Помню, когда я учился еще в гимназии, учитель словесности, объясняя, как по-разному воспринимается одно и то же литературное произведение, сказал: «Да что произведение, возьмем просто какое-нибудь понятие, например слово «лощадь»; подумайте над этим словом и представьте себе, как рисуется в вашем воображении лошадь». Понятие «лошадь» вызвало у всех совершенно различные представления: один представил себе гордого белого коня, скачущего по полю, другой — четырех бронзовых воней на Аничковом мосту, третий — крестьянскую лошадь, запряженную в соху, а четвертый сказал: «Думаю, думаю и вижу только большие буквы: Л-О-Ш-А-Д-Ь».
Как жа представляют себе люди океан? Я думаю, что большинство, кроме тех, у кого слово это вызывает в воображении только буквы О-К-Е-А-Н, представляет его себе или беспредельным, или, во всяком случае, громадным и полным простора. Так вот об океанском просторе я и хочу сказать несколько слов.
Острова Зеленого мыса, мимо которых пролегал путь «Товарища», лежат под 25° западной долготы, а крайняя восточная оконечность Южной Америки, мыс св. Рока, лежит под 35° западной долготы. Таким образом, расстояние по долготе между этими двумя пунктами равняется всего десяти градусам, или, с учетом на разность широт, приблизительно 550 милям. Разность широт этих двух пунктов равняется двадцати двум градусам, или 1320 милям (морская миля — приблизительно 1,8 километра).
В этом продолговатом и не таком уж огромном четырехугольнике на парусное судно действуют самые разнообразные силы. В северной части дует обычно северо-восточный пассат, постепенно слабеющий по приближении к 10° северной широты. Затем его пересекает с востока на запад роковая для парусных кораблей штилевая полоса. В южной части дует юго-восточный пассат. Кроме этих преобладающих ветров, между 20° и 10° северной широты в восточной стороне можно встретить свежий западный ветер, известный под именем африканского муссона.
Север и юг четырехугольника пересекаются с востока на запад сильными пассатными течениями, направляющимися от берегов Африки к группе Антильских островов, а ближе к берегам Африки, между северным и южным пассатным течением, вклинивается Гвинейское противотечение, идущее с запада на восток. Таким образом, парусный корабль, идущий из Европы в Южную Америку, вскоре после островов Зеленого мыса начинает терять попутный северо-восточный пассат, и если не воспользуется африканским муссоном и Гвинейским противотечением, то по вступлении в штилевую полосу будет неминуемо отнесен течениями к западу, и когда, наконец, встретит юго-восточный пассат, то он будет дуть ему почти в лоб.
Чтобы благополучно миновать мыс св. Рока и вступить в южную часть Атлантического океана, парусный корабль должен, миновав острова Зеленого мыса, сделать значительный зигзаг к востоку, в сторону Африки, и затем уже постепенно спускаться к югу, стараясь пересечь экватор между 25-м и 27-м меридианами.
Чтобы уменьшить крутизну этого зигзага и воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, некоторые корабли держат курс между островами Зеленого мыса и африканским берегом. Однако, этот способ многими лоциями не рекомендуется, так как ближе к берегам Африки муссон прерывается иногда жесточайшими восточными штормами и так называемыми белыми шквалами. Кроме того, берега Африки представляют для корабля целый ряд опасностей.
Предпассатные северные ветры, которые мы имели до Мадеры, должны были, на основании всех лоций и инструкций, скоро превратиться в ровный, постоянный и довольно свежий пассат. Однако, день шел за днем, а ветер не свежел.
«Что же это, пассат или не пассат?» ломали мы голову. Да, это был несомненно пассат, но такай слабый, которого, как говорится, старожилы не запомнят. Причиной этому, по всей вероятности, были те ужасные ураганы, которые с месяц тому назад пронеслись у берегов Мексики. Они, видимо, нарушили какое-то равновесие в атмосфере, вследствие чего северо-восточный пассат ослабел.
«Товарищ» двигался к югу со скоростью трех-четырех узлов. Тропик Рака пересекли 15 октября, а до десятого градуса северной широты тащились еще шестнадцать дней и пересекли его в полночь с 31 октября на 1 ноября.
«Товарищ» под парусами. Площадь всех парусов «Товарища» равняется 2665 квадратным метрам. Если их расстелить на лугу, то они покроют больше четверти гектара.
Тропическая жара давала себя чувствовать. Черные борта корабля накаливались так, что к ним нельзя было притронуться рукой. По верхней палубе нельзя было ходить босиком. В каютах стояла невыносимая духота.
Многие ребята ходили голыми, обвязав только вокруг талии полотенце.
Было трудно заставить их не только одеться, ню даже носить специально приобретенные на Мадере широкополые соломенные шляпы. Напрасно доктор и я пытались доказывать, что кожа белого человека не приспособлена к такому солнцу. Наш врач читал целые лекции о солнечных ударах и ожогах ножи, но все было безрезультатно. Только на юте, куда я категорически запретил являться нагишом, рулевые и вахтенные штурманские ученики были в рубашках и в трусиках. Территория нашей палубы разграничилась: ют получил прозвище Европы, а вся остальная часть корабля — Полинезии.
Однако, некоторые белые полинезийцы получили такие сильные ожоги, что кожа на обожженных местах сделалась темно-малинового цвета и вздулась большими белыми пузырями. Малейшее прикосновение к обожженным местам вызывало нестерпимую боль. Воспользовавшись этим обстоятельством, я отдал приказ, в котором объявил, что товарищи, получившие солнечные ожоги по собственной вине, не будут мною освобождаться от службы. Если же ожоги будут настолько тяжелы, что пострадавшие физически не будут в состоянии нести вахту и участвовать в судовых работах, то время, потребное на леченые, не будет засчитываться им в стаж.
Этот приказ помог больше, чем лекции доктора, и полинезийцы начали постепенно превращаться в европейцев.
Спасаясь от духоты и отыскивая себе укромное местечко для ночлега, ребята укладывались спать в самых необычных местах. Эти места назывались «отелями». Лучшими из них считались те, которые были далеки от всех корабельных снастей и где в случае ночной уборки или постановки парусов никто не потревожил бы безмятежного сна подвахтенных. В поисках таких местечек двое ребят ухитрились устроить отель даже в открытом для чистки паровом котле.
Положение дневальных и вахтенных, на обязанности которых лежало будить очередную вахту, стало трагическим, и к восьми склянкам три-четыре человека из подвахтенных сплошь да рядом оказывались в «нетчиках». Приходилось обшаривать все судно с фонарями для того, чтобы их разыскать. Пришлось издать другой «зверский» приказ и не отпускать окончивших вахту вниз до тех пор, пока вся смена не будет налицо.
Тихое и спокойное было плавание от Мадеры до штилевой полосы. Парусов почти не приходилось трогать, и мы успели закончить недоделанные судовые работы, несмотря на сильно уменьшенный из-за жары рабочий день. Работали только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.
Небогатый запас наших развлечений постепенно иссякал. Спортивным состязаниям мешала жара, вечера самодеятельности не клеились. Держался еще кое-как шахматный кружок. Радиоконцерты прерывались электрическими разрядами.
Эти разряды становились все чаще и чаще и были ясным предвозвестником того, что корабль приближается к штилевой полосе, славящейся не только штилями, но и страшными грозами с жестокими, неожиданно налетающими шквалами.
На шестом градусе широты мы окончательно потеряли северо-восточный пассат и вступили в полосу случайных и переменных ветров. Небо потеряло свою прозрачность, горизонт стал мглистым, насыщенный парами воздух напоминал предбанник. Необыкновенно красивы были солнечные закаты. У нас на севере вечерняя окраска неба постепенно переходит из голубой в зеленоватую, затем золотисто-желтую, малиново-красную, и, наконец, небо меркнет в лиловых тонах. Здесь небо горело и сверкало всеми красками. И эти краски отражались на облаках, скоплявшихся перед заходом солнца на востоке. Трудно было сказать даже, что было ярче — восток или запад. Краски быстро сменялись, и в этой фантастической смене цветов нельзя было усмотреть никакой гаммы, никакой системы переходов.
Первый тропический шквал мы встретили вскоре после захода солнца 4 ноября.
Часов с пяти вечера в горячей, сырой духоте было трудно дышать. Океан дремал в тяжелой истоме. Ярко-синяя, цвета саксонского фарфора вода чуть колебалась всей своей массой. Тишина штиля медленно наполнялась какой-то напряженной тревогой. Над горизонтом начала подниматься странная туча. Ее набухшее буро-лиловое тело было окаймлено ровной, точно ножницами вырезанной желтоватой кромкой. Она грозно ползла вверх. А потускневшее бледно-зеленое солнце спускалось вниз, ей навстречу.
И вот они сошлись.
Края тучи, пронизанные на несколько секунд зеленоватым золотом, сразу сделались серыми, а сама туча почернела и начала быстро втягивать солнце…
Солнце бросило в небо длинный прямой сноп зеленых лучей.
Но туча мгновенно выбросила страшные узловатые щупальцы, сломала, скомкала зеленый лучистый сноп и стремительно поползла выше.
Ярко-синий фарфор океана начал сразу тускнеть. Горизонт слился с быстро потемневшим небом, и через несколько минут все утонуло в жутком, душном непроницаемом мраке, в таком мраке, который знают только пастухи американских прерий да моряки.
Ни звука кругом.
Ни одного огонька на палубе. Даже колпак главного компаса пришлось накрыть чехлом, чтобы свет от маленькой масляной лампочки не мешал следить за темным горизонтом.
Весь комсостав столпился на юте, и все глаза впились в непроницаемую тьму. Уши напряженно и чутко ловили каждый звук. Вдруг где-то далеко-далеко, справа, что-то тускло блеснуло, и сейчас же яркая голубая зарница полоснула по небу.
Послышался страшный шум, похожий на отдаленный рокот водяной мельницы. Он приближался…
Слева, где тянулась воображаемая линия горизонта, запрыгали маленькие мутно-зеленые огоньки бегущих по морю «зайчиков».
Это шел шквал. Его надо было принять с кормы и под уменьшенными парусами.
— Командуйте, — сказал я стоявшему рядом старшему помощнику.
— Право на борт!.. Рассыльный, всех наверх паруса убавлять!
На палубе раздался торопливый топот босых ног.
Вдруг по всему кораблю пробежала легкая. дрожь, и он нервно запрыгал на маленьких острых волнах.
Ветра еще не было, но он быстро приближался, и нельзя было предвидеть, с какой яростью он набросится на корабль. В полной тьме одно за другим отдавались громкие слова команды.
Корабль жил. Скрипели невидимые блоки, хрипло шелестели мягкие манильские снасти, шуршали спускаемые и подтягиваемые на снастях паруса. Доносились слава отдельных добавочных команд младших помощников.
— Повахтенно к своим мачтам! Пошел наверх паруса крепить…
Не успели замолкнуть последние слова, как резкий звенящий звук налетевшего ветра прорезал густую тьму и сразу превратился в неистовый рев.
Бешено захлопали о мачты паруса, затем надулись, и судно накренилось под жестоким напором ветра. Но руль уже был положен на борт, и оно медленно начало уваливаться вправо, тяжело выпрямляясь и принимая шквал с кормы.
Нестерпимый свет громадного пучка молний разорвал тьму и осветил на мгновение надувшиеся нижние паруса, паутину снастей и фигуры людей, ползущих вверх по гудящим от ветра проволочным вантам.
В тот же момент точно громадный тяжелый снаряд разорвался над нашими головами и своим взрывом заглушил и слова команды, и вой ветра, и клокот кипевшего моря.
С неба хлынули потоки воды.
Палуба, крыши рубок, люков, колпаки, вентиляторы зашумели непрерывной барабанной дробью.
Не успел замолкнуть первый раскат грома, как вторая молния прорезала небо, за ней другая, третья, четвертая…
Небо озарялось непрерывными вспышками. И гром, не поспевая за молнией, сливался в один бесконечный грохот.
Качаясь на высоких реях, люди боролись с вырывавшимися из рук складками тяжелых, сразу намокших парусов и старались их закрепить.
Я не отходил от руля.
Помощники хлопотали на палубе, каждый у снастей своей мачты.
В громе моря и неба, освещенный зеленым фосфором вспененной воды и непрерывными вспышками синих молний, весь в сверкающей пене, несся «Товарищ» на юго-запад.
Медленно тянулось время…
Вдруг сразу, как обрезанный ножницами, оборвался-ливень. Вспышки молний стали все реже и реже… Вяло пробурчал и смолк гром… Хлопнув о мачты, повисли паруса… Корабль замедлил ход… Море потемнело, небо начало быстро светлеть…
Одна за другой начали редеть и раздвигаться тучи, выплыла яркая, ласковая луна, звезды покойным светом облили и корабль, и мокрых, усталых людей, медленно спускавшихся с вант, и кормовую палубу с застывшими у штурвала рулевыми в блестящих, точно покрытых желтым лаком дождевиках, с которых тяжело падали застрявшие в складках капли дождя.
Шквал прошел.
Команда «Товарища».
Я созвал всю команду и поблагодарил за дружную и хорошую работу.
Все были веселы.
— Ну, ребята, а подвахтенных я все-таки не отпущу. Покурите, отдохните и опять паруса прибавлять, а то после шквала маленький ветерок задул с севера, нам терять его нельзя.
— В другой раз он, чорт, не поймает меня врасплох, — сказал старший помощник, Эрнест Иванович.— Сколько пресной воды даром пропало! Я уже очистил одну освободившуюся цистерну. Надо будет из ютовых шпигатов (водосточных труб) провести рукава в трюм, в цистерну…
Но в течение следующих дней прошло столько шквалов и дождей, что большая цистерна с водой, выпитая нашим экипажем после Мадеры, стала почти полна. Не хватало только трех тонн. И так как в последующие дни шквалы прошли сухие, то Эрнест Иванович не переставал твердить:
— Эх, три тонны, три тонны мне еще!
Желание старшего помощника исполнилось. После небольшого перерыва прошло такое количество тропического дождя, что мы наполнили не только цистерну, шлюпки, пустые бочки из-под солонины, но прямо не знали, куда деваться от лившейся на нас воды. С тех пор шквалы с дождем получили прозвище — «тритоны Эрнеста Ивановича». Один из «тритонов» испортил нам и праздник 7 ноября.
С утра все было хорошо. Был выпущен специальный номер художественно-иллюстрированной стенной газеты, который начинался стихами:
На парусном судне, среди океана,
Вдали от людей и земли,
За днями шли дни, как страницы романа,
Который мне в детстве прочли…
И белые ночи, и пурпур заката,
И солнечный блеск, и туман,
И грозные бури, и ласку пассата,—
Нам все показал океан.
Мы видели блеск чужеземной культуры,
Но он не слепил нам очей.
Мешали голодных рабочих фигуры,
Зажатых в тисках богачей.
И стало дороже нам красное знамя
И красная наша звезда,
Что гордо сверкает на мачте, как пламя,
Вещая победу труда.
И в радостный день Октября-Великана
Мы, флаги поднявши с утра,
Средь яркой лазури в простор океана
Кричим громовое «ура»!
В восемь часов вместо обычно подымаемого в море маленького кормового флага был поднят самый большой и самый новый наш флаг, сшитый в Англии. Такие же «стеньговые» флаги были подняты на верхушках всех мачт.
В одиннадцать часов, перед обедом, был назначен парад. Весь экипаж оделся в белую форму и выстроился во-фронт. Я обошел фронт, принял рапорты, поздравил экипаж с девятой годовщиной великого Октября. Затем на палубу, за отсутствием на «Товарище» чеканных серебряных жбанов, вынесли два чистых эмальированных ведра с крюшоном и несколько чайных чашек. Крюшон был сделан из мадеры, порядочно разбавленной кипяченой водой, но подкрепленной ромом, из консервированных фруктов, варенья и специально сохраненных для этого дня фунчальских ананасов. Вышло очень недурно, но, к сожалению, крюшон, как и все напитки на «Товарище», был теплый, и это сильно понижало его прелесть.
Я первым черпнул чашкой из ведра и предложил тост за процветание первой в мире республики рабочих и крестьян, за ее вождей, за Третий интернационал, за коммунистическую партию и за нашу смену — подрастающую и крепнущую революционную молодежь. Второй тост был за товарищей на «Товарище» и за наше счастливое плавание.
Оба тоста были покрыты дружным «ypa».
Один из помощников, вооружившись суповой ложкой и вилкой, привязанной к палочке, немного напоминавшей острогу, стал к ведрам за раздатчика, и ребята по очереди потянулись с чашками. Другой ставил крестики против фамилий ребят, получивших свою порцию, но в конце концов сбился со счета, и более ловкие получили по лишней чашке.
После обеда назначен был митинг, а в четыре часа вечер самодеятельности, который был неожиданно прерван шквалом. Пришлось убирать гроты и брамселя.
Шквал пронесся необычайно быстро, и в семь часов вечера «Товарищ» под всеми парусами снова мирно покачивался на океане.
Вместо сорванной программы вечера пришлось ограничиться фейерверком. Сожгли несколько фальшфееров и пустили полдюжины сигнальных ракет, благо вблизи не было ни одного судна и никто не мог принять наши ракеты за сигнал бедствия.
В открытом океане, за десять тысяч километров от родины, мы смогли еще поздравить далеких друзей и родных с радостным праздником Октября и послать привет вождям революции. Какое великое изобретение радиотелеграф!
Когда «Товарищ» вступил в штилевую полосу, я отправил циркулярное радио на английском языке всем судам, находившимся между десятым градусом южной широты и экватором:
«Командир советского учебного парусною корабля, Товарищ», позывные RJU, просит пароходы, приближающиеся к экватору, сообщить, когда, кто, в какой долготе, широте потерял юго-восточный пассат и вступил в штилевую полосу».
Я был засыпан ответами с невидимых пароходов. Эти ответы помогли нанести на карту довольно точную линию южной границы штилевой полосы. Большинство ответов было чрезвычайно любезно. Некоторые капитаны осведомлялись, все ли у нас благополучно и не терпим ли мы какой-нибудь нужды. Один — по всей вероятности очень молодой — англичанин протелеграфировал нам целую инструкцию о пересечении парусными судами экватора в октябре и ноябре. Эту инструкцию он целиком списал из руководства Финдлея, и мы не могли отказать себе в удовольствии послать ему ответную радиотелеграмму:
«Благодарим, руководство Финдлея имеется на судне».
Однажды мы приняли радио следующего содержания:
«Всем судам, имеющим врача. Английский грузовой пароход Оркла, позывные РМО, долгота 32°75', западная, широта 6°20′′, северная, просит сообщить, какие рекомендуется принята меры и можно ли обойтись судовыми средствами при открывшейся тяжелой грыже. Аптека имеется. Капитан Гриффит».
Мы, конечно, сообщили ему немедленно все, что мог посоветовать по этому поводу наш доктор.
А сколько человеческих жизней было спасено в море благодаря радиотелеграфу!
Теперь уже не довольствуются установкой радиостанций на самом корабле. Даже спасательные шлюпки снабжаются маленькими станциями со складывающимися, как телескоп, пустыми внутри мачтами. И если в момент гибели корабля случайно никто не откликнется на его призывы SOS — «спасите наши души» — и его экипаж вынужден будет спасаться на шлюпках, то он может продолжать свой призыв о помощи до тех пор, пока его не услышит какое-нибудь судно. Теперь чрезвычайно редки случаи, когда люди с погибшего корабля носятся по морю на шлюпках или плотах неделями и в конце концов, никем не замеченные, гибнут от голода и жажды.
Как мы ни старались пользоваться всяким изменением ветра, чтобы уклониться к востоку, течение неумолимо относило нас к западу, и «Товарищу» удалось пересечь экватор только под 32°18″ западной долготы. Это было 16 ноября в шесть часов сорок пять минут утра. Расстояние в полторы тысячи миль от тропика Рака до экватора мы прошли в тридцать один день! Штили, легкие восточные ветры, шквалы и опять штили, штили без конца!
Впрочем, затяжка в плавании помогла нашим ученикам напрактиковаться под руководством преподавателей Калайда и Кросса в производстве астрономических наблюдений. Наблюдения, особенно звездные, были страстью Кросса.
Помимо регулярных ежедневных занятий с учениками, он, по собственной инициативе, раза три в ночь обязательно определялся по звездам и вызывал на соревнование любившего поспать Черепенникова и вахтенных практикантов-любителей.
Наблюдал он обычно Юпитер, и когда тот прятался за облака, «уходил в свою небесную каюту», Владимир Александрович смешно грозил ему своим старческим пальцем.
Этот месяц болтания в теплой тропической воде, поблизости кишащего водорослями Саргассова моря, сыграл с «Товарищем» скверную штуку: подводная часть корабля обросла ракушками и густой шелковистой ярко-зеленой травой длиною в полметра. Перегруженный и без того трудно двигавшийся корабль теперь окончательно потерял свои мореходные качества. И нужен был хороший попутный ветер, чтобы заставить «Товарища» двигаться вперед с подобающей ему быстротой. Между тем, подходя к экватору, мы встретили предпассатный южный ветер, и скоро сделалось очевидным, что при этих условиях нам не обогнуть мыса св. Рока.
Однако, мы упорно держались бейдевинд левого галса и продвигались к берегам Южной Америки, надеясь, что ветер отойдет к востоку и мы все-таки благополучно проскочим этот мыс. Но ветер не отошел, и, не дойдя полсотни миль до северного берега Южной Америки, мы сделали поворот и пошли почти назад, упорно стараясь выбраться как можно далее на восток.
Пройдя полтораста миль, мы повернули снова. Утром 19 ноября с марса, где бессменно сидели сигнальщики, увидели слева по носу поднимающуюся над водой верхушку одинокой пальмы. Это был риф Рокас.
Рокас, очень опасный коралловый риф, едва поднимающийся над водой, лежит в ста тридцати милях к востоку от мыса св. Рока, как раз на пути кораблей, огибающих этот мыс. Сильные течения при легких ветрах ставят парусные корабли в этих местах почти в беспомощное положение. Многие из них окончили свое существование на коралловых зубьях этого рифа. Только сравнительно недавно на нем удалось поставить железный маяк. Никто на маяке не живет, и автоматическая горелка его заряжается раз в год. Бразильское правительство рядом с маяком выстроило крепкий каменный дом, в котором могут укрыться потерпевшие крушение моряки.
По мере приближения к рифу вслед за пальмой стали подниматься над водой высокий шест со значком в виде, красной звезды, узкий, похожий на иглу маяк, вторая: пальма поменьше и, наконец, самый дом.
Ветерок посвежел, «Товарищ» прибавил ходу и скоро миновал риф, а к вечеру мог считать себя уже избегнувшим опасности быть прижатым к мысу св. Рока.
24 ноября при посвежевшем юго-восточном пассате мы прошли параллель Пернамбуко и, снова выйдя на простор, пошли вдоль восточного берега Южной Америки, держась от него в расстоянии ста — полутораста миль.
Кончилась борьба с течениями, штилями и неожиданными шквалами.
На другой или на третий день после прохода Пернамбуко в четыре часа пополудни, во время вечернего чая, вахтенный помощник крикнул через светлый люк в кают-компанию:
— Товарищи, акула около корабля!
Мы все выскочили наверх.
За кормой судна, то приближаясь, то несколько отдаляясь, резал воду черно-синий треугольник — спинной плавник акулы. Немедленно сооружена была удочка. Акулья удочка делается из проволочного троса приблизительно в мизинец толщины, с цепью на конце. К цепи прикрепляется большой стальной крюк, на который насаживается кусок солонины килограмма в два. Трос через блок, прикрепленный для этой цели к концу выдающегося за борт гика, проводится на шпиль, а другой его конец с крюком опускается в воду. Затем приготовляют, тоже из проволочного троса, две петли, которые нужно ухитриться накинуть — одну под грудные плавники, другую — на хвост акулы, когда она будет поймана, иначе с ней не справиться на палубе.
Как только приманка была опущена в воду, черно-синий треугольник стал приближаться, и скоро в прозрачной воде можно было со всеми подробностями разглядеть большую синюю рыбу с белым брюхом, с острой вытянутой вперед мордой, с открытыми вместо жабер щелями позади головы. Это была так называемая голубая акула, метра в два длиною. У ее головы вертелись две желтоватых рыбки — лоцмана. Два или три раза она подплывала к самой приманке и обнюхивала ее. На юте корабля стояли ученики и матросы, приготовившиеся к необыкновенной рыбной ловле. Наконец, акула приблизилась к раздражавшей ее обоняние солонине, перевернулась на спину и схватила приманку.
— Тащи!
И акула повисла под гиком, размахивая своим сильным упругим хвостом. Несколько минут она бешено извивалась, свертывалась, иногда в кольцо. Стоило большого труда удержать ребят от желания схватить ее за хвост руками и втащить на палубу. Но я знал, что такое акула, и ждал, когда она устанет биться и успокоится на несколько секунд. Вот этот момент наступил. Быстро накинули на нее петли, втащили на ют и растянули между двумя парами кнехт. Стальной крюк с солониной ушел глубоко в широко открытую пасть, усеянную четырьмя: рядами мелких; но очень острых, загнутых назад зубов. Не успели акулу растянуть на палубе, как она снова начала биться. Но, привязанная за хвост и за голову, она уже не могла принести никакого вреда. Ей разрубили топором брюхо, а затем отрубили голову. И когда после: этого сняли петлю с хвоста и потащили туловище вниз на палубу, то оно все еще продолжало извиваться и трепетать.
Нашлись любители, которые непременно хотели попробовать акульего мяса. Вырезав из спины два громадных куска, они потащили их на камбуз, один — варить, другой — жарить. Однако, матрос из поморов, Кирюша Волокитин, превзошел всех гастрономов — он съел, даже не посолив, сырое сердце акулы. После этого подвига Кирюша получил прозвище «пожирателя акульих сердец».
Мясо акулы и в вареном и в жареном виде оказалось жестким, с неприятным запахом, но тем не менее было съедено. Кот Блэки тоже полакомился им. Впоследствии мы поймали еще двух акул и нескольких дорад.
Дорада, или, вернее, корифена, — замечательно красивая рыба. Некоторые дорады достигают полутора метров длины и сорока сантиметров ширины, но толщина корпуса не больше двадцати сантиметров. Спина у нее темно-зеленая с золотым отливом, брюхо светлое и постепенно переходит в блестящий серебристый цвет. На жаберных крышках овальные золотистые пятна. Золотистая полоса украшает лоб между глазами, и целый ряд таких же полос проходит по бокам. Сплошной спинной плавник тянется почти вдоль всей рыбы и окрашен в синеватый цвет с бурыми полосками. Мясо корифеи безвкусно, а иногда бывает и ядовито. Морское поверье приписывает эту тому, что, корифены будто любят тереться о медную обшивку подводной части кораблей; это, конечно, чушь, однако то, что некоторые особи этих рыб ядовиты, остается фактом. Случаи отравления бывали нередко. Чтобы распознать, ядовита ли пойманная рыба, моряки кладут в котел, где варится рыба, серебряную ложку или монету, — если серебро почернеет, то рыбу есть не следует, а если нет, то она безвредна.
Я очень жалел, что на «Товарища» не было ни Брема, ни других книг или атласов по естественной истории. Популярные лекции о жизни рыб, моллюсков и птиц, которые попадались на нашем пути, были бы полезны и интересны, а в некоторых случаях могли бы даже оградить и предостеречь нас от неприятных случаев. Так, например, однажды в яркий солнечный день мы были окружены какими»то красивыми моллюсками, переливающимися всеми цветами радуги, со вздымающимися над водой плавниками. Эти плавники они подставляли ветру, как парус, и грациозно скользили по ярко-голубой поверхности океана. Одно такое животное мы зацепили ведром и подняли на палубу. Почти весь низ ведра был заполнен длинными нитями — щупальцами. Плавник имел вид воздушной камеры, то надувавшейся воздухом, то опадавшей. Полюбовавшись моллюском и сняв с него несколько фотографий, мы выплеснули его обратно за борт, и оказалось впоследствии, что хорошо сделали. Он был так красив, что надолго остался у меня в памяти. Вернувшись после плавания на «Товарище» в Ленинград, я отыскал его цветной рисунок у Брема и вот что прочел о нем:
«Так называемые португальские галеры — физалии, принадлежащие к отряду сифонофор, представляют один из красивейших и наиболее замечательных, но и наиболее опасных родов кишечно-полостных.
Даже грубые матросы не могут удержаться от восхищения перед этим великолепным созданием, пузырь которого может достигать величины детской головы, а арканчики погружаются в воду. Однако, восхищение матросов идет наряду с почтительным страхом. Во время кругосветного плавания судна «Принцесса Луиза» мимо корабля проплывала великолепная физалия. Молодой матрос спрыгнул в море, чтобы овладеть животным, подплыл к нему и схватил. Тогда животное окружило противника своими длинными хватательными нитями. Молодой человек почувствовал острую боль. Он с отчаяньем закричал о помощи и насилу мог достигнуть судна вплавь. Здесь его подняли на борт. После этого он заболел так сильно лихорадкой и воспалением, что долгое время опасались за его жизнь…»
Прочтя этот «замечательный» русский перевод «замечательного» немецкого описания, я от души порадовался задним числом, что, несмотря на наличие значительного количества «отважных молодых людей» среди «грубых матросов» «Товарища», ни один из них не прыгнул за борт и не попал в объятия этого изумительно красивого моллюска.
Дни шли за днями. 8 декабря «Товарищ» пересек тропик Козерога в 37° 57″ западной долготы. Кончился зюйд-остовый пассат, и, подойдя к параллели мыса св. Екатерины, мы снова очутились в преподлом месте.
Побережье Южной Америки, от параллели мыса св. Екатерины и приблизительно до 30° южной широты, славится следующим свойством-: юго-западный и северо-восточный ветры постоянно сменяются один другим и разводят громадное неправильное волнение. Часто ветер, достигающий силы шторма, неожиданно падает в несколько минут. Заштилевшее судно начинает раскачиваться на высоких волнах и, не имея движения вперед, перестает слушаться руля. Такое положение продолжается иногда полчаса, иногда сутки и больше. А затем налетает совершенно неожиданно новый ветер или с той стороны, с которой дул раньше, или с противоположной. Барометр ничего не предсказывает, а так как небо часто бывает облачно и при этом одноцветно, то и по его виду трудно что-нибудь предсказать.
Эти неожиданные шквалы почему-то налетали почти всегда на вахте третьего помощника — Николая Васильевича Вешнякова. Сидишь бывало у себя в каюте или в кают-компании и перечитываешь в двадцатый раз лоции южного Атлантического океана — и вдруг сквозь открытый светлый люк услышишь возглас Николая Васильевича:
— Эге!..
И в ту же минуту раздается рев налетевшего шквала.
С криком «пошел все наверх» выскочишь на палубу, и начинается катавасия:
— Право на борт!.. Бом- и брам-фалы отдавай!.. Нижние брамсели на гитовы!.. На гротовые брасы на левую!.. Гафтопсель долой!.. Бизань на гитовы!..
И обросший травяной бородой, перегруженный, неуклюжий «Товарищ» начинает лениво разворачиваться кормой на ветер.
Примешь шквал с кормы и ждешь, когда установится ветер, чтобы лечь на тот или другой курс.
А что делалось с «Товарищем» на большом волнении во время стихшего ветра! Перегруженный тяжелым лежавшим на дне камнем, он был необыкновенно остойчив[5], и при ровном штормовом ветре можно было скорей потерять мачты, чем накренить его больше десяти градусов. Но зато, когда ветер стихал или дул прямо в корму, «Товарищ» качался, как маятник, делая от двенадцати до пятнадцати размахов в минуту с креном по двадцать-двадцать пять градусов на сторону. И такая качка корабля, превращенного неправильной погрузкой в ваньку-встаньку, продолжалась иногда по три-четыре дня без передышки.
Принимая во внимание, что мачты «Товарища» имеют высоту над ватерлинией в 48 метров и вместе с реями и такелажем весят 147 000 килограммов, можно себе представить, как подобная качка отражалась на связях судна и самом рангоуте.
Наконец, перевалив через 30-й градус южной широты, «Товарищ» взял курс к устью Ла-Платы.
Мы приближались к цели нашего путешествия. Погода стала благоприятной и ровной; жизнь на корабле потекла спокойнее.
Однажды, часов около четырех пополудни, когда дул легкий попутный ветер и «Товарищ» медленно двигался к югу, с бака раздались три удара в колокол и голос вперед смотрящего:
— Прямо по носу дым!
Скоро из едва заметного облачка дыма стал вырисовываться силуэт большого двухтрубного пассажирского парохода.
Пароход взял несколько вправо, чтобы дать нам дорогу, и поднял итальянский флаг. Заработало радио. Пароход оказался быстроходным почтовиком итальянской национальной компании «Юлий Цезарь». Он шел из Буэнос-Айреса с обычными пассажирами первого класса и с тысячью итальянских рабочих, возвращавшихся на родину с сезонных работ в Аргентине.
Итальянец был уже так близко, что можно было разглядеть людей на всех его палубах.
Вдруг он взял влево.
Что это? Уж не хочет ли он нас пустить ко дну? Но, сблизившись с нами, он вновь отвернул и лег параллельным контркурсом. Вдруг у его передней трубы показалось облачко белого пара, и раздались три коротких приветственных свистка; кормовой флаг итальянца медленно приспустился, приветствуя наш большой красный флаг, который мы для этой встречи специально подняли под гафелем.
Мы ответили без малейшей задержки, и с палубы парохода раздались крики:
— Эввива Руссия! Эввива совнет! Бон виаджо, камарады русси!..
«Юлий Цезарь» так быстро пролетел мимо нас, что я не успел разобрать, кричали ли вместе с «третьеклассниками» и достопочтенные пассажиры первого класса, но шапками и платками махали все на всех палубах и на мостике.
В эту же ночь, часов около одиннадцати, раздался удар в колокол, и вперед смотрящий крикнул:
— Право по носу огонь!
В бинокль увидели два белых огня парохода. Он шел навстречу и несколько наперерез нам.
На основании международных правил о предупреждении столкновения на море, всякое судно с паровым или с другим механическим двигателем уступает дорогу парусному. Поэтому мы мало беспокоились о встречном пароходе, ожидая, когда он свернет с нашего пути. Но пароход не сворачивал.
Мы быстро сближались…
Поняв, что пароход не видит нашего зеленого отличительного огня, я зажег с правого борта зеленый фальшфеер.
Яркий зеленый свет залил весь борт корабля, нижние паруса и снасти.
В ту же минуту пароход отвернул влево и еще через несколько минут пролетел мимо нас в расстоянии не более двухсот метров.
Это был большой быстроходный пассажирский пароход, весь залитый огнями. Скорость его на-глаз была не меньше 18 узлов, и если бы он нас ударил с такого хода, то тяжело груженный камнем «Товарищ», не разделенный на отсеки водонепроницаемыми переборками, пошел бы ко дну, как топор.
Надо добавить, что если бы мы даже захотели уступить дорогу летевшему на нас пароходу, то не могли бы этого сделать, так как ветер совершенно упал и «Товарищ» почти не имел ходу и едва-едва слушался руля.
Такие случаи всегда возможны с парусными судами. Бортовые зеленый и красный огни парусных судов при самом внимательном наблюдении горизонта трудно увидеть на расстоянии более трех миль. Таким образом, если парусное судно стоит на месте, а пароход, имеющий скорость в двадцать миль в час, несется ему навстречу, то от момента, когда с парохода смогут разглядеть отличительный огонь парусника, до момента, когда оба судна сойдутся, пройдет всего шесть минут. Если же парусник имеет более или менее значительный ход, то это произойдет еще скорее.
Пароходы, в отличие от парусников, как я уже упоминал, в добавление к зеленому огню справа и красному слева, носят на мачтах белые огни. Эти огни можно увидеть за пять-шесть миль. Но, видя их, парусник, как и было в данном случае с нами, часто бывает беспомощен и при всем желании не может сойти с пути парохода.
Учитывая все эти обстоятельства, я в первые же дни моего командования «Товарищем» устроил на обоих бортах юта небольшие водонепроницаемые ящики, в которых всегда хранились наготове фальшфееры соответствующего цвета.
Не помню, говорил ли я раньше о том, что такое фальшфеер. Это небольшая картонная трубка, сантиметра четыре в диаметре, набитая порошком бенгальского огня. С одной стороны трубки приделана деревянная ручка, а с другой устроено нечто вроде спичечной головки для зажигания. Фальшфеер в оптовой продаже стоит не больше четвертака, а вовремя зажженный, он может спасти десятки и сотни человеческих жизней…
Спускаясь южнее тридцатого градуса южной широты, мы часто встречали штормы, известные под именем памперос. Эти штормы зарождаются на восточных склонах Андов и, пролетая через пампасы, от которых они и получили свое название, разражаются с особенной силой в устье реки Ла-Платы. Памперосы бывают местные и общие. Первые длятся недолго, и небо при них остается неизменно синим. Общие памперосы приходят со шквалами, с облачностью и дождем. Обыкновенно они продолжаются трое суток, но бывали случаи, когда памперосы свирепствовали по двадцать дней и дули с такой силой, что срывали с якорей стоявшие в реке суда и даже перевертывали малозагруженные корабли.
Сила ветра при памперосах не уступает силе вест-индских ураганов или тайфунов Китайского моря, и разница заключается только в том, что при ураганах направление ветра постоянно меняется, а при памперосах ветер имеет неизменное направление от юго-запада.
Наибольшее количество памперосов падает на зимние месяцы, но и летом они не редкие гости в этих местах.
На долю «Товарища» тоже выпал трехдневный памперос. Но судно отлично справилось с ним, приведя в крутой бейдевинд под нижними марселями и фоком. Впрочем, нет худа без добра. Обычно после пампероса наступают легкие и ровные восточные ветры, которые и помогли нам благополучно добраться до Монтевидео.
Было бы гораздо хуже, если бы вместо пампероса мы получили штормы из восточной половины компаса. Устье Ла-Платы, при ширине в 200 морских миль, очень мелко и совершенно открыто с востока. Громадная волна, бегущая через всю ширь южной части Атлантического океана, свободно вкатывается в широкое устье реки и превращается в придонный бурун. Входить в Ла-Плату при таких условиях, несмотря на попутное направление ветра, невозможно, а для того, чтобы отлавировать от берега, нужно бороться не только с силою ветра, но и с громадным волнением. Это удается далеко не каждому судну, даже паровому, и недаром северный берег устья Ла-Платы усеян обломками кораблей.
При входе в Ла-Плату нас постигла только одна неприятность — восточный ветер принес дождь и туман, который скрыл не только низкие берега реки, но и все маяки.
Пришлось итти по лоту, следуя так называемым «иловым колодцем».
Дно этой реки-моря покрыто песком и ракушками, среди которых течение реки промыло сравнительно узкую, но глубокую борозду с осевшим в нее серо-синим речным илом. До тех пор, пока лот судна встречает илистый грунт, можно считать, что оно на фарватере, но как только лот начинает доставать со дна моря песок или ракушку, это означает, что судно сошло с фарватера и приближается к мелям.
Ла-Плата хорошо исследована и описана. Глубины и грунты нанесены на карту, и по цвету и сорту песка и ракушек можно с большей или меньшей уверенностью судить о том, находится ли судно вправо или влево от илового колодца.
В ночь с 24 на 25 декабря «Товарищ» при очистившемся небе и попутном ветерке прошел городок Мальдонадо и к рассвету был в виду Монтевидео.
Здесь ветер совершенно стих, и нам пришлось отдать якорь. Но буксирный пароход, посланный нашими агентами, братьями Додерос, уже шел нам навстречу.
Наш новый радиотелеграф сослужил нам еще раз хорошую службу: с момента приближения «Товарища» к устью Ла-Платы мы находились в непрерывных сношениях с нашими агентами, и теперь, увидев направляющийся к нам сначала дымок, а затеем и силуэт буксирного парохода, мы знали, что этот пароход введет нас в порт, что он везет нам запас свежей провизии и большой чемодан так долго жданных писем.
Если мы быстро справились с уборкой парусов у острова Уайт, то теперь, я думаю, мы побили рекорд. Паруса были убраны и закреплены в четверть часа.
Монтевидео, столица Уругвая, — большой и красивый город. Свое название («монт» — гора, «видео» — вид) он мог получить только потому, что все остальные берега почти совершенно плоски. С моря трудно даже представить себе, что это громадный город с населением около миллиона человек.
Как только были убраны и закреплены паруса и подошедший пароходик взял нас на буксир, раздалась команда:
— Команде переодеться!
Буксир повел нас в гавань, между двумя длинными рядами баканов. Ровно в час дня «Товарищ» стал на два якоря у поперечного мола, разделяющего гавань на две половины, в ста саженях от центральной городской гавани.