Капитализм рождается на свет и развивается исторически в некапиталистической социальной среде. В западноевропейских странах он окружен вначале феодальной средой, из недр которой он выходит — барщинным хозяйством в деревне и цеховым ремеслом в городе, — а потом, после уничтожения феодализма, — по преимуществу крестьянско-ремесленной средой, следовательно простым товарным производством как в сельском хозяйстве, так и в ремесле. Кроме того европейский капитализм окружен огромнейшими территориями внеевропейских культур, которые составляют целую скалу ступеней развития, начиная с первобытных коммунистических орд бродячих охотников и собирателей плодов и кончая крестьянским и ремесленным товарным производством. В гуще этой среды протекает процесс накопления капитала.
Здесь нужно отличать три фазы: борьбу капитала с натуральным, хозяйством, борьбу с товарным хозяйством и конкурентную борьбу капитала на мировой арене из-за остатков условий накопления.
Для своего существования и дальнейшего развития капитализм нуждается в некапиталистических формах производства как в окружающей его среде. Но не все эти формы годятся для него. Ему нужны некапиталистические социальные слои как рынок для его прибавочной стоимости, как источник его средств производства и как резервуар рабочих сил для системы наемного труда. Натуральнохозяйственные формы производства для всех этих целей капитала служить не могут. Во всех натуральнохозяйственных формациях, идет ли речь о первобытных крестьянских общинах с общей собственностью на землю, или о феодальных барщинных отношениях и тому подобном, производство для собственных потребностей является решающим моментом хозяйства; отсюда отсутствие потребности или незначительная потребность в чужих товарах и, как правило, отсутствие избытка в собственных продуктах или по меньшей мере настоятельной потребности сбыть излишние продукты. Однако самое важное заключается в том, что все натуральнохозяйственные формы производства покоятся на того или иного рода связанности средств производства и рабочих сил. Коммунистическая крестьянская община, равно как и феодальное барщинное хозяйство и т. п., в своих хозяйственных организациях опираются на связанности важнейшего средства производства — земли — и рабочих сил, — на связанности, основанные на праве и обычае. Таким образом натуральное хозяйство во всех отношениях ставит потребностям капитала прочные преграды. Поэтому капитал прежде всего всюду и всегда ведет борьбу за уничтожение натурального хозяйства во всех его исторических формах; он выступает против всех форм натурального хозяйства, с которыми ему приходится сталкиваться, — против рабовладельческого хозяйства, против феодализма, против первобытного коммунизма и против патриархального крестьянского хозяйства. Политическая сила (революция, война), государственный налоговой пресс и дешевизна товаров являются в этой борьбе главными методами: они действуют отчасти одновременно, отчасти следуют друг за другом и друг друга поддерживают. И если насилие в борьбе против феодализма в Европе проявлялось в форме революции (сюда относятся в конечном счете буржуазные революции XVII, XVIII и XIX столетий), то оно во внеевропейских странах, в борьбе с более примитивными социальными формами, выливалось в колониальную политику. Практикуемая здесь налоговая система и торговля с первобытными общинами представляют собою смесь, в которой политическое насилие тесно переплетается с экономическими факторами.
Экономические цели капитализма в борьбе с натуральнохозяйственными обществами заключаются: 1) в непосредственном захвате важнейших источников производственных сил — земли, дичи, девственных лесов, минералов, драгоценных камней, руды, продуктов экзотического растительного мира, как например каучука, и т. д.; 2) в «освобождении» рабочих сил и принуждении их к труду для капитала; 3) в введении товарного хозяйства; 4) в отделении сельского хозяйства от промышленности.
При первоначальном накоплении, т. е. при историческом зарождении капитализма в Европе, обнимающем период от исхода средних веков и вплоть до XIX столетия, почва крестьянского хозяйства в Англии и на континенте являлась великолепнейшим средством, массового превращения средств производства и рабочих сил в капитал. Но то же самое задание проводится в жизнь господствующим капиталом вплоть до наших дней и притом в гораздо более широком масштабе — в современной колониальной политике. И надеяться на то, что капитализм когда-нибудь будет довольствоваться только средствами производства, которые он может получить путем товарообмена, — значит строить себе иллюзии. Затруднение для капитала в этом отношении состоит уже в том, что производительные силы на огромных пространствах годной для эксплоатации земной поверхности находятся под властью общественных формаций, которые либо не склонны к торговле, либо вообще не продают как раз важнейших для капитала средств производства, потому что это заранее исключается формами собственности и всей социальной структурой. Сюда относится прежде всего земля со всем минеральным богатством ее недр и лугами, лесами и водами на ее поверхности, а затем стада первобытных скотоводческих народов. Положиться на процесс медленного, рассчитанного на столетия, внутреннего разрушения этих натуральнохозяйственных образований и ждать его результатов, пока важнейшие средства производства будут отчуждаться путем обычного товарообмена, было бы для капитала равносильно полному отказу от производительных сил этих областей. Поэтому капитализм считает для себя жизненным вопросом насильственное присвоение важнейших средств производства колониальных стран. Но так как именно примитивные социальные объединения туземцев образуют сильнейшую оборонительную позицию общества и базис его материального существования, то отсюда как вступительный прием капитала вытекает систематическое планомерное разрушение и уничтожение тех некапиталистических социальных объединений, с которыми он сталкивается при своем расширении. Мы имеем здесь дело уже не с первоначальным накоплением: описанный процесс продолжается до наших дней. Всякое новое расширение колоний сопровождается конечно этой упорной войной капитала против социальных и экономических отношений аборигенов и насильственным похищением их средств производства и рабочих сил. Надежда направить капитализм исключительно по пути «мирного соревнования», т. е. по пути законного товарообмена, — в том виде, как он происходит между капиталистически производящими странами, — как единственной основы его накопления, покоится на доктринерском заблуждении, будто накопление капитала может обойтись без производительных сил и спроса первобытных общественных образований и будто оно может ориентироваться на медленный процесс внутреннего разрушения натурального хозяйства. Как накопление капитала не может при его способности к скачкообразному расширению ждать естественного прироста рабочего населения и им удовольствоваться, так не может оно ждать естественного медленного разрушения докапиталистических форм и их перехода к товарному хозяйству и этим удовольствоваться. Капитал не знает другого решения вопроса кроме насилия, которое является постоянным методом накопления капитала как общественного процесса не только при генезисе капитализма, но и вплоть до настоящего времени. Но так как во всех подобных случаях дело идет о бытии или небытии первобытных обществ, то у последних не остается ничего другого, кроме борьбы на жизнь и на смерть, до полного истощения сил или до гибели. Отсюда — постоянная военная оккупация колоний, восстания туземцев и колониальные экспедиции для их усмирения как перманентные явления колониального режима. Насилие является здесь прямым последствием столкновения капитализма с натуральнохозяйственными формациями, которые ставят пределы его накоплению. Без их средств производства и рабочих сил он может обойтись так же мало, как и без их спроса на его прибавочный продукт. Но чтобы взять у них средства производства и рабочие силы и обратить их в покупателей товаров, он сознательно стремится к тому, чтобы уничтожить их, как самостоятельные социальные образования. Этот прием с точки зрения капитала самый целесообразный, потому что он в одно и то же время самый быстрый и самый прибыльный. Его обратной стороной является растущий милитаризм, о значении которого для накопления мы будем говорить ниже в другой связи. Классические примеры применения этих методов капитала в колониях дает политика англичан в Индии и французов в Алжире.
Старинная хозяйственная организация индусов — коммунистическая деревенская община — тысячелетиями сохранялась в своих разнообразных формах и, несмотря на бури на «политических высотах», прошла длинную внутреннюю историю. В VI столетии до христианской эры в индийские области ворвались персы и подчинили себе часть страны. Два столетия спустя здесь появились греки и оставили после себя александрийские колонии — отпрыск совершенно чуждой индусам культуры. В страну затем вторглись дикие скифы. Столетиями в Индии господствовали арабы. Затем с высот Ирана пришли афганы, но были изгнаны под бешеным напором татарских орд, которые появились из Трансокеании. Ужас и разрушение отметили путь, по которому прошли монголы. Целые деревни были истреблены, и мирные поля с нежными побегами риса окрасились в пурпур от потоков пролитой крови. Но индийская сельская община все это пережила, так как все сменявшие друг друга магометанские завоеватели оставляли в конце концов незатронутыми внутреннюю социальную жизнь крестьянской массы и ее традиционный уклад. Они только назначали в провинциях своих наместников, которые наблюдали за военной организацией и собирали с населения налоги. Все завоеватели стремились завладеть страной и эксплоатировать ее, но никто не был заинтересован в том, чтоб лишить народ его производительных сил и уничтожить его социальные организации. В царстве великого могола крестьянин должен был ежегодно вносить натурой дань для иноземных завоевателей, но в своей деревне он мог жить спокойно и подобно своим праотцам сеять рис на своей sholgura. Но вот пришли англичане, и чумные испарения капиталистической цивилизации сделали в короткое время то, чего не могли сделать тысячелетия и меч ногайцев: они разрушили всю социальную организацию народа. Цель английского капитала сводилась в последнем счете к тому, чтобы завладеть самым базисом существования индийской общины — землей.
Этой цели служила та издавна излюбленная европейскими колонизаторами выдумка, что вся земля колоний является собственностью политического властителя. Англичане задним числом подарили всю Индию в частную собственность великому моголу и его наместникам чтобы получить ее в «законное» наследство. Самые видные ученые в области политической экономии, как например Джемс Милль, ревностно обосновывали эту фикцию «научными» соображениями например следующим блестящим выводом: нужно принять, что земля в Индии принадлежала владетелю, «ибо если мы допустим, что не он был собственником земли, то мы не были бы в состоянии сказать, кто был ее собственником?»[268]. Соответственно этому англичане уже в 1793 году превратили в Бенгалии всех цемяндаров, — в откупщиков налогов, или даже наследственных в своих округах представителей рынков, — в собственников этих округов, чтобы таким образом создать себе в стране сильную опору в походе против крестьянской массы. Точно так же поступали они впоследствии при своих новых завоеваниях в провинции Агра в Оуди (Oudy) и в центральных провинциях. Следствием этого был ряд бурных крестьянских восстаний, во время которых частенько изгонялись сборщики податей. При возникших при этом всеобщей суматохе и анархии английские капиталисты сумели заполучить в руки значительную часть земель.
Далее, налоговое бремя было так беспощадно усилено, что оно поглощало почти все плоды труда населения. Дело дошло до того, что крестьяне дистриктов Дели и Аллагабада (согласно официальному свидетельству английских податных властей, относящемуся к 1854 г.) считали для себя выгодным попросту сдавать свои наделы в аренду за приходящуюся на их долю сумму налога или закладывать их. На почве этой налоговой системы появилось и крепко засело в индийской деревне ростовщичество, которое подобно раку изнутри разъедало ее социальную организацию[269]. Для ускорения этого процесса англичане ввели закон, который шел в разрез со всеми традициями и правовыми понятиями деревенской общины, — закон о принудительном отчуждении деревенских земель за податные недоимки. Старый родовой союз пытался защититься от этого при помощи преимущественного права покупки этих земель всей общиной или родственными общинами. Разложение шло быстрыми шагами вперед. Принудительная продажа с публичного торга, выход отдельных лиц из общины, обременение крестьян долгами и лишение их имущества стали обычными явлениями.
Англичане пытались при этом — и эту тактику они постоянно применяли в колониях — делать вид, что их политика насилия, которая совершенно расшатала отношения земельной собственности и вызвала крушение крестьянского хозяйства индусов, была необходима именно в интересах крестьянства и для его защиты от туземных тиранов и эксплоататоров[270], Англия искусственно создала сперва в Индии земельную аристократию за счет исконного права собственности крестьянских общин, чтобы защищать затем крестьян от этих угнетателей и передать «незаконно узурпированную землю» в руки английских капиталистов.
Так в Индии в короткое время возникла крупная земельная собственность, причем крестьяне на огромных пространствах были превращены в обнищавшую пролетаризированную массу мелких арендаторов с короткими сроками аренды.
Наконец специфические методы капиталистической колонизации нашли свое выражение еще в одном важном обстоятельстве. Англичане были первыми завоевателями Индии, которые принесли с собой полное равнодушие к общественным культурным предприятиям хозяйственного характера. Арабы, афганы и монголы руководили в Индии грандиозными работами по сооружению каналов и поддерживали эти работы; они изрезали страну дорогами, перекидывали мосты через реки, рыли колодцы. Родоначальник монгольской династии в Индии Тимур или Тамерлан заботился о культуре почвы, об орошении, о безопасности дорог и об удобстве путешественников[271]. «Первобытные индусские раджи, афганистанские или монгольские завоеватели, суровые подчас для отдельных личностей, отметили по крайней мере свое господство теми удивительными сооружениями, которые еще теперь попадаются на каждом шагу и кажутся делом расы гигантов… Компания (английская остиндская компания, господствовавшая в Индии до 1858 г.) не открыла ни одного источника, не вырыла ни одного колодца, не построила ни одного канала и не соорудила ни одного моста для пользы индусов»[272]. Другой свидетель, англичанин Джемс Вильсон, говорит: «В провинции Мадрас всякий невольно поражается теми грандиозными старинными оросительными сооружениями, следы которых сохранились до нашего времени. Системы дамб, запруживающие реки, образовали целые озера, от которых отходили каналы, распространявшие воду на 60 и 70 миль кругом. На больших реках подобного рода шлюзов имелось по 30 или 40 штук… Дождевая вода, стекавшая с гор, собиралась отдельно в специально для этого построенных прудах, из которых многие до настоящего времени имеют от 15 до 25 миль в окружности. Эти гигантские сооружения почти все были закончены до 1750 года. В эпоху войны компании с монгольскими властителями и, надо прибавить, за время всего периода нашего господства в Индии, эти сооружения пришли в большой упадок»[273].
И это вполне понятно: английскому капиталу нечего было сохранять жизнеспособность индийской общины и поддерживать ее в хозяйственном отношении; напротив того, ему нужно было разрушить ее и лишить ее производительных сил. Ненасытная жажда накопления, которая по всему своему существу живет «конъюнктурами», не в состоянии подумать о завтрашнем дне, не может оценивать ценности старых культурно-хозяйственных сооружений с более широкой точки зрения. Когда английские инженеры в Египте собирались недавно построить для капитала гигантские водные сооружения по течению Нила, они ломали себе голову в поисках за следами той античной системы каналов, которую они с тупой беззаботностью ботокудов совершенно запустили в своих индийских провинциях. Англичане научились в некоторой степени понимать значение своих благородных дел лишь тогда, когда ужасный голод, унесший в округе Орисса за один только год миллион человеческих жизней, вынудил в 1867 году английский парламент к обследованию причин разразившейся нужды. В настоящее время английское правительство пытается административным путем спасти крестьян от ростовщичества. Punjab Alienation Act (1900) воспрещает отчуждение или закладывание крестьянской земли в пользу лиц, принадлежащих к другим кастам: исключения из этого правила названный закон ставит в зависимость от разрешения собирателя налогов[274]. Разорвавши по намеченному плану связи, защищавшие первобытные социальные образования индусов, и вскормивши ростовщичество, для которого 15% годовых были обычным явлением, англичане поставили разоренных и обнищавших индусских крестьян под опеку фиска и его чиновников, т. е. под «защиту» его непосредственных кровопийц.
Рядом с мученической судьбой Британской Индии в капиталистическом колониальном хозяйничании претендует на почетное место и история французской политики в Алжире.
Когда французы завоевали Алжир, в тамошней массе арабско-кабильского населения господствовали старинные социальные и хозяйственные порядки, которые, несмотря на длинную и бурную историю страны, сохранились до XIX века, а отчасти даже до настоящего времени.
Хотя в городах — среди мавров и евреев, среди купцов, ремесленников и ростовщиков — господствовала частная собственность, хотя огромные пространства земли уже во времена господства турецких вассалов были узурпированы как государственные домены, однако почти половина обрабатываемой земли составляла еще нераздельную собственность арабско-кабильских племен, в среде которых господствовали еще первобытные патриархальные нравы. Такую жизнь номадов, — лишь с первого взгляда скитальческую и нерегулярную, а на самом деле строго регулируемую и в высшей степени монотонную, — вели еще в XIX столетии, как и в старину, многие арабские роды и с их мужчинами, женщинами и детьми, с их стадами и шалашами: летом они жили в более прохладной прибрежной полосе Телль, открытой для морских ветров, а зимой они возвращались снова под защиту жары пустыни. Каждое племя и каждый род имел свои определенные области для кочевок и определенные летние и зимние стоянки, где они разбивали свои шалаши. Земли арабов-земледельцев тоже составляли еще нередко общую собственность племен. Патриархально, по старозаветным правилам, жила и кабильская большая семья, руководимая избираемым старшиной.
Домашнее хозяйство этой большой семьи велось сообща под руководством старшей в семье женщины, которая либо выбиралась, либо занимала должность по-очереди. Эта семья, которая своей организацией воспроизводила на окраинах африканской пустыни своеобразную копию знаменитой южнославянской «задруги», являлась собственницей не только земли, но всех орудий труда, оружия и денег, которые нужны были для занятий всех ее членов и ими же приобретались. Как частной собственностью, мужчины владели лишь своей одеждой, а женщины — одеждой да украшениями, которые они сохраняли, как свадебный подарок. Все более ценные наряды и драгоценности составляли нераздельную собственность семьи и могли употребляться отдельными ее членами только с общего разрешения. Если семья была не особенно многочисленна, то все ее трапезы происходили за общим столом, при этом все женщины по-очереди готовили пищу, а старшие ведали ее распределением. Если круг лиц был слишком велик, то средства питания каждый месяц распределялись равномерно семейным советом (Uorstand) между отдельными семьями в сыром виде и потом уже приготовлялись последними. Теснейшие узы солидарности, взаимная помощь и равенство связывали эту общину, и патриархи, умирая, завещали своим сыновьям хранить верность семейному союзу, как последнюю заповедь отцов[275].
Уже турецкое господство, распространившееся в Алжире в XVI столетии, сделало серьезные посягательства на эти социальные условия. Рассказы о том, что турки конфисковали в пользу казны всю землю, были лишь басней, сочиненной впоследствии французами. Эта дикая фантазия, которая могла притти в голову только европейцам, находилась в противоречии со всеми экономическими основами Ислама и его приверженцев. Напротив того, отношения земельной собственности деревенских общин и больших семей в общем и целом не были затронуты турками. Лишь значительная часть необработанных земель была ими украдена от родов в качестве государственных домен и превращена в бекства, управляемые местными турецкими властями. Эти земли обрабатывались отчасти туземными рабочими силами за счет государства, отчасти же сдавались в аренду за плату или же за натуральные повинности. Кроме того турки пользовались каждым мятежом подвластных им родов и каждым волнением в стране, чтобы увеличить владения фиска конфискациями обширных пространств и учреждать на них военные колонии или продавать конфискованные земли с публичного торга, благодаря чему они большею частью попадали в руки турецких или других ростовщиков. Чтобы избегнуть конфискации и налогового бремени, многие крестьяне, — подобно тому, как это происходило в средние века в Германии, — отдавали себя под защиту церкви, которая стала таким образом верховным сувереном над обширными пространствами земель. В конце концов, после всех этих превратностей судьбы, распределение земельной собственности в Алжире ко времени завоевания его французами представляло следующую картину: 1500 000 гектаров охватывали домены, 3000 000 гектаров неиспользованной земли тоже числилось за государством «как общая собственность всех правоверных» (Блед-эль-ислам); частная собственность обнимала 3000 000 гектаров, которые еще со времени римлян составляли владения берберов, и 1500 000 гектаров, перешедших в частные руки при турецком господстве. В нераздельной общей собственности арабских родов после этого оставалось всего лишь 5000 000 гектаров земли. Что касается Сахары, то из трех приблизительно миллионов гектаров годной для обработки земли, находящейся в оазисах, часть составляла общинную, а часть — частную собственность. Остальные 23 000 000 гектаров представляли собою главным образом пустыню.
Превративши Алжир в свою колонию, французы приступили к своим цивилизаторским подвигам. Освободившись в начале XVIII столетия из-под власти Турции, Алжир стал вольным разбойничьим гнездом, которое делало небезопасным путешествие по Средиземному морю и вело с христианами торговлю рабами. Этому безбожию магометан Испания и Североамериканский союз, которые сами в ту пору вели широкую торговлю рабами, объявили беспощадную войну. Во время великой французской революции также был объявлен крестовый поход против анархии в Алжире. Завоевание Алжира было таким образом проведено Францией под лозунгами борьбы против рабства и введения цивилизованных порядков. Практика должна была однако показать, что за этим скрывалось. За сорок лет, которые прошли со времени завоевания Алжира, ни одно европейское государство, как известно, не переживало столь частой смены политических систем, как Франция. За реставрацией последовала июльская революция и буржуазное королевство, за ними — февральская революция, вторая республика, вторая империя, наконец буря 1870 г. и третья республика. Дворянство, haute finance, мелкая буржуазия и широкий слой средней буржуазии сменяли друг друга в области политического господства. Но во всем потоке событий неизменной оставалась политика Франции в Алжире — политика, которая от начала до конца преследовала одну и ту же цель и на окраинах африканской пустыни лучше всего доказывала, что все государственные перевороты Франции конца XIX века сводились к одной и той же цели — к установлению господства капиталистической буржуазии и капиталистических форм собственности.
«Предложенный вашему обсуждению законопроект, — сказал на заседании французского Национального собрания 30 июля 1873 г. депутат Эмбер, выступавший в качестве докладчика комиссии по упорядочению аграрных отношений в Алжире, — представляет собой лишь венец здания, фундамент которого был заложен целым рядом ордонансов, декретов, законов и сенатских решений, из коих все вместе и каждый в отдельности преследовали одну и ту же цель — введение института частной собственности среди арабов». Планомерное и преднамеренное уничтожение и разделение общей собственности составляли тот неподвижный полюс, на который в продолжение полустолетия ориентировалась компасная стрелка французской колониальной политики, невзирая на все бури внутренней жизни страны. Это происходило по двум следующим вполне понятным соображениям. Во-первых, уничтожение общинной собственности должно было прежде всего уничтожить власть арабских родов как социальных образований и этим самым сломить их упорное сопротивление французскому игу — сопротивление, которое, несмотря на все военное превосходство Франции, выливалось в беспрестанные мятежи туземных племен и имело последствием непрерывное военное положение в колонии[276]. Во-вторых, гибель общинной собственности была для французов предварительным условием для того, чтобы овладеть хозяйственной жизнью страны, т. е. чтобы отобрать у арабов насиженные тысячелетиями земли и передать их в руки французских капиталистов. Этой цели служила прежде всего уже известная нам выдумка, согласно которой вся земля по мусульманскому закону является собственностью того, кто в данное время господствует над страной. Алжирские губернаторы Людовика-Филиппа, подобно англичанам в Британской Индии, объявили существование общей собственности целых племен на землю «невозможным явлением». На этом основании большинство необработанных земель — пастбища, леса и луга — были объявлены государственной собственностью и использованы в целях колонизации. Возникла целая систем поселений, так называемых canionnements. Согласно этой системе французские колонисты должны были селиться среди родовых земель, а сами роды должны были быть стиснуты в самых незначительных районах. Постановлениями 1830, 1831, 1840, 1844, 1845 и 1846 гг. все эти кражи арабских родовых земель были обоснованы «законным путем». Но в действительности эта система поселений вовсе не вела к колонизации, она воспитала только необузданную спекуляцию и ростовщичество. Арабам в большинстве случаев удавалось купить отобранные у них же земли, но они конечно попадали при этом в большие долги. Французский налоговый пресс действовал в том же направлении. Закон 16 июня 1851 г., объявивший все леса собственностью государства и похитивший таким образом у туземцев 24 миллиона гектаров лугов и земель, покрытых низким кустарником, уничтожил условия существования скотоводства. Под проливным дождем всех этих законов, ордонансов и мероприятий в вопросах земельной собственности возникла неописуемая путаница. Чтобы использовать господствующую лихорадочную спекуляцию землями, туземцы, в надежде, что они вскоре получат обратно свои земли, продавали свои участки французам, они продавали двум или трем покупателям в одно и то же время один и тот же участок, который вдобавок ко всему оказывался не их частной собственностью, а неотчуждаемой собственностью рода. Так одно спекулятивное общество из Руана воображало, что оно купило 20 000 гектаров, в то время как оно в действительности оказалось собственником лишь 1370 гектаров спорного участка. В другом случае оказалось, что проданный участок в 1230 гектаров после размежевания оказался равным двум гектарам. Последовал бесконечный ряд судебных процессов, причем французские суды принципиально поддерживали все размежевания и притязания покупателей. Непрочность отношений, спекуляция, ростовщичество и анархия стали всеобщими явлениями. Но план французского правительства создать себе посреди арабского населения опору в лице французских колонистов потерпел полное крушение. Поэтому французская политика при второй империи приняла другой оборот: правительство, которое после 30 лет упорного отрицания общей собственности должно было при всей своей европейской ограниченности кое-чему научиться, в конце концов официально признало существование неделимой родовой собственности, с тем однако, чтобы немедленно же прокламировать необходимость ее насильственного раздела. Этим двойным смыслом отличается постановление сената от 22 апреля 1863 года.
«Правительство, — заявил генерал Аллар в государственном совете, — не теряет из виду, что общая цель его политики — ослабить влияние родовых старейшин и вызвать разложение родов. Этим путем оно рассеет последние остатки феодального права(!), защитниками которого являются противники правительственного законопроекта… Создание частной собственности, поселение европейских колонистов среди арабских родов… будут самыми сильными средствами к ускорению процесса разложения родовых союзов»[277].
Закон 1863 года создал для разделения земель особые комиссии, которые составлялись из бригадного генерала или капитана как председателя, из помощника префекта, из чиновника от арабских военных властей и чиновника управления доменами. Этим прирожденным знатокам хозяйственных и социальных отношений Африки была дана троякого рода задача: они должны были прежде всего отмечать границы участков родов, затем разделить участок каждого отдельного рода между его отдельными ветвями или большими семьями и наконец разбить землю этих больших семей на отдельные частные парцеллы. Походом внутрь Алжира бригадные генералы в точности выполнили свои задания; комиссии отправились на места, причем одни и те же лица измеряли земли, распределяли их и кроме того во всех спорных случаях выступали еще в качестве судей. Генерал-губернатор Алжира должен был утверждать планы размежевания как последняя инстанция. После того как комиссия а поте лица своего проработала 10 лет, оказалось, что с 1864 по 1873 год, из 700 арабских родовых участков приблизительно 400 были размежеваны между большими семьями. Уже здесь была заложена основа для будущего неравенства — для крупного землевладения и для маленьких парцелл, ибо в зависимости от величины участка и числа членов рода на долю каждого приходилось то от одного до четырех гектаров земли, то 100 и даже 180. Размежевание остановилось однако на больших семьях. Вопреки всяким генералам размежевание семейных участков натолкнулось на непреодолимые, затруднения со стороны нравов арабов. Таким образом цель французской политики — создание индивидуальной собственности на землю и передача ее во владение французов — в общем и целом еще раз потерпела крушение.
Лишь третья республика, представлявшая собою откровенное буржуазное строительство, нашла в себе достаточно мужества и цинизма, чтобы без лишних слов и подготовительных шагов второй империи подойти к делу с другого конца. Прямое размежевание участков всех 700 арабских родов на индивидуальные наделы и введение частной собственности par force в кратчайшее время — таковы были открыто высказанные цели закона, выработанного Национальным собранием в 1873 году. Предлогом для этого было отчаянное положение колоний. В Индии потребовался ужасный голод, 1866 года для того, чтобы благотворные результаты английской колониальной политики стали достоянием широкой гласности и чтобы была образована парламентская комиссия для обследования бедственного положения индусов. То же самое было с Алжиром. В конце 60-х годов Европа была встревожена криками нужды, которые неслись из Алжира, где в результате более чем 40-летнего господства французов среди арабов воцарились массовый голод и необыкновенная смертность. Для обследования причин этого бедственного положения и для того, чтобы осчастливить арабов новыми законодательными мерами, была учреждена комиссия, которая пришла к заключению, что арабов может спасти только одно — частная собственность! Только при наличности частной собственности каждый араб будет в состоянии продавать или закладывать свой участок и тем самым спастись от нужды. Итак, единственным средством помочь арабам в нужде, возникшей вследствие произведенных французами хищений алжирской земли и созданного ими же налогового пресса, связанного с задолжанием арабов, была объявлена полная выдача арабов в когти ростовщичества. Эта нелепость с серьезной миной была доложена Национальному собранию и столь же серьезно принята почтенным законодательным корпусом. Бесстыдство «победителей» Парижской коммуны справляло свои оргии.
Для обоснования нового закона в Национальном собрании служили в особенности два аргумента. Арабы сами очень хотят введения частной собственности, — многократно подчеркивали защитники правительственного законопроекта. В действительности этого желали алжирские земельные спекулянты и ростовщики, которые были крайне заинтересованы в том, чтобы «освободить» свои жертвы от защищавших их родовых связей и уз солидарности. Пока в Алжире действовало мусульманское право, закладывание земли наталкивалось на непреодолимые препятствия в виде неотчуждаемости родовых и семейных владений. Лишь закон 1863 года пробил в этих препятствиях брешь. Их надо было совсем устранить, чтобы открыть свободное поприще для ростовщичества. Второй аргумент имел «научный характер». Он был заимствован из английской политической экономии, из того идейного арсенала, из которого достопочтенный Джемс Милль почерпал свое вздорное объяснение индийских отношений собственности. Необходимой предпосылкой всякой более интенсивной и улучшенной обработки полей в Алжире, — а последняя и предупредила бы голод, — является частная собственность, ибо ни один человек не желает вкладывать капитал и интенсивный труд в землю, которая не составляет его частной собственности и плодами которой будет пользоваться не он, — декламировали с выражением научно образованные последователи Смита-Рикардо. Но факты говорили конечно другое. Они показывали, что французские спекулянты использовали созданную ими в Алжире частную собственность для каких угодно целей, только не для более интенсивной и улучшенной обработки земли. Из 400 000 гектаров земли, которые принадлежали французам в 1873 году, 120 000 гектаров находились в руках двух капиталистических обществ, Алжирской и Сетифской компаний, которые сами вообще не вели хозяйства, а сдавали свои земли в аренду туземцам, обрабатывавшим их традиционным способом. Четвертая часть остальных французских землевладельцев тоже не занималась сельским хозяйством. Создать искусственно — из ничего — капитальные затраты и интенсивную обработку земли оказалось так же невозможно, как и установление подобным путем капиталистических отношений вообще. Они существовали только в барышнической фантазии французских спекулянтов и в доктринерском мире их научных идеологов из области политической экономии. Если оставить в стороне пустые отговорки и риторические фразы, которые пускались в ход при обосновании закона 1873 года, то дело шло попросту о неприкрытом желании лишить арабов базиса их существования, их земли. И несмотря на всю несостоятельность аргументации, несмотря на явную лживость ее обоснования, закон, нанесший смертельный удар алжирскому населению и его материальному благосостоянию, был принят 26 июля 1873 г. почти единогласно.
Но фиаско этого насильственного приема не заставило себя долго ждать. Политика третьей республики подобно политике второй империи потерпела крушение на трудностях введения одним ударом буржуазной частной собственности в первобытных коммунистических союзах больших семейств. Закон 26 июля 1873 г., дополненный законом 28 апреля 1887 г., после 17-летнего действия дал следующий результат: до 1890 г. расходы по размежеванию 1,6 млн. гектаров земли составили 14 млн. франков. Было рассчитано, что продолжение этой операции длилось бы до 1950 г. и стоило бы еще 60 млн. франков.
Но цель, которая сводилась к устранению коммунизма больших семей, не была при этом достигнута. И если что-нибудь во всем этом было фактически и несомненно достигнуто, так это — бешеная земельная спекуляция, пышно расцветшее ростовщичество и хозяйственное разорение туземцев.
Крушение попытки насильственного введения института частной собственности повело к новому эксперименту. Несмотря на то, что алжирское генерал-губернаторство уже в 1890 г. учредило комиссию, которая пересмотрела и осудила законы 1873 и 1887 гг., прошло еще семь лет, пока господа законодатели на Сене решились приступить к реформе в интересах разоренной страны. Теперь взгляды изменились, и мысль о принудительном введении частной собственности именем государства в принципе была оставлена. Закон 27 февраля 1898 г., равно как и инструкция алжирского генерал-губернатора от 7 марта 1898 г. предусматривают главным образом введение частной собственности по добровольному ходатайству собственника или покупателя[278]. Но так как определенные оговорки допускали введение частной собственности по ходатайству одного собственника без согласия остальных совладельцев, и так как давление ростовщика могло в любой момент побудить задолженного владельца к «добровольному» ходатайству, то новый закон открыл двери для дальнейшей эксплоатации и ограбления французскими и туземными капиталистами родовых земель и владений больших семейств.
Восьмидесятилетняя вивисекция Алжира в последнее время встречает более слабое сопротивление: подчинением в 1881 г. Туниса, с одной стороны, и недавним подчинением Марокко, с другой, арабы окружались все более тесным кольцом французского капитала и были поставлены в положение, из которого нет выхода. Последним результатом французского режима в Алжире является массовая эмиграция арабов в Азиатскую Турцию[279].