Рурский конфликт и оккупация Рурской области 1922-1925 гг.
События, о которых идет речь в книге, связаны с так называемым Рурским конфликтом 1922-1923 гг., который был вызван обострением межимпериалистических противоречий в рамках Версальской системы, созданной после окончания первой мировой войны. Этот конфликт сыграл важную роль в судьбах послевоенной Европы, способствовал, с одной стороны, развитию революционного движения в странах Европы, а с другой, росту реваншистских настроений и приходу фашистов к власти в Германии.
В начале 1920-х гг. экономическое положение Германии, потерпевшей поражение в первой мировой войне, оставалось крайне тяжелым. Промышленное производство составляло около около 2/3 довоенного уровня, усиливалась инфляция, сокращались золотовалютные резервы вследствие вывоза их за границу крупным капиталом. Ситуация усугублялась необходимостью выплаты репараций, наложенных на Германию странами-победительницами.
Канцлер Германии (с 1921 г.) И. Вирт и министр восстановления (позднее — министр иностранных дел) В. Ратенау, считали, что Германия должна добросовестно выполнять свои обязательства по выплатам репараций и проводили т. н. «политику выполнения». Одновременно, идя навстречу владельцам предприятий легкой промышленности, нуждающихся в сырье, стремясь к выводу Германии из изоляции и ослабления зависимости от стран-победительниц, они выступали за развитие отношений с Советским Союзом, что привело к подписанию в 1922 г. Рапалльского договора.
Такая политика вызывала недовольство германского монополистического капитала, связанного с тяжелой промышленностью и аграрным сектором, который вынашивал планы ликвидации Веймарской республики, разгрома коммунистической партии и других демократических организаций. Орудием реализации этих планов стала возникшая в 1919 г. фашистская партия, во главе с Гитлером (с 1921г.).
При финансовой поддержке монополий в стране активизировалась деятельность террористов, жертвами которых становились не только коммунисты, но и представители буржуазной демократии: в 1921 г. был убит М. Эрцбергер, подписавший Компьеньское перемирие в качестве представителя Германии; в 1922 г. — В. Ратенау.
Несмотря на требования общественности запретить деятельность фашистских организаций, правительство не принимало действенных мер, что еще больше дестабилизировало внутриполитическую обстановку и привело к падению кабинета Вирта, на смену которого пришел кабинет Куно, являвшегося ставленником группы миллиардера Стиннеса (трест «Сименс-Рейн-Эльбе-Шуккерт-Унион» имел в 1923 г. 1220 промышленных, банковских и торговых предприятий, владел лесами и лесопильными заводами, пароходствами и верфями, гостиницами, ресторанами, газетами и являлся серьезным препятствием для установления господства английских и американских монополий в Германии и других странах. Экономические интересы Стиннеса распространялись на Австрию, Швецию, Данию, Италию, Испанию, Бразилию, Индонезию. Состояние его оценивалось в 8-10 млрд. золотых марок. Число занятых на предприятиях Стиннеса составляло 600 тыс. человек.).
Стиннес, стремясь к укреплению влияния крупной буржуазии на политику, выступил сторонником так называемой «политики катастроф» (поддержка любых действий, приносящих вред существующей власти) и в 1922 г. опубликовал заявление, в котором заявил, что по мнению германских монополий Германия не должна платить репараций даже под угрозой оккупации Рура.
Сложное внутренне положение Германии усугублялось внешнеполитическими проблемами. В 1921 г. объем германских репараций был определен в 132 млрд. золотых марок. Однако подходы держав-победительниц (прежде всего Англии и Франции) к их выплате существенно различались. Если Франция, заинтересованная в закреплении слабости Германии, настаивала на полной и непрерывной выплате репараций вне зависимости от экономического положения, то Англия, опасаясь усиления Франции, на Парижской репарационной конференции 1923 г. выступила с предложением сократить объем репараций до 50 млрд. марок и предоставить Германии отсрочку платежа на четыре года. Расхождение позиций привело к срыву работы конференции.
Для оказания давления на Германию и реализации своих внешнеполитических целей, которых не удалось добиться в ходе Парижской мирной конференции 1919 г., Франция, при поддержке Бельгии и Италии, воспользовавшись нарушением Германией поставок в счет репараций угля и леса, проводит в репарационной комиссии постановление о невыполнении Германией обязательств по репарациям (9 января 1923 г.). 10 января 1923 года правительства Франции и Бельгии заявили, что высылают на территорию Рурского региона «миссию инженеров» с контрольными полномочиями для обеспечения выплат репараций, а с ними — «войска для их защиты», и уже 11 января 1923 г. французские и бельгийские войска начинают оккупацию Рурского бассейна, в ходе которой было занято около 7% послевоенной территории Германии (10% населения, 72% (по другим данным — 88%) добычи угля и более 50% производства чугуна и стали).
Командующий оккупационной армией французский генерал Дегут, упоминаемый в книге, объявил Рурскую область на осадном положении. В ответ на это германское правительство провозгласило политику «пассивного сопротивления». Она должна была выражаться в прекращении работы предприятий, которые могли оказаться полезными оккупантам, невыполнении населением распоряжений оккупационных властей, неуплате налогов и др. Тем самым создавалась видимость отстаивания правительством национальных интересов. При этом германские монополии получали значительные компенсации за участие в этой политике. «Стиннес, Кирдорф, Тиссен и Крупп получили 360 млн. золотых марок на заработную плату горнорабочим, 250 млн.— в возмещение за материальные затраты и 700 млн. — за «недополученную прибыль»»{1}. Но получая золотые марки, владельцы предприятий выплачивали заработную плату быстро обесценивавшимися бумажными деньгами. 1 доллар в августе 1923 г. стоил 1,1 миллионов марок, а в декабре — 4,23 миллиарда. В июле 1923 г. золотая марка стоила 262 тыс. бумажных марок, а 5 ноября — 100 млрд. бумажных марок. К концу года в оборот было запущено 93 триллиона бумажных марок.
Империалистические страны, прежде всего — Англия и США, поддерживали политику «пассивного сопротивления», надеясь, что она позволит им укрепить свои позиции в Европе за счет ослабления и Франции, и Германии. Единственной страной, выступившей против оккупации Рурской области, стал Советский Союз, опубликовавший обращение ВЦИК «К народам всего мира в связи с оккупацией Францией Рурской области», в котором заявлялось: «Рабоче-Крестьянская Россия в свое время решительно протестовала против жестокого безумия Версальского мира и предрекала тягчайшие последствия для Европы и для всего мира от его проведения в жизнь. Ее предсказания полностью оправдались в действительности. Четыре с половиной года, прошедшие со времени подписания Версальского мира, были годами непрекращающейся вражды между народами, годами непрерывного роста вооружений и неудержимого разложения европейского хозяйства. <…> Суверенитет германского народа нарушен. Право германского народа на самоопределение растоптано ногами. Расшатанному народному хозяйству Германии нанесен новый сокрушительный удар. Жестокая нищета и неслыханные угнетения грозят трудящимся массам Германии, а всей Европе — усиление экономической разрухи. Мир снова ввержен в состояние предвоенной лихорадки. Искры сыплются в пороховой погреб, созданный из Европы Версальским миром.
В эти решающие дни Рабоче-Крестьянская Россия снова подымает голос негодующего протеста против безумной политики империалистической Франции и ее союзниц. Снова и с особой энергией она протестует против подавления права германского народа на самоопределение. Снова и с особой энергией предостерегает она народы мира от нависшей над Европой угрозы кровопролитий.»{2} Советская позиция была поддержана коммунистическим партиями стран Европы, в том числе и Французской коммунистической партией.
Репрессии оккупантов и прогрессирующее ухудшение экономического положения Германии способствовали усилению революционного движения в стране, возникновению единого рабочего фронта и падению правительства Куно, возникновению рабочих правительств в Саксонии и Тюрингии в состав которых входили социал-демократы и коммунисты.
Угроза победы рабочих привела к тому, что германская буржуазия пошла на соглашение с оккупантами. Когда в Рурской области бастовало около 400 000 рабочих, недовольных антинациональной политикой монополий, германское и французское правительство договорились о допуске германских войск на территорию оккупированного Рура для подавления выступлений рабочих.
Пришедший к власти кабинет Штреземана 27 сентября 1923 г. отказался от дальнейшего проведения «пассивного сопротивления», не предъявив при этом никаких условий оккупантам. «Мы прекратили пассивное сопротивление,— писал позднее Штреземан,— потому что оно само по себе полностью взорвалось, и если бы мы продолжали его финансировать, это только ввергло бы нас в большевизм». В 1924 г. Франция согласилась предоставить Германии отсрочку по выплатам репараций, а к концу года из Рурской области были выведены оккупационные войска.
О некоторых эпизодах борьбы коммунистов Англии и Франции против оккупации Рурской области и рассказывается в книге В. Львовича, хотя она и не охватывает всей истории конфликта, завершившегосяся в 1925 г. с принятием плана Дауэса, ограничившего, с одной стороны, возможности вмешательства Франции в дела Германии, а с другой — укрепившего положение американских монополий в Европе. Приток американских капиталов (объем займов с 1924 по 1930 г. составил около 30 с лишним миллиардов марок) укрепил позиции монополий и способствовал эволюции Веймарской республики в сторону реакции.
V_E.
В. ЛЬВОВИЧ. КОГДА БЕССИЛЬНЫ ПУШКИ
В январе 1923 года
В другое время Генрих Штольц не особенно огорчался бы по поводу своей болезни. В конце-концов, значительно приятней лежать у себя дома в тепле и на чистой кровати, нежели с утра до вечера находиться в шахте, глубоко под землей, в полумраке и в той ужасающей сырости, которая в несколько часов превращает хлеб, взятый на завтрак, в мокрую губку, а шахтера заставляет долго и нехорошо кашлять.
Но валяться в постели, когда события развиваются с такой быстротой, когда дорог каждый час и каждый человек в организации на учете! Этого Генрих Штольц, секретарь комсомольской ячейки шахты № 13, никак не мог себе позволить и время от времени безрезультатно пробовал становиться на ноги.
— Чорт бы побрал это здоровье,— выругался он вслух и, нервно отшвырнув от себя книгу, отвернулся к стенке.
Сон не шел. И как назло, по стене весело прыгали солнечные зайчики, рисуя на ней светлые узоры.
Генрих еще долго провалялся бы на кровати, если бы не услышал все приближающийся гул человеческой толпы, издали похожий на ропот морского прибоя.
Порыв ветра донес звуки духового оркестра, игравшего веселый и незнакомый марш-
Генрих напряг все силы и, пошатываясь, хватаясь ослабевшими руками за попадавшиеся по дороге предметы, добрался до окна. То, что он увидел, заставило его насторожиться.
Густая толпа покрывала уже всю ту часть пустыря, которая видна из окна. Толпа была взбудоражена, и выкрики доходили до комнаты Генриха тем самым гулом, который поднял его с кровати.
По маленькой, прилегавшей к пустырю и в это время дня обычно пустынной улице пробежал без шапки и пиджака Фриц.
«Странно, он никогда так рано не закрывал своей лавочки», подумал Штольц.
Раскрылась калитка, и показалась мать Генриха. Он позвал ее, но за шумом улицы слабого голоса Генриха не было слышно, и мать, как вбежала в калитку, так и осталась на пороге ее, растрепанная, растерянная и что-то озлобленно выкрикивавшая.
Вскоре русая головка сестренки Генриха — Клары — ловко праскользнула под руками матери, и девочка галопом понеслась к дому.
— Генрих! — закричала она, ураганом ворвавшись в комнату.— Ты слышал, французские войска заняли город. Говорят, снова война будет.
За Кларой пришла и мать. Она хотела начать на что-то пространно жаловаться. Но Генрих ее не слушал. Дрожащими руками натягивал он на себя одежду, с трудом попадая в рукава.
Дверь опять отворилась, чтобы пропустить здорового парня, вся одежда и внешность которого изобличала в нем шахтера.
— Генрих, видно, я уже запоздал. Ты все знаешь?
— Нет, не все, но главное знаю. Ну, а у вас как дела?
— Итти можешь?
— Как видишь, почти готов!
— Ну, ладно, я тебе помогу. Меня ячейка за тобой послала. По дороге все расскажу.
— Генрих,— попыталась остановить его мать,— куда ты? Ведь ты совсем больной.
— Оставь, мама. Не до того, разве не видишь?!
„Французские солдаты, братайтесь с рабочими!"
Солдаты небольшими группами бесцельно слонялись по городу, лихо отдавая честь встречавшимся одетым с иголочки офицерам и насмешливо поглядывая на рабочих, нет-нет да собиравшихся в кучки.
Дело шло к вечеру, и, по совести говоря, многим солдатам порядком надоело расхаживать среди людей, относившихся к ним с глубокой и нескрываемой враждебностью.
К тому же город окутал обычный в это время года густой туман, и на расстоянии двух метров нельзя было различить человека. Прогулка в таких условиях теряла всю свою прелесть, и солдаты с сожалением вспоминали недавно оставленную родину, где разговаривают по-французски.
Но если туман портил настроение гулявшим солдатам, то кое-кому он помогал в работе.
В тумане шныряли расплывчатыми тенями подростки с ведрышками клейстера в руке и свертком подмышкой. Они останавливались на несколько мгновений. Несколько мазков кистью — и большая прокламация перекочевывала из свертка на стену или забор, а человек пропадал в тумане.
Скучающий взор проходившего солдата задержался на свежем листе, наклеенном на заборе.
— Чорт меня побери,— воскликнул он и обратился к своему спутнику, загорелому солдату,— ведь эта штука написана по-французски.
Оба солдата остановились, и первый громко прочитал своему товарищу напечатанную на французском и немецком языках комсомольскую прокламацию.
Французские солдаты, ваше место в рядах немецких рабочих.
Ваша борьба должна быть направлена совместно с немецким пролетариатом против нашего общего врага — буржуазии.
Братайтесь с немецким пролетариатом.
Эту прокламацию потом, когда туман рассеялся, долго соскабливал с забора постовой шуцман (полицейский).
А оба солдата, встретившись в казарме со своими товарищами по полку, узнали, что почти все они читали эти трехцветные комсомольские воззвания и что как-раз об этом и идет сейчас горячий спор, в котором они приглашаются принять участие.
«В полку бошей[1] нет»
Полковник Лерош болен астмой. Врачи категорически запретили ему волноваться. Если бы они имели права высшего военного командования, они бы безусловно запретили господину Лерошу командовать полком оккупационной армии, так как не было дня, когда бы ему не приходилось волноваться по поводу «морального» состояния вверенного ему полка.
Полковник боялся смерти, он хотел умереть генералом. Он старался не волноваться, был всегда сдержан, говорил тихим голосом, подражая в этом своему бригадному генералу, с которого он во всем и всегда старался брать пример. Но всему бывает предел.
И сегодня, позабыв о своей астме, равно как и о бригадном командире, полковник Лерош,имел в весьма повышенном тоне разговор с ад'ютантом полка.
Когда ад'ютант вошел в кабинет своего начальника, господин Лерош в промежутке между зверскими приступами удушья что-то злобно бормотал про себя, быстрыми шагами меряя паркетный пол.
Ад'ютанта звали м-сье Пьер Леблан. В обыкновенное время полковник называл его по-приятельски Пьером. Они были дальними родственниками и здесь, в оккупированном городе, жили на одной квартире.
— Господин ад'ютант,— обратился к Леблану полковник, и ад'ютант, почувствовав, что дело будет серьезное, принял подтянутый и строго официальный вид.
Полковник хотел было придать своему лицу обычное спокойное выражение, но потом, махнув рукой, подбежал к ад'ютанту и, задыхаясь от бешеного приступа астмы, прокричал в самое ухо Леблана:
— Чтобы ни одного боша не было в нашем полку! Выгнать всех до единого! Посадить в военную тюрьму! Вы понимаете?
Короткий, но стремительный рейс по кабинету, и полковник снова над ухом ад'ютанта:
— Вы поняли? Поняли, я вас спрашиваю? Какого же дьявола вы молчите?
Леблан стоял бледный и потный. Он пытался что-то сказать, но каждая его попытка вызывала у полковника все новые и новые приступы ярости, припадки кашля, а затем — фонтан слов.
— Господин полковник,— удалось ад'ютанту, наконец, вставить несколько слов в свое оправдание,— господин полковник. Ваше требование невыполнимо.
Глаза полковника налились кровью.
— Разрешите доложить, господин полковник. Чтобы изгонять бошей нужно, чтобы они в полку имелись. К сожалению… у нас в полку ни одного немца. Ни одного. Только французы.
Полковник сунул своему ад'ютанту под нос листовку.
— А это что?
Открыв ящик письменного стола и выбрасывая оттуда на стол листовки и брошюры, полковник отменно вежливым и одновременно язвительным голосом, но уже значительно тише продолжал:
— А это что?! А это?.. Не думаете ли вы, что наши солдаты привезли это с собой из Франции? Обратите внимание на подписи под этой литературой: «Рурский областной комитет Коммунистического союза молодежи Германии.». А здесь! Читайте: «Коммунистическая партия Германии». А вот…— полковник запнулся…
— «Коммунистическая партия и коммунистический союз молодежи Франции»,— не без некоторого злорадства прочел за него ад'ютант.
— Хорошо, хорошо, можете не продолжать,— пытаясь скрыть свое смущение, оборвал его полковник.— Вы не поняли основной моей мысли. Садитесь, пожалуйста, Пьер, я вам все сейчас об'ясню.
— Вся эта литература,— продолжал полковник, усевшись в своем кожаном кресле, — попадает в наши казармы от бошей. Это установлено. Необходимо удесятерить бдительность, необходимо добиться того, чтобы ни одна немецкая крыса не могла попасть в наши казармы. А если кто-нибудь попадется, то коротко и без шума… Вы поняли меня?
— Понял, господин полковник, но эта задача не из легких.
— Да, из из легких, но все же выполнимая. Несомненно, и в наших частях есть своя крамола — коммунисты и комсомольцы. Но без поддержки извне, от немцев, они вряд ли многое смогут сделать. Потом…
Раздался стук в дверь, и в комнату вошел пожилой седеющий майор.
— А, это вы, майор,— приветствовал его полковник,— садитесь. Есть новости?
Майор выпрямился:
— Имею честь доложить…
— Позвольте, позвольте! К чему такая официальность? Прошу вас, садитесь и рассказывайте по порядку…
Случай с чемоданом
Пока майор, запинаясь, докладывал полковнику, мы расскажем о происшествии, вызвавшем этот экстренный доклад.
Недалеко от входа в казармы, перед которым взад и вперед ходили шпики и были густо расставлены усиленные полицейские посты, проходил прилично одетый молодой человек. В руках у него был толстый желтый чемодан крокодиловой кожи.
И вдруг, как-раз тогда, когда владелец чемодана собирался перейти дорогу у полицейского поста, чемодан неожиданно открылся, и из него выпали какие-то бумаги. Юноша нагнулся и начал проворно укладывать их обратно в чемодан.
Но было поздно. Не прошло и минуты, как к неудачнику подошел полицейский.
— Молодой человек, будьте добры показать, что у вас за бумаги.
— Идите-ка туда, откуда вы пришли,— огрызнулся юноша,
— Э, да чего с вами тут разговаривать? Пойдемте в дежурную, там разберем.
Между тем собралась толпа любопытных. Послышались угрозы и ругательства по адресу полицейского.
— Ты чего пристал! Ни пешему, ни конному ни прохода, ни проезда не стало!
— Так я что же,— оправдывался полицейский.— Мое дело маленькое. Служба — не дружба. Нет, нет, молодой человек, постойте, улизнуть вам не удастся. Пойдемте добром, не то у меня и наручники для вас могут найтись.
— Да идите вы к чорту, — снова огрызнулся арестованный.— У меня секретные бумаги в штаб полка.
— Ладно, в дежурной разберут, какие у вас секретные бумаги.
Сквозь толпу протиснулся офицер французской армии.
— В чем дело?
— Да вот этот юнец, видно, прокламации нес в чемодане да рассыпал.
— Ну и что же?
— Вот я и хочу его задержать. Пусть в дежурной разберут.
— Дурак!— обрезал офицер. — Это бумаги в штаб. Следуйте за мной, молодой человек.
Толпа медленно расходилась, а офицер и его спутник скрылись за дверьми штаба.
Крест и… кукиш
— Ну-с, а дальше что?— нетерпеливо спросил полковник, когда майор как-будто закончил свой рассказ. — Для меня несколько непонятно, майор, какое вы значение придаете всей этой истории?
— Дело в том, господин полковник, что этот офицер вовсе не был офицером. Он оказался переодетым рядовым второй роты, Полем Исти, а его спутник одним из заправил немецкого комсомола — Карлом Ленцнер.
Полковник выругался скозь зубы.
— Конечно,— продолжал майор,— мы в штабе их обоих задержали. К арестованным приставили караул из 9-й роты. Но…
— Приведите ко мне арестованных, майор. Немедленно устроим полевой суд. Поля Исти — к стенке за измену отечеству, бошу — пеньковый галстук за шпионаж. А вас, майор, я представлю к кресту.
— Но…
— Никаких «но», майор. Я приказал, нужно действовать.
— Но позвольте, господин полковник, арестованные сбежали.
— Как? Повторите!
— Арестованные сбежали!
— Немедленно арестовать караул!.. О сбежавших сообщить полиции… Они должны сегодня же быть арестованы…
Полковник побелел. С ним начинался новый приступ астмы.
— А вам,— почти прокричал полковник, обращаясь к обескураженному майору,— вам вместо креста придется удовольствоваться вот этим.
И перед самым носом майора полковник продемонстрировал общеизвестную комбинацию из трех пальцев.
Кино дыбом
В воскресенье — вечер для французских солдат. По договоренности с командованием один из лучших кино-театров города устроит специальный сеанс. Об этом были сделаны оповещения в казармах, и весь полк с нетерпением ждал воскресного вечера.
Правда, название картины, которую собирались демонстрировать, сильно расхолаживало. Картина называлась «Жизнь Иисуса Христа». Но, как бы то ни было, возможность побывать некоторое время не в казарменной обстановке сама по себе была достаточно заманчива. И все согласились, что сходить в кино даже на такую картину все-таки интересно.
* * *
Зажглась огромная люстра, и большой зал быстро наполнился до отказа. Духовой оркестр играл бравурный марш. Солдаты чувствовали себя очень свободно.
— Ни одного офицера на вечере! Вот счастье-то!
— Хотел бы я знать, где сейчас пьянствует наш ротный? Опять, наверное, напьется в доску пьяный и придет в казармы придираться к нашему брату. Прямо горе с ним! Скорей бы домой, на родину…
Первый звонок, второй, третий. Погас свет. Оркестр сыграл увертюру. И вот яркий сноп света вырвался из окошечка кинобудки и осветил экран.
На экране появилась надпись:
Как живем мы и как живут наши хозяева
В темноте послышался чей-то восторженный голос:
— Вот здорово! Значит, вместо христовой жизни покажут нашу.
Картина:
Банки. Рестораны. Дворцы. Роскошь, довольство, самодурство.
Заводы и шахты. Разоренные деревни. Голод, грязь, жилищная теснота.
Какой-то бедняк ковыляет по снегу. Глубоко вязнут в нем босые, худые, как палки, ноги…
Разрыв. Экран на минуту осветился ярко-белым светом. Но только на минуту. Затем экран снова ожил.
Оккупация Рура. Французские войска. Голод, нищета, безработица. Солдатские волнения. Эшелоны отправляют на родину солдат, обезоруженных, под усиленным конвоем.И наконец выступление нового корпуса. — Вон-вон наш ротный идет, — заволновался кто-то в темноте. — А это я! Видите — слева! Да нет же, нет, левее! Вот, вот!
Прошла последняя солдатская шеренга. Экран уже показывает встречающих — торжествующую буржуазию и угрюмые лица рабочих. Еще один разрыв, и на экране зажглись огромные буквы:
Солдаты, сыны рабочих и крестьян, кому вы будете друзьями?
Своей и германской буржуазии или немецким и французским рабочим?
Пойдете ли вы усмирять бастующих немецких рабочих и взбунтовавшихся солдат?
— Нет, не пойдем!— крикнул кто-то.
— Никогда! Горе тому офицеру, который заикнется об этом!— поддержали другие.
Зажегся свет. У экрана стоял человек.
— Товарищи солдаты! Для вас, конечно, не совсем понятно, почему это вместо жизни Христа вам показали вашу собственную жизнь и жизнь капиталистов. Я думаю, вы ничего не проиграли от этого, верно?
— Верно. Пожалуй, даже выиграли!
— Ну, вот. Но не думайте, что устроители вечера настолько глупы, чтобы показывать вам подобные картины. То, что сейчас прошло перед вами на экране, вам демонстрировали Коммунистическая партия и комсомол.
Вам, конечно, интересно узнать, как эта картина попала сюда? Извольте. Наши комсомольцы задержали автомобиль, в котором везли фильму «Как жил Христос». Провожатых на время увезли вместе с картиной в надежное место, а нашу показали вам.
У меня осталось не много времени. Сюда идет отряд полиции. Об этом сейчас звонили по телефону. Но я хотя бы вкратце должен вам рассказать сущность нашей борьбы.
Мы боремся против отделения от Германии Рейнской области и Рурского бассейна. Мы боремся не потому, что мы за единство Германии. Буржуазную Германию мы ненавидим. Но мы против отторжения этих областей потому, что это приведет к ухудшению положения германских, французских и английских рабочих, потому, что это развяжет руки буржуазии, позволит еще больше усилить эксплоатацию.
Вот и все, товарищи! До свидания! Мы на время выключим ток…
* * *
Явившись вскоре в сопровождении полиции, начальство во главе с самим командиром корпуса генералом Дегутом ругалось:
— Что за дьявол? Почему такая темь? Зажгите свет.
— Невозможно, провода перерезаны!
— Арестовать всех присутствующих здесь немцев.
Привели перепуганную насмерть старушку-сторожиху.
— Ты кто?
— Сторожиха.
— Кто тебе позволил пустить сюда посторонних? Где киномеханик!
— Я здесь.
— На каком основании вы демонстрировали запрещенную фильму?
— Как запрещенную фильму?! У меня ваш личный приказ,— заявил механик, вытаскивая бумажку. Механик был спокоен и почтителен, и только очень наблюдательный человек мог бы подметить на этом спокойном лице чуть заметную ироническую улыбку.
Бумажка, конечно, оказалась фальшивой.
Это очень расстроило начальство. Механик тоже огорчался, но только до момента ухода из кино. Дома он с аппетитом поужинал и был очень весел.
Обыск в кино не дал никаких результатов. В зале были обнаружены только солдаты оккупационной армии и ни одного немца.
* * *
В тот вечер солдаты в казарме, несмотря на ночное время и строгий приказ, еще долго собирались небольшими группами. Они обсуждали события дня. А когда дежурный офицер подозрительно часто начинал прохаживаться по казарме, солдаты перебирались в исконный солдатский клуб — уборную, где стоял дым столбом от дешевых солдатских сигарет и где горячие споры продолжались до утренней зари.
Два письма генералу Дегуту
У генерала Дегута обширная переписка. Два раза в день в корпусную канцелярию поступает груда корреспонденции. Из Парижа — циркуляры и директивные письма генерального штаба и военного министерства. Из различных городов Рурской области — бесчисленные доклады местных начальников гарнизонов оккупационной армии.
Сегодня генерал Дегут, как и всегда, получил большую почту, из которой два письма порядком испортили ему настроение.
Первое из них было полуофициальное письмо начальника генерального штаба.
«Дорогой генерал! Доходящие до генерального штаба сведения заставляют опасаться за моральное состояние вверенного вам корпуса. Во время многочисленных забастовок, в сентябре и октябре, в целом ряде городов — в Дюссельдорфе, Бохуме, Дортмунде, Эссене и других, солдаты оккупационной армии отказались усмирять бастовавших рабочих, хотя эти забастовки, как должно быть понятно всякому любящему свою родину французу, в большой степени сводили на-нет эффект дорого стоящей нашей республике оккупации Рурской области. Необходимо принять решительные меры к охранению армии от агитации как немецких коммунистов и комсомольцев, так и от их французских собратьев. Необходимо отметить, что из числа мер по оздоровлению морального состояния войск придется исключить метод обновления наличного состава корпуса по следующим двум основным причинам: а) обновление в четвертый раз наличного состава корпуса не сможет не отразиться на общественном мнении нашей страны и, без сомнения, будет использовано оппозиционными правительству партиями, не говоря уже о коммунистах, в своих целях как в печати, так и на ближайшей сессии парламента; б) переброска такой огромной массы людей на родину и замена их другими будет стоить огромных денег, причем, между нами говоря, в случае непринятия вами строгих мер, нет оснований предполагать, что через некоторый промежуток времени не потребуется проделать эту сложнейшую операцию в пятый раз. Возможно, что в ближайшее время к вам прибудет для обследования морального состояния корпуса сам военный министр, господин Мажино {3}. Итак, дорогой генерал, необходимы строжайшие меры. Искренне ценящий и уважающий вас (следовала подпись). P. S. Вам, без сомнения, будут понятны причины, побудившие меня послать вам это письмо в частном порядке и написанным от руки».
Второе письмо было совершенно официальным и исходило от начальника гарнизона одного из крупнейших рурских городов. Этот гарнизон состоял в большинстве из негров, недавно только покинувших Африку и плохо понимавших даже французский язык. И вот это «черное пушечное мясо», до сих пор беспрекословно подчинявшееся своим офицерам, начало волноваться и поддаваться «злонамеренной агитации коммунистов», которые вели свою разрушительную работу через распропагандированных лиц младшего командного состава.
Начальник гарнизона «имеет честь, докладывая об изложенных фактах, сообщить, что им произведены соответствующие аресты как среди солдат вверенного ему гарнизона, так и лиц из гражданского населения и почтительнейше просить от вашего превосходительства дополнительных указаний».
О денщике лейтенанта Капо
В кусты шлепнулся какой-то сверток…
По ту сторону высокого забора, ограждавшего казармы от внешнего мира, еще с минуту постоял коренастый паренек. Он оглянулся по сторонам — не заметил ли кто-нибудь, как он перебросил сверток через забор. Кругом никого не было. И только вдали слышны были шаги французского патруля.
Паренек удовлетворенно улыбнулся и, зябко поеживаясь от ночного холода, быстро зашагал по направлению к городу.
За сверток он был спокоен.
* * *
Эль Керим — араб, крестьянин. В последний раз он пахал два года тому назад. После того как Марокко поразил недород, семья Эль Керима с плачем и причитаниями проводила его до околицы. Он пошел в ближайший портовый город на заработки. Здесь он впервые увидел чужих людей, одевавшихся не так, как в их деревне, и разговаривавших на чужом языке.
Керим оказался способным парнем, и год работы грузчиком в порту научил его кое-чему, помимо французского языка, языка гяуров[2], покоривших его страну. Глядя на большие пароходы, уходящие из порта в далекие страны, он частенько подумывал, что не дурно было бы как-нибудь забраться тайком на один из этих пароходов, посмотреть на чужие, незнакомые края и заработать малость деньжат.
Осенью Эль Керим, без всяких затрат и ни от кого не скрываясь, получил возможность посетить Францию. Правда, ни о каких заработках не могло быть и речи, так как он являлся солдатом французской армии и целыми днями был занят подготовкой к нехитрой профессии организованного убийства тех, кого прикажет убить его начальник.
Когда он и его сородичи были признаны достаточно обученными, их отправили в Рурскую область в составе оккупационной армии, и вот сегодня мы видим Керима в роли денщика лейтенанта Кано.
Лейтенант Кано только что вернулся с пирушки и денщик с трудом раздевает своего пьяного и беспокойного хозяина. Лейтенант в пьяном виде всегда страшно болтлив и, так как других собеседников налицо не имеется, он собирается поговорить со своим денщиком. Но тот под каким-то предлогом уклоняется от этой «высокой чести» и, небрежно насвистывая, вразвальцу идет через большой казарменный двор к высокому забору. Темно. Кроме часового у ворот и патрулей по ту сторону забора никого из солдат в этот поздний час вне казармы не должно быть.
Эль Керим подходит к кустам, подбирает сверток и прячет его под накинутую на плечи шинель.
Через пять минут прокламации спрятаны до завтра в надежнейшем месте.
Кто догадается искать их в квартире заядлого монархиста — лейтенанта Кано?
* * *
На другой день многие солдаты снова нашли у себя под тюфяками, под подушками и в уборной воззвания, призывавшие солдат брататься с немецкими рабочими и требовать от своего начальства возвращения на родину и отказа от оккупации Рура.
Только один из всех, получивших этим неожиданным и необычным путем прокламацию, не прочел ее. Это был солдат, мечтавший о чине капрала не меньше, чем об отпуске на месяц. Все эти блага были обещаны тому, кто представит начальству сведения о коммунистической агитации в полку.
Предатель сообщил о своей находке ад'ютанту полка, и через несколько дней тщательно подготовленная ад'ютантом засада передала в руки командования полка трех французских солдат, арестованных в тот момент, когда они в опустевшей на время обеда казарме рассовывали по постелям солдат комсомольские прокламации.
Ад'ютант в награду за усердие был представлен к производству в следующий чин. Предатель, получивший обещанный отпуск, за день до отъезда был избит до полусмерти в темном коридоре. Арестованные комсомольцы сели за решотку{4}.
Через неделю в полку снова появились прокламации за общими подписями коммунистических союзов молодежи Франции и Германии.
* * *
Штаб генерала Дегута работал, как в военное время. Беспрестанно приезжали вестовые, приходили штатские в кепках и котелках. В коридорах стоял беспрерывный гул. Звенели шпоры щеголеватых штабных офицеров. Шпики приходили, докладывали, получали инструкции и уходили.
По сути дела штаб генерала Дегута превратился в охранку. Сюда приводили и здесь допрашивали арестованных, здесь им устраивался «массаж», отсюда исходили приказы об аресте.
* * *
Затрещал телефон. Холеная рука генерала лениво взяла трубку:
— Алло! Кто у телефона? Вы, господин бургомистр? Что? Рабочая демонстрация обезоружила полицию?!. Безобразие!.. Что? Нет, солдат мы не пошлем! А за оружием людей пришлите! Я распоряжусь выдать.
Генерал сердито бросил трубку на рычаг.
В кабинет вошел ад'ютант генерала. Он о чем-то тихо доложил. Очевидно, это было очень важно, потому что генерал оживился и громко переспросил:
— Где? В камышах? Это определенно? Позовите ко мне капитана Сезана. Необходимо немедленно принять меры.
В камышах
— Генрих, ты здесь? Твоя семья арестована. Тебя разыскивают по всем шахтам. Принес тебе костюм и грим на всякий случай.
Было холодно. Тучи окончательно закрыли луну. С реки дул ветер. Камыши лениво шелестели. Артур подозрительно покосился на незнакомого худощавого парня, о чем-то оживленно рассказывавшего на плохом немецком языке. Его слушали пять — шесть ребят. Часто слышался приглушенный смех.
— Кто это такой? — спросил он у Генриха.
— Французский сержант, он от гарнизонной комсомольской организации прислан на совещание. Мы его кое-как перенарядили в штатского. Давай, пока соберутся все остальные, послушаем, о чем он так весело рассказывает.
Француз в смешно топорщившемся на нем пиджаке, возбужденно размахивая руками, продолжал свой рассказ:
— …В полку у нас народ отсталый, религиозный. Главным образом, из крестьян-бретонцев и вандейцев.
В один воскресный день вызывает меня капитан, заядлый католик, и говорит мне:
— Сержант, спросите-ка у своих людей, не хотят ли они пойти в церковь?
— Слушаюсь, господин капитан.
Отправляюсь я к солдатам и заявляю им приблизительно следующее:
— Разве есть желающие итти в церковь? Что? Вряд ли найдутся такие! Ведь правда, не найдутся!
Подобные мои вопросы (как-никак, а все таки я начальство) возымели как-раз то действие, какое они должны были возыметь.
Солдаты решили в церковь не ходить.
Тогда я, очень довольный, возвращаюсь к капитану:
— Господин капитан, никто не изъявляет желания.
— Как так никто?.. Вот я сам потолкую с ними!
После речи капитана вся рота тотчас же подняла руки в знак желания отправиться молиться.
— Сержант, вы проводите людей в церковь.
— Слушаюсь, господин капитан.
Мерным шагом по четыре человека в ряд рота отправляется в церковь. Дойдя до церкви, я делаю предписанный уставом полуоборот и отправляюсь в соседний ресторан пообедать. Солдатам я заявил, что зайду за ними через час.
Солдаты входят в церковь, но богослужение идет там какое-то странное, необычайное, да еще на каком-то неслыханном языке. Ничего не понимая, сконфуженно вышли они из церкви.
Дело в том, что я их нарочно свел не в католическую церковь, а в немецкую протестантскую. Немудрено, что это богослужение показалось недалеким бретонским[3] крестьянам несколько необыкновенным.
Ровно через час я их отвел обратно в казарму. После этой истории у солдат пропала всякая охота по воскресеньям отправляться в церковь… Никакие увещевания благочестивого капитана не достигали цели.
Вскоре начальство, однако, выяснило настоящую причину такого внезапного упадка религиозного чувства у «людей».
Тогда капитан вызвал меня для об'яснений:
— Скажите мне, сержант, куда вы водили солдат?
— В церковь, господин капитан.
— В какую церковь?
— В самую красивую местную церковь, с двумя колокольнями, господин капитан.
— Болван, вы свели их в немецкую церковь. Если что-нибудь подобное еще раз случится, вам не сдобровать. Запомните раз навсегда, что адрес католической церкви вы должны знать так же хорошо, как адрес штаба[4].
* * *
Ребята, окружавшие француза, весело рассмеялись и приготовились к дальнейшему рассказу, но Генрих прервал его:
— Товарищи, пора начинать.
Собравшиеся уселись в кружок. Генрих подождал еще несколько минут.
— Ну, как-будто все,— проговорил он,— теперь начнем.
— Как все? Ведь собрались 15, а должно быть 23 человека.
— Остальные не придут: арестованы. Значит, начинаем. Вот, товарищи, в чем дело. Настоящее совещание должно будет на основании уже имеющегося опыта наметить дальнейшие пути нашей работы.
У нас есть большие и безусловные достижения. Это, во-первых, то, что наша организация теперь сплочена более чем когда бы то ни было. Во-вторых, нам удалось за короткий срок добиться значительных результатов в антимилитаристской работе среди оккупационных войск и наладить связь с имеющимися в их составе членами французского комсомола.
Однако навряд ли среди собравшихся найдется хоть один товарищ, который успокоился бы на наших достижениях. Недостатков в нашей работе много. Наша организация безо всякой почти подготовки перешла на нелегальное положение. Эта неподготовленность стоила нам многих арестованных и сильно мешала работе. Нужно, чтобы на этом совещании выступили на ряду с членами комитета и секретарями ячеек работники ведающие нашей техникой. Необходимо с присутствующим здесь французским товарищем наметить более совершенные формы связи с оккупационными войсками, в особенности в области распространения агитационной литературы.
Присутствующий здесь от партийного комитета тов. Макс сейчас расскажет нам вкратце о политическом положении. Ему я и даю первое слово…
Тов. Макс — уже пожилой, чуть толстеющий рабочий — тихо, почти шопотом{5}, начал свою информацию. Все, за исключением двух товарищей, выставленных в дозор, внимательно слушали докладчика.
Невдалеке послышался шелест.
— Эй, кто там, пароль?
— Ни с места…— из-за шелковых головок камышей чернели дула винтовок.— Вы арестованы.
Как на зло, луна, высвободившаяся из туч, освещала местность мертвенным и ровным светом. Удрать нельзя. Это было бы равносильно смерти.
Зябко поеживаясь, пятнадцать участников провалившегося совещания пошли в город, окруженные большим отрядом французских солдат. Их повели в штаб.
* * *
25 января 1924 года во французской газете «Тан» появилось сообщение:
«Французской сыскной полиции после продолжавшегося свыше месяца розыска удалось разоблачить коммунистическую интернациональную шайку, занимавшуюся антимилитаристской пропагандой среди солдат французской оккупационной армии. Арестовано свыше 70 лиц».
Примерно в то же время военный министр Французской республики господин Мажино, возвратившись из своей поездки в Рур, дал интервью другой буржуазной газете «Матен» в которой он удостоверил, что «моральное» состояние войск не оставляет желать лучшего и что вся коммунистическая пропаганда не имела никакого воздействия на солдат.
Господин Мажино был прав.
«Моральное» состояние войск было действительно прекрасно, но… исключительно в пользу коммунистической партии.
И поэтому на раскрытие коммунистических организаций в Рур была послана французская сыскная полиция.
Расправа
Назавтра же после ареста начались допросы. Арестованных водили к следователю по-одному, водили по-двое и по-трое для очных ставок, уговаривали, упрашивали, угрожали и били. Били долго и тщательно, со знанием дела. Били… вежливо.
Товарища Макса, например, вежливо попросили предварительно снять очки, чтобы удобней было бить. Он снял очки, и „культурные" кулаки французских сыщиков раздробили ему челюсть. Германа Лауба, секретаря комсомольского комитета, избивали в течение целого ряда дней.
Шесть чиновников Французской республики пробовали свои силы на этом товарище, награждая его ударами кулаков и пинками ног. Они применяли все способы пыток, известные в мировой полицейской практике, но добиться от него того, что им требовалось узнать, так и не удалось.
Тогда к нему применили последнее завоевание французской полицейской науки…
Полицейский комиссар собственноручно ввел ему в нос особый аппарат, причиняющий невыносимые страдания…
Не обращая внимания на вопли Лауба, его в течение нескольких часов били по носу. Он падал в обморок. Его окачивали водой, приводили в себя и снова били.
И так продолжалось много дней. Допросы прекращались, чтобы назавтра снова возобновиться.
При возобновлении допроса один золингенский комсомолец, товарищ Досковский, чтобы избавить своих товарищей от новых пыток, об'явил себя руководителем организации. Он предполагал этим путем сократить страдания своих товарищей. Но этот героический поступок вызвал еще более дикую расправу над арестованными.
Досковский положил конец этим пыткам самоубийством.
Наконец «допросы» прекратились, и арестованные, свезенные со всех концов Рура в Майнц[5], получили возможность передохнуть перед процессом. Арестованные сговаривались, как вести себя на суде, что и кому говорить.
Настроение было бодрое и приподнятое.
С воли сообщали, что, несмотря на аресты, работа не остановилась, что коммунистическая пропаганда захватывает все большие круги, что все большие массы немецких рабочих поняли необходимость ожесточенной борьбы как против немецких, так и французских капиталистов…
Дни, оставшиеся до процесса, тянулись медленно, и в камерах, чтобы скоротать досуг, французы обучали немцев французскому языку, немцы французов — немецкому, а когда это недоедало, рассказывали друг другу разные истории. Все они имели о чем рассказать, и время проходило незаметно.
Знакомый уже нам сержант, тот самый, который водил католиков-солдат в лютеранскую церковь, пользовался в общей камере вполне заслуженным успехом. Эго был жизнерадостный молодой француз, рабочий, активный работник парижской организации, смешивший всех своими рассказами и своим невероятным немецким произношением.
Из всех его историй особенно понравился рассказ о том, как они в Париже выпускали нелегальную газету[6].
Как господин Клемансо нечаянно помог Французскому комсомолу
— Мне иногда приходит на ум,— начал сержант свой рассказ, — одно очень забавное происшествие, которым мне хочется с вами поделиться.
Мы решили издавать антимилитаристскую газету «Рекрут». Все было разработано до мелочей: печатание, рассылка, распространение.
И вот мы все стояли в типографии и смотрели, как беспрерывным потоком катились из ротационной машины печатные листы.
С ревнивой заботливостью складывали мы номера «Рекрута». Не было никаких недостатков, никаких промахов, все было предусмотрено. Лучшиe партийные литераторы прислали свои статьи. Рядом со скромными статейками рядовых работников были статьи Барбюса, Дорио, Кашена[7]. А виньетка, изображавшая поднимающуюся над полем битвы гиену, увенчанную лаврами, — какой успех она будет иметь!
Так мы болтали в то время как создавался «Рекрут».
К пяти часам утра половина листков была уже готова.
Внезапно вваливается к нам в типографию запыхавшийся Вильям, ответственный редактор «Рекрута».
— Слишком поздно! Полиция следит за мной по пятам! Ничего не мог сделать, чтобы избавиться от них. Пробовал делать один крюк за другим, но все напрасно. У самых дверей шестеро полицейских, следивших за мной, размножились, как манна в пустыне…
— Чорт бы их побрал! А сколько их всего?
— Трудно сказать. Может быть, около двух дюжин.
Ротационная машина работала, невзирая на наше смущение.
— Простите, вы господин главный редактор «Рекрута»?
При слове «господин», не предвещавшем ничего доброго, мы все разом оглянулись. Перед нами стоял неизвестно откуда появившийся небольшого роста человек. Робкий взор, бесформенный нос, длинная борода, шляпа с широкими полями — все это за километр пахло «шпиком». Во всяком случае, у этого человека было не мало нахальства, ибо он сразу приступил к делу.
— А зачем тебе нужен редактор, товарищ? Хочешь узнать тираж «Рекрута»? По крайней мере 200000 экземпляров. Что мы думаем с ним делать? Да уж во всяком случае, не распространять их среди тебе подобных, а там, где мы сами того пожелаем.
— Еще один вопрос, откуда вы взяли деньги?
— Очевидно, из Германии; пойди и сообщи своему начальству. Понимаешь, нас оплачивают за то, что бы мы потрясли общественное мнение и вызвали панику. Надеюсь, понятно? А теперь направо кругом и убирайся к чорту, если не хочешь…
Товарищ Солэр уже готов был пустить в него туфлей.
Можете поверить, что он не заставил нас повторять приказание. Одно во всяком случае было ясно: положение ухудшалось. С минуты на минуту мог быть дан приказ об обыске. С другой стороны, выйти на улицу с номерами нашего «Рекрута» было слишком рискованным предприятием. Четверо против двух дюжин — это была весьма неравная игра.
Где-то медленно пробили часы — шесть. Постепенно стали приходить и занимать свои обычные места рабочие второй смены. Ночная смена, немного умывшись, готовилась уйти из типографии, где всего несколько часов тому назад были отпечатаны сотни тысяч буржуазных листков, которые должны были с наступлением дня разнести по всему свету свою ежедневную ложь.
Кому первому из нас пришла в голову та мысль, которая должна была выпутать нас из беды, я затрудняюсь сказать. Может быть, она явилась у всех сразу. Во всяком случае один из наших товарищей так сформулировал программу наших ближайших действий.
— Возьмите эти стопки «Справедливости»[8], заверните в них нашего «Рекрута», и пусть те печатники, которым хочется немного позабавиться, вынесут эти свертки из типографии. Я уверен, что они пройдут на зло всякой полиции.
Сказано-сделано: печатники взяли тюки и снесли их в наемный автомобиль, из предосторожности вызванный кем-то из нас.
Представьте себе, что, увидя бросающийся в глаза заголовок органа Клемансо[9], полицейские готовы были стать перед ними во фронт.
Мы корчились от смеха, наблюдая за происходящим из окон.
Но закончена была только первая часть предприятия. Теперь мы должны были выбраться сами, чтобы пристроить автомобиль в надежное место. Нельзя было и думать о том, чтобы снова воспользоваться помощью печатников. Поэтому мы решили выйти как можно быстрее и проскользнуть с нашими ношами, использовав растерянность наших противников при столь неожиданном маневре.
Сначала все шло, как мы предполагали. Раньше чем полиция сообразила в чем дело, мы взобрались на автомобиль. Тогда произошло самое смешное. В тот момент, когда наш автомобиль двинулся, целая толпа полицейских уперлась в него, стараясь остановить нас. Но машина рванулась, и полицейские, которые продолжали упираться изо всех сил, оказались отброшенными далеко в стороны к огромному удовольствию многочисленных зрителей, отправлявшихся в этот час на работу.
Вскоре полиции удалось, однако, узнать местонахождение одного из тех помещений, куда мы спрятали газету. Проникнуть внутрь она не решилась, но перед самыми дверями задержала четырех товарищей, беззаботно выходивших оттуда с номерами «Рекрута».
Остальное хорошо известно. В продолжение целых двух недель все личности, призванные защищать устои общества, находились в полной боевой готовности. Было произведено более ста обысков. Штаб-квартира союза была разгромлена и, кроме того, в Париже и в провинции были задержаны сто сорок молодых товарищей, обвиненных в антимилитаристской пропаганде и в образовании тайного общества, имеющего целью свержение существующего строя…
Но все эти меры не удержали нас от дальнейшей работы. Не прошло и двух месяцев после охоты на «Рекрута», как появился «Красный Рекрут». И в этом случае полиция не особенно отличилась в смысле чутья.
Но об этом как-нибудь в другой раз,— закончил свой рассказ сержант-комсомолец.
* * *
Потом Штольц рассказывал, как один комсомолец его ячейки, расклеивая прокламации, между делом наклеил одну из них на спину шуцмана, причем другой комсомолец отвлекал в это время внимание шуцмана всякими никчемными расспросами.
О том, как французские комсомольцы водили за нос парижскую полицию при выпуске «Красного Рекрута», камере услышать уже не удалось, так как на другой день арестованным сообщили день, когда состоится суд, и веселый сержант вместе со всеми остальными подсудимыми начал деятельно готовиться к суду.
«Суд правый и милостивый»
Старое средневековое здание не видало еще такого оживления. Фотографы, кинооператоры, художники вертятся перед скамьей подсудимых, щелкая аппаратами, зарисовывая. Вспышки магния и юпитеров уже надоели, и на них почти никто не обращает внимания.
Никогда о Майнце так много не говорили во Франции и Германии. Да и как не говорить! На скамье подсудимых больше ста человек немцев, французов, арабов, негров… 18 разных национальностей, десяток переводчиков…
Традиционное:
— Встать, суд идет!
Традиционная перекличка: Генрих Штольц, Поль Исти, Карл Ленцнер, Эль Керим, Фельдман, Иосиф Маринг…
Два часа длилась эта перекличка на разных языках и наречиях. Девять часов читалось обвинительное заключение, и армия переводчиков переводила его на десяток языков. Эпизод за эпизодом проходили перед слушателями.
Обвинение можно было выразить всего одним словом:
Крамола!
— Перед вами, господа судьи, находятся не совсем обычные преступники. Они в большинстве своем юнцы, у некоторых еще нет усов.
Я знаю, что кой-кого они могут этим растрогать. Но мягкосердечие по отношению к подсудимым само по себе будет преступлением против родины и справедливости. Своими действиями во вред армии они…
И прокурор начал долго и пространно доказывать, почему именно ко всем подсудимым нужно применить самые суровые меры наказания…
— Судебное следствие закончено,—сказал председатель суда,— последнее слово за обвиняемыми.— Подсудимый Артур Ферберг!
Поднялся старый горняк-коммунист.
— Война легла бременем на плечи рабочих. Версальский договор еще более ухудшил положение. Потом оккупация. Что она дала рабочим, знают все. Вот почему я выступил против буржуазии и нашей и французской. Я буду драться с ней до конца моей жизни. Ваш суд не может меня судить, плевать я хотел на него.
— Значит, вы и на старости лет не хотите раскаяться?— спросил прокурор.
— Мне не в чем раскаиваться.
— Садитесь. Подсудимый Ленцнер!
— Наша буржуазия струсила. Она сдала свои позиции. Сначала нас, рабочих, призывали к забастовкам, к прекращению добычи угля. А потом… Вспомните бургомистра Луттербека, обратившегося за помощью к своему заклятому врагу. Что это значит?
Буржуазия испугалась призрака, который она сама чуть не вызвала — социальной революции. И тогда она начала уговаривать: «Работайте, милые». Но это только для рабочих. А в это время сынки той же буржуазии совершали террористические акты над французскими офицерами. Чего вы желаете достигнуть этим судом? Разоблачить нас! Но ведь мы и так откровенны.
Мы говорим, что наш враг — буржуазия всех национальностей и рас, наши друзья пролетарии всех стран. Посмотрите на национальный состав подсудимых, разве это не лучшее доказательство?..
— Подсудимый Ленцнер, вы лишены слова. Генрих Штольц!
— Я присоединяюсь к словам Ленцнера.
— Фельдман!
— Я тоже!
— Поль Исти!
— В чем нас обвиняют? В принадлежности к комсомолу, к партии? Это не преступление, а честь. В том, что мы, французские солдаты, изменили родине? У нас с вами, господа судьи, разные родины.
Ваша Франция буржуазии и рантье[10] для нас не родина, а злая мачеха, и чем скорее она будет уничтожена, тем лучше…
Председатель прервал его:
— Подсудимый, вам предоставлено последнее слово. Но никто вам не разрешит использовать это последнее слово для агитации. Вы не должны забывать, что находитесь перед судом…
— Это оперетка, а не суд…
В зале раздался одобрительный смешок.
Председатель покраснел с досады. Он с минуту пошептался с членами суда, а потом, встав заявил:
— Заседание будет продолжаться при закрытых дверях. Удалить присутствующих!
Генрих Штольц поднялся со скамьи и запел:
«Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…»
Подсудимые подтянули на разных языках, и медленно выходившая из зала публика поддержала песню. А через несколько секунд слова нараставшей песни подхватили на улице рабочие, толпившиеся перед зданием суда в ожидании приговора.
От мощного гула гимна, от его грозных слов дрожали стены древнего здания и бледнели оставшиеся в зале судьи…
На последнее заседание, происходившее при закрытых дверях, несмотря на все хитрости и уловки, никому попасть не удалось. Какая трагедия разыгралась в последний день в зале суда, знают «избранные».
В печати же появилась только коротенькая заметка:
ПОСЛЕДНИЙДЕНЬ
«В виду обструкции, устроенной подсудимыми, последний день процесса проходил при закрытых дверях.
Главные обвиняемые — Генрих Штольц, Эль Керим, Карл Ленцнер, Фельдман, Иосиф Меринг — приговорены к пятнадцати годам каторжных работ каждый.
Остальные на сроки от 1 года до 5 лет.
Кто знает, где теперь товарищи, осужденные в Майнце? Кто помнит имена всех? Живы ли они или погибли медленной смертью на французской каторге!
Ответить на эти вопросы может только верховный прокурор Франции! Но это не так важно! Важно, что дело рурских комсомольцев живет! На их опыте учатся вести антимилитаристскую пропаганду комсомольцы всего мира.
Комментарии
1
источник: http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000183/st059.shtml
2
«Известия» 14 января 1923 г. Источник: http://usa-history.ru/books/item/f00/s00/z0000021/st137.shtml
3
Мажино Андре (1877-1932) — французский государственный деятель, в 1917 г. — министр колоний, в 1922-1924, 1926-1929, 1929-1930 и в 1931 г. — военный министр. Инциатор строительства оборонительной линии вдоль франко-германской границы ( Линия Мажино). — V_E.
4
Такое написание в печатном оригинале — V_E.
5
Написание оригинала — V_E.