Родбертус роет глубже, чем Кирхман. Он ищет корень зла в самых основах общественной организации и объявляет ожесточенную войну господствующей фритрэдерской школе. Правда, он выступает не против системы беспрепятственного товарного обращения или свободы промыслов, которые он целиком принимает, а против манчестерства, против laissez faire во внутренних социальных отношениях хозяйства. В его время период бури и натиска классической экономии уже сменился господством беззастенчивой апологетики, которая нашла свое удачнейшее выражение в сказочном вульгаризаторе и идоле всех филистеров — в Фредерике Бастиа с его «гармониями», вскоре начали свирепствовать и разные Шульцы, эти жалкие и бледные немецкие копии французского пророка «гармонии». Против этих беззастенчивых коммивояжеров свободной торговли Родбертус и направил свою критику: «Пять шестых нации, — восклицает он в своем „Первом социальном письме“ к Кирхману (в 1850 г.), — до сих пор не только лишены большинства благодеяний цивилизации, благодаря незначительности своего дохода, но время от времени им приходится переживать самые страшные вторжения настоящей нищеты, под вечной угрозой которой они постоянно находятся. И тем не менее они являются творцами всего общественного богатства. Их труд начинается с восходом солнца и кончается с его заходом, он длится вплоть до ночи. И никакое усилие не в состоянии изменить этой участи. Не будучи в состоянии повысить свой доход, они теряют даже тот остаток времени, который мог бы служить их духовному развитию. Мы готовы принять, что прогресс цивилизации до сих пор нуждается как в пьедестале в столь многих страданиях. Но вот неожиданно открывается возможность изменить эту печальную необходимость, она открывается благодаря ряду изумительнейших изобретений, более чем в сто раз умножающих рабочую силу человека. Национальное богатство — национальное имущество в отношении к населению растет благодаря этому в возрастающей прогрессии. Я спрашиваю: может ли быть более естественный вывод, более справедливое требование, нежели то, что и создатели этого старого и нового богатства должны иметь какую-нибудь выгоду от этого роста? Их доход должен увеличиться, или должно сократиться время их труда, или все большее и большее число их членов должно переходить в ряды тех счастливцев, которые имеют преимущественное право срывать плоды труда! Но государственное хозяйство, или лучше народное хозяйство, оказалось в состоянии осуществить только нечто противоположное всему этому. В то время как национальное богатство растет, растет и обеднение тех классов. Приходится даже издавать специальные законы против удлинения рабочего времени, число людей, принадлежащих к рабочим классам, увеличивается в конце концов быстрее, нежели остальные классы. Но этого еще недостаточно! В сотни раз возросшая рабочая сила, которая не могла облегчить положение пяти шестых нации, периодически становится ужасом и для остальной шестой нации, а благодаря этому и для всего общества». «Итак, какие противоречия в особенности в хозяйственной области! И какие противоречия вообще в области общественной! Общественное богатство растет, а спутником этого роста является рост нищеты. Созидательные силы производительных средств растут, а результатом этого является их приостановка. Общественный строй требует, чтобы материальное положение рабочих классов было поставлено на одинаковую высоту с их политическим положением, а хозяйственный порядок отвечает на это еще более глубоким принижением. Общество нуждается в беспрепятственном развитии своего богатства, а нынешние руководители производства должны задерживать это развитие, чтобы не способствовать увеличению нищеты. Только в одном есть гармония! Извращенности такого порядка вещей соответствует извращенность господствующей части общества, извращенность, выражающаяся в том, что основания этого зла ищут там, где его нет. Тот эгоизм, который слишком часто облекается в костюм морали, усматривает причину пауперизма в пороках рабочих. На их мнимую притязательность и нехозяйственность взваливает он то, в чем повинны по отношению к рабочим могущественные факты. В тех случаях, когда нельзя уже не видеть их невиновности, создается теория „о необходимости бедности“. Без устали взывает он к рабочим: ora et labora, ставит им в обязанность воздержание и бережливость. В крайнем случае, к нужде рабочих присоединяются еще правонарушения принудительных сберегательных учреждений. Он не замечает, что слепая сила обращения превращает молитву о труде в проклятие вынужденной безработицы, что… бережливость есть невозможность или жестокость, наконец, что мораль всегда оставалась бесплодной в устах тех, о ком поэт сказал: „Тайком они пьют вино, а открыто проповедуют воду“»[169].
Если эти смелые слова сами по себе через тридцать лет после Сисмонди и Оуэна, через двадцать лет после жалоб английских социалистов из школы Рикардо, после чартистского движения, после июньской бойни, и last not least, после появления «Коммунистического манифеста» и не могли претендовать на новизну, то тем важнее было теперь дать научное обоснование этих обвинений. Родбертус дает здесь целую систему, которую можно свести к следующим кратким положениям.
Исторически достигнутая высота производительности труда вместе с «институтами положительного права», т. е. частной собственностью, вызвали благодаря законам «обращения, предоставленного самому себе» целый ряд извращенных и антиморальных явлений.
1. Вместо «нормальной», «конституированной стоимости», мы имеем меновую стоимость, а благодаря меновой стоимости мы вместо истинных, «соответствующих своей идее» бумажных («Papierstreifengeld») или «трудовых» денег, имеем современные металлические деньги. «Первая (истина) состоит в том, что все хозяйственные блага составляют продукт труда, или, выражаясь иначе, что один труд производителен. Это положение однако не значит, что стоимость продукта всегда равна затраченному труду, другими словами, что труд уже в настоящее время может представлять масштаб стоимости». Напротив, правда то, «что это не есть экономический факт, а только еще экономическая идея»[170].
«Если бы стоимость могла быть конституирована по количеству труда, затраченного на продукт, то возможно представить себе еще иной вид денег, которые состояли бы, так сказать, из листков, вырванных из упомянутой общей счетной книги, — из квитанций, написанных на самом дешевом материале — на бумаге. Квитанции эти всякий мог бы получить за произведенную им стоимость и, как свидетельство на такую же величину стоимости, он снова мог бы реализовать их в распределяемой части национального продукта… Если однако стоимость по каким-нибудь причинам не может быть или еще не может быть конституирована, то деньги должны таскать с собой ту стоимость, которую они должны ликвидировать. Они должны выступать в качестве равноценности, залога или гарантии. Это значит, что они сами должны состоять из ценного блага, из золота или серебра»[171]. Но лишь только мы имеем дело с капиталистическим товарным производством, как все становится на голову: «Конституирование стоимости должно прекратиться, так как последняя может быть теперь только меновою стоимостью»[172]. И «так как стоимость не может быть конституирована, то и деньги не могут быть только деньгами; они не могут вполне соответствовать своей идее»[173]. «Меновая стоимость продуктов при справедливом вознаграждении в обмене должна была бы равняться тому количеству труда, которого они стоили; в продуктах всегда должны были бы обмениваться равные количества труда». Но если даже предположить, что всякий человек производит потребительные стоимости, которые необходимы для Других, то «все еще должен был бы всегда предшествовать правильный расчет, уравнение и установление заключающихся в обмениваемых продуктах количеств труда, и должен бы существовать закон, которому подчинялись бы обменивающиеся лица, так как здесь идет дело о человеческом познании и человеческой воле»[174].
Родбертус, как известно, настойчиво подчеркивает свой приоритет перед Прудоном в открытии «конституированной стоимости», и это право ему охотно можно предоставить. Насколько призрачна была эта «идея», теоретически использованная и практически похороненная в Англии уже задолго до Родбертуса, и в какой степени эта самая «идея» была утопическим искажением теории стоимости Рикардо, исчерпывающим образом показали Маркс в своей «Нищете философии» и Энгельс в своем предисловии к этой работе. Мы поэтому считаем излишним останавливаться здесь на этой мелодии будущего, разыгранной на игрушечной трубе.
2. Из «менового общения» («Tauschverkehr») получилась «деградация» труда к роли товара, и заработная плата превратилась в «стоимость издержек»(«Kostenwert») вместо того, чтобы быть фиксированной долей участия в продукте. Совершая смелый исторический прыжок, Родбертус выводит свой закон заработной платы прямо из рабства; при этом он рассматривает специфический отпечаток, который капиталистическое товарное производство накладывает на эксплоатацию лишь как обманчивую ложь (tauschende Luge), и осуждает его с моральной точки зрения. «Пока самые производители составляли еще собственность непроизводителей, пока существовало рабство, величина этой доли (доли трудящихся) определялась односторонне частной выгодой „господ“. С тех пор как производители получили полную личную свободу, но большего ничего еще не достигли, обе стороны предварительно договариваются относительно заработной платы. Заработная плата, как выражаются теперь, является предметом „свободного договора“, т. е. конкуренции. Поэтому естественно, что труд подлежит тем же законам меновой стоимости, что и продукты, он сам обладает меновой стоимостью, размер заработной платы зависит от действия предложения и спроса». Ставя таким образом вещи на голову и выводя меновую стоимость рабочей силы из конкуренции, он тут же, конечно, выводит стоимость рабочей силы из ее меновой стоимости: «При господстве законов меновой стоимости труд, подобно продуктам, обладает своего рода „стоимостью издержек“, которая обнаруживает силу притяжения на его меновую стоимость, на размер заработной платы. Это тот размер заработной платы, который необходим „для поддерживания труда в надлежащем состоянии“, т. е. для того, чтобы обеспечить дальнейшее существование рабочей силы хотя бы в потомстве рабочих; этот размер заработной платы составляет так называемое „необходимое содержание“. Но это является для Родбертуса опять-таки не констатированием объективных экономических законов, а предметом нравственного негодования. Утверждение классической школы, что „труд обладает стоимостью, которая не больше получаемой им платы“, Родбертус называет „циничным“, он берется раскрыть „ряд ошибок, приведших к этому грубому безнравственному выводу“»[175]. «Когда труд, этот принцип всех благ, сделался рыночным товаром, создалось представление о „естественной цене“ или об издержках труда, о понятиях, которые применялись и к продукту этого самого труда; согласно этому представлению, которое столь же позорно, как и то, которое определяло заработную плату необходимыми средствами существования рабочего, или уподобляло ее ремонту машины, эта естественная цена и издержки труда составляют сумму благ, необходимую для того, чтобы постоянно снова доставлять на рынок труд»[176]. Этот товарный характер и соответствующее ему определение стоимости рабочей силы являются однако не чем иным, как злостным заблуждением школы фритрэдеров; и вместо того чтобы подобно английским ученикам Рикардо указывать на противоречие внутри капиталистического товарного производства, на противоречие между определением стоимости труда и определением стоимости трудом, Родбертус, как добрый пруссак, обличает капиталистическое товарное производство в противоречии с действующим государственным правом. «Какое нелепое и неописуемое противоречие, — восклицает он, — мы находим в представлениях тех экономистов, которые в правовой области хотят предоставить рабочим участие в решении судеб общества и в то же время в экономической сфере хотят их рассматривать лишь как товар!»
Спрашивается, почему рабочие терпят столь нелепую и кричащую несправедливость? — возражение, которое было направлено против теории стоимости Рикардо, например, Германом. На этот вопрос Родбертус отвечает следующим образом: «Что стали бы делать рабочие, если бы они после своего освобождения не подчинились указанному предписанию? Представьте себе их положение! Рабочие были освобождены голыми или в лохмотьях, не располагая ничем, кроме своей рабочей силы. С уничтожением рабства или крепостного права отпала и моральная или правовая обязанность господина кормить рабочих или заботиться об их нуждах. Но их потребности остались: они должны были жить. Каким образом они должны были использовать свою рабочую силу, чтобы обеспечить себе жизнь? Брать из имеющегося в обществе капитала и таким образом производить для себя средства существования? Но ведь капитал в обществе принадлежал уже не им, и исполнители „закона“ „этого не потерпели бы“. Итак, что же оставалось делать рабочим? „Лишь одна альтернатива: либо разрушить законы общества, либо подчиниться прежним хозяйственным условиям, измененным, правда, в правовом, отношении, — вернуться к своим прежним хозяевам, собственникам земли и капитала, и получить в качестве заработной платы то, что они раньше получали в виде пропитания“. К счастью для человечества и для прусского правового государства, рабочие оказались „настолько мудрыми“, что не „нарушили хода“ цивилизации и героически предпочли подчиниться подлым требованиям своих „прежних господ“. Если поверить новым теоретическим объяснениям того же Родбертуса, теорию которого, как известно, „ограбил“ Маркс, капиталистическая система наемного труда с ее законом заработной платы возникла, как система „близкая к рабству“, как результат злоупотребления капиталистами насилием, а также нуждой и кроткой покорностью пролетариев. По отношению к этой теории системы найма „приоритет“ Родбертуса, несомненно, неоспорим, ибо английские социалисты и другие социальные критики давали гораздо менее грубый и примитивный анализ этой системы. Оригинально при этом то, что Родбертус использовал весь пыл своего нравственного возмущения по поводу возникновения системы найма и ее экономических законов не для того, чтобы, сделав отсюда надлежащий вывод, потребовать уничтожения ужасающей несправедливости „нелепого и неописуемого противоречия“. Боже сохрани! Он неоднократно успокаивает своих собратьев, уверяя их, что его рев против эксплоатации совсем не так трагичен, что он не лев, а лишь столяр Шнок»[177]. Этическая теория закона наемной системы нужна только для того, чтобы сделать из него дальнейший вывод.
3. Из определения заработной платы «законом меновой стоимости» вытекает, что с прогрессом производительности труда участие рабочих в продукте становится все меньше. Мы подошли здесь к архимедовской точке родбертусовской «системы». «Падающая доля заработной платы» является его важнейшей «собственной» идеей, — идеей, которую он повторял, начиная со своего первого социального произведения (написанного, вероятно, в 1893 г.) вплоть до своей смерти, и на которую он «претендовал», как на свою собственность. Хотя эта «идея» была простым выводом из рикардовской теории стоимости, хотя ее implicite содержала уже теория фонда заработной платы, господствовавшая в буржуазной экономии со времен классиков до появления «Капитала» Маркса, тем не менее Родбертус думает, что он благодаря своему «открытию» стал своего рода Галилеем в политической экономии. Он привлекает свою «падающую долю заработной платы» для объяснения всех зол и противоречий капиталистического хозяйства. Из «падающей доли заработной платы» он выводит прежде всего пауперизм, который наряду с кризисами составляет для него «социальный вопрос». И не мешало бы посоветовать современным противникам Маркса обратить свое благосклонное внимание на то обстоятельство, что не Маркс, а гораздо ближе к ним стоящий Родбертус создал форменную теорию обнищания, притом в самой грубой форме; в отличие от Маркса он сделал ее не сопутствующим явлением, а центральным пунктом «социального вопроса». Это видно, например, из его рассуждений об абсолютном обнищании рабочего класса в «Первом социальном письме» к Кирхману. Затем «падающая доля заработной платы» привлекается для объяснения другого основного явления «социального вопроса» — кризисов. Здесь Родбертус подходит к проблеме равновесия между потреблением и производством и затрагивает весь комплекс связанных с этим спорных вопросов, — вопросов, которые уже дебатировались Сисмонди и школой Рикардо.
Знание кризисов основывалось у Родбертуса, разумеется, на гораздо более богатом фактическом материале, чем у Сисмонди. В своем «Первом социальном письме» он дает уже подробное описание четырех кризисов 1818–1819, 1825, 1837–1839 и 1847 гг. Благодаря более продолжительным наблюдениям Родбертус мог отчасти выработать себе более глубокий взгляд на сущность кризисов, чем это было возможно для его предшественников. Так, он уже в 1850 г. говорит о периодичности кризисов и об их повторении через все более короткие промежутки времени, но зато с все увеличивающейся остротой: «С каждым разом, по мере того как росло богатство, росла и разрушительная сила этих кризисов, умножались жертвы, которые они проглатывали. Хотя кризис 1818–1819 гг. и навел панику на торговлю и заставил задуматься науку, но он был незначителен по сравнению с кризисом 1825–1826 гг. Последний нанес такие рапы английскому капиталу, что знаменитейшие экономисты сомневались в возможности их полного исцеления. И все же кризис 1836–1837 гг. превзошел его. Кризисы 1839–1840 и 1846–1847 гг. причинили еще более сильные опустошения, нежели предыдущие кризисы». «Между тем опыт прошлого показывает, что кризисы возвращаются через все более короткие промежутки времени. От первого до третьего кризиса прошло 18 лет; от второго до четвертого — 14 лет; от третьего до пятого — 12 лет. Уже умножаются признаки нового близкого несчастья, хотя 1848 г., несомненно, отсрочил его взрыв»[178]. Далее Родбертус делает наблюдение, что регулярным предшественником кризисов бывал обычно исключительный подъем производства, огромный технический прогресс промышленности: «каждый из них (кризисов) наступал вслед за выдающимся периодом промышленного расцвета»[179]. Он на основании истории кризисов доказывает, что «они всегда наступают после значительного возрастания производительности»[180]. Родбертус оспаривает, вульгарный взгляд, который хочет превратить кризисы в расстройство денежного обращения и кредита, и критикует все ошибочное законодательство Пиля о банкнотах; подробно он обосновывает свой взгляд в статье «Торговые кризисы и ипотечная нужда землевладения», которая относится к 1858 г. В этой статье он между прочим говорит: «Поэтому ошибается тот, кто понимает торговые кризисы лишь как денежные, биржевые и кредитные кризисы. Таковыми они представляются лишь с внешней стороны при первом своем выступлении»[181]. Замечателен также острый взгляд Родбертуса на значение внешней торговли в связи с проблемой кризисов. Констатируя подобно Сисмонди необходимость экспансии для капиталистического производства, он в то же время констатирует однако тот факт, что благодаря этому должны лишь возрастать размеры периодических кризисов. «Внешняя торговля, — говорит он в „Освещении социального вопроса“ (часть 2-я, вып. I), — имеет такое же значение для торговых затруднений, как благотворительность для пауперизма, — в конце концов, они благодаря ей лишь увеличиваются»[182]. В цитированной статье «Торговые кризисы и ипотечная нужда землевладения» он говорит: «Чтобы уберечь себя от будущих вспышек „кризисов“, можно употреблять лишь обоюдоострое средство расширения внешней торговли. Это сильное стремление к подобного рода расширению рынка является большею частью не чем иным, как болезненным влечением, возникающим в страдающем организме. Так как на внутреннем рынке один фактор — производительность — вечно возрастает, а другой — покупательная сила — для большей части нации остается вечно неизменным, то торговля должна искать для него соответствующей неограниченной компенсации на внешних рынках. То, что удовлетворяет указанное влечение, отодвигает лишь новый взрыв несчастья. Каждый новый внешний рынок отодвигает поэтому социальный вопрос. В таком же духе действуют колонизации некультивированных стран. Европа воспитывает себе рынок там, где раньше никакого рынка не было, но это средство по существу благоприятствует однако злу. Когда новые рынки переполнены, вопрос возвращается лишь к своей старой исходной точке, к отношению ограниченного фактора покупательной силы и неограниченного фактора производительности, и момент взрыва кризиса лишь отодвигается для меньшего рынка с тем, чтобы дать ему возможность вновь выступить на большем рынке в еще более крупных размерах и в еще более ужасающих формах. Но так как поверхность земли ограничена и так как приобретение новых рынков должно поэтому когда-нибудь прекратиться, то и простому отодвиганию вопроса когда-нибудь должен наступить конец. Он поэтому должен быть когда-нибудь решен определенно»[183].
Анархию частнокапиталистического производства он также имел в виду как фактор, создающий кризисы, но лишь наряду с другими факторами, не как подлинную причину кризисов вообще, а как источник определенной разновидности кризисов. Так, он по поводу вспышки кризисов в кирхмановской «местности» говорит: «я не намерен утверждать, что этого рода застой в сбыте не мог бы иметь места также и в действительной жизни. Рынок в настоящее время велик, потребностей и различных отраслей производства много, производительность значительна, признаки спроса неясны и обманчивы, одни предприниматели не знают размера производства других, — поэтому легко может случиться, что они ошибутся относительно размера потребностей в известном товаре и переполнят им таким образом рынок». Родбертус категорически заявляет, что от этих кризисов можно избавиться только планомерной организацией хозяйства, только «коренным изменением» современных отношений собственности, объединением всех средств производства «в руках единой общественной власти». Но для успокоения умов он и тут тотчас же спешит прибавить, что он не берется сказать, возможен ли подобный порядок вещей, «но во всяком случае единственно он давал бы возможность воспрепятствовать этого рода застоям в сбыте». Итак, Родбертус подчеркивает, что он считает анархию современного способа производства ответственною лишь за известные частичные формы проявления кризисов.
Родбертус с пренебрежением отвергает закон Сэя-Рикардо о естественном равновесии между потреблением и производством, и, подобно Сисмонди, напирает на покупательную силу общества, которую он, опять-таки подобно Сисмонди, ставит в зависимость от распределения доходов. Несмотря на это, он отнюдь не принимает теории кризисов Сисмонди, особенно в ее выводах, и занимает по отношению к ней резкую оппозицию. Если Сисмонди, не учитывая ограниченности дохода, видел источник зла в безграничном расширении производства и в соответствии с этим проповедовал сокращение (Eindammung) производства, то Родбертус, наоборот, выступал защитником сильнейшего и неограниченного расширения производства, богатства и производительных сил. Он полагал, что общество нуждается в безграничном возрастании своего богатства: кто отвергает богатство общества, отвергает вместе с тем его могущество, его прогресс, его добродетель; кто препятствует росту богатства, тот препятствует прогрессу общества вообще. Всякий рост в обществе знания, силы и энергии связан с ростом его богатства[184]. Исходя из этой точки зрения, Родбертус был горячим защитником системы эмиссионных банков (Hotenbanken), которые он рассматривал как необходимую основу для быстрой и неограниченной экспансии учредительской деятельности. Доказательству этой мысли посвящена его статья об ипотечной нужде, относящаяся к 1858 г., и его работа о прусском денежном кризисе, которая появилась уже в 1845 г. Он выступает также с полемикой, направленной против предостережений в духе Сисмонди, причем он и здесь касается вопроса прежде всего с его этически утопической точки зрения: «Предприниматели, — декламирует он, — по существу представляют собой не что иное, как народнохозяйственных чиновников, которые исполняют лишь свой долг, когда они заставляют национальные средства производства, которые доверил им навсегда институт собственности, работать с напряжением всех сил. Ибо капитал, повторяю я, существует лишь для производства». Но далее по существу: «Или лучше, чтобы они (предприниматели), работая с самого начала меньшими силами, чем те, которыми они владеют в виде своих средств, сделали острые припадки страдания хроническими и чтобы они этим путем покупали меньшую степень остроты за счет непрерывности зла. Но если бы даже кто-нибудь оказался настолько безрассудным, чтобы дать им такой совет, они не оказались бы в состоянии последовать этому совету. По каким признакам упомянутые мировые производители определяли бы эти уже болезненные границы рынка? Все они, не зная друг о друге, производят в самых разнообразных концах мира для рынка, отдаленного от них на сотни верст, и производят с такими колоссальными силами, что производства одного месяца достаточно, чтобы перешагнуть через указанные границы. Разве мыслимо, чтобы столь раздробленное и тем не менее столь могущественное производство оказалось в состоянии добыть сведения о количестве потребных товаров? Где же хотя бы учреждения, — как например, находящиеся в курсе дел статистические бюро, — которые могли бы оказывать им помощь в этом деле? Но хуже всего то, что единственным фактором, ощущающим состояние рынка, является цена, ее поднятие и падение. Ибо она подобна не барометру, который предсказывает температуру рынка, а термометру, который ее лишь измеряет. Если цена падает, то производство уже перешагнуло границу, и несчастье уже налицо»[185]. Эта полемика, направленная, несомненно, против Сисмонди, показывает что между ним и Родбертусом была весьма существенная разница в понимании кризисов; поэтому, когда Энгельс в «Анти-Дюринге» говорит, что объяснение кризисов недопотреблением берет свое начало от Сисмонди и что Родбертус заимствовал его у последнего, то это, строго говоря, не точно. Общим у Родбертуса и Сисмонди является лишь оппозиция против классической школы и объяснение кризисов распределением дохода, но и здесь Родбертус идет своей собственной дорогой. Перепроизводство обусловливается не низким уровнем дохода рабочей массы или ограниченной потребительной способностью капиталистов, как у Сисмонди, а исключительно лишь тем фактом, что доход рабочих с прогрессом производительности составляет все меньшую и меньшую долю стоимости производства. Родбертус ясно доказывает своему противнику, что задержки в сбыте возникают не от незначительности доли трудящихся классов: «Представьте себе, — поучает он Кирхмана, — что эти доли так малы, что располагающие ими едва-едва живут на них; но устройте так, чтобы эти доли составляли фиксированную часть национального дохода, дайте затем производительности труда увеличиться, и вы будете иметь определенного размера сосуд, который в состоянии вмещать в себя все большую и большую стоимость; вы будете иметь также и все возрастающее благосостояние трудящихся классов… Наоборот, представьте себе, что доли трудящихся классов достигают какой вам угодно величины, но представьте себе, что они при возрастании производительности составляют все меньшую и меньшую долю национального продукта, то эти доли в этом случае, правда, все еще будут в состоянии обеспечивать трудящиеся классы от чрезмерной нужды, пока они не упадут до своей нынешней незначительной величины, — ибо они все еще будут содержать гораздо большее количество продуктов, чем теперь, — но как только они начнут падать они вызовут то возрастающее перед нашими торговыми кризисами неудовлетворение, которое наступает без вины со стороны капиталистов только потому, что они организовали свое производство, сообразуясь с данной величиной доли трудящихся классов»[186].
Итак «падающая доля заработной платы» — истинная причина кризисов, и единственным целебным средством против них является законодательная регламентация, в силу которой доля рабочих в национальном продукте представляется фиксированной и неизменной. Нужно хорошо вдуматься в эту странную мысль, чтобы оценить по достоинству ее экономическое содержание.