Я уже хорошо знал этого удивительного человека: он любил изображать себя очень свирепым и даже, пожалуй, мог привести в исполнение любую угрозу. В сущности же это был добряга-парень. Почему-то особенно близкое участие он принял в судьбе Сабиры и Саида;, но он ни за что и никому не позволил бы заподозрить себя в каких-нибудь сантиментальных чувствах. «Гордость, привычки поколений, суровое воспитание среды, требующей умышленной черствости сердца, — что это?» — думал я, наблюдая сцену с самоваром…

Но тут проснулись Саид и Сабира.

— Что такое? — спросил пастух, вскакивая.

— Ничего. Тебе какое дело? — грубо сказал Карабек, сплюнув и отпустив самовар. Старик, готовый до этого уже заплакать, просиял.

— Хорош, хорош самовар! Я его еще починю в Гарме, — сказал он, поглаживая дырявую посудину дрожащими руками.

— Конечно, отец. Тебе просто все завидуют! — звонко засмеялась Сабира.

Все расхохотались. Вошедшие караванщики стали осматривать самовар, похлопывать его руками и причмокивать, подмигивая и смеясь:

— Ого! Это да! — говорили они. — Только опасно такую драгоценность везти Голубым берегом: как бы ее не разбило камнями!..

В это время в чайхану ворвался глухой, отдаленный гул. Волна воздуха приоткрыла дверь и вновь закрыла ее, стекла тихо вздрогнули: где-то в торах происходили обвалы. Это сразу напомнила всем, что надо спешить, и караванщики вышли на улицу, принялись вьючить лошадей и ослов.

Уже через полчаса караван был готов к отправлению. Солнце освещало верхушки гор. Кишлак стоял в тени, между скалами; мы находились на западном склоне, теперь прохлада будет стоять до второй половины дня. Но снега здесь было уже мало, зеленела кое-где трава.

Население кишлака вышло провожать нас, пришел вчерашний председатель. Я вспомнил Джалиля Гоша. «Куда он делся? — подумал я. — Наверное, уже скачет где-нибудь по ущельям…»

Я зашел в чайхану захватить портфель и сумку. В это время чья-то лошадь застучала копытами за окном, всадник остановился и соскочил на землю… В комнату вошел Джалиль Гош. Он был хмур и все время передвигал шапку ка голове, поправляя белую повязку.

— Ну что же, прощай, — оказал я, собирая бумаги. — Ты что-то хотел сказать?

— Да, — сказал он, — я хотел сказать: слышишь — падают камни?

Глухой гул обвалов потряс домик.

— Это камни. Скоро они будут падать на Голубом берегу.

— Да, я знаю.

— И ты не знаешь дорогу. И можешь не успеть…

— Постараюсь.

— А ты слышал про Голубой берег?

— Да, да, все слышал, — досадливо махнул я рукой. — Он убивает всех неверных, всех уполномоченных, всех коммунистов. Может быть, агронома он не тронет…

— Да, да, да. И он задавит тебя тоже. И я хотел тебе сказать, что так тебе и нужно, потому что ты не веришь в бога. Вот.

Джалиль сплюнул сердито и пошел к выходу. В дверях он остановился.

— Все? — опросил я.

— Нет еще. Вот я все думаю, много думаю: сегодня ночью сел на коня, ездил, опять вернулся. Какой ты такой удивительный человек! Я не видел такого человека: ячмень тебе везти — ты в буран идешь, в снег идешь, в Голубой берег идешь. Что ты привязался? Чего тебе такого здесь надо?..

— Мне, Джалиль, надо перевезти в Гарм ячмень и обратно доставить семена. Я же тебе говорил. Их нужно успеть посеять, чтобы в Алайской долине росла пшеница. Только и всего.

— Мне нет дела до твоей пшеницы! Убирайся, куда хочешь. И Голубой берег пусть тебя убьет, как хочет…

— Ты боишься Голубого берега?

— Джалиль не боится Голубого берега! — рассердился Джалиль. — Джалиль ничего ему не сделал! Он сам едет теперь в Большую Дувану.

Новый, еще более сильный раскат грома раздался в ущельях. Стало тихо. Смолкли на минуту крики ишаков, за забором крикнул петух и замолк, словно кишлак прислушивался: где-то летела очередная лавина с гор.

— Ну вот, — сказал Джалиль. — Еще я хотел сказать: я тоже еду к Дувану. Я дорогу знаю. Едем вместе.

Так неожиданно закончив разговор, он отправился к своему коню. За мной пришел Карабек.

— «Молчащий язык» опять едет? — спросил он.

— Да, он знает дорогу.

Карабек насупился.

— Ага, Джалиль знает дорогу, а Карабек не знает дорогу, — сказал он. — Хорошо. Карабек стал плохой. Он может остаться здесь…

Я попытался успокоить его: «Один человек хорошо дорогу знает, два — еще лучше». Но 'Карабек остался недоволен. Он поставил своего коня в самый конец каравана, сел на него и стал глядеть в сторону с самым безучастным видом. Однако через минуту он крикнул мне:

— Хорошо, начальник, а петь тоже Джалиль будет? Смотри, молчит, не поет каравану ничего; молчащий проводник — плохой проводник. Он худо проводит караван. Я петь не буду!

— Ну тогда мы погибли! — испуганно сказал я.

— Хорошо, я буду петь! — крикнула, смеясь, Сабира и поскакала вперед. За ней двинулся Саид. Сабира звонко запела.

Мы тронулись в путь. Покачивая неодобрительно головой, Карабек продолжал ехать сзади.

Часть третья

ОВРИНГИ

Мы въехали в страну Каратегин. Алайская долина осталась за перевалом.

Как будто в совсем другой мир попали мы. Кругом зеленела трава, стада тучных коров паслись на лужайках. По склонам ходили отары овец.

Правда, горная тропинка была еще в снегу. И в вышине сверкали ледники. Но солнце сильно пригревало землю, и снег быстро испарялся.

Сурки сюрчали, внимательно разглядывая нас.

Китайские музыкальные галки — разновидность альпийских галок — стаями летали над нами с громким пением. Ехать здесь было после перевала отдыхом, хотя путь был очень далек от совершенства; под нами двигались оползни, кое-где вообще отсутствовали признаки дороги.

Через несколько дней пути мы проехали кишлак Малую Дувану. Кишлак этот живописно расположен в долине у подножья синих гор.

Речка Кок-су, стекавшая с гор, была голубого цвета благодаря большой примеси синей глины.

За кишлаком Малая Дувана расположен кишлак Большая Дувана, а между ними находится знаменитый Голубой берег. Был он знаменит своими беспрестанными каменными обвалами и осыпями.

Дервиши в обоих кишлаках на двух концах Голубого берега собирали с проезжающих подаяния на могилу святого. За это они молились богу, чтобы камни, летевшие с гор, не убили путников на Голубом берегу.

Потеря животных при переездах обычно составляла до тридцати процентов, потеря людей — до десяти процентов. Но ранней весной этот процент бывал и гораздо выше.

Сейчас же еще не оттаяли как следует склоны и на вершинах синих гор лежал крепкий снег, поэтому камни здесь еще не сыпались.

При выезде из кишлака Малая Дувана каждый из караванщиков роздал мелочь нищим-дервишам.

— Даст бог хорошего пути! Даст бог! Даст! Нам — мелочь, вам — дорогу, агроному— хорошую пшеницу в Гарме! — кричали дервиши, подмигивая и кривляясь.

— Откуда они узнали о цели нашего путешествия? — удивился я. Поистине молва летела впереди нас по воздуху. Угнатъся за нею было невозможно. Да и не хотелось над этим задумываться; путь был спокоен и удивительно красив.

Сабира сдержала обещание: она беспрестанно пела, и ее звонкий голос отдавался в вершинах скал и эхом повторялся где-то вдали. Она прислушивалась к этим голосам и хохотала. Тогда там тоже хохотали разные голоса. Это забавляло Сабиру.

— Сабира, слышишь, еще кто-то поет? — кричал я.

«…Слышишь… — повторяли голоса. — Слышишь?.. Слышишь?!!

— Слышу-у! Слышу! — кричала Сабира и принималась петь, о чем думала:

— Чьи это голоса? Оправа, слева и спереди; это все едут девушки Сабиры. Много девушек. Они все из Алайской долины. Все они едут в Гарм. Там они все поступят на рабфак. Обратно они все вернутся агрономами…

…Потом она перечисляла весь караван: за скалами едет, оказывается, много агрономов, много Шамши, много Саидов и много даже собак Азамов, — слышите, как они все лают?

— Только Джалиль Гош и Карабек один, один, — запела Сабира. — Потому что они молчат, как рыбы, у них нет голоса!

Этого Джалиль не выдержал. Он схватил ружье и остановил своего коня.

— Нет, не один! — закричал он. — Джалиль — большой голос! Джалиль — охотник! Слышишь?

Он выстрелил, и мы все услышали голос Джалиля, прокатившийся по скалам.

Я оглянулся незаметно на Карабека, делая вид, что смотрю на скалы. Карабек по-прежнему ехал сзади. Но по всему видно было, что ему давно уже не по себе; он вертелся вылезал с конем в сторону и вообще всячески проявлял беспокойство. Наконец, он свернул коня в открывшуюся сбоку долинку, и вдруг оттуда раздался его выстрел.

Через некоторое время из-за поворота, догоняя нас, показался Карабек. Лицо его было в крови, он размахивал руками. Я испугался. Мы остановили лошадей.

— Что такое? — крикнул я и удивился, увидев сияющее лицо Карабека. Карабек вез убитого козленка. Не слезая с седла, он протянул его мне.

— Пей, начальник! Пей свежую кровь — голова не будет кружиться. Опасные места будешь крепко ехать…

Я вначале отказался от этого угощения, но потом попробовал, чтобы не обидеть Карабека. Кровь была противна на вкус. Все остальные караванщики остановили лошадей и принялись пить по очереди. Они прикладывались к козлу деловито и серьезно, как прикладываются в пути к общей фляге с водой. Они вытирали губы рукавами и передавали козла дальше. Последним попробовал Джалиль Гош и передал козла Карабеку.

После этого мы двинулись дальше, и Карабек поехал опять рядом со мной как ни в чем не бывало. Только пока он еще не пел громко, а что-то мычал себе под нос, без слов. Ему очень не нравилось, когда Джалиль показывал мне что-нибудь первым. В таких случаях он не противоречил, а только пожимал плечами и, сердито ворча, хмурился.

Дорожка круто вела вверх и поворачивала то влево, то вправо по направлению реки. Почти все дороги Памира, за очень редким исключением, вдут по долинам рек. Уже после перевала мы все время ехали по тропинкам, расположенным на различной высоте над Сурх-Об.

Среда огромных валунов по осыпям пробирался наш караван вперед. Тропинка подымалась и опускалась, но в среднем держалась на высоте километра от реки.

Далеко внизу пенились и бились валы Gypx-Об, и только порывы ветра доносили снизу слабый шум реки.

Затем поехали по оврингам. На отвесной стороне скалы, обращенной к реке, сделаны дыры в ряд — одна за яругой. В эти дыры вставлены метровые палки, на эти палки положены еще палки, хворост, и это все засыпано камешками. Вниз — километр, вверх — по отвесной стене тоже километр или два.

Подъезжая к повороту, заезжаешь за выступ и смотришь, нет ли встречного всадника; если он уже едет, то въезжаешь в вырубленную в скале у поворота нишу и ждешь, пока проедет. Если сам выехал раньше, встречный ждет. Иначе не разминуться на узких тропинках.

Наш караван сильно растянулся и не мог бы поместиться в нише, сделанной для двух— трех всадников. Поэтому Джалиль Гош иногда уезжал далеко вперед и заставлял сворачивать в ниши встречных всадников, чтобы они пережидали, пока мы проедем. Но Карабек не упускал его из виду и тоже в таких случаях подгонял своего коня. «Смотри в четыре глаза», — говорил он мне.

Тозы в кишлаках встречали нас очень хорошо: давали сено по дешёвой цене и предоставляли лучшие места в колхозных чайханах. На поворотах торных троп из ниш, прячущих путников, нас приветствовали по-киргизски и по-таджикски.

— Все хорошо! Все хорошо! — кричали горцы. — Камня еще нет!

— Камня еще нет! Холод его держит! — кричали встречные всадники.

…Слишком много мы наслышались об этом ужасном Голубом береге: бесконечное число жертв связано с его именем.

Старые верующие таджики имели, конечно, свой взгляд на это явление и рассказывали длинные предания. Но я считал, что камни летят, видимо, в результате быстрых процессов выветривания горных пород. Так или иначе, но камни падали.

Сколько чудес рассказывали: если, мол, кто подал святому, то его якобы камни не трогали. Но факт оставался фактом: люди и животные гибли. Дорожная партия должна будет проложить полу-тоннель, когда будет делать там дорогу.

Мой Алай как на зло шел не у скалы, а по самому краешку овринга, так что моя левая нога свисала над километровой бездной. Даже бедный Азам прижимался к скале, боязливо поглядывая на пропасть.

Я старался показывать твердость духа перед караванщиками и не подавать вида, что мне неприятно смотреть в бездну, куда срывались камешки из-под копыт Алая.

Тихонько я потянул его за повод вправо, но он злился, прижимая уши, отводил голову и шею вправо, но туловище ближе к скале не подвигал.

— Начальник, — оказал Карабек, ехавший за мной. — Не надо так делать. Лошадь знает дорогу. Если близко будет идти к скале, толкнется курджум^[2] о скалу — и ты с Алаем сразу упадешь вниз.

Сворачивать Алая вправо я перестал, но невольно все мое туловище клонилось к скале.

— Прямо сиди, — тихо оказал Карабек. — Алаю трудно идти.

Я старался выпрямиться, но что-то неодолимо тянуло вправо.

«Инстинкт самосохранения или отсутствие привычки?» — подумал я. Но, взглянув на караванщиков, чуть не рассмеялся: все они клонились к скале, хоть и не первый раз ехали по таким дорогам.

Окалы все больше склонялись к реке, мы все больше поднимались кверху. Скалы своим наклоном почти закрыли реку, и мы ехали по складке у бездны. Наконец, повернули за угол, и, пораженный, я остановил Алая.

— Голубой берег… — сказал Карабек.

В этом месте гора откидывалась вправо под углом в шестьдесят градусов и на два километра вверх тянулся совершенно ровный, как ледяная горка на катке, склон. Берег этот не напрасно получил свое прозвище: состоял он из осыпи синих глин и синих камней. Все это, сливаясь с белыми камнями и землей, создавало общий голубой тон. Справа, очень высоко, виднелись сотни вздымающихся пиков.

У подножья этой полуопрокинутой стены тянулась едва видная тропка, сантиметров тридцать шириной. Слева, метрах в двадцати ниже тропинки, синела бездна. На самом краю горы у бездны громоздилось несколько камней, а за ними был обрыв километра в полтора. Реки за нижним краем видно не было. Я ударил коня.

— Тихо, тихо! — закричал Джалиль. — Слезай, пешком надо.

Мы спешились.

— Теперь скоро! — сказал Карабек, и я быстро пошел вперед.

Голубой берег тянулся около двух километров. Затем мы шли под размытыми крытыми стенами из синей глины. Еще дальше дорожка расширялась так, что на ней могли разминуться два всадника, и, наконец, перешла в небольшую долину. Кусты шиповника росли между зарослями диких яблонь, на которых уже набухли почки. Зеленела трава. Пахло прелыми листьями. Путь был спокоен. Но все мы еще шли молча, забыв сесть на коней и оглядываясь на Голубой берег. Джалиль же вдруг исчез… Мы вскочили на коней и помчались вперед…

Вскоре мы увидели Джалиля; он сидел на траве и спокойно обдирал шкурки с убитых сурков.

— Я уже пять штук убил, — сказал он.

— А почему мясо бросаешь? — удивился я.

Все засмеялись. Джалиль презрительно пожал плечами.

— Мясо нельзя есть, начальник, — объяснила мне Сабира. — Сугур (так киргизы называют сурка) раньше ростовщиком был: бедным людям за большие проценты деньги в долг давал. Когда он умер, его душу аллах в сугура посадил.

— Барон тоже сугуром будет, — сказал Саид.

— Ерунда! Так глупый человек говорит! — рассердился Карабек. — Тебе нельзя еще на рабфаке учиться! Барона мы поймаем еще до того, как он успеет сугуром сделаться.

— А ты ел мясо сугура? Ты ведь консервы ел? — спросил вдруг его Джалиль Гош.

Карабек посмотрел на него, ничего не ответил и сплюнул.

— Ну, я довел караван, начальник, — сказал Джалиль Гош. — Скоро кишлак будет. Большая Дувана. Дальше сам дорогу найдешь. А мне шкуры снять надо.

— Почему же ты не можешь этого в кишлаке сделать?

Джалиль удивился.

— Что ты! Мясо сугура — проклятое мясо. Весь кишлак обидится. Меня бить будут.

Он продолжал сидеть, и спорить с ним было бесполезно. Очевидно, ему было удобнее, чтобы мы поехали дальше одни. Мы погнали коней и вскоре вошли в последнее ущелье.

Через полчаса перед нами засверкал выход в долину и мы увидели густые деревья кишлака. Послышались голоса. Мы подошли к Большой Дуване. Вдруг Карабек, ехавший спереди, сразу осадил коня. Конь его запрядал ушами и попятился назад.

Я подъехал к нему и тоже остановился, пораженный диким зрелищем. Навстречу нам бежала толпа. Странные люди размахивали руками и палками. Все сразу закричали на разные голоса, продолжая подвигаться к нам. «Куда нас привел Джалиль Гош? Вместо мяса сугура он доставил сюда нас — неужели для избиения?» — мелькнуло у меня в голове. Приглядевшись к толпе, я увидел впереди знакомую фигуру старика в чулках, с прыгающим лицом, с палкой в руках. Палка Моисея! Откуда он тут, и почему он предводительствует этой странной оравой? Что они хотят сделать с нами?

БОЛЬШАЯ ДУВАНА

Толпа подошла вплотную к нашему каравану. Рослый старик схватил моего Алая под уздцы.

— Подай аллаху! — сказал он.

— Подай святому! — закричали и другие, протягивая руки.

— Подай, жить будешь, и камни тебя не убьют!

Тут я понял, что это были дервиши, бродячие полу-«святые» и полунищие.

Они загородили дорогу, оглашая воздух воплями. Все наши караванщики расстегивали свои курджумы и давали дервишам кто мелочь, кто цветистый шарф, кто кусок мяса как обычную и полагающуюся дань за проезд. Палка Моисея стоял в стороне.

— Дай пять рублей, — тихо сказал Карабек, не глядя на меня.

— Зачем? — изумился я.

— Дай мне, — тихо настаивал Карабек. — Ты не будешь давать.

— Ни за что! Они скажут: мы поверили в Голубой берег, в их святого! — крикнул я, ударил Алая нагайкой и прорвался сквозь толпу.

Дервиши следовали за нами.

— Он не дал святому! Это шайтан! Правоверные! — завопил тут вдруг наш знакомый, Палка Моисея. Словно нарочно ждал он этого момента. Теперь толпа заволновалась еще больше, подстрекаемая его воплями.

Но тут, раздвигая толпу, вперед вышел низенький киргиз в пиджаке и кепке.

— Товарищ агроном Кара-Тукоу, — оказал он ломанно по-русски. — Я здесь председатель. Идем за мной.

Он повел наш караван в зеленую уличку, окруженную деревьями. Толпа катилась за нами.

— Не давайте ничего этим мошенникам, но будьте осторожны, — оказал мне тихо председатель. — Тут кругом у них свой человек. Дашь — лошадь целая. Нет — лошадь украдут, вещи, продукты. Не здесь — в другом кишлаке украдут… Или еще хуже, что… — Как же они будут знать, что не дал?

— Узун-кулак — длинное ухо! — засмеялся председатель. — Впереди уже все кишлаки знают про вас. Вон сколько их собралось. Время такое. Осторожнее надо. Вот что…

Действительно, дервишей было много. Кроме тех, что встретили нас, юродивые сидели и перед чайханами, бродили по уличкам— оборванные, в причудливых шапках, обвешанные амулетами. Они присоединились к своим товарищам, и все это бесновалось, кричало и размахивало руками. В самом деле, кишлак вполне заслуживал свое название: Дувана — сумасшедший, бешеный. Словно отовсюду пришли сюда эти носители ордена Дувана, в кишлак своего имени, к празднику святого, который заведует падающими камнями. Точно шакалы, они сбежались со всей страны на запах ожидающегося пиршества…

Мы завели лошадей во двор караван-сарая; караванщики принялись развьючивать, а мы с Карабеком отправились к председателю.

На улице нас еще поджидало несколько дервишей. При нашем появлении откуда-то прибежали еще другие, и все они снова потащились за нами, скуля и ругаясь, пока мы не вошли в дом председателя.

Посовещавшись, мы решили не оставаться в этом кишлаке на ночевку. Председатель объяснил нам некоторые привычки Голубого берега: сперва начнут падать камни с небольшими промежутками, и тогда можно будет в эти промежутки проскочить.

— А вам еще нужно успеть до Гарма и обратно. Спешить нужно. Сейчас выезжай.

Вышли мы на кишлачную площадь, когда уже был закат. Длинные причудливые тени тополей ложились на площадь. Дым костров застилал глаза. Дервиши к нам больше не привязывались. Однако новое зрелище поразило нас: большая толпа киргизов собралась перед мечетью. Оказывается, сюда съезжались не только нищие: скотоводы, земледельцы, пастухи прибывали из окрестных и даже далеких кишлаков. Между ними шныряли дервиши — они были сейчас заняты. Наступил час намаза. Маленькая деревянная мечеть не могла вместить всех желающих, и толпа устраивалась на коленях прямо на земле. Из двери вышел седой толстый высокий старик и поднял руки.

— Домулла, — шепнул председатель. — Самый большой мулла. Заведующий святой пещерой.

— Велик аллах, велик Магомет, велик святой, велик домулла! — резко закричал кто-то в толпе. Все бросились на колени и принялись бормотать.

«Аллах… камни… Голубой берег…» — разбирал я отдельные слова несвязных молитв. Похоже было, будто толпа просила у домуллы или у бота о каком-то чуде.

У самого крыльца мечети, среди лиц, освещенных закатом, я увидал вдруг Джалиля Гоша. Он тоже стоял на коленях. Губы его шептали что-то. Одной рукой Джалиль Гош проводил по лицу, совершая молитвенное «омовение», а другой держал за повод свою лошадь. Лошадь щипала около него траву.

Вернувшись в караван-сарай, мы застали только Саида и Сабиру. Никого больше из караванщиков не было.

— Где Асан? Где остальные? Молятся?

— Они в чайхане. Приходил какой-то человек, говорил с Шамши. Говорил всем, пусть в чайхану идут, — сказала взволнованная Сабира.

Мы бросились в чайхану. Там лежал лишь один Шамши, обняв самовар и качаясь из стороны в сторону.

— Деревянное ухо! Давай, седлай! Где остальные? — закричал Карабек.

— Нет остальных. Будем играть в кости, — сказал Шамши и дико рассмеялся.

Он попытался встать и упал под лавку. Тут я увидел лежащими на полу еще двух караванщиков: они перепились или накурились опия.

— Чья это работа? Где остальные? — спросил я.

— Теперь остальные по кишлаку ходят. Они шайтана видят. Они никуда не поедут. Веселое дело! — махнул рукой Карабек.

— Давай, давай на самовар играть! Ха-ха! — полез к нам опять Шамши, безумно вращая невидящими глазами.

Карабек размахнулся и оттолкнул его, старик полетел на лавку, самовар его отскочил в сторону и с дребезжащим звуком покатился по полу. Старик тут же заснул.

ПРИМЕТЫ

Волей-неволей нам пришлось остаться на ночь в Большой Дуване. Всю ночь, до утра, мы с Карабеком, Саидом и Сабирой просидели во дворе караван-сарая, возле мешков и коней, оставленных караванщиками. Ночь была тревожная. За воротами на площади колебалось пламя костров. То и дело во двор забредали какие-то полупьяные и подозрительные фигуры. — Спите, — уговаривал нас Саид с Сабирой, — спите. Мы не хотим спать все равно. Мы будем песни петь…

Однако песни у них не получались, и они с тревогой следили за стариком Шамши, шляющимся по двору. Нам с Карабеком тоже было не до сна.

Только один Шамши веселился от души. Он нес какую-то несуразицу, лез ко всем обниматься, ложился на мешки и опять вскакивал. Это было и смешно и досадно; с него нечего было спрашивать: он был невменяем. Карабек молча смотрел на его кривлянья, презрительно сплевывая.

Ясно, что кто-то умышленно угостил старика и других караванщиков. Все это достаточно подозрительно.

И вообще дурных знаков в тот день было хоть отбавляй: то Саид увидел черную кошку, то утром, уже перед отправлением в путь, Сабира вдруг показала на какую-то особенную птичку, севшую на спину лошади, что, по ее словам, означало дурное предзнаменование. Я рассердился:

— Как не стыдно! Мне не надо таких помощников. И вы хотите учиться на рабфаке!

Сабира покраснела и вдвоем с Саидом принялась с большим рвением вьючить лошадей. При виде их трогательной старательности я вспомнил, что они тоже много пережили и всю эту ночь не спали, мне стало жалко, что я сейчас сердился на них: не они отвечали за суеверия, в которых их воспитали.

Проснулись двое караванщиков, откуда-то притащились остальные. Увидев всех коней навьюченными, они смущенно начали суетиться возле готового к отходу каравана.

Яркое солнце вдруг ворвалось во двор, засверкали вершины гор, ожил кишлак, запели петухи, затрубили ослы, и ночные недоразумения улетели прочь. Мы еще раньше оговорились ничего не спрашивать у караванщиков и держаться спокойно: лошади накормлены, навьючены, даже самовар Шамши привязан к его полуслепой коняге, и мы только ждем, пока караванщики захотят проснуться. Они должны были сами почувствовать свою вину.

Быстро все вскочили на коней. Шамши вертелся около меня и все открывал рот, чтобы сказать что-то.

— У тебя болит голова, Шамши, — оборвал я его. — Ты отдохни и подумай. Когда захочешь, расскажи, кто вас угощал и чего от вас хотели.

Я вскочил на коня, стегнул его, и караван наш двинулся по кишлаку, мимо густых дерев арчи и тополей, к горной тропе на Гарм…

Потом вдруг у выхода в долину нас догнал Джалиль Гош: очевидно, ему не хотелось с нами расставаться. Однако он не показывал и виду, что это так.

— Я вас провожу немного, — сказал он равнодушно, выезжая на своем коне вперед. — Может быть, вы не знаете короткой дороги.

— Знаем… — сказал было Карабек, но я прикрикнул на него. Однако Карабек продолжал ворчать всю дорогу.

— Он приносит нам несчастья, эта Молчаливая тень, — бормотал он как бы про себя, но с таким расчетом, чтобы я услышал.

— Что ты говоришь? — спросил я, оборачиваясь с седла к Карабеку.

— Ничего я не говорю, — отвечал он, рассматривая деревья по сторонам. — Карабек молчит, Карабек — дурак. Он не едет учиться на рабфак, но Карабек всегда оказывается прав…

Достаточно сказать, что Джалиль Гош провожал нас целых два дня и довел почти до самого Гарма. Этот путь мы проделали без особых происшествий. На последней стоянке, в кишлаке Джиргиталь, днем мы покормили коней перед последним переходом. Мы были все довольны, что подъезжаем к Гарму: мы поскорее захватим семена и отправимся обратно. Лишь бы проскочить Голубой берег, а там — прекрасная дорога. Снег скоро весь сойдет, наступала уже полная весна…

Карабек опять начал петь. Сабира и Саид смеялись над Шамши. Тот стал вдруг важный, словно раздулся от каких-то своих потаенных мыслей. Наконец, его прорвало.

— Начальник, Гарм уже виден за кишлаком. Это город гор. Да. Я починю там самовар, — сказал он, и эти мысли его окончательно растрогали; волнуясь, он продолжал — Вот я думал все время, как ты мне сказал, и теперь слушай. Меня угощал в Дуване один старый дервиш… Он был дурак.

Он угощал меня и просил остаться и еще что-то такое просил. Но я очень, очень хитрый человек: смотри, я принял угощенье, лег спать, а остальное все взял и забыл. Вот я какой… А!

Все рассмеялись, даже Джалиль Гош. Джалиль присел вместе со всеми в кружок, съел немного вареного мяса, потом встал и протянул мне руку:

— Теперь прощай! — сказал он. — Скоро приедете в Гарм…

Сам он въезжать в город категорически отказался. Потом он сказал, что будет охотиться в горах недалеко от Дувана и если на обратном пути потребуется его помощь, то его всегда легко можно будет разыскать. С этим он вскочил на — своего коня и, не оглядываясь, помчался обратно. Долго я смотрел ему вслед. Может быть, я в последний раз видел этого удивительного человека. Черная его шапка, охотничье старинное ружье за спиной и низенькая киргизская лошадка еще раз мелькнули среди деревьев и исчезли.

Вскоре мы были в Гарме.

ГАРМ

Этот день, проведенный нами в Гарме, казался мне бешеной гонкой с (нелепыми (препятствиями. Тихий, крошечный горный городишко представился нам после проделанного пути слишком спокойным. Равнодушие к Голубому берегу и «каким-то — падающим камням», учреждения, служба, заседания. День начался с неожиданности.

Прежде всего я получил по почте телеграмму:

«Считаю недопустимым вмешательство семейные дела киргиз частности Барона, Туюгуна, также пользование услугами подозрительной личности Джалиля Гоша тчк. Не реквизируйте лошадей это вызовет осложнения тчк. Не затрагивайте религии тчк. Ждите Гарме приезда уполномоченного расследования тчк.

Учкурган Таримкулов»

Пораженный, я прочел телеграмму два раза про себя и затем перечитал громко Карабеку.

— Барона дело! — сказал уверенно Карабек. — Больше никто.

Я потребовал назад с почты ранее сданную телеграмму и переписал ее так:

«Фрунзе Обком.

Учкурган — Райкому.

Срочно обратитесь просьбой Гарму выделить уполномоченного райисполкома с милиционерами Дораут — Курган тчк Мне срочно необходимо уезжать из Гарма тчк».

Сдав телеграмму, я зашел в местный райисполком и рассказал о делах в Кашка-су. Выслушав, мне оказали, что дадут знать кому следует и меры будут приняты. Председатель райисполкома предложил мне сделать доклад на тему «О задачах высокогорного земледелия и планах сельскохозяйственной научно-исследовательской работы в Каратегине».

Я зашел в контору Заготзерна оформить получение семян. Склад оказался на замке. Дом заведующего складом — также на замке.

— Ничего, заведующий окладом будет завтра. Иди, отдыхай, — сказал лениво мне какой-то местный работник. — Обязательно отдыхать надо…

Карабек настаивал на получении зерна сегодня же, Саид его поддерживал. Они говорили, что надо завтра утром чуть свет выезжать. Надо опешить, пока на Голубом берегу камни не сыплются. Иначе плохо будет; часть лошадей и людей можем потерять.

Тогда я решил обойтись силами своей «бригады». Я послал Карабека, Саида и Сабиру и даже Шамши на розыски кладовщика, а сам ушел в райисполком делать доклад. Доклад и обсуждения затянулись до позднего вечера. После доклада долго еще шли разговоры с участниками совещания. Я услышал о памирской ржи с колосом длиной в 30 сантиметров, о новых семенах, о новых опытных полях на — высоте в 2100 метров… В восемь часов я вышел на улицу…

Взошедшая луна зажгла искрами света ледники, и они сверкали радугой на верхушке гор. Как будто кто-то светящейся ватой окутал долины вокруг необыкновенного города.

Я полной грудью вдыхал густой весенний воздух.

— Начальник, — раздалось из тени деревьев, — кладовщика нет!

Это была Сабира. — Потом пришли Карабек с Саидом:

— Кладовщика нет и дома.

— Ехать надо, — упрямо повторял Карабек. — Голубой берег проснется скоро.

— Ищите кладовщика, везде ищите, пошлите всех искать: караванщиков, Асана, Азима, Шамши.

— Шамши нет, Асана нет, — оказал Саид. — И еще трех караванщиков из Кашка-су нет..

Это была уже совсем какая-то путаница. Я сел на — камень, чтобы собраться с мыслями.

Аромат цветов носился в воздухе. Была лунная ночь, чудесная каратепинская ночь, которая заставляет весело петь песни. Впрочем, что же я размечтался?

Саид и Сабира стоят под деревом возле дома, — и луна наполняет глаза Сабиры лучезарным светом. Глядя на нее, Карабек сказал бы: «Две луны в глазах». И сам Карабек плавает, как в тумане… Да, они все смотрят на меня и ожидают моего решения. Семена, исчезнувший заведующий окладом, Шамши, общая усталость — совершенно ясно, что утром с отъездом ничего не выйдет.

— Идите отдыхать, — сказал я. — Все вы устали. — Нам завтра опять предстоит дорога. А у меня еще дела в райкоме и в райисполкоме.

Мы подошли к маленькому глинобитному домику райисполкома, и тут нас ожидала новая неожиданность.

— Баш заведующий окладом найден, — сказали мне. — Мы его положили там, у склада. И поставили милиционера, чтобы никто его не унес.

— Положили? Это еще что такое?

Я переспросил, и равнодушный голос милиционера объяснил мне, что действительно заведующий складом найден, но найден едва стоящим нa ногах в каком-то темном кабаке на окраине, «из какового он и взят».

— А спаивали-то его ваши же два караванщика, — заключил спокойно голос.

— Какие караванщики? Вы их не запомнили?

— Не знаю. Их мы отпустили. А заведующего складом доставили по назначению, как приказано…

Какой смысл был караванщикам поить заведующего окладом? Ясно, что даром этого не делают.

— Приведите его в чувство, — оказал я Карабеку и Саиду. — Потом начните принимать семена. Только — потребуйте обязательно протравленный посевной материал. У нас растения болеют головней. Возьмете неприправленный — не соберем урожай и все наше путешествие пропадет даром.

В райкоме я снова рассказал о таинственных происшествиях, сопутствовавших нашей экспедиции. Странное поведение Барона, случай с Джалилем Гошем, Сабирой, наконец, темное гнездо в Большой Дуване. Не — из него ли протянулись нити к пьянчуге — заведующему окладом?

— Все это подозрительно. Но ведь у вас нет определенных доказательств?

— Действительно, доказательств нет…

— Мы обязаны вас задержать до приезда уполномоченного. Так предлагают из Уч-кургана. А если обязательно хотите ехать, езжайте на свой риск.

Остаться? А Голубой берег, камни, посевной материал? Значит, напрасны все неимоверные трудности, лишения, мы сидим в этом гсоодишке, в Алае посевная сорвана — при этой мысли у меня исчезла всякая усталость. Я побежал к нашему каравану.

Там, на дворе, уже была сложена часть мешков с зерном. Остальной посевной материал караванщики носили из оклада во двор. Карабек предупредил всех, что зерно протравлено, что есть его нельзя и скоту давать нельзя. Зерно было разделено и сложено по бригадам, у мешков были поставлены сторожа из надежных караванщиков: Азим, Асан и Ахмед из Дараута.

Все было почти готово к отъезду. Я позвал Карабека, Саида и Сабиру. Они вышли на крылечко. Было уже два часа ночи. Деревья пустынной улицы свешивали над нами свои ветви. Из-за деревьев доносились звуки гитары, молодые голоса, смех. Это были студенты, приехавшие на практику по геологической разведке. Мы уселись на скамейку. Сабира угостила нас жареными семечками.

— Ну вот, можем прощаться, — сказал я. — Мы едем, Сабира с Саидом останутся учиться…

Коротко и откровенно я рассказал им все свои опасения. Я лично решил сделать все, чтобы семена доставить. Я умолк, невольно задумавшись, глядя на Сабиру с Саидом: кто знает, может быть, я не увижу больше эти смуглые открытые лица, к которым успел привыкнуть уже за время совместных наших испытаний. Вчера еще они были сами дикими детьми Алая и ничего не видели кроме тьмы Кашка-су; осенью, может быть, они приедут переделывать долину, как эти геологи-практиканты… Удивительная жизнь!

— Хоп, майли! — прервала вдруг мои размышления Сабира. — Пошли собираться! Пора!

— Куда собираться?

— Ехать, — оказал Саид. — Мы тоже поедем.

— Ничего подобного! — заспорил я. — Сабира во всяком случае не может ехать. Это опасно.

— Я езжу лучше тебя! — закричала Сабира.

Она вскочила, рассерженная. Мои слова ее обидели. «Настоящая девушка-джигит, — подумал я, — только подай ей коня».

Засмеявшись, я взял у нее еще горсть семечек и машинально стал их грызть. Это были местные семечки — слегка обжаренные семена какого-то колосового злака. Вдруг страшная мысль мелькнула в моем мозгу.

— Где ты взяла эти семечки, Сабира? — спросил я.

— Старик дал, Шамши, — ответила она, с недоумением глядя на мое изменившееся лицо.

— Где он взял?

— Не знаю.

— Это… это наши семена, протравленные ядом! Мы отравились! — закричал я.

Мы вскочили. Этого еще не доставало! Отравиться перед отъездом. Какая досадная глупость! А может быть, тут не глупость, а чьи-нибудь длинные руки? В эту минуту каждому из нас подумалось, что Большая Дувана, «сумасшедший кишлак», решительно преследует нас везде…

— Вот, — сказал я с досадой. — Мало уметь ездить на коне: нужно уметь осторожно ходить по земле пешком…

Конечно, это нравоучение здесь никому не могло уже помочь. Находчивее оказался Карабек: он бросился рвать какую-то траву и предлагал ее есть как противоядие.

Я откусил пучок. Трава была кислая и вонючая.

«Действительно, смешная и досадная картина, — подумал я. — Вот мы, вместо того чтобы ехать, сидим и жуем глупую траву, как лошади. Скоро начнет действовать яд. А тогда нам вряд ли уже что-нибудь поможет; за полчаса мы его проглотили достаточно. В лучшем случае теперь рвота, болезнь, лечение…»

— Вот и поехали, — сказал я с досадой и тут же пожалел о своих словах, взглянув на Сабиру; в глазах у нее стояли слезы. Растерянно смотрела она на нас, чувствуя себя, очевидно, виновницей несчастья.

— Ничего, ничего, — сказал я растроганный, хлопая ее по плечу, стараясь быть как можно веселее.

— Я… я научусь ходить осторожно… пешком… — пролепетала она и заплакала.

ХИТРЫЙ ШАМШИ

Так в замешательстве прошло минут пять. «Что теперь? — раздумывал я, — ночью искать в этом городе аптеку бесполезно». Саида я отправил на склад, достать молока. Начинался рассвет. Город спал. Где-то в высоком небе с тихим криком пролетали журавли. Чувство охотника заставило меня поднять голову. — Один, два, три… восемь, — сказал Карабек, следя за птицами.

— Нет, десять! — начал было я спорить и остановился; вспомнив наше дурацкое положение, я почувствовал щемящую досаду; журавли летели по бледнорозовому небу, над спящим городом, над желтыми холмами, над развалинами гармской крепости, туда, к туману гор и к Голубому берегу, куда стремились и мы… Вся надежда была теперь только на силу наших организмов.

Но, странное дело, сколько времени прошло уже с тех пор, как мы начали есть семечки, а яд не давал себя знать.

— Один, два, три… восемь, — продолжал между тем бормотать Карабек, подняв голову и раскачиваясь. — Восемь, восемь… А! Знаю. Этот пьяный верблюд… — вдруг сказал он, вскочив на ноги, и засмеялся.

— Что с тобой, Карабек? Какой верблюд?

— Ничего. Согласен — я сам все сделаю?

А? Согласен — все будет хорошо?

— Ну, ладно, согласен. Что такое?

В эту минуту Саид прибежал с кувшином молока.

— Принес? — засмеялся Карабек. — Ах, вот и хорошо. Голубые штаны. Пей на здоровье, тебе поправляться надо, ты женился.

Сам же он отстранил кувшин и зашагал к складу. Ничего еще не понимая, я пошел за ним.

— Длинный верблюд, зеленая ящерица, — ворчал Карабек по дороге. — Пойду спрошу, зачем такой плохой яд кладет. Безобразие: человека убить не может…

На складе все выяснилось: оказывается, никакого яда не было. Припертый к стене, заведующий складом клялся, что не помнит будто его просили дать протравленное зерно. Наоборот, приходили какие-то караванщики и от имени начальника велели дать все зерно без яда. Какие караванщики — не знает. Один молодой, а другой старый, с бородой.

Шамши? Неужели он предатель? Несомненно, его подкупили-таки в Большой Дуване. Кому-то нужно, чтобы мы везли непротравленное зерно.

— Он-таки вспомнил, о чем его просили дервиши. Пусть же теперь вспомнит, кто с ним заодно.

— Подожди! — остановил меня Карабек. — Ты сказал — согласен — я сделаю. Я хитрый. Ничего не говори. Так будет лучше. А второго караванщика я знаю — Джолдывай.

Пусть везут без яда, раз так хочется. Так будет спокойнее. А?..

Наконец, я понял его план. Мы предложили заведующему складом выдать вторую половину зерна, протравленную. Потом разделили караван на две бригады. Я вызвал Шамши.

— Ты очень хорошо работал, Шамши, — сказал я. — И я очень доволен тобой…

— А что, правда ведь? А?.. — старик забегал глазами, не зная, что будет дальше.

— И тебя назначаю начальником первого каравана. Езжайте. Ты ведь надежный человек, правда?

«Деревянное ухо» вдруг засиял и опять стал важным.

— Конечно. Я Шамши. А? Кто не знает Шамши? — старик завертелся и хвастливо стал, смотреть на окружающих нас караванщиков.

В первый караван мы назначили Джолдывая и всех ненадежных погонщиков, выделив им протравленное зерно. Вскоре караван вышел со двора. Спереди восседал на своей кляче Шамши со своим самоваром. Он был горд.

«Старый болтун», — подумал я. — Наверняка он сделал это по глупости. Сейчас он уверен, что он настоящий начальник и что он в самом деле везет непротравленное зерно. Он думает: «Как я хитер, просьбу дервишей исполнил, начальнику всe равно, какое зерно, и всем хорошо…»

— Не вздумал бы он только грызть семечки из мешков…

— Нет, — сказал Карабек. — Я смотрел его самовар: полный зерна. Еще раньше натаскал, — пусть грызет…

Остальное зерно, полученное раньше, мы отправили обратно на склад и заменили тоже — протравленным.

К полдню выехал и наш караван.

Саид и Сабира все-таки решили ехать с нами, чтобы помочь пройти Голубой берег. Да я, собственно, был этим тоже доволен, так как надежные люди здесь были необходимы.

Через день мы были уже далеко от Гарма. Так как первый караван догнать нам не удалось, то я решил послать кого-нибудь остановить его.

— Я езжу быстрее всех, — сказала Сабира.

Сабира начала — проявлять самостоятельность, которой никто не ожидал от нее. Несмотря на долгую дорогу она ни разу никому не пожаловалась. Сварив ужин вечером — на привале, она развлекала караванщиков пе-нием и игрой на дутаре. Тепло относились к ней караванщики как к младшему товарищу, поэтому я согласился послать ее вместе с Саидом, зная, что караванщики должны их послушать. Сабире я дал свое ружье, Саиду — казенную винтовку, и они поскакали вперед.

Еще через два дня мы ехали уже невдалеке от Большой Дуваны. Наступил вечер, один из тех чудеснейших весенних вечеров, которые бывают только на Памире: небо загорается багряным заревом, в ущельях гор дрожит розовый воздух, над изумрудными лужайками высятся темные суровые скалы, и дехкане с песнями идут с полей и с далеких гор, по крутизне спускаются точно игрушечные быки…

Старики охрипшими от буранов и ледниковой сырости голосами поют возвращающейся с работы молодежи старинные песни таджиков.

Все погрузилось в синеву, и только далекие ледники на вершинах высочайших гор еще светились солнечными бликами.

Поздно вечером мы подъехали к чайхане маленького селенья, спешились и, покачиваясь на затекших ногах, отвели лошадей во двор, подвязав поводья покороче к столбам.

В чайхане весело трещал костер из арчи и чайник, подвязанный проволокой за ручку к потолку, фыркал и плевался паром и ки пятком. Окружающие громко разговаривали, возбужденно жестикулируя.

Увидев нас, замолкли и дали нам место у огня. И снова склонились друг к другу.

— О чем они? — спросил я на ломаном киргизском языке Садыка, знавшего таджикский язык.

— Так, — ответил он, — о чуде рассказывают. Говорят, ждут в Большой Дуване чуда. Сам домулла обещал чудо. Все едут теперь туда. Святой Голубого берега…

Последние слова я уже не слушал. За спинами собравшихся происходила любопытная сцена. Один таджик кричал «Ну!», второй— «Да!», и били друг друга по рукам.

Получалось «Ну-Да», «Ну-Да».

— Что они говорят? — опросил я.

— Торгуются, — отвечал Садык, — один говорит «Ну!» — это девять по-таджикски, другой говорит «Да!» — это десять.

Затем, прислушиваясь к спору, сказал:

— Один продает оружие за десять череков зерна, а другой дает девять.

Я заинтересовался.

— Посмотри, Садык, какое ружье продают, может старинное какое-нибудь.

Садык позвал, таджики очень неохотно подошли. В руках одного из них было… мое собственное охотничье ружье десятого калибра Льежской мануфактуры. Ошибиться было невозможно. Это — ружье, единственное в своем роде, то самое, которое я дал Сабире перед ее отъездом. Но как могло мое ружье от Сабиры попасть в руки незнакомому таджику?

— Где взял ружье? — спрооил я продавца по-киргизски.

— Я не понимаю, не понимаю по-киргизски! — закричал он и хотел вырвать ружье. Я не дал.

— В кишлаке Большая Дувана купил! — закричал он.

— Карабек, выводи лошадей, а ты, — сказал я, обращаюсь к таджику, — поедешь с нами. Ружье краденое…

Карабек в одно мгновенье выскочил во двор и через две минуты закричал: «Лошади готовы!» Асану я поручил довести караван. Это был надежный человек, бывший партизан и член Дарауткурганекого совета.

КАМНИ

Тем временем, без нас, в кишлаке Большая Дувана происходило следующее. Оборванные и грязные дервиши, которые официально выдавали себя за нищих, молились. Держась за уши, они кричали изо всех сил. Сегодня много старых таджиков съехалось из окрестных кишлаков. Мулла по секрету обещал, что святой проявит волю Магомета и сделает чудо.

В чайханах варились в котлах быки и овцы. Вареное мясо, сваленное тут же, грудами в тазах, продавалось на вес, кусками.

Но громко о предстоящем никто не говорил. Все держалось в большом секрете, и простых дехкан, а тем более колхозников решено было позвать только перед свершением чуда.

Только доверенные люди и друзья домуллы были посвящены в приготовления.

С востока приехали и Барон с Туюгуном, потерявшим купленную жену. Они проехали по Голубому берегу тогда, когда все склоны оттаяли и камни уже начали лететь вниз, подымая облачка пыли. С запада в это время прибыл и наш первый караван с зерном.

— А!.. А!.. А!.. — радостно кричали дервиши, завидя Шамши и Джолдывая во главе небольшого каравана.

Шамши слез и, хромая, заковылял в молельню. Джолдывай остался с караваном.

В дальнейшем все произошло очень просто. Караван завели во двор и развьючили. Всех караванщиков позвали в дом на плов.

— Идите, идите, я посторожу, — сказал Джолдывай караванщикам, и те ушли, благословляя его доброту.

Как только они ушли, десятка три человек окружило мешки.

— Никакого обмана, — сказал домулла, — сами видите, караван только что пришел, зерно явно отравлено.

Джолдывай клятвенно подтвердил.

— Мы возьмем отсюда семь мешков и заменим их другими мешками.

— Правильно! — закричали дервиши и тотчас же обменяли мешки. Это произошло очень быстро и незаметно.

После плова и чая все караванщики собрались во двор. Мешки были на местах.

— Все равно лошадям придется погибнуть, — сказал домулла, поглаживая бороду, — мы так добры, что дадим ослов перевезти через Голубой берег зерно.

— Благословение аллаху! — закричали дервиши и сами начали навьючивать мешки, показывая тем самым свою доброту. Караванщиков не подпускали.

— Правоверные! — закричал домулла. — Милость аллаха на вас, да будет благословенно имя его. Камни уже сыплются, и я даю своих ишаков, я ценю ваш посевной груз, дехкане, я понимаю, что вам надо сеять, что вы хотите есть пшеничные лепешки и поджаренный ячмень… — тут он повернул голову влево, не успев закончить фразы.

В это время во двор, через низкую заднюю стену дувала, на коне прискакала Сабира. Конь был весь в мыле. Толпа перед ней расступилась, и она въехала в круг.

— Джолдывай! — закричала она. — Надо ждать начальника! Развьючивай мешки!

— Нет, нет, — сказал Джолдывай, — уже камни сыплются. Каждый день все больше камней, а кроме того, кто скорей приедет в Дараут-Курган, премию получит. Я еду!

— Ты должен ждать! — закричала Сабира. Дервиши зашумели:

— Женщина, женщина спорит со старцем, женщина перебила речь домуллы, женщина, убежавшая от мужа, смерть женщине! — и они бросились к ней.

Сабира схватила со спины ружье, но десятки рук, вырвав ружье, стянули ее с лошади и бросили на землю.

Туюгун, стоявший в стороне, изумленный появлением Сабиры, пришел в себя и, как тигр, прыгнул вперед, расталкивая толпу.

— Пусти! — кричал он. — Это моя, она моя! — и из-под ног топтавших дервишей поднял Сабиру. Она уже была в обмороке.

Дервиши, как коршуны, бросились к Туюгун. В это время к домулле подбежал Барон и что-то зашептал ему.

— Правоверные! — закричал домулла. — Оставьте его, с этой грязной женщиной он сам расправится.

Туюгуна отпустили. Пол-уха у него откусил какой-то правоверный. Шатаясь, он понес Сабиру к кибитке. Подбежали два дервиша, и один из ник за помощь потребовал вторую серьгу из уха Сабиры. Первую он, «помогая» Туюгуну, оборвал в свалке. Туюгун потребовал первую.

— Может, ты и ружье хочешь? — сказал второй таджик.

— Отдай! — заорал Туюгун.

— Нет, — ответил дервиш, — ружье я возьму на память, не подходи! — закричал он, наводя ружье на приближающегося Туюгуна. — Застрелю! — Тот отступил, ругаясь.

Дервиш уже через полчаса продал ружье своему другу. У этого друга впоследствии мы и отобрали его.

Домулла продолжал объяснять караванщикам, что он жалеет лошадей, потому погрузил зерно на своих ишаков.

— Если ишака собьет, то и лошадь собьет, — говорил он. — Если ишак пройдет, то и лошадь пройдет. Ваши лошади останутся пока здесь; если ишаки пройдут, я отдам вам лошадей, и вы их порожняком перегоните быстро. Риску меньше. Если какой-нибудь ишак погибнет, то взамен здесь остается одна из ваших лошадей. Два ишака погибнут, — две лошади.

— Велик аллах, велик Магомет, велик святой, велик домулла! — закричали Шамши и караванщики.

— Аллах хранит вас! — закричал домулла. — И я пошлю с караваном опытных людей, которые за вас готовы рискнуть жизнью. За это вы привезете на ваших лошадях дров с гор.

— Это хорошо, — обрадовался Шамши и другие, — лучше сто раз дрова привезти, чем идти раз по Голубому берегу.

* * *

Караван давно уже выехал, когда Саид прискакал в кишлак Большая Дувана. Узнав, что Джолдывай выехал с караваном, поскакал за ним. Так скакал он до Голубого берега. Джолдывая он увидел на холме, у самого Голубого берега: он отчаянно что-то кричал.

Саид подскакал к нему.

— Где караван, где зерно?

В ответ Джолдывай протянул трясущуюся руку вперед. По огромному наклону горы взвивались облачка пыли: то летели камни. Можно было очень хорошо видеть, как прыгали камни по склону. Ударяясь с размаху о синюю глину и скалы, камень, как пружина, каждый раз подлетал вверх, чтобы еще сильней с размаху удариться и с еще большей силой взлететь кверху.

Мелкие камни, в три — пять килограммов, со свистом неслись вниз, делая менее крутые прыжки и, пролетев дорожку, исчезали в бездне.

Ишаки медленно шли по тропинке, шевеля длинными ушами. Прежде чем Саид догнал бы их, они должны были пройти Голубой берег.

— Хр, хр, хр, — погоняли их два незнакомых Саиду погонщика, бегая между ишаками и тыкая их в спины длинными палками с гвоздями на концах.

Погонщики-дервиши ловко лавировали между летающими камнями. Не то было с ишаками. Вот заднего ишака ударил камень, и ишак, взвившись в воздух, перевернулся вверх ногами, пролетел двадцать метров и исчез в бездне.

Очень скоро ишаки достигли ложбины, и, как будто по команде, один за другим далеко сверху полетели огромные камни по ложбине вниз.

Ишаки, шатаясь под большим грузом, подходили к ложбине и входили в нее как в конвейер смерти: камни по очереди сбивали их с дороги, и ослы, взвиваясь, исчезали в пропасти.

Оба дервиша остановились, не доходя до лавины камней, но продолжали тыкать ишаков гвоздями, подгоняя их вперед.

Маленький ишачок свернул к ложбине и задвигал ушами, остановился и закричал, как бы понимая опасность. Но дервиши, подскочив, укололи его гвоздями и сами отскочили в более безопасное место.

Ишачок засеменил ножками. Над ним свистели камни, но он бесстрашно шел вперед. Казалось, камни жалели его. Но уже у самого выхода из ложбины он остановился съесть одуванчик. В это время небольшой острый камень ударил его в живот, второй большой камень увлек его с собой. Часть ячменя просыпалась, и мешок упал на самом краю откоса. Дальше была бездна.

Джолдывай тихонько пригнулся, как-то снизу виновато взглянул на Саида и испуганно отклонился назад. У Саида глаза перекосились.

— Мерзавец! Отдал зерно дервишам! — закричал Саид и начал хлестать Джолдывая по голове камчой. Тот, даже не закричав, погнал коня в кишлак. За ним скакал Саид, и, наконец, сзади всех бежали погонщики ослов с дикими воплями:

— Назад! Назад! — кричали они. — Камни!

В этот самый момент в кишлак вошел наш караван.

Мы застали следующую картину.

Посреди площади стоял Саид, направляя на Джолдывая винтовку.

— Где Сабира? Где зерно?! — кричал он.

Взволнованная толпа окружила их.

— И зачем вам ехать?! — кричали из толпы. — Всех ишаков перебило и зерно погибло. Вот когда осыпется немного камень, через месяц, можно ехать. А теперь лучше ехать по горам, через Сох.

— Там снег еще, — говорили другие. — Через два месяца через Сох дорога будет!

— Тогда ждать и ждать, а то все равно пропадете…

Все ожесточенно жестикулировали, с ужасом показывая в сторону Голубого бе-бега.

Барон юлил в толпе, хихикал и говорил что-то Туюгуну. Увидев нас, они оба скрылись в толпе.

Сложив зерно у чайхана и поставив часовых, мы отправились к председателю.

Через час туда же пришел Саид и молча лег на кошму, не говоря ни слова. Сабиры не было.

ЧЕЛОВЕК С ГОР

Эту ночь, до самого рассвета, мы просидели в маленькой комнатке чайханы, освещенной коптилкой. Это было самое странное заседание из всех, какие мне приходилось видеть; на нем не было ни одного оратора, однако все присутствующие с напряжением прислушивались к единственному голосу — голосу гор. Он ворчал и стонал где-то в темноте, за окошком, и от этого голоса зависело наше решение о дальнейшем. Местные колхозники, старые скотоводы, опытным ухом ловили звуки обвалов, определяя их место. — Нет, нет, — говорили они. — Это далеко. Голубой берег молчит.

Асан, старшина наших караванщиков, самый молчаливый из всех караванщиков, сидел с непроницаемым лицом, нахмурив огромные брови, закрывавшие глаза. Мы смотрели на вздрагивающий огонь коптилки. Старик Шамши свернулся в углу на полу и дремал. При каждом отдаленном раскате грома он поднимал голову.

— А? Кто что говорит? — бормотал он, обводя всех туманным взором, и опять засыпал или делал вид, что засыпал. Старый хитрец с нашим прибытием в Дувану присмирел, чувствуя, очевидно, ответственность за проделки с подменой семян. Он даже не выходил гулять в кишлак. Джолдывай и остальные караванщики где-то пропадали.

— Закрой рот, закрой рот, старая лиса, — говорил Карабек старику. — Слышишь: от твоего храпа падают камни…

— Все спокойно на Шайтан-горе, — сказали скотоводы.

— Что за Шайтан-гора? — спросил я.

— Проклятая гора. Нехорошая гора. Так они называют гору, с которой сыплются камни на Голубой берег, — усмехнулся председатель. — Правоверным запрещено ступать на нее. Да сейчас спокойно. Днем был, наверное, одиночный обвал. Я говорил вам, вначале падает с большими промежутками. Можно пройти…

В это время вбежал один из погонщиков, по имени Мурат-Али.

— Аксакал, — сказал он, обращаясь к Асану, — домулла кормит и поит караванщиков. Все пьяные. Хотят забрать назад своих лошадей и не давать везти посевное зерно по Голубому берегу. Хотят ждать горной дороги. Если сейчас не уедем, то они к утру заберут своих лошадей…

Карабек перевел мне его речь.

Асан поднялся и зажал в кулак свою иссиня-черную бороду.

— Надо ехать, — оказал вдруг он.

— Правильно, — согласился я.

— Спроси, — оказал я Карабеку. — Мурат-Али не боится ехать?

— Зачем не боится, — ответил Карабек, считая, повидимому, лишним задавать такой наивный вопрос Мурат-Али, — Конечно, боится, я боюсь и ты боишься. Ехать надо — едем, — добавил он.

— Боишься? — опросил я Шамши. Но тот сделал вид, что очень крепко опит, и Карабеку долго пришлось трясти его, прежде чем он открыл глаза.

— Воля аллаха, — ответил он, растерянно разводя руками. — Воля аллаха…

Итак, нас было шестеро: Карабек, Асан, Азим, Мурат-Али, Шамши и я. Саид куда-то исчез. Мы его решили оставить здесь, а самим непременно вернуться и помочь ему отыскать Сабиру. Председатель заявил, что Сабиру прячут где-то поблизости и не решатся увезти из кишлака, пока кто-либо из нас тут. Кроме того он обещал поставить дозоры на всех дорогах, чтобы Барон не мог проскочить незаметно и увезти с собой Сабиру. Настоящие розыски должны были начаться после нашего возвращения.

Разбудив чайханщика, который опал в соседней комнате, мы приказали ему помочь нам нагрузить лошадей и ишаков. Чайханщик долго кряхтел одеваясь. Из его комнаты доносился шёпот.

Не успели мы выйти, как Карабек, шедший сзади, сделал прыжок в сторону и моментально исчез в темноте. Через три минуты он появился, таща за шиворот упиравшегося юнца лет десяти, стал кричать на чайханщика.

— Зачем, — говорил он, — ты хотел послать сына к домулле? Зачем ему знать, что мы уезжаем? А?..

Чайханщик отпирался.

Через полчаса, расплатившись за сено и чай, мы навьючили груз и тронулись. Вдруг чайханщик остановил за узду моего Алая и сказал:

— Пожертвуй на Мазар-Дувана, чтобы аллах помиловал тебя и не убил камнями скот и тебя. — Я ничего не ответил и проехал вперед.

Чайханщик обратился к Карабеку. Карабек со злостью ответил:

— Джолдывай подаст, скажи, Карабек, сказал, пусть даст. Из украденного зерна. Ешьте на здоровье, скажи Карабек сказал. И Барон подаст…

Наш молчаливый Асан вдруг рассвирепел.

— Я двадцать пять басмачей убил, десять раз ездил по Голубому берегу. Меня камень не трогал. Я в Мекке был. — Сняв со спины мое охотничье ружье, которое я отобрал у продавца-таджика, он положил его на луку седла. Чайханщик в испуге отскочил от него и пристал к Садыку. Тот засмеялся:

— Что ты! — закричал он. — Я консервы ел.

— И я ел, и я ел! — закричал Мурат-Али, однако вытащил мелочь и, бросив ее чайханщику, погнал скорей ишака.

Шамши закрыл глаза и сделал вид, что не видит попрошайки. Он боялся отказать, но был жаден. Однако чайханщик помчался к домулле, даже забыв попросить у Шамши. Старик засиял, довольный, что удачно вышел из положения.

— Ты видел, я не дал. Я не дал ему ни гроша, этому мошеннику. А?.. — начал приставать он к караванщикам…

…А еще через три часа мы с Карабеком въезжали на тропинку Голубого берега. Спереди бежал Азам, постоянно оборачиваясь, точно приглашая идти быстрее.

Остальной караван шел сзади нас. Было тихо. Синие и голубые жилы рассекли стену слева от нас. Пропасть справа дымилась в предутреннем тумане. Мы подняли головы, невольно замедлив ход. Солнце освещало вершину горы. Небольшой камешек отвалился где-то вверху и зашуршал в тишине. Шамши от испуга щелкнул челюстями. Я хлестнул коня.

— Там пропал наш первый караван, — сказал Карабек, протягивая руку к большому выступу, который лежал пониже нашей тропинки. — Один мешок упал на самый край, вон лежит…

В бинокль был хорошо виден лежавший у самого края мешок.

— Знаешь, Карабек, надо этот мешок взять. Ведь это наши семена. Может быть, еще по дороге найдем.

— Мешок берем — пропадем, — ответил Карабек и склонил голову на плечо.

— Почему? — спросил я.

— Так, — ответил Карабек и больше не прибавил ни слова.

— Ну, так едем, возьмем мешок.

— Едем, — безразлично ответил Карабек и слез с лошади.

В это время огромный камень вдруг пролетел перед нами. Я понял, что на склоне от камней не увернешься, и оставил мешок.

— Сейчас летит камень, ты хорошенько вверх смотри, — сказал Карабек. — Большой камень падает — в сторону прыгай. Хорошенько смотри. На лошади едешь — лошадь не прыгает. Камень лошадь бьет, — лошадь падает, ты падаешь…

Взяв лошадей за поводья, мы двинулись вперед по тропинке. И почти сейчас же впереди нас Голубой берег загремел.

Камни глухо стучали, подпрыгивая на склоне и исчезая в пропасти.

От тропинки до края бездны было метров двадцать. Ниже ничего не было видно. Лишь обрывистая сторона противоположной горы синела где-то там, по ту сторону пропасти.

Мы прижались к стене. Каменный дождь не прекращался. Он приближался к нам.

Некоторые камни, проносясь над головой, визжали, как снаряды.

— Смотри! — крикнул Карабек, — таш, таш, келет. Камень летит!

Действительно, камень несся сверху.

— Вперед! — закричал Карабек, и мы побежали, не отпуская лошадей. Несмотря на то что Алай очень устал в предыдущий большой перегон, он, казалось, понимал опасность и, прижав уши, косился на гору и не отставал от меня ни на шаг. Когда над головой пролетали камни, он подпрыгивал и поворачивался грудью к склону, уменьшая таким образом поверхность тела, уменьшая возможную мишень. Камень огромных размеров, как мяч, ударялся о склон, подпрыгивая, как пружина, вверх, и снова, описав дугу, ударился с еще большей силой, вызывая падение мелких, ранее задержавшихся камней. Определить, где он упадет, было почти невозможно, но было ясно, что он летит на нас.

— Да ведь он впереди упадет! — закричал я и осадил Алая.

— Скорее, вперед, я знаю! — охрипшим голосом крикнул сзади Карабек и ударил Алая. Мы бросились вперед. Едва пробежали два метра, как сзади в тропинку ударил камень и, взвившись, полетел в бездну, Это было как раз в том месте, где я собирался переждать его полет.

Мелкие камешки засвистели над головой Один ударил в луку седла и начисто сорвал ее; ударом Алая отбросило на метр вниз, но он сейчас же вскочил на тропинку. Тут я услышал сзади странный звон и обернулся. Наш караван остановился далеко, сбившись в кучу. Старик Шамши сидел согнувшись и закрыв глаза. Большой камень ударил прямо в самовар, и тот со скрежетом, подпрыгивая и сверкая, загремел по дорожке. В следующую минуту караван дрогнул и помчался назад. В нерешительности Шамши обернулся на мгновенье, взглянул в последний раз на свою драгоценность и бросился за остальными.

Мы теперь находились над тем местом, где на самом краю пропасти лежал мешок, конец его висел над бездной. До мешка было метров двадцать крутого спуска. Но тут открылось еще новое препятствие, которого мы не заметили: путь к мешку нам отрезала трещина у глиняного края, шириной в метр. Трещину эту размывала вода из тающего снега. В стене здесь открывалось слева как бы ущелье. Оно разрезало стену, расширялось кверху, образуя пологий подъем на гору.

Здесь мы остановились и отдохнули. Место это было защищено от падения камней, и мы даже решили попытаться достать мешок.

Щебень под нами сыпался вниз, и мы скользили на нем. По пути к мешку, кругом, были рассыпаны зерна ячменя.

Карабек, обвязавшись веревкой, передал мне конец, который я обмотал вокруг пояса. Затем Карабек подполз к мешку и потянул его за угол. Мешок не тронулся с места.

Вдруг Алай заржал и поскакал вслед за нашим караваном.

Я взглянул вверх и замер. Прямо на нас, посекундно увеличиваясь в наших глазах, летел осколок скалы. Убежать — значит бросить Карабека, ему же деваться было совершенно некуда. Кроме того судить о том, где камень упадет, было очень трудно.

Благодаря напряжению всех нервов в этот момент моя память запечатлела мельчайшие и даже нелепые детали этой минуты. Пес Азам стоял на краю дорожки, глядя вниз и свесив язык на сторону. Среди камней рос подснежник. Его лепестки белели на фоне синей глины. Вот крошечный блестящий камешек, сползая вниз, придавил его. Ha осколке сверкают солнечные лучи. Вот ползет муравей. Я сразу почувствовал приближение каменной глыбы, не поднимая головы. Внизу Карабек сжался в комок, как бы готовый к прыжку, смотрел поверх меня расширенными зрачками. Земля под нами дрогнула.

Подснежник потемнел: на него упала тень летящей скалы. И не успел я мысленно произнести слово «сейчас», как в четырех метрах от нас, в край, недалеко от Карабека, грохнулась громада. Казалось, вся гора застонала. Веки мои сразу же закрылись, и в ту же секунду край тропы обломался, меня дернула веревка, как бы перерывая пополам, и я начал падать. «Конец…» — пронеслось в мозгу.

Почувствовав боль в голове и правой ноге, я открыл глава и огляделся.

Прямо передо мной была отвесная стена метров в сто высоты. Сверху вылетали камни и летели вниз, падая через меня где-то поблизости.

Сначала я не сообразил, где я нахожусь. Потом вспомнил караван, Карабека, сразу сел и огляделся. Карабек лежал так же, как и я, в глине, между огромными обломками скал. Повидимому, ударившись о скалы, глина проваливалась, задерживаясь за углы, и этим спасла нам с Карабеком жизнь.

Карабек был засыпан глиной. Я отвязал веревку, сбросил винтовку и поспешил к нему, быстро разгреб глину и начал делать ему искусственное дыханье.

Повидимому, глина, навалившись на голову, вызвала удушье.

Минут через десять лицо Карабека слегка покраснело, еще через несколько минут он открыл глаза и улыбнулся.

— Заседание продолжается, — сказал он слабым голосом. — Где мы?

Прислонив его спиной к стене, я взобрался на камни и огляделся.

Под обрывистым краем, который мы, глядя с тропинки, считали краем бездны, ведущей вниз к реке Сурх-об, помещалось небольшое, узкое плато, как бы ступенька, лежащая над обрывом. На нее мы и упали.

На этом плато были хаотически нагромождены груды камней, разорванные мешки с зерном. Тут же были разбросаны скелеты сотен животных. Легкий ветер доносил смрад недавно оттаявших трупов. Невдалеке из расщелины вытекал большой поток и исчезал среди камней. К нему и направился я, сняв с Карабека длинный ситцевый пояс-платок. Это было то самое ущелье, которое поднималось к дорожке, пересекало ее и уходило вверх.

Не доходя метров двадцать, я остановился удивленный: в разорванных мешках была земля, а не зерно.

Может быть, Джолдывай украл зерно еще в кишлаке и в мешки насыпал земли? Но откуда мог узнать Джолдывай, что все ишаки будут сбиты? А если бы их не сбило, то ведь обман все равно бы открылся, и тогда Джолдываю не сдобровать?

Это становилось загадочным. Подойдя поближе, я взял из мешка горсть. Это была красная глина. А красная глина водится тут только в садах Большой Дуваны. Следовательно, земля оттуда.

У ручья я напился, намочил платок и отнес его Карабеку. К моменту моего прихода он справился. Я омыл рану на его голове и перевязал ее.

Я рассказал Карабеку о том, что видел, он сильно удивился. Вместе мы прошли к расщелине. Он осмотрел внимательно ишаков, осмотрел мешки и затем сказал: «Двух мешков не хватает».

Мы поискали и нашли немного рассыпанного зерна. Дорожка из этого рассыпанного зерна вела к пещере, откуда вытекал поток. Следовало предположить, что кто-то унес зерно. Но кто?

Прочистив свои винтовки от набившейся во время падения глины и протерев их, мы медленно двинулись по следу вверх, по расщелине, вдоль по ручью. Без особого труда мы поднялись на тропинку и собирались уже двинуться выше, на гору, как мое внимание вдруг привлекла собака. Пес, сначала радовавшийся нашему возвращению и прыгавший вокруг, внезапно стал серьезным, поднял уши и насторожился. Мы стали всматриваться в ущелье: оно сворачивало в сторону, и продолжение его было закрыто от глаз.

— Как думаешь? — сказал Карабек. — Если кто-то спускается иногда тут к тропе, можем и сейчас встретить? А? Здесь человек есть, очень плохо. А мы ходили, громко говорили…

Мы остановились.

— Как думаешь, — шёпотом спросил я, — что с караваном?

— Ничего не думаю, — отвечал Карабек. — Асан — очень верный человек, партизаном был.

— Но что делать?

Солнце уже высоко. На теле появилась испарина.

— Ждать надо, — сказал Карабек, — кто выйдет из пещеры, посмотрим.

Подобравшись поближе, мы уселись за камнями, приготовили винтовки и стали ждать. Через некоторое время мне послышался шорох камней в ущелье.

И в ту же минуту Азам вскочил и залаял. Шерсть его поднялась дыбом. Я поднял винтовку. Теперь слышно было, кто-то опускался по ущелью с горы. Шаги приближались, и вдруг мы увидели… Джалиль Гоша. Он бежал по камням, опираясь на ружье. Из-под черной шапки его по прежнему виднелась повязка, давно переставшая быть белой. Увидав нас, он остановился и засмеялся.

— Дос! Дос! Иди сюда скорее! — кричал он.

ШАЙТАН-ГОРА

Тут я должен рассказать о событиях, происшедших с Джалилем после нашей последней встречи, тогда будут понятны те случайные и удивительные открытия, которые связаны с нашей экспедицией.

Расставшись с нами, Джалиль вернулся в Дувану. Здесь он, как полагается, отдал молитвенный визит святому Голубого берега и спокойно отправился на охоту.

Не спеша, он бил птиц, мелкого зверя, поднимаясь в горы, ночуя в пещерах, в лощинах, одиноких шалашах охотников и пастухов. Чуть ли не все горные отшельники знали Джалиля Гоша. «Каждый камень и дым» мог дать нетребовательному охотнику приют и ночлег.

Потом он добрался до кибитки старого Сарыбая. Это был странный бобыль, ведущий одинокую жизнь. Его Джалиль знал давно, по прежним посещениям этих мест, и никогда не видел спускающимся с гор, да и не удивлялся этому: каждый живет, как хочет.

— Какую охоту дает аллах? — только опросил он, придя к старику.

— Ничего, слава ему.

И они больше ни слова не сказали друг другу, прожив вместе несколько дней в кибитке старика.

Очень высоко, в синих горах над голубым берегом, среди арчи, у водопада, стояла эта кибитка, сложенная из камней. Широкая у земли, она суживалась кверху, из отверстия выходил узкий столб дыма. Камни кибитки были скреплены между собой глиняным цементом. Его приготовляли, добавляя к глине ячменную муку; так строили тут с давних пор.

Гигантский водопад у кибитки не был похож на другие водопады в окрестности.

Со свистом и шумом вырываясь прямо из скалы широкой круглой волной в один метр диаметром, он, описывая дугу, срывался в трехсотметровую глубину, разрываясь в падении своем на миллиарды радужных брызг.

С двенадцати часов дня, когда дули западные ветры, облако брызг ветром отклонялось к отвесной стене скалы. Вся стена заросла изумрудными мхами, брызги застывали на мху. Мох просвечивал сквозь лед, и глыбы льда играли разноцветными огнями.

Во время ветров кибитки не было видно совершенно, ни с запада, ни с севера. Ее закрывали тучи брызг.

Единственный путь к кибитке шел у подножья водопада, где образовалось озеро. Озеро казалось черным, как уголь. Воды в нем не прибавлялось, хотя водопад ревел, не замолкая ни на секунду. Множеством ручьев, по расщелинам, вода опадала вниз с гор, в Сурх-об. У озера зеленела арчевая роща.

Когда по утрам лучи солнца врывались из-за синей скалы, зажигая водопад радугой, воздух наполнялся свистом и воркованьем: тысячи голубей слетались сюда.

«Крр-крр», — пели голуби. Слетались они и вечером, когда исчезающее солнце гасило радугу водопада, зажигало багровые огни высочайших ледников на вершинах гор. Солнце уходило, эти факелы гасли один за другим, и долго еще только две высочайшие вершины краснели среди наползающих черных теней. Это сверкали пик Ленина и пик Сталина.

И каждое утро они первыми загорались радостными, яркими огнями. Тени отступали, корчились, уползали, уменьшались и исчезали. Молчаливые охотники каждый день просыпались в этом мире гор.

Стар Сарыбай, очень стар. Много снега насыпали зимы ему в волосы. Редко ходит охотиться Сарыбай на кликов, больше питается голубями. И давно висит на стене карамультук. Пороху мало, и пуль почти нет, да и годы не те.

Сарыбай еще на рассвете встал, надел чареки с теплыми портянками на ноги, надел чапан на куньем меху, подпоясался платком, засунул бутылочку с табаком за пояс, перекинул через плечо сетку и, взяв в правую руку палку, вышел из дому. Джалиль тоже встал. Очень худая рыжая сука подошла к нему, виляя хвостом, и жалобно заскулила. За ней, переваливаясь и падая, спешили шесть щенков. Сарыбай ударил суку ногой в бок, она жалобно завизжала и бросилась в сторону. Сарыбай, шепча молитву, шел вниз. У озера он замедлил шаги и тихо пошел, опасаясь, что от шуму сорвутся сверху льдины: часто льдины, намерзшие на скале за зиму, срывались вниз со скрежетом и грохотом.

— Шумно идешь — обвал сердится и за тобой гонится, зачем разбудил его, — сказал только Сарыбай.

Эту истину и Джалиль давно знал, но подтвердил кивком головы. Они тихо прошли по берегу озера. Дальше, за берегами, стояли разрушенные дождями, снегами, ветрами и солнцем синие скалы, с которых срывались обломки и катились по обрыву вниз.

Сарыбай остановился у зарослей арчи, у самого берега, и внимательно посмотрел на скалы.

— Шайтан-гора, — сказал он.

И это знал Джалиль. И то, что на эту скалу нельзя ступать, так как бог будет гневаться… Так дошли они до длинной узкой щели в камнях, при выходе ручья из озерка. Неровные края щели громоздились, стремясь ввысь. У того места, где свалился сверху камень, образовался проход с одного края щели на другой. Сарыбай размотал длинную сеть и тщательно накрыл ею щель на протяжении пятнадцати метров, привалив края камнями.

Это заняло около получаса. До восхода солнца оставалось ждать недолго. Он вынул бутылочку и, насыпав наос на ладонь, опрокинул его под язык. Джалиль вынул свою бутылочку с табаком.

В тот момент, когда пик Ленина вспыхивал на солнце, Сарыбай подошел к большому, но довольно легкому обломку песчаника и, подложив палку, столкнул его в щель метрах в десяти от сети. Камень полетел вниз. Щель наполнилась гулом и треском. И вдруг весь воздух задрожал и засвистал вокруг. Тысячи голубей, как пули, вырвались кверху из щели. Щель была их извечным жилищем. В щели жили, неслись и выводили птенцов сотни голубей, и сейчас словно занавес из перьев поднялся перед Джалилем, закрывая сверкающую макушку пика Ленина. Тысячи голубей, поднимая ветер, летали кругом, возвращая тьму ночи.

Много испуганных голубей попалось в сеть. Они рвали ее вверх, и только камни, привязанные к краям, удерживали сеть.

Подождав, пока голуби выбились из сил, Сарыбай за веревки подтянул сеть на один край короче, перевязал веревки к камням и, сев на корточки, засунул руку в сетку, где бились в теплой куче голуби. Вынув голубя, он захихикал и отер гной на глазах. Погладил голубя, поднес ко рту и перекусил шейку. Голубь забился, кровь залила разноцветную грудку. Сарыбай отбросил его в сторону, где он долго трепыхался, не желая умирать. Затем Сарыбай вынул другого и, снова погладив, перекусил шейку. Через некоторое время работа была кончена.

— Бир-юз-елик-кырык-каптор… — пятьдесят четыре голубя. Мало, — с сожалением вздохнул Сарыбай и сложил голубей в сетку.

Джалиль с интересом наблюдал эту процедуру. Такой способ охоты ему не понравился, однако он ничего не оказал старику.

Не успел Сарыбай пройти и один километр, как вдруг заметил на соседней вершине дым от костра. Выругавшись, он свернул с дороги вправо. Очень далеко внизу также дымил костер. Выругавшись еще раз — костры, очевидно, требовали от него какого-то дела, а он был ленив, — старик пошел поскорее вверх, но ноша мешала.

Тогда, бросив голубей, он стал быстро взбираться на скалу, у которой стояла кибитка. Поднявшись, он вынул кремень, огниво и трут. Через пять минут трут, приготовленный из древесного гриба, задымил. Раздув трут, старик положил сухую хвою арчи, на нее дрова из большой кучи рядом и раздул огонь. Еще через десять минут огромный костер пылал вовсю. Тогда Сарыбай положил на него сырые ветки арчи. От этого сразу пошел густой дым.

— Знамение домуллы, знамение домуллы, — шептал старик. Расстелив платок, стал на колени, приложив руки к ушам, и начал молиться.

Джалиль очень удивился всему этому, однако тоже опустился на колени: наверное так нужно!

Через пятнадцать минут километра четыре на восток зажегся еще один костер. Значит, оттуда увидели костер старика.

— Дошел знак домуллы, дошел знак домуллы, — шептал старик и разобрал костер, затаптывая тлеющие угли ногами, бросая на них куски тающего снега.

В это время его привлек собачий визг. Сарыбай внимательно посмотрел вниз и, сам взвизгнув от злости, побежал вниз.

Он поспел вовремя: собака со своими щенятами, порвав сетку, начала есть голубей. Старик, брызгая слюной, ругался, вырывал голубей у щенят, которые еще не могли, съесть их, а только грызли перья и визжали от голода и азарта.

Собака испугалась старика, но, слишком голодная, чтобы убежать, старалась проглотить целиком голубя.

Тогда старик, быстро замотав в сетку оставшихся голубей, бросился на собаку и ухватил голубя за торчавшие изо рта крылья.

Скупой и жадный, он считал, что собака сама должна себе добывать пищу. В былое время они вместе охотились, и собака не раз ловила молодых кииков и задерживала раненых. Не раз она спасала жизнь старика. Теперь она одряхлела и не окотилась больше.

Старик выл, колотил ее по голове. У собаки из ноздрей полилась кровь. Она жалобно визжала, но голубя не выпускала изо рта.

Задыхаясь от слюны и бешенства, старик вынул нож и ударил собаку. Сука пошатнулась, но голубя не выпустила.

Но тут новое явление отвлекло внимание старика и Джалиля. По тропинке от кибитки к ним бежали три человека. Первый размахивал длинной палкой. К своему удивлению, Джалиль узнал в нем дервиша из Кашка-су «Палку Моисея». Только сейчас он не прыгал и не кривлялся, был по всей видимости нормален, только громко кричал что-то. Очевидно, волнение заставило его забыть присутствие постороннего — Джалиля Гоша.

— Они вышли из Дуваны! — крикнул он старику подбегая.

Но тут; заметив Джалили, он отвел старика в сторону и начал ему что-то энергично шептать и размахивать руками, указывая на Голубой берег. «Домулла… пшеница», — услышал только Джалиль.

Очевидно, это было что-то важное, так как скупой старик даже позабыл о собаке, и она стала спокойно пожирать голубей. Ни слова не говоря, все пришедшие и старик бросились к озеру, обогнули его, взбежали на холм и, дойдя до окал, начали подниматься на… Шайтан-гору. Это окончательно поразило Джалиля: мошенники-дервиши, больше всех болтающие о святой пещере, о наказаниях, сами пошли как ни в чем не бывало на запретную гору!..

Первое время Джалиль был возмущен только этим и не обратил внимания даже на грохот. Это с горы начали падать камни на тропинку Голубого берега. Джалиль прислушался. Странное поведение старика, появление дервиша, его слова подсказали ему догадку: это, наверное, караван агронома Кара-Тушу и Карабека идет сейчас внизу. И тут вдруг он все понял: Сарыбай и дервиши… сбрасывали камни на проходящих внизу путников.

Джалиль вскочил. Ему было известно отлогое ущелье, ведущее напрямик к Голубому берегу. Спотыкаясь и шлепая сапогами по воде ручья, он побежал вниз…

Так мы встретили его внизу, у выхода из расщелины. Когда он прибежал вниз, камни по обе стороны от расщелины продолжали еще падать.

— Идем сюда, — сказал Джалиль. — Налево и направо на тропе камни убьют. Если пойдешь, сильнее будут падать. Один выход наверх — здесь…

Торопясь и скользя, мы ползли за ним наверх и вскоре без особого труда выбрались к кибитке старика Сарыбая.

— Отдыхай тут, — оказал Джалиль. — Потом — в Дувану. Там домулла сегодня праздник делает. Лепешки дарит. Ядовитые станут хорошими.

— Лепешки?!

Теперь мне все было понятно: вот зачем обман Шамши и Джоддывая; лепешки будут есть как безвредные; но ведь мы снова подменили зерно протравленным, и все отравятся!

— Скорее туда! — закричал я.

Но путь пo горам теперь был далек: в Дувану мы не могли добраться раньше вечера.

ЧУДО В ДУВАНЕ

Убегая от Голубого берега, наши караванщики не потеряли ни одного животного. Но это возвращение походило на скачку с препятствиями. Все население кишлака выбежало смотреть.

— Дувана! — кричали они. — Сумасшедшие! Вас аллах наказал! Покайтесь!

— Сами вы Дувана! — огрызался Асан, сверкая глазами из-под нависших бровей. — Не даром и название кишлака такое. Вы и есть большие сумасшедшие.

Перепуганный Шамши молчал.

Больше всех кричали и лезли в драку с Азимом и Асаном наши пьяные караванщики, благословляя аллаха, что он наказал неверного Карабека, Сабиру и начальника.

Караванщики хотели сейчас же увести своих лошадей, но Асан взвел курки и клялся, что застрелит первого, кто тронет лошадь с зерном.

— Доедем до чайханы, сгрузим зерно, — говорил он, — и берите лошадей.

Зная Асана, толпа грозила ножами, но каравана не трогала.

Проезжая мимо председателя сельсовета, Азим потребован, чтобы ему помогли. Но председателя самого окружила толпа. Барон и Туюгуи требовали, чтобы Саид был арестован. Они теперь обнаглели, полагая, что я и Карабек погибли.

— Начальник делал преступления! — кричали они. — Саид ему помогал.

Чайханщик демонстративно не захотел пускать к себе Азима и Асана с караваном. Асан вынужден был искать другое помещение, но все отказывали. Зерно сгрузили прямо у дома председателя.

Караванщики, подав заявление о выходе из ТОЗа, забрали своих лошадей. Вскоре вновь пришли требовать уплаты за перевозку груза посевным зерном. Барон и Туюгун их поддерживали.

— Первого, кто возьмет хоть кило, — закричал Асан разозлившись, — застрелю, как собаку!

— Чего ты, дурак! — кричал из-за глиняного забора Барон. — Все равно начальник и Карабек подохли; что тебе: зерна жалко? Скажем, что камни унесли.

— Это — колхозное зерно! — закричал Асан. — Ты должен понимать, иди сюда, я поговорю с тобой как следует. Ты продался домулле.

— Домулла — святой, он сегодня снятое дело сделает! — закричал Барон. — А я мусульманин, я честный мусульманин, и ты получишь зерно, если ты сделаешь так, как я тебе говорю.

— Будь проклята твоя борода! — ответил Асан. — Ты торгуешь племянницей. Ты хотел отравить моего доса — Садыка. Я доберусь до тебя.

— Я мусульманин! — закричал Барон. — Я честный мусульманин, а Садык — кашгар, он браминам верит, я мусульманин. Я правоверный.

Домулла был доволен. Все шло так, как он распорядился. Часть зерна была перемолота, и из муки испекли лепешки, причем дервиши внимательно следили, чтобы никто не съел ни кусочка, а то еще откроется до освящения, что зерно не ядовитое.

Лепешки, завязанные в платки, лежали кучами здесь же, в мечети. Все было приготовлено для чуда.

Официально также все было готово. Были составлены в сельсовете акты о гибели первого каравана ишаков, о гибели начальника и Карабека. Председатель отказывался их подписывать. Барон заставлял его. И тут Шамши вдруг выступил очевидцем нашей гибели. С чувством он рассказывал, как я упал, как мне оторвало голову и даже как он хотел меня спасти. Под конец он заплакал…

Все это было настолько удачно, что домулла решил вывести чудо из рамок, предназначенных только для посвященных, и широко оповестить верующих мусульман.

Из чуда домулла думал извлечь несколько выгод: во-первых, он поднимет религиозное настроение в кишлаках, значительно упавшее в последнее время, во-вторых, докажет, что надо много жертвовать аллаху, переходя Голубой берег, и нельзя быть в пожертвованиях скупым: вот, неверные не хотели дать полмешка зерна и погибли. В том, что мы не вернемся, он, очевидно, тоже не сомневался. Торжествуя победу, он вызвал председателя сельсовета как неверующего убедиться в чуде. Настроение было такое, что Асана и Саида почти силой тоже привели к мечети.

Время шло уже к вечеру. Косые тени тополей уползали, все дальше извиваясь по земле, прокладывая темные дорожки.

Повеяло прохладой. Высоко на минарете кричал муэдзин.

Тысячная толпа стояла на коленях; как по команде, люди склоняли головы, касались лбами земли.

Асан, сидя на корточках в передних рядах, ощущал робость. Что-то похожее на страх закрадывалось в его сердце. Кто знал этих людей? Не разорвут ли его, если он выступит? Брови Асана подымались и опускались — так ставнями закрывают светящиеся окна, — может быть, сомнения закрались в его голову?..

— Аллах, аллах! — закричали дервиши. — Домулла, дай чудо! Дай чудо! — И когда этот гул и грохот разрослись до громоподобного рева, из мечети, что у мазара, вышел домулла.

— Аллах, — оказал он, — посылает вам, правоверные, свое благословение. Аллах подал знамение и сделает чудо. И сыны Магомета задохнутся от радости, и семь небес счастья раскроются над вами… Аллах очистит хлеб от яда, ядовитый хлеб. Вы своими глазами увидите, правоверные, что хлеб сейчас ядовит…

Из передних рядов толпы подвели собаку. Худая и тощая, с шерстью, торчащей клочьями, собака была перепугана, хвост поджала и согнулась дугой.

Вынесли связки платков с лепешками.

— Смотрите, правоверные, смотрите! —: кричали дервиши.

Один из них, помощник домуллы, крикнул: «Ба, ба, ба!» — собака жадно подняла морду и посмотрела нa него.

Домулла приказал подать платок с лепешками.

Двое дервишей бросились к нему с платками.

— Черный, черный, — шепнул Барон сзади, как услышал Саид.

Домулла взял первую, лежавшую сверху лепешку не из красного платка, а из черного и бросил собаке. Та на лету поймала лепешку и, давясь кусками, моментально проглотила. Все внимательно смотрели на нее: она вновь подняла уши, ожидая второго. Но ей не давали.

— Сейчас подохнет, — сказал домулла.

Собака склонила голову направо, налево и вильнула хвостом, тявкнула, прося еще. Этот лай разнесся кругом, резко нарушая мертвую тишину, домулла оглянулся.

Собака, до сих пор напряженно смотревшая на домуллу, вдруг обернула голову и ткнула носом в бок, как бы отгоняя муху, причинившую боль, и не успела выпрямить голову, чтобы просительно тявкнуть, как снова ткнула носом в живот, взвизгнула и закружилась, падая и снова вскакивая.

Лица толпы как бы окаменели, все застыли, следя за судорогами подыхавшей собаки, и сразу вздох облегчения вырвался у всех. Толпа тяжело дышала, после того как простояла минуты полторы, затаив дыхание, сама того не замечая.

И вновь тишина. Жуткая тишина, и в этой тишине слышится только хрипловатый бас домуллы, призывающего благословение божие…

— Совершается, совершается, — шептали дервиши.

Толпа завыла.

Домулла поднял руку и в наступившей вновь тишине сказал:

— Сейчас мы будем раздавать освященный хлеб. Кто хочет?

Толпа ринулась вперед. Ее сдерживали дервиши.

— Лепешка стоит одного маленького барана или трех пудов зерна.

— Тихо, тихо! — кричали дервиши.

— Дай, дай! — вопила толпа.

Саид колебался только секунду, но эта секунда показалась ему вечностью. Он вбежал по ступенькам и стал рядом с домуллой.

— Дехкане! — закричал он, хватая лепешку. — Хлеб ядовитый, не ешьте!

Толпа взвыла и с руганью бросилась на него сквозь цепь дервишей.

— Вот, — закричал Саид, — клянусь! — Саид схватил лепешку, начал ломать ее, говоря — Пусть не есть мне хлеба всю жизнь, пусть умру от голода…

Толпа замерла: это была страшная клятва. Толпа на секунду заколебалась.

— Не верьте! — закричал домулла. — Было ядовитое, сейчас — не ядовитое. Совсем не ядовитое.

Толпа взвыла.

— Лепешки ядовитые, лепешки ядовитые! — твердил Саид.

Толпа гудела.

— Зерно ядовитое? — спросил домулла Асана.

— Мы везли протравленное… — ответил тот.

— Поклянешься на коране?

— Поклянусь, — ответил Асан.

Домулла прекрасно знал, что лепешки испекли из зерна, которое вез Джолдывай, за чистоту которого тот ручался, клялся в этом на коране дома, у домуллы. Поэтому домулла был спокоен. Он хотел получше использовать провал Асана и Саида и злорадствовал.

— А ты, Асан, поклянешься, что хлеб сейчас, после освящения, ядовитый? — спросил домулла ехидно.

Асан заколебался. Какие у него были доказательства— слова какого-то неверного? Правда, он верил начальнику, но клясться на коране — это было слишком серьезно. Вся толпа ждала. Нарастал гул.

— Поклянусь! — вдруг закричал Саид, и снова наступила мертвая тишина в фиолетовых сумерках.

— Поклянусь! — заявил и Асан.

Толпа разбилась на два лагеря. Большая часть кричала, что домулла прав, меньшая— что Асан и Саид поклялись.

Домулла потребовал, чтобы снова принесли платок с лепешками. Он взял сверху одну. Толпа замерла.

— Я съем, — сказал он, — и если я не умру, вы поверите?

— Поверим! — заревела толпа и снова замолкла.

И казалось, что все верили, что чудо совершится. Домулла поднял руку, и настала вновь тишина.

Так во время мертвой зыби море плещет у берега маленькими веселыми волнами, и вдруг из моря вырывается внезапно откуда-то из середины черный вал и с шумом выбрасывается далеко на берег, гремя камешками, и снова прячется в море. На берегу остаются сорванные водоросли с корнями, трепещущими рыбками, медузы, еще прохладные и дрожащие, крабы, которые испуганно карабкаются в море…

И в наступившем тихом рокоте домулла сказал:

— Аллах внял мольбам. Оминь облога ак~ бар. Аллах устранил яд. Хлеб можно есть, — и, вынув из того же платка лепешку, начал есть.

Вся толпа жадно смотрела в рот домуллы. Но пристальнее всех смотрел Саид.

«Подохнет», — думал он.

Кушая лепешку, домулла говорил о том, что забыли аллаха, что надо верить, что надо подавать…

Вся толпа машинально, сама того не замечая, повторяла за ним жевательные движения. Только Саид стиснул челюсти, и желваки мускулов перекатывались у него по щекам.

Но прошло вдвое больше времени, чем надо было, чтобы собака подохла, а домулла и не думал умирать. Саид удивился, но не знал главнейшего, что домулла, страдая желудком, ел только белые лепешки из чистой муки-сеянки, которую ему на золото покупали в Таджикзолоте, в Гарте. И что он сейчас не ел лепешки из муки перемолотого и отравленного зерна.

— Вы видите, — сказал домулла, — я жив.

Пораженные, Асан и Саид молчали. Они ясно видели, что съеденная лепешка не действует на домуллу. Ведь домулла жив и ругает их паршивыми собаками.

Среди бури криков дервиши быстро раздавали лепешки, записывая фамилии. В первую очередь самые большие лепешки получили наиболее верующие богачи, лепешки поменьше получили простые люди, и маленькие кусочки стоимостью в двадцать фунтов зерна получили бедняки.

Вдруг Саид, прыгнув вперед, поднял кусочки белой лепешки с пола, которая упала из рук домуллы во время еды, и старался перекричать шум и рев толпы..

Саид, показывая домулле кусочек лепешки, сказал:

— А ведь она белая, другие лепешки серые.

— Не веришь? — закричал домулла.

— Нет… — нерешительно ответил Саид.

Мулла схватил новую лепешку, начал ее есть, запивая чаем, который разносили дервиши. Ведь он-то наверное знал, что освящен неотравленный хлеб.

В углу крыльца, сидя на корточках кружком, весело перебивая друг друга, ели лепешки Джолдывай, Барон и Туюгун.

— Оминь облога акбар. Оминь облога акбар… — неслось отовсюду.

Тем временем мы слышали издалека крики, рев, секунды тишины, вновь крики, почти бегом подбежали к кишлаку и здесь только перевели дух.

Первым, кого мы увидели, тихонько пробираясь в кустах, был Барон. Он сидел на корточках и, схватившись за живот, тихо стонал.

Карабек даже засмеялся от радости, но я понял весь трагизм положения и бросился к мечети с заднего хода. За мной бежали Карабек и Джалиль.

Многие уже начали чувствовать отравление. Тем более, что все с утра постились и целый день ничего не ели. Так распорядился домулла, желая придать зрелищу больше торжественности.

К тому моменту, когда я вбежал на крыльцо мечети через задний ход, уже многие почувствовали боли, но находили силы скрывать их от присутствующих.

— Не ешьте! — закричал я, вбегая на крыльцо.

— Не ешьте! — кричали Саид по-таджикски, а Карабек по-киргизски.

И вдруг наступила тишина. Я не знаю, с чем сравнить потрясающее впечатление от нашего появления: в таких случаях обычно сравнивают с впечатлением от внезапно разорвавшейся бомбы или с появлением привидения. Было так тихо, что слышался звон в ушах. Нас считали мертвыми, и вдруг мы воскресли. Домулла зажмурился и махал руками, как бы отгоняя мух. И в наступившей тишине раздался его тихий, но отчетливый стон сквозь зубы. Он напомнил мне горниста, играющего вечернюю зорю.

Фиолетовые тени потемнели и полезли по горам, но верхушка пика Ленина еще сверкала багряными зарницами.

— Дехкане, заседание продолжается! — сказал Карабек в наступившей тишине. — Лепешки ядовиты, и вас просто отравили!

— Это джины, это джины, злые духи, не слушайте их! — кричали дервиши, снуя в толпе и окружая нас плотным кольцом.

Ho в руках у нас было оружие, и они боялись сразу нападать. Как и всегда, они хотели натравить толпу, а сами остаться позади.

Однако настроение толпы менялось. Люди слушали не столько нас, сколько то, что происходило сейчас у них в желудках. Начались стоны.

— Бей их, бей дервишей и муллу! — вдруг неожиданно закричал Карабек, и толпа бросилась на дервишей.

Они этого не ожидали. Толпа, которая еще десять минут назад была послушной, взбунтовалась.

— Что ты сказал, ты с ума сошел! — закричал я. — Ведь мы не уговаривались, чтобы ты так агитировал!

Тем временем дервиши поняли смертельную опасность. Толпа сейчас бросится на них: так дрессированный медведь вдруг бросается на своего хозяина. Дервиши обратились в бегство. Некоторых дехкане успели поймать и избивали камнями. Тут выскочил вперед председатель сельсовета. Он приказал арестовать муллу и дервишей, но не избивать их.

— Мы их судить будем! — говорил он.

Его приказания беспрекословно исполнялись. Перелом произошел коренной.

Вдруг несколько старцев, пробившись к нам, бросилось на колени.

— Пусть советская власть спасет нас от яда, мы не хотим умирать! — они протягивали руки.

Об этом надо было сейчас же думать.

— Что делать? — опросил Карабек. — Много бедняков лепешки ели, их спасать надо!

— Очень просто, — сказал я, — пусть сейчас же сюда принесут свежее молоко, я туда налью лекарство, и они выпьют!

Яд, которым протравливалось зерно, не настолько силен, чтобы сразу отравить человека, но смертные случаи, конечно, будут, если не принять мер.

Барон, катаясь но траве, был за мечетью. С винтовкой в руках Саид разыскивал Джолдывая.

— Молоко несите, молоко несите! — кричали кругом.

Всадники поскакали по кишлаку. Весь кишлак поднялся на ноги. Кричали жены, и визжали дети. Несли в деревянных чашках молоко и сливали его в деревянную бочку. Все толпились кругом. Тут я вдруг заметил отсутствие Джалиля Гоша. Он исчез.

Зажгли несколько больших костров, и они осветили всю площадь перед мечетью. Стоны неслись со всех сторон. Это напоминало мне поле битвы.

Стало очень тесно. Все боялись отойти в сторону от бочки с молоком, рвали друг другу халаты. Глядя на это трагическое и смешное зрелище, дехкане, не принимавшие участие в «трапезе», смеялись и издевались над теми, кто засовывал два пальца в рот.

— Захотели милости аллаха? Зачем же вы выбрасываете ее вон?

Председателю принесли список дехкан, получивших лепешки в обмен на овец и зерно. Это был большой список. По нему мы решили выдавать и молоко.

Я зачерпнул первую пиалу молока.

— Мне, мне! — закричал домулла.

— Нет, — сказал Саид, — пусть аллах тебя спасет!

— Правильно! — закричали все.

— Кто верит, что аллах спасет, тому не дадим молока. Пусть аллах спасает! — сказал Карабек.

— Не верим! — закричали дехкане. — Не верим! Дай молока! Пусть советская власть спасет нас! — кричали лучшие правоверные, лучшие из лучших, те, кому так доверял домулла.

— Мы первые записаны! — заворчали богачи.

— Мы иначе сделаем, — вдруг предложил Карабек. — Мы начнем давать по списку с конца. Сначала получат бедняки.

— Но ведь я умру до тех пор! — завопил домулла.

— И подыхай, шайтан! — отвечали из толпы. Председатель установил очередь. Ее пытались смять протискавшиеся вперед дервиши, но их оттеснили назад.

Дервиши начали стонать и кататься по земле больше и сильнее всех: эти мошенники желали показать, как они страдают. Они прекрасные актеры, но я их слишком хорошо знал, чтобы верить в их мучения.

В очередь за молоком подошел старик Шамши. Он съежился, старался, чтобы я не узнал его. Я строго спросил его:

— Ты тоже ел лепешки, Шамши?

— Нет, нет, — заговорил он. — Я только кусочек попробовал — интересно…

Наконец, очередь дошла до домуллы. Он протянул свои дрожащие руки к кружке…

— Стой! — вдруг закричал чей-то голос, и у бочки появился Джалиль Гош. Он выбил кружку из рук домуллы.

— Сабира! — закричал тут Саид.

Действительно, за Джалилем в свете костра появилась Сабира.

— Ты святой, домулла… — сказал Джалиль. — Ты прятал в своем доме девушку… Ты… — голос его дрожал от гнева. Он поднял камчу и начал наносить ею удары до-мулле, один за другим.

Если бы не оттащили полумертвого от страха старика, он бы погиб.

Мы бросились к Сабире. Она плакала и смеялась. Рассказывая друг другу виденное, мы все отправились в дом председателя.

— Я не верил, я не верил… — шептал по дороге Шамши. Но тут нас ждала новая неожиданность. У крыльца стояли оседланные лошади. К нам навстречу вышел какой-то хмурый человек с портфелем, сопровождаемый милиционером.

«Уполномоченный, который должен был прибыть в Гарм», — догадался я.

— Я должен вас задержать, — сказал уполномоченный, — директива…

Все остановились.

— Что он говорит? — спросил Джалиль, указывая на уполномоченного, не понимая по-русски, но чувствуя, что мне грозит какая-то неприятность.

— Должен задержать, — объяснили ему.

Джалиль Гош вдруг схватил ружье.

— Хочешь, я его убью? — подскочил он ко мне и готов был привести это намерение уже в исполнение.

— Это еще что за номера? — сухо опросил прибывший. — Это тот самый бандит, с которым вы связались? Это…

— Это не бандит, — резко перебил я его. — Это человек, благодаря которому открылось тут целое гнездо мошенников. Кстати, ваших милиционеров пошлите охранять всю эту компанию. А мы зайдем в дом, и я расскажу вам поучительную историю, которая может помочь разобраться в местных делах…

…Что я рассказал ему? То же самое, что рассказал здесь вам, — всю эту историю, может быть, сбивчиво и неполно, отрывочно: о нашей деловой поездке от Кашка-су до Дуваны, о снегах и горах, о сложных и запутанных тропинках этой страны и разных ее людях: хитрых, доверчивых, скрытных и прямодушных… Герои этой истории окружали нас; они сидели на полу домика председателя в далеком горном кишлаке Большая Дувана. Киргизские смуглые их лица были освещены светом из окна. То всходила луна. Она висела над высокими снежными пиками. Из окошка были видны глубокие тени, падающие в трещины и долинки, извивы и складки скал… Мне вспомнились старинные баллады местных сказочников-старцев о неустрашимом киргизском витязе Ир-Манасе, ничего не боявшемся и скакавшем бесстрашно по горам. Может быть, пройдут времена и здесь будут передавать былину о другом бесстрашном витязе, Джалиле, освободившем Голубой берег от колдовского запрета…

К утру уполномоченным был составлен подробный протокол всех дел с опросом Джалиля Гоша.

Весь караван наш был в сборе и караванщики на местах. Все сели на коней. Голубой берег перед нами был теперь свободен.

Саид и Сабира отправлялись на запад. Они поехали учиться. Мы трогательно распрощались с ними. Старик Шамши при этом случае опять прослезился.

— Если я на Голубом берегу… — говорил он, обнимая Сабиру, — подберу самовар… Возвращайся в Кашка-су…

— Агрономом! — закричала Сабира.

Мы ехали на восток. Джалиль Гош попрощался с нами.

— Теперь ты не против советской власти? — опросил его Карабек.

— Нет, — засмеялся тот.

— Ну, тогда другое дело, — важно сказал Карабек, и они крепко и дружески обнялись.

Я уговаривал Джалиля ехать вместе с нами, но он наотрез отказался, сказав, что его ждут горы и дело охотника. Проводив нас глазами, он вскинул ружье на плечо, повернулся и зашагал из кишлака по тропинке, ведущей в горы.