Проходила гроза над лесом. Человек забился в пещеру, и спал так же, как спали перед дождем звери в лесу. Женщина — та самая, что первая пришла сюда, неохотно покидала за последние недели пещеру: она снова ждала ребенка, и ей трудно было участвовать в охотах. По утрам она собирала съедобные корешки и птичьи яйца. Когда пронесся первый вихрь и луг перед пещерою потемнел, старик оглядел горизонт: он видел, что дождь будет недолгий, и остался у входа.
Зигзагом переломилась молния, и раздался сухой удар. Люди зажмурились. Огненный излом под тучами не пугал их, а лишь напоминал о вечном огне полузабытого селения предков. Огонь, который они получали от трения двух сухих веток или высекали из кремня, согревал их, охранял от диких животных и смягчал жесткую пищу. Но то был их сегодняшний огонь. А огонь жертвенника зачался во тьме времен, не от кремня и не от дерева, а от удара молнии. Загорелась сухая ветвь дуба и горела день и ночь ровным негасимым огнем. И только когда серым дымом окуталось бестрепетное дерево, огонь был перенесен в удобное место, и они стали питать его как, старейшего из старейшин. Но огонь по природе своей не старел. Он играл с сухостоем, он был весел, жаден, лукав. Он умел скрываться, сворачивая многочисленные и цепкие свои руки. И тогда мрак наползал со всех сторон на беззащитное становище, и страх, вековечный спутник человека, поднимал медвежью мохнатую голову.
В лесу было что-то неладно. Старик отложил свою работу над оружием, помедлил осторожности ради и вышел из-под навеса пещеры. Кроме острого зрения и слуха, у него было прекрасное, несмотря на старость, обоняние и увеличивающееся с годами уменье схватывать мелочи, которых нельзя ни указать, ни передать другим, но которые свидетельствуют о невидимых, происходящих далеко от жилья событиях.
Да, в лесу было неладно. Вдоль реки пронесся с диким хрюканьем кабан, а совсем близко от него взволнованно и торопливо крался волк; у бегущих был общий враг: они не замечали ни друг друга, ни близости людей, ни их перекрещивающихся тропинок.
Лес горел. Ярче и страшнее других деревьев горел, кутаясь в клубах дыма, ветхий дуб, возле корней которого разрослась мелкая, теперь почерневшая поросль. Хвойные деревья своими широкими лапами передавали друг другу огонь. Поваленные бурею буки долго тлели и вдруг занялись, а от них запылали кустарник, трава, затрещал орех. Птицы пробовали рвануться ввысь, но тут яге падали с дымящимся оперением. В дуплах задыхались, плотно закрыв глаза, совы; в земле погибали мыши, птичьи гнезда пылали на земле огненными шарами.
Старик забрался в глубину пещеры и закрыл глаза. Этот огонь неприятно волновал его. Старик ощутил вдруг глубокую усталость — усталость не от сегодняшнего дня, а от всей прожитой жизни. Ему не хотелось ни новизны, ни воспоминаний, и строгое недоумение, не связанное ни с дневными делами, ни с ночными опасностями, сдвинуло его редкие, клоками торчащие брови.
— Горит, — протянул он безразлично. В пещере потянуло запахом горелого мяса и шерсти. — Ты слышишь, горит? — повысив голос, сказал он женщине. Ему не хотелось волноваться, но зачем она так спокойна? Пусть поволнуется, пусть выбежит на холм, не старуха ведь. Уйдет, — он закроет глаза и уснет, огню не доползти до пещеры.
Женщина не думала ни об огне, ни о бегущих животных, ни о привычных заботах; она думала о чем-то своем, для чего не было ни слов, ни жестов: о рождающемся ребенке, о летящем времени, от которого у нее все больше детей и все меньше свободных сил. Но с человеком приключилось нечто неожиданное.
Когда первая тревога по поводу пожара прошла, в нем закипело веселье. Огонь притягивал. Человеку захотелось прыгать и кричать. Вихрь проносящихся в ужасе животных опьянил его еще больше. Он схватил дубину и кинулся из пещеры. Мимо пробегала лань с теленком. Теленок, глупый и пятнистый, упал с разбитым черепом.
Человек остановился на опушке. Огонь гудел в буках и пихтах. Шишки на них расцветали огненными цветами. Человек приблизился к линии огня, но задохнулся от дыма и жара. Он отбежал, а потом, не торопясь, уже успокоившись, прокрался к тому месту, где жар был слабее.
Был вечер. Гроза пронеслась. Желтоватые столбы дыма стояли над лесом. Клочья огня ползли вширь и вверх. А за рекою заходило солнце. Лучи окрасили гряду облаков и, как снопы сухих пылающих трав, расположились веером по небосклону. Человек знал и любил солнце, отличал восходы и закаты, ценил его тепло. Но еще ни разу не понимал его так, как в эту минуту. Он вспомнил пылающую пихту. И вдруг новая мысль обожгла его мозг так же, как несколько времени тому назад уголек обжег подошву ноги.
«То, что сейчас в лесу, то и на солнце. Это одно. И огненная птица, зажигающая лес, тоже сродни солнцу. И горящая ветка. И безгромные вспышки в небе в жаркие летние ночи. Все одно. Тут жжет, там греет. Тут приходит и исчезает совсем, там уходит только на ночь».
Так думал человек, глядя на закат. Думы были, точно болезнь — мозгу было больно, из глаз текли слезы напряжения. Весь вечер он не находил себе покоя. Ночью не раз выходил из пещеры поглядеть на зарево пожара. Ближайшие дни человек бредил вдоль линии огня. Когда огонь стал угасать, он упал на колени перед грудами обугленных ветвей и долго-долго наблюдал, что делается с деревом от того, что в него проник огонь.
Нет, этот огонь не должен угаснуть навсегда.
Он позвал женщину, старика и детей. Детям было страшно. Они не понимали его замыслов. Старик и женщина предались воспоминаниям и машинально исполняли то, чего человек от них требовал.
Небесный огонь был перенесен в пещеру. Вырыли для него яму в том месте, где далеко ввысь уходил потолок. Яму вымазали глиной. Правая сторона от костра была мужской стороной, левая — женской. Груды ветвей заняли передний угол пещеры. Огонь не должен был угаснуть, — он стал жить рядом с людьми своею особой, огневой жизнью. Ему пришлось услуживать, трепетать перед ним, нести за него ответ.