Назавтра же после ареста начались допросы. Арестованных водили к следователю по-одному, водили по-двое и по-трое для очных ставок, уговаривали, упрашивали, угрожали и били. Били долго и тщательно, со знанием дела. Били… вежливо.
Товарища Макса, например, вежливо попросили предварительно снять очки, чтобы удобней было бить. Он снял очки, и „культурные" кулаки французских сыщиков раздробили ему челюсть. Германа Лауба, секретаря комсомольского комитета, избивали в течение целого ряда дней.
Шесть чиновников Французской республики пробовали свои силы на этом товарище, награждая его ударами кулаков и пинками ног. Они применяли все способы пыток, известные в мировой полицейской практике, но добиться от него того, что им требовалось узнать, так и не удалось.
Тогда к нему применили последнее завоевание французской полицейской науки…
Полицейский комиссар собственноручно ввел ему в нос особый аппарат, причиняющий невыносимые страдания…
Не обращая внимания на вопли Лауба, его в течение нескольких часов били по носу. Он падал в обморок. Его окачивали водой, приводили в себя и снова били.
И так продолжалось много дней. Допросы прекращались, чтобы назавтра снова возобновиться.
При возобновлении допроса один золингенский комсомолец, товарищ Досковский, чтобы избавить своих товарищей от новых пыток, об'явил себя руководителем организации. Он предполагал этим путем сократить страдания своих товарищей. Но этот героический поступок вызвал еще более дикую расправу над арестованными.
Досковский положил конец этим пыткам самоубийством.
Наконец «допросы» прекратились, и арестованные, свезенные со всех концов Рура в Майнц[5], получили возможность передохнуть перед процессом. Арестованные сговаривались, как вести себя на суде, что и кому говорить.
Настроение было бодрое и приподнятое.
С воли сообщали, что, несмотря на аресты, работа не остановилась, что коммунистическая пропаганда захватывает все большие круги, что все большие массы немецких рабочих поняли необходимость ожесточенной борьбы как против немецких, так и французских капиталистов…
Дни, оставшиеся до процесса, тянулись медленно, и в камерах, чтобы скоротать досуг, французы обучали немцев французскому языку, немцы французов — немецкому, а когда это недоедало, рассказывали друг другу разные истории. Все они имели о чем рассказать, и время проходило незаметно.
Знакомый уже нам сержант, тот самый, который водил католиков-солдат в лютеранскую церковь, пользовался в общей камере вполне заслуженным успехом. Эго был жизнерадостный молодой француз, рабочий, активный работник парижской организации, смешивший всех своими рассказами и своим невероятным немецким произношением.
Из всех его историй особенно понравился рассказ о том, как они в Париже выпускали нелегальную газету[6].