Человек неопределенного возраста, можно дать и 40 и 60. Высокий, лысоватый, еще довольно стройный, но уже сильно сел на ноги. Лицо темное, частью от природы, частью от скудного употребления мыла. Вид мрачный. Не разговаривает, а бурчит. Если начнешь с ним шутить, что-нибудь буркнет и уходит и только в самых исключительных случаях улыбнется застенчивой, детской улыбкой.

Одет всегда одинаково: довольно грязноватые воротничек и манишка, блестящий от долгого ношения фрак, старые огромные штиблеты на мягкой подошве и нитяные перчатки, которые когда-то были белыми.

Молодые офицеры называют его на «Вы», старшие — на «Ты».

Как-то при мне один из полковников, в виде дружеского совета, сказал ему:

— Литовёт, Ты бы в баню сходил!

— Я был, — буркнул тот.

— Когда?

— Прошлый месяц. В субботу опять пойду!

И на разбитых ногах, лакейской рысцой побежал дальше.

Литовёт единственный вольнонаемный статский лакей в Офицерском Собрании. Раньше их было, кажется, больше. Когда я вышел в Полк, в 1905 году, был еще один, Григорий, но тот вскоре куда-то исчез.

Не знаю точно, сколько времени служил в Собрании Литовёт, но что-то очень долго, во всяком случае не меньше двадцати лет.

Был он холост, жил и спал в комнате при буфете, и никакой частной жизни, по-видимому, не имел.

Всего раз, помню, видел я его не в Собраньи. В побуревшем пальто и порыжелом котелке, он, как-то раз, прошмыгнул мимо меня по тротуару на Загородном и сконфуженно раскланялся, точно ему было неловко, что знакомый человек встретил его в таком неподобающем месте, как улица.

Дела у Литовёта было не так уже много. В обыкновенные дни от 12 до 1 ч. подать; вместе с другими, завтрак человекам 30-ти, а около 7 часов вечера, обед человекам 7 или 8. Вот и все. Вся чистка и уборка лежала на молодых расторопных «собранских», которые все до военной службы работали по лакейской части, кто в ресторанах, кто в частных домах. Все эти «собранские» относились к старику с почтением и, если бы только он хотел, он мог бы вообще ничего не делать. Но старик был трудолюбив. Всегда, бывало, что-нибудь перетирает или начищает. А во время завтрака случалось, бывало вырвет блюдо у какого-нибудь белорубашечного вестового, буркнет:

— Оставь, сам подам! — и несет.

Если несколько офицеров засидятся в Собрании до полуночи и за полночь, прислуживает им непременно сам Литовёт. Бывало, говорят ему:

— Литовёт, идите Вы спать, ведь есть же дежурный!

Буркнет:

— Я не устал! — И все-равно не ляжет, пока последний не уйдет и не потушат огни.

Кроме профессиональной амбиции и усердия, была этому и еще одна тайная причина. Литовёт любил выпить и превыше всего ценил шампанское. А так как после долгого «сиденья» в стаканах всегда оставалось порядочно, то все эти стаканы он на подносе тащил в свою комнату, из опасения, что глупые «собранские», в шампанском толка не понимавшие и, естественно, предпочитавшие водку, могут кощунственно выплеснуть благородную влагу в помойку.

Раз как-то в вечер такого «сиденья», когда за столом было не столько «выпито», сколько подано открытыми, бутылок 25 шампанского, мне случилось быть помощником дежурного по полку. Сидели очень долго, часов до 4-х утра. Литовёт, как полагается, лег спать последним. В качестве должностного лица, пил я мало и в восьмом часу позвонил, чтобы мне дали кофею. На звонок никто не пришел. Через несколько минут пошел узнать, в чем дело. В буфете не было ни души. Дежурный ушел, наверное, вниз в кухню, а остальные «собранские» еще не появлялись. На всякий случай сунул нос в Литовётову берлогу. Картину, которую я увидел, никогда не забуду. На столе стояло два больших серебряных подноса, сплошь уставленных недопитыми бокалами. Было их штук 60, не меньше. Спиной к двери в исподнем платье стоял старый Литовёт и через воронку сливал содержимое бокалов в бутылки, которые тут же закупоривал. В комнате, кроме присущего Литовётову помещению духа, стоял противный кислый запах давно разлитого шампанского. Я поскорее закрыл дверь и меня он не видал.

Как-то раз спросили его шутя, какую марку он предпочитает.

— Уайт Стар, другого не пью, — был ответ.

Но это он, разумеется, сочинял. Вряд ли он мог различать марки шампанского иначе, как по бутылке. Он с одинаковым удовольствие сосал и «Monopole Sec» и «Cordon Vert», одним словом всякую марку, которая в данное время была в моде в Собраньи.

Вообще под словом «вино» Литовёт понимал исключительно шампанское. Как-то раз в самый обыкновенный день, за завтраком я сказал ему:

— Литовёт, да я у Вас красного просил!

— Так бы и сказали! — буркнул старик с явно недовольным видом.

Бутылку, разумеется, пришлось выпить.

Ко всем офицерам Литовёт был не ласков (ласков он быть вообще не умел), а внимателен. Но были у него и любимцы. Главным обратом те, которые больше пили. Им он прислуживал особенно охотно. Но чинопочитание соблюдал строго, и старшим всегда подавал раньше, чем молодежи. Ревностно блюл полковые порядки.

Большой обеденный стол в Собраньи стоял покоем, узкая середина и два длинных конца. В средней части центральное место, как раз под большим портретом Петра, было место командира полка, обыкновенно пустовавшее. Ближе к нему садились старшие, молодежь сидела на концах, чем моложе, тем дальше к концу.

Помню раз как-то мой ротный командир А. А. Швецов разговаривал со мной в читальне и мы оба, разговаривая, прошли в столовую завтракать. А. А. сел на одно из мест недалеко от Петра и любезным жестом показал мне на место рядом с собою. Хоть я и чувствовал, что сажусь не в свои сани (второй год службы), но раз капитан приглашает — сел.

Подошел Литовёт. Заказали мы по завтраку. Швецову его «сижки обернуар» были поданы моментально, а я сижу и жду. Жду, жду, наконец, мне надоело.

— Литовёт, дайте же мне завтрак!

Буркнул что-то и ушел. Опять жду. В конце концов вступился за меня сам А. А.:

— Литовёт, дай же поручику завтракать, наконец.

Подошел Литовёт, наклонился к моему уху и буркнул:

— Я Вам давно туда подал! — и показал головой на подпоручичий конец. Пришлось идти на свое место.

* * *

Строго говоря, вольнонаемные лакеи были в Собраньи не нужны. Из двух тысяч солдат всегда можно было выбрать 5–6 расторопных молодцов, уже раньше знакомых с этим делом. Служить в Собрание шли очень охотно. Отличная офицерская еда, чистая и легкая служба и в материальном отношении не безвыгодно. За «недовольствие из котла», как говорили солдаты «за неудовольствие», полагалось каждому около 3 рублей в месяц. Собрание от себя давало по 5, а кроме того чаевые…

Но отпустить Литовёта было совершенно немыслимо. Он был собранская реликвия и никакой Распорядительный комитет на это бы не решился. Кроме того он был сам Семеновец, старый солдат 9-й роты.

6-го декабря 9 рота праздновала свой ротный праздник. В роте был образ Николая Чудотворца. После молебна в роте и официальной части с поздравлениями, командир роты, офицеры и раньше служившие в роте, пришедшие на молебен, все в полной парадной форме, шли в собранье завтракать.

По случаю торжественного дня командир роты ставил «вино». Прислуживал всегда Литовёт и ему неизменно подносился стакан его любимого напитка.

* * *

Великая вещь умереть вовремя. Повезло в этом отношении и Литовёту. Говорю «повезло», потому что не представляют себе, что бы он мог делать после революции… Он был совершенно одинок, в частные дома поступить было уже невозможно, в рестораны его бы не взяли, он был слишком стар и слаб на ноги… Другой работы он не знал. Предстояло бы ему кончить свою жизнь босяком…

Но судьба над ним смилостивилась. Года за два до войны, зимой он простудился и заболел воспалением легких. Поместили его в хорошую больницу, платную, каждый день от Собранья приходили его навещать — не нужно ли ему чего-нибудь. Но и это не помогло. Болезнь бросилась на почки. А тут сказалось долголетнее пристрастие к «шипучему». Открылся нефрит и через несколько дней Литовёт помер.

Хоронили его все офицеры. Они же и поставили ему на могиле чугунный крест с надписью:

«Старому слуге офицерского Собранья И. А. Литовёту, Офицеры Семеновского Полка».