— Слушай, черная собака, как воет, плюет и кашляет что-то в горах. Очевидно, ты думаешь, что это ветер. Да, может быть, ты и права: ветер. А не может ли то быть Хан-Тенгри, царь духов? Вот он ходит по горам, в больших деревянных калошах на трех шипах, бродит по ущельям и бросает вниз огромные скалы?! А?.. Спит внизу кишлак. Или не спит? Может быть, киргизы сидят в кибитках и прислушиваются к разговору гор? Слушай, собака, слушай, черная собака, в эту ночь с гор спускаются тени убитых и неотомщенных родственников. Слушай в эту ночь в четыре уха: по кишлаку могут ходить еще всякие другие тени…
Было уже совсем темно.
Я проснулся от завывания Карабека. Он сидел на корточках, задумчиво глядя на костер. В его черных глазах отсвечивались огоньки костра. Угли догорели, Напротив Карабека лежал Азам, уткнув голову в передние лапы, он глядел на костер, поводя ушами при каждом шорохе.
«Вот мы опять остались вчетвером», — подумал я. Рядом, за кибиткой, время от времени тяжело ворочался мой конь Алай, и потом опять все умолкало. Только издали доносилось глухое завыванье. Началась метель.
Я открыл глаза и, не поднимая головы, посмотрел на Карабека. Его плоское скуластое лицо, освещенное костром, и особенно глаза отражали сейчас добрый десяток чувств. Карабек что-то изображал перед собакой: то страшно хмурил лоб и невероятно выкатывал глаза, подражая, очевидно, царю духов, то морщил лицо, как Барен, то скучающе бродил взором по кибитке, поглядывая на мои очки, лежавшие на полевой сумке. Наконец, он не выдержал и осторожно протянул к ним руку, надел очки на нос и важно взглянул на Азама. Очевидно, теперь он изображал агронома и начальника, товарища Кара-Тукоу. Собака смотрела на него озадаченная, открыв рот, высунув кончик языка и даже склонив голову на бок.
— Ай, товарищ, — строго сказал Карабек, блестя очками, Азаму, — сколько раз я вам говорил, что духи есть предрассудки и вы есть темный человек, начиненный дурманом голова. Сейте высокогорные гималайские семена ячменя, агрономическая культура…
Здесь он перевел глаза на меня и вдруг понял, что застигнут врасплох. Он смутился.
— Я же ему говорю, что Хан-Тенгри нет, ничего нет, это глупые сказки… — заговорил он, протягивая мне очки и пожимая плечами.
Я встал и осмотрелся. Темнота, ветер, дверь кибитки раскрыта настежь; в кун-дюк — верхнюю дыру — влетал снег. Нужно было ее закрыть.
— Куда же девался хозяин кибитки? — спросил я.
— Не знаю, он провалился, этот старик…
Накинув овечью шубу, я вышел из кибитки. Метель и темнота охватили меня. Сквозь ветер слышен был далекий грохот. Словно в горах кто-то ворочал камни. Я вглядывался в темноту кишлака и ничего не мог разобрать. Черная ночь с метелью закрыли даже очертания ближайших кибиток. Странные шорохи иногда, казалось, раздавались и в нескольких шагах от меня. Одну минуту я думал даже, что вижу приближающиеся ко мне фигуры. Я взялся было за рукоятку револьвера. Но фигуры исчезли.
Я прошел за кибитку, к деревянному сараю, в котором стояли моя лошадь и верблюды. Когда я подходил к сараю, мне показалось, что от двери кто-то отскочил. Я постоял, никто не показывался, ветер мел снег по земле. «Это метель и воображение», — сказал я себе.
Однако следовало запереть на замок наших животных, но хозяина не было. Я вошел в сарай. Алай заржал и потянулся ко мне мордой. С тех пор как мы его поставили, прошло больше четырех часов — срок, по киргизским правилам, необходимый для отдыха коня перед кормом. Я принес из угла сноп сухой травы. Алай нервно стучал копытом и выдергивал у меня из рук клочки сена. В темноте жевали верблюды. Сопел бык. Все было спокойно.
Я вернулся в кибитку.
— Старик в дырочках еще не приходил. Он забыл дорогу к нам, глупый человек. Деревянное ухо, — сказал Карабек.
Деревянное ухо? Очевидно, так Карабек прозвал старика Шамши, хозяина кибитки. Всему, что встречал Карабек, он давал прозвища — людям, кишлакам, дорогам, животным. Иногда эти прозвища были совсем неожиданные, но бесполезно было выяснять их происхождение. Этот человек — «железная труба», говорил он мне. Или: «когда мы проезжали кишлак Птичий хвост, помнишь, где живут Барабанные шкуры…»
Я велел Карабеку спать, а сам для видимости вынул бумаги из сумки. Карабек укрылся шубой. Азам уткнул морду в лапы и тоже делал вид, что спит. На самом деле все прислушивались к ветру.
— Странно, что вообще никто не идет к нам, — сказал я. — Сейчас еще не так поздно, а все люди в кишлаке словно сквозь землю провалились.
И в тот же момент Азам зарычал и сразу вскочил на все четыре лапы. Я успел схватить его за шиворот. Взглянув на дверь кибитки, мы увидели стоящего в полосе света за дверьми человека. Он молча смотрел в кибитку. Но не успели мы разглядеть его лицо, как он исчез так же внезапно, как и появился.
Вместе с Карабеком мы выскочили наружу, но там никого не было. Ледяной ветер со снегом обдал нас. После горячего воздуха костра он словно пронизывал наши лица. Мы прошлись вокруг кибитки, осмотрели сарай, покричали в темноту— никто не откликался.
— Вот что, — сказал я вернувшись, — ясно, что кто-то намерен нас сегодня ночью пугать. Значит, не нужно пугаться. Выдержка! И не хватайся раньше чем следует за оружие: здесь возможна провокация. Воздержимся от поступков, которые смогут потом дорого обойтись…
Я растолковал, как умел, все это Карабеку; он понял меня и был даже очень доволен новому слову, которым можно коротко рассказать такую длинную мысль.
— Провокация, провокация… — забормотал он, завешивая входное отверстие кибитки мешком. Я завернулся в шубу, положил под голову сумку и лег. Дул ветер. Мешок надувался парусом, сквозь дыры в мешке летел снег. Из далекого завывания ветра, приходящего с гор, из окружающего шума, треска костра, шелеста тряпки обостренный слух пытался выделить какие-то близкие шорохи, скрип сапог, разговоры, невесть что, кружащееся вокруг кибитки. Внезапно это ничто сразу оформилось и превратилось вдруг в ясно слышимые шаги. Пес опять подскочил, и шерсть на его спине поднялась щетиной. Приученный не лаять, он горящими глазами уставился на дверь.
— Спокойно. Провокация, — сказал собаке Карабек, кладя руку на ее шею.
Кто-то громко забормотал у самой кибитки, чья-то рука появилась в дверях и начала отстегивать мешок.
Я нащупал револьвер. Сознаюсь, что я ощущал тут легкую дрожь, тем более, что дальнейшее было довольно неожиданным. Мешок упал, и у порога появилось странное существо, человек с совершенно необыкновенным лицом: оно плясало. Все черты лица его: брови, губы, складки у носа, множество морщин — все это описало и дергалось, каждая черта порознь и все вместе, точно лицо дергали за ниточку. Это был старик, согбенное существо в женском платке на голове и без сапог, на ногах его были надеты неизвестно откуда взявшиеся здесь тонкие дамские чулки из фильдеперса.
Старик остановился у порога и посмотрел на нас, вернее, сквозь нас, выцветшими, невидящими глазами.
— Асай-Мсай. Человек-шайтан — большие очки. Ветер дует — человек плачет, Аллах идет…
— Ну и что же? — спокойно спросил я по-киргизски.
— Это Палка Моисея, — шепнул мне Карабек.
— Какая палка?
— Ну этот старый трясущийся хвост… Ослиный желудок.
Очевидно, Карабек полагал, что все его прозвища каждому понятны. Вглядевшись в старика, я узнал в нем того самого странного человека, который утром, при въезде в кишлак, плясал и кричал на нас, размахивая палкой.
Палка Моисея! Я понял, в чем дело: «Асай-Мсай» означает посох святого Моисея. Его носят дервиши секты Дувана, или Дивана, что значит — сумасшедший, безумный, бешеный. Это древняя и странная организация, известная своими зачастую довольно темными делами всему огромному Востоку, от Тибета до Багдада. Верховный вождь секты сидит в Кашгаре, в Западном Китае, там у него штаб и духовная школа. А учеников его, полуюродивых фанатиков, монахов и нищих, даже сейчас можно еще иногда встретить на базарах Бухары и Самарканда.
— Что же вам нужно? — повторил я.
— A-а-а… Смотри, смотри, а-а-а!.. — заорал вдруг старик, падая на корточки и показывая на дверь рукой.
Карабек поднялся с таким видом, что, если бы я не остановил его, он бы вышвырнул старика на улицу…
Я пытался заговорить со стариком, но бесполезно. Он продолжал выть и бормотать всякую околесицу.
— Ну это уже надоело, — сказал Карабек, — до свиданья, Ата, спокойной ночи.
Тот замолчал на минуту, взглянул на Карабека и снова принялся за свое.
— Вот удивительный старик! Как у него не устанет рот?! — крикнул мне Карабек, хлопая себя по бедрам.
Ему стало весело. Он сел перед стариком тоже на корточки и с удивлением уставился ему в рот. Потом в его глазах мелькнула какая-то лукавая мысль. Он начал раскачиваться в такт старику и вдруг тоже запел по-киргизски. Продолжительными периодами, без выхода, по всем правилам киргизского пения: закатив глаза, с клекотанием в горле — они пели друг перед другом, как две птицы.
Старик был озадачен, словно он только сейчас увидел Карабека. Он склонил голову на бок и даже временно умолк с полуоткрытым ртом. Карабек тоже замолчал. Но тотчас же юродивый, набрав в себя новую порцию воздуха, хватил такую высокую ноту, что Азам взвизгнул и шерсть его снова ощетинилась. Однако Карабек не отставал. При каждом вопле почтенного старца он принимался вторить ему в меру своих могучих легких…
При всей комичности картины, я придумывал способ прекратить этот концерт. Дикий угол мира, куда мы забрались, метель за дверью, этот вой, беспокойная беготня собаки, искры, летящие из костра, — все это легко можно было бы принять за бред сумасшедшего…
Но старик не выдержал первый. Он встал и сердито замахнулся своей палкой.
— Ай, ит-ала-каз, собака, пестрый гусь! Проклятый человек-шайтан, а-а-а…
Бормоча и пританцовывая в своих чулках по снегу, он скрылся.
— Думал меня перепеть, — спокойно сказал Карабек сплевывая, — ничтожный человек, ослиный желудок. Асай-Мсай. Палка Моисея… Вот что, начальник, он ругался, что мы ввели собаку в кибитку. Это нехорошо. «Термез» называют киргизы двери, — значит, «собака не войдет». Теперь старик расскажет всем про это, будет чатак — скандал. Я сейчас выведу Азама в конюшню. А киргизам мы скажем, что старик наврал.
Он взял Азама и вышел с ним из кибитки. Я слышал, как он скрипел дверьми сарая, говорил с лошадью, гремел цепью, на которую привязывал Азама, потом смолк.
Ho почему-то он не возвращался. Подождав еще немного, я вышел. Карабек стоял у кибитки.
— Кто-то торчит там, — показал он в темноту. — Несколько человек разговаривают.
Острое чутье киргиза редко обманывает: я подумал, что на этот раз там и в. самом деле кто-то есть.
— Все равно они нам не дадут спать, пойдем прямо к ним и спросим, что им нужно.
Решительно зашагав в темноту, мы вскоре увидели трех человек. Увидев нас, они попытались скрыться. Двое из них были с ружьями.
— Стой! — крикнул Карабек.
Мы спросили у незнакомцев, кто они; что они делают тут и почему не идут в кибитку.
— Барон не велел ходить нам в кибитку. Барон приказал…
— Барон? Почему? — удивился я. — Ничего не понимаю…