Раннее детство Марины

Декабрь 1912 года. На шестом этаже большого каменного дома слышится мелодия Чайковского:

Ах, уймись ты, буря,

Не шумите, ели!

Мой малютка дремлет

Сладко в колыбели…

Комната, в которой поют, плотно закрыта. И всё‑таки квартира полна звуков.

Это отец Марины занимается со своими учениками.

Через коридор, тоже в плотно закрытой маленькой комнате, в плетёной детской коляске лежит девятимесячная Марина. Иногда она спит под пение, иногда же часами лежит с открытыми глазами и прислушивается к доносящимся до неё звукам.

В той же комнате, на полу, четырёхлетний Рома раскладывает в ряд деревянные дощечки; он сам нарисовал на них вагоны, паровозы, тендер.

— Бау — бау — бау! Третий звонок! Фю — у-у — у!.. — пронзительно кричит Рома, изображая отходящий поезд.

Марина поворачивает голову к брату…

В те годы Рома мечтал быть машинистом. Страсть к паровозу возникла у него с двухлетнего возраста. Я тогда учительствовала в Вязьме. Каждую субботу мы с Ромой встречали на вокзале московский поезд: отец приезжал к нам на воскресенье, а в понедельник утром возвращался домой, в Москву. Пыхтящий и фыркающий паровоз, длинный состав вагонов были первыми яркими впечатлениями в жизни мальчика. Человек, воле которого подчинялась вся эта махина, — машинист паровоза — казался Роме могучим волшебником из папиных сказок.

Помню, однажды мне подарили духи. Рома долго рассматривал флакон.

— Мама, зачем тебе духи? — спросил он.

— Я буду капать их на носовой платок, и платок будет пахнуть цветами.

— А ты любишь, как пахнут цветы?

— Да.

— А я люблю, как пахнет паровоз! Когда я буду большой, я куплю тебе духи паровоза…

«Бау — бау! Фю — у-у!..» — слышу я ещё в коридоре, возвращаясь вечером с работы. Я улыбаюсь: значит, всё в порядке — Марина, наверно, спит, а Рома играет.

Мне мало приходилось бывать с детьми. С раннего утра я уезжала в школу и только вечером возвращалась домой. Дети целые дни проводили с няней.

Няню мы все любили, она считалась членом нашей семьи, и я, уходя, спокойно доверяла ей детей и хозяйство. К нам она приехала неграмотной, но потом вместе с Ромой научилась читать и писать. Бывало сядет Рома за стол, положит перед няней лист бумаги и скажет:

— Ты, няня, тоже пиши, как я. Вот так…

И оба старательно выводят буквы. Потом Рома проверяет нянино «писание»:

— Эта буква не так пишется, вот как надо…

Шестилетний Рома терпеливо показывает и объясняет, как писать, как складывать буквы в слоги, а из слогов составлять слова.

Марина, её брат Рома и их мать, Анна Спиридоновна Малинина. 1913 год.

Вечерами, когда я, сидя за столом, проверяла большие стопы ученических тетрадей, отец или мяня рассказывали детям сказки. Особенно любила слушать их Марина. Забьётся в угол большого дивана и слушает, затаив дыхание. Иногда отец инсценировал сказки, вместе с няней, Ромой и Мариной мастерил маски и костюмы, и все четверо устраивали спектакль.

Любимой сказкой Марины была сказка «Ивашка». С увлечением изображала она мальчика, перехитрившего бабу — ягу. Любила она играть и в сказке «Царевна — лягушка». Скромная и терпеливая русская девушка — героиня сказки — очень нравилась Марине. Специально для Марины отец придумал похожую сказку — «Царевну — черепаху», — тоже с хорошим концом.

Вообще сказки с плохим концом Марина не признавала. Начнёт отец бывало рассказывать «Мальчика с пальчик» — Марина слушает внимательно и тихо. Но когда рассказ доходит до того места, где дети остаются в лесу одни, она затыкает — уши и кричит:

— Гадкая сказка! Не хочу слушать дальше!..

Бывали у нас и такие вечера: отец ставил маленькую

Марину на рояль, и она, по — своему переделывая некоторые слова, читала стихи или басни. Стихи Марина выучивала со слов Ромы, когда он вслух повторял их, готовясь к уроку. Голос у Марины был ниже, чем у брата, и читала она внятно и выразительно.

В такие часы отец не сводил глаз со своей любимицы. Когда видел, что читать стихи ей надоедает, садился за рояль и начинал играть и петь:

Во саду ли, в огороде

Девица гуляла.

Она ростом невеличка,

Лицом круглоличка…

А дети весело плясали под аккомпанемент отца.

В первые годы своей жизни Марина больше бывала с отцом, чем со мной. Росла она бойкой, ловкой, и отец не раз с гордостью говорил:

— Эту не стыдно где хочешь показать!

Однажды наша бойкая Марина струсила. Няня уложила её спать, а сама собралась ужинать. Но Марина без умолку смеялась и болтала, не отпуская от себя няню. Наконец няне надоело это, и она сказала:

— Слышишь, баба — яга стучит в окно!

— Где она? — с любопытством спросила Марина.

Няня подняла штору. Из окна на девочку глянула чёрная ночь. Марина в испуге затихла. С тех пор она начала бояться темноты.

Как‑то раз отец заметил, что Марина избегает заходить в тёмную комнату. Он рассказал ей сказку о трусливом мальчике, над которым все смеялись.

Марина спросила:

— Это стыдно — бояться?

— Очень стыдно быть трусом, — серьёзно ответил отец, — но я думаю, что ни ты, ни Рома никогда не струсите!

Марине запомнился этот разговор, ей и впрямь стало стыдно. И она придумала способ побороть свой страх перед темнотой: как только ей становилось страшно у порога неосвещённой комнаты, она начинала громко петь «Чижик — чижик, где ты был…» и с этой песенкой смело раскрывала дверь.

Темнота перестала пугать. Марина испытывала полное удовлетворение: теперь никто не будет над ней смеяться, и папа может быть за неё спокоен.

Закадычные друзья — Марина и Рома. 1916 год.

Марина любила игрушки. Самой любимой игрушкой была ситцевая кошка — большая, красивая, совсем как настоящая. Играть ею было весело и удобно: когда нужно, кошка становилась телефонисткой, когда нужно — кондуктором, пассажиром, зрителем, самолётом и даже окороком ветчины. А потом кошка стала артисткой самодеятельного театра «АОУБе».

Это странное название возникло совершенно неожиданно.

Рома, нежно любивший сестрёнку, старался научить её всему, что знал сам. К тому времени он умел уже немного читать и писать. Не энаю почему, но только первые буквы, которые Рома показал сестре, были: А, О, У, Б. Марина быстро усвоила эти буквы, и в честь такого большого достижения дети назвали театр «АОУБе».

Итак, главной артисткой была ситцевая кошка, Рома — режиссёром, а Марина с игрушечными зверями и деревянной матрёшкой — зрителями. Можно было бы начинать игру в «театр», но не хватало сцены.

Тут на помощь детям пришёл наш знакомый — вагоновожатый Василий Антонович. Это был давнишний друг отца и Ромы. Узнав об увлечении детей кукольным театром, он смастерил для них три деревянные рамы с подставками и предложил вставлять в рамы декорации.

Рома недурно рисовал, декорации были немедленно сделаны, и Рома сказал:

— Теперь у нас настоящий театр!

Подаренные рамы имели ещё одно достоинство: они легко разбирались и складывались.

Однажды прихожу я с работы и застаю в детской такую картину: посреди пола сложена куча дощечек — разобранный «театр», изображающий костёр; вокруг сидят и стоят куклы и звери: это мальчики-пастухи. Чуть поодаль на полу сидит Рома и глухим, таинственным голосом читает отрывок из тургеневского «Бежина луга». Марина, не сводя с брата глаз, напряжённо слушает. Внезапно, она начинает лукаво улыбаться, а потом и смеяться в голос.

— Ты что? — спрашивает Рома. — Тут же совсем не смешно, а страшно!

— Страшно, — подтверждает Марина. — И мне тоже страшно. И смешно, что страшно! Вот я и смеюсь…

Брат и сестра жили дружно. Ссоры были редкими и недолгими, а с некоторых пор прекратились совсем.

Возвращаюсь я как‑то из школы и ещё на лестничной площадке слышу крик. А надо сказать, в доме у нас никто никогда не повышал голоса. Мы старались действовать на детей внушением, уговорами, иногда строгими приказаниями, но никогда «и я, ни отец, ни няня не позволяли себе окриков. Поэтому крик, раздававшийся из квартиры, напугал меня.

Волнуясь, открываю ключом дверь, вхожу прямо в детскую и вижу: на полу сидит Марина и что‑то крепко прижимает к груди. Около неё стоят насупленный Рома и растерянная няня. Марина громко кричит:

— Ничего не дам! Всё моё!

— Что случилось? — спрашиваю.

Вошла я неожиданно, за Марининым криком никто не слышал моих шагов. На вопрос мой все обернулись. Марина сразу же замолкла. Ещё раз, уже строго, спрашиваю:

— Почему крик? Что случилось?

Наперебой принялись рассказывать. Сразу я поняла только, что кто‑то привёз детям игрушки, а Марина всё забрала себе. Наконец я попросила няню толком объяснить мне, в чём дело. Оказывается, утром к нам приехала из Харькова моя двоюродная сестра. Рома был в школе, и все привезённые подарки тётя отдала Марине, предупредив, однако:

— Это вам обоим. Придёт Рома — поделись с ним.

Весь день Марина играла новыми игрушками: впрягла лошадь, посадила в тележку куклу и бегала с ними по комнате. Когда вернулся Рома, няня ему сказала:

— Тётя привезла игрушки. Велела вам поделить их между собой.

Рома пришёл в восторг и от лошадки, и от куклы, и от тележки. Спросил Марину:

— А мне что?

Марина насторожённо посмотрела на него:

— А ты что хочешь?

— Лошадь! — не задумываясь, ответил мальчик.

— Нет, лошадь не дам! — Марина прижала к груди лошадку.

— Тогда дай мне тележку, — нерешительно проговорил Рома.

— Не дам — м-м! — ещё твёрже повторила Марина.

— Тогда хоть куклу, — взмолился Рома.

— Ничего не дам! — закричала Марина.

— Это нечестно, нечестно! — проговорил Рома и попробовал отнять у сестры одну из игрушек.

Марина подняла крик. В эту минуту я и вошла в комнату…

Я забрала все игрушки и сказала:

— Игрушек не получите совсем, пока не научитесь дружно играть.

Дети растерянно переглянулись. Я ушла в другую комнату, унося с собой игрушки. А через несколько минут ко мне робко вошла Марина и, заглядывая мне в глаза, сказала:

— Мамочка! Мы уже научились! Мы будем вместе играть всеми игрушками.

— Ну, а если кто‑нибудь из вас опять затеет ссору?

Марина сдвинула брови, долго думала и наконец заявила:

— Мы будем через день уступать: день я, день Рома. Хорошо? — И крикнула в коридор: — Рома! Рома! Я придумала, только ты согласись, пожалуйста!

Рома, конечно, согласился. И даже прибавил от себя ещё одно условие:

— Имениннику уступать без очереди!

С тех пор ссоры прекратились. Установленный порядок считался священным, и ни Рома, ни Марина никогда не нарушали его. Когда брат и сестра стали взрослыми, они часто вспоминали свой детский договор: если у них возникал по какому‑либо поводу спор, они устанавливали, чья очередь уступать, и спор быстро прекращался…

Рома пошёл в школу семи лет. Марина начала скучать без брата. Вместе с няней она ходила в школу встречать Рому. Приходили задолго до конца уроков. Марина брала с собой полный набор игрушек — коровку, лошадку, овечку, обезьянку, — раскладывала всё это на скамейке в школьной передней и в ожидании брата играла.

Но как только после звонка в конце коридора появлялся Рома, игрушки поспешно убирались в коробку и Марина чинно садилась на скамью, «как большая». Рома вручал сестрёнке что‑нибудь вкусное из своего завтрака, и она тут же с аппетитом ела. Потом вместе шли домой, по дороге рассказывая друг другу самые свежие новости.

В те вечера, когда к отцу приходили ученики, Марина внимательно прислушивалась к пению, доносившемуся из кабинета. Не раз отец заставал её у двери своей комнаты, когда ученики пели её любимые романсы и арии из опер. Больше всего любила Марина арию Марфы из оперы Римского — Корсакова «Царская невеста».

Потом она тихонько напевала эти арии, романсы, песни. У неё был абсолютный слух, и она очень правильно повторяла запомнившиеся мелодии.

Когда Марине было пять лет, отец показал ей ноты. Ему не понадобилось несколько раз твердить названия нот, объяснять, как они пишутся и где находятся на клавиатуре. Марина очень быстро схватывала и запоминала всё, что показывал ей отец. С тех пор нам трудно было отвлечь её от рояля. Как только отец уходил, закончив свои занятия с учениками, Марина занимала его место за роялем.

Однажды я услыхала тихое, но очень верное пение. Осторожно вошла в комнату и увидела: на пюпитре стоят раскрытые ноты — «Колыбельная песня» Чайковского; на диване лежит прикрытая одеяльцем кукла; шестилетняя Марина аккомпанирует себе двумя пальцами и напевает:

Спи, дитя моё, спи, усни, спи, усни,

Сладкий сон к себе мани.

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла…

Не могу сказать, чтобы уже тогда мы думали об артистической будущности Марины. Но в нашей музыкальной семье с детства определялось отношение к искусству. Моя мать была хорошей музыкантшей, моя сестра — оперной певицей. Отец Марины тоже долгое время работал в оперном театре, а потом стал преподавателем пения. Ничего не предрешая, мы, однако, радовались тому, что наша дочка полюбила музыку, и нисколько не удивлялись, когда Марина внезапно бросала игрушки, чтобы сесть за рояль.

Вероятно, выскажи нам в то время кто‑нибудь предположение, что Марина станет воздушным штурманом, мы бы просто от души рассмеялись. Да и сама Марина в детстве не мечтала об этом; она даже настоящего самолёта тогда не видела.

* * *

Октябрьское утро. Марина только что проснулась. Надела мягкие войлочные туфли и побежала бесшумно по коридору смотреть, как няня готовит завтрак. Пока папа спит, в квартире полнейшая тишина. Марина этот порядок никогда не нарушала. Зато папа всегда с ней ласков с утра, шутит.

Так же бесшумно по коридору ходит Рома. Надо быть уже в школе, а он дома.

— Где мама? — спрашивает Марина.

— Дома, сегодня все дома, — отвечает деловито брат.

— Почему? Разве сегодня праздник?

— Не праздник, а выходить на улицу нельзя.

— А гулять в Александровский сад пойдём?

— Нет, нельзя гулять. Скажут, когда можно.

Услышав такой разговор из комнаты, я увожу ребятишек в детскую и стараюсь их отвлечь игрушками и картинками.

Марина и Рома с отцом, Михаилом Дмитриевичем Малининым. 1917 год.

— Как хорошо, что ты, мамочка, дома и Рома дома! Весело! — И дочка начинает прыгать и шалить.

С улицы донёсся выстрел. Марина затихла, прислушивается.

— Что это?

В ответ на её вопрос раздался второй выстрел, ближе, а затем оглушительный залп потряс воздух. Стены дома дрогнули, стёкла зазвенели.

Марина широко раскрытыми глазами всматривается то в моё лицо, то в лицо брата, стараясь получить ответ.

Вместо ответа раздаётся рядом с нами треск стекла. На окне, словно живая, подпрыгивает ситцевая кошка. Всё это происходит мгновенно. Я не успеваю понять, в чём дело, как замечаю обломок штукатурки на полу и торчащий в каменной стене кончик пули.

— Уйдём, ребятки, поскорее отсюда в коридор — в окно пуля влетела, могла кого‑нибудь убить. Смотрите, вашу кошку насквозь пробило. — И, протягивая Мариночке кошку, я увожу детей.

Рома пытается остаться в детской, чтобы извлечь из стены пулю.

Я говорю ему:

— Уходи и ты! Папа потом вынет пулю и подарит её тебе на память.

Наш дом в Газетном переулке оказался под перекрёстным огнём. Погасло электричество. Но в комнатах светло от пожара, вспыхнувшего где‑то неподалёку.

Детей вывели в коридор — там безопасней. Коридор осветили одной свечкой. Кровати тоже вынесли в коридор. Всё необычно.

— Мы будем здесь жить? — спрашивает Марина.

Я села на одну из кроватей и прижала к себе сына и дочь. Марина пытливо вглядывается в мои глаза, стараясь прочесть в них ответ на все свои вопросы. Я молчу: трудно объяснить пятилетней девочке происходящее так, чтобы всё было понятно.

Но Марина ждёт, и я говорю:

— Ничего, скоро всё кончится. Народ прогонит богачей и сам будет управлять государством.

— И нами народ будет управлять?

Я утвердительно киваю головой.

— Значит, мы тоже государство? — не унимается Марина.

Я улыбаюсь. В разговор вмешивается отец:

— Конечно, Мариночка, мы тоже часть государства. Но главное — это народ.

— А он хороший? — допытывается Марина.

— Да, наш народ замечательный: добрый, мудрый, храбрый, трудолюбивый.

Отец увлекается, забывая, что слушательнице всего пять лет. Из всего Марина понимает только одно и сейчас же высказывает вслух:

— Значит, нами будут править хорошие люди?

Отец целует девочку. Она пользуется удобным случаем и просит:

— Папа, расскажи что‑нибудь.

Рома тоже подсаживается к отцу: начинается интересный и весёлый рассказ. Отец выдумывает разные занятные истории, чтобы развлечь детей.

Мы окончательно поселяемся в коридоре. Газет нет. Никто не выходит из квартиры. Сведения приносят соседи. Рассказывают, что хозяин нашего дома сбежал, что дворника убило шальной пулей, что доктор, живущий в нашем доме, ранен. Наконец приходит лифтёр и радостно поздравляет нас:

— Власть в руках народа. Революция победила!

На улице выпал первый снег. Тихо. Стрельба смолкла.

Внезапно в комнату врываются звуки похоронного марша. Мы выводим детей из дому. Длинная процессия проходит мимо нашего переулка.

— Что это? — спрашивает Марина.

— Это хоронят героев революции, — снимая шапку, отвечает отец.

Марина смотрит на грузовики с красными гробами, на флаги, повитые крепом, на венки с алыми лентами. Молча прижимается к отцу и шепчет:

— Жалко…

Процессия проходит к Красной площади.

На улице толпится народ. Кто‑то запевает бодрую песню. Многоголосый хор подхватывает её. На лицах людей радостные улыбки.

Народный поток увлекает нас за собой, и мы всем сердцем чувствуем себя неотъемлемой его частицей.

ПЕРВЫЙ КОЛЛЕКТИВ

Через год мы переезжаем на Зубовскую площадь. Здесь я начинаю работать в только что организованном детском доме. Дом большой, просторный. Раньше в нём было женское училище, нечто вроде института благородных девиц. Несколько воспитанниц училища остались в доме. Начальница называла их «наши» дети. О детях же, собранных сюда советской властью, презрительно говорила «ваши» дети и как могла притесняла их. Она скрывала продукты, отказывалась выдавать ребятам валенки и тёплую одежду, хранившиеся на складах. Дети мёрзли. У них опухали пальцы на руках и на ногах, они бегали босиком по нетопленному помещению. Руки и ноги покрывались волдырями. «Хозяйка» училища буквально издевалась над детьми. Но скоро порядки в детском доме были наведены;

Старую директрису выгнали. В комнатах затопили печи. Дети отогрелись и ожили.

Марина и Рома жили вместе с другими детьми. Марина была бойкая, смелая девочка, и мальчики не обижали её. Правда, первое время, когда класс посылал дежурную Марину в подвал за хлебом, кое‑кто из мальчиков пытался подставить ей ножку или отнять несколько горбушек, которые ребята особенно любили. Но тут неожиданно у Марины нашёлся защитник: самый сильный и большой мальчик — Коля Рыжов.

По странному совпадению, волосы Коли Рыжова были огненнорыжими, и тем, кто в первые дни дразнил его, довелось познакомиться с силой Колиных кулаков и надолго запомнить их. У ребят он пользовался большим авторитетом: был смелым, умным, а главное, превосходным товарищем.

Так вот этот самый Коля так пристыдил Марининых обидчиков, для убедительности показав им кулак, что мальчики больше и не пытались задирать её.

Однажды Марина сказала Рыжову:

— Конечно, я бы одна с ними не справилась, и тебе за защиту спасибо. Но я их ни капли не боюсь!

Коля снисходительно улыбнулся, смерил взглядом хрупкую Маринину фигурку, но перечить не стал — очень уж задорно и смело блестели Маринины глаза.

Наш детский дом стал нашей большой семьёй. Как только немного наладилась жизнь, появились возможность и время для развлечений. Мы устраивали для детей ёлки, дарили им гостинцы, организовывали вечера самодеятельности.

Марина охотно участвовала в таких вечерах. Вообще она с удовольствием делала всё, что ей поручали в классе. Свой класс она очень любила и всегда с гордостью говорила обо всех «событиях», которые в нём происходили.

Помню, с каким увлечением рассказывала Марина о выборах класоного старосты.

Обычно ребята выбирали самого дисциплинированного и успевающего мальчика. А на этот раз выбрали драчуна.

— Теперь он всех вас обижать будет, — сказала я Марине.

— Нет, не будет! Мы с него честное слово взяли.

— Но ведь он может и не сдержать слова?

— Что ты, мамочка, — возразила Марина, — он же его перед всем классом дал!

Марина оказалась права: избранный староста самоотверженно отстаивал интересы своего коллектива. Мальчик был сильным и смелым, и ребята из других классов предпочитали «не связываться» с ним. Марина торжествовала. Через несколько дней после выборов она сказала мне:

— Вот видишь, мамочка, мы были правы! Он оказался честным. И теперь весь класс старается быть таким же честным, как он.

Честность ребятам староста прививал по — своему: если кто‑нибудь отнимал у товарища какую‑нибудь вещь или если кого‑нибудь уличали во лжи, староста грозно смотрел на виновного, подносил к самому его носу кулак и изрекал:

— Честь класса — главное в нашей жизни. Не понимаешь? Сейчас объясню…

Мальчик предпочитал понять: кулак у старосты был увесистый, да и слова он говорил не очень понятные и потому особенно внушительные.

Марину в классе уважали: она хорошо училась и на уроках была внимательной и тихой. Но больше всего, по-видимому, любили её за то, что она была хорошим товарищем.

Была у Марины любимая подруга — резвая белокурая Валя. Как только кончался урок, Валя и Марина вылетали из класса, брались за руки и начинали, кружась, носиться по коридору. Если к ним присоединялись другие подруги, начиналась общая игра в «салочки». Со звонком игра прекращалась.

В классе за партой Марина преображалась. Ничто не могло её отвлечь, когда она слушала учителя. Решать задачи, читать или слушать рассказы было ей очень интересно. После уроков Марина помогала Вале решать задачи, но девочка отставала от класса. Тогда Марина попросила меня помочь подруге.

Валя стала каждый вечер приходить к мам в комнату, а однажды она привела с собой двух подруг — Лелю и Малелю.

Марине семь лет.

— Они тоже хотят послушать, — робко сказала Валя.

Стали заниматься втроём. Через несколько дней Леля привела ещё одну девочку. При этом Валя смущённо сказала:

— Это уже все. Остальные сами справляются с задачами…

Как радовалась моя Марина, когда учительница арифметики в первый раз похвалила девочек! Дочка крепко поцеловала меня:

— Большое тебе спасибо, мамочка, и от меня и от всего нашего класса! Теперь у нас нет отстающих по арифметике!

Нежной любовью платили мне дети за мою заботу. Вспоминается один случай.

В 1919 году мне пришлось выехать в командировку в Останкинский район.

Я сказала детям, что еду на три дня, а задержалась на целую неделю. Когда вернулась домой, Ромы я не застала.

— Он поехал тебя искать, мамочка, — сказала Марина.

Я заволновалась. Где будет искать меня мальчик? Район он, правда, знал, но в районе множество сёл и деревень, а на дворе зима, одежда на нём не ахти какая тёплая… Как быть?.. Долго волноваться не пришлось: через час Рома вернулся.

— Я испугался за Марину, — объяснил он своё возвращение: — нельзя же ей дома оставаться одной!.. А я мог и не вернуться сегодня — мало ли сколько сёл пришлось бы мне обойти! Ты ведь была бы недовольна, мамочка, правда?

Я расцеловала сына. В это время Марина быстро зашептала брату:

— Рома, давай же угощать маму!

Рома снял со стола салфетку, прикрывавшую какой‑то предмет. Я увидела две глубокие тарелки, полные сладостей.

— Откуда это?

— Мы с Мариной были на детском утреннике, — ответил Рома, — там устроили ёлку с подарками. Нам подарили эти гостинцы. Мы их не стали есть одни…

— Теперь мы все втроём будем есть, мамочка! — перебила Марина.

— Когда был утренник?

— Три дня тому назад…

Три дня на столе стояли сладости, которых мы все давно не видели! И три дня мои дети не трогали их, дожидаясь меня!.. «Славные у меня ребята!» — подумала я и, чтобы не огорчить их, отведала из каждой тарелки по прянику и конфетке.

Вспоминаю ещё один эпизод. Это было зимой 1920 года. Роме было двенадцать лет. Внимательно присматриваясь к работе электромонтёров, он научился проводить электричество, чинить пробки и звонки. Он это делал с удовольствием. В школе Рома провёл звонки в комнаты, где жили школьные няни. Постепенно он так напрактиковался, что стал работать, как настоящий монтёр.

Однажды штатный электромонтёр нашего дома заболел. Между тем в доме понадобилось срочно наладить кое — какую арматуру. Управдом, с моего разрешения, обратился к моему сыну. Рома охотно, быстро и хорошо выполнил заказ. Неожиданно в домоуправлении ему вручили довольно большое вознаграждение за его работу. Это был первый заработок Ромы.

Ничего не говоря мне о полученных деньгах, Рома попросил разрешения уйти ненадолго из дома по делу. Вернулся он часа через два, перезябший, но радостно возбуждённый и с порога передней крикнул нам с Мариной: «Принимайте дрова!»

Он привёз целый воз отличных берёзовых дров, что было очень кстати. Кроме того, он с торжествующим видом положил на стол два килограмма гречневой крупы. По тому времени это было целое богатство.

Когда дрова были уложены, я затопила железную печурку и приготовила вкусный ужин.

Марина весь вечер с уважением и гордостью смотрела на брата. В её глазах он за один день сразу вырос: сумел заработать деньги, как большой, причём истратил их не на одного себя, а на всю нашу семью.

* * *

Марине шёл уже восьмой год, и я решила серьёзно обучать её музыке.

Я привела её в Пушкинскую музыкальную школу на конкурс. Марина Очень спокойно говорила о предстоящем экзамене и так же спокойно, нисколько не смущаясь, спела там романс Чайковского «Ах, уймись ты, буря».

Пела она хорошо и выдержала конкурс. Два раза в неделю Марина стала посещать музыкальную школу. Музыка давалась ей легко. Но больше, чем игру иа рояле, она полюбила теоретические предметы — музыкальный диктант и сольфеджио. Предметы эти были новыми для Марины: в раннем детстве, занимаясь с дочерью, отец не обучал её музыкальной теории.

Между тем к нам подкралось большое горе: попал под мотоцикл отец. Неосторожно сойдя с трамвая, он был сбит проезжавшим мимо мотоциклом. В бессознательном состоянии его отвезли в больницу. Я навещала его через день и однажды привела к нему Рому и Марину. Через три недели отец умер. Марина тяжело переживала его смерть.

Об этом своём первом большом горе она писала в дневнике восемь лет спустя:

«Когда я узнала, что папа умер, я мысленно перенеслась в раннее детство, на широкий диван, в царство царевен — черепах и лягушек, но понять сознательно, что случилось, я не могла. Не могла также понять ничего я и тогда, когда стояла в церкви больницы. Папа лежал в гробу такой весёлый и всё улыбался. Я отошла от гроба и думала: зачем все плачут о нём, ведь он улыбается?.. Дальше поммю кладбище. Гроб опустили. А я всё думала, что папа сейчас встанет и скажет: «Ну, братцы мои, что же это вы!..» Но вот гроб стали засыпать землёй, а я всё думала: ну, скоро он встанет… Ведь он так смотрел на меня из гроба, будто подмигивал мне, что, мол, «уж и шутку же мы над ними подшутили!..» Но засыпали холм и все пошли домой, а я всё оборачивалась и смотрела: где же папа?»

СРЕДИ ПРИРОДЫ

Весной меня назначили заведующей подмосковной детской колонией. Рому и Марину я взяла с собой.

В колонии жило сто пятьдесят мальчиков — сирот солдат, погибших «а фронте. Марина сразу нашла своё место в мальчишеской среде. Целые дни она проводила на воздухе, впервые пользуясь открывшимися перед ней широкими просторами. Вместе с другими детьми она полола на огородах и помогала собирать в стога душистое сено.

Совсем близко от нашего дома была густая дубовая роща. В ней водились белки. Каждая замеченная детьми белка вызывала восторг. Осенью ребята собирали жолуди; их поджаривали и толкли на кофе.

В дневнике Марина писала об этом времени:

«Каждый кустик густого леса был мне мил и близок, каждый пень помнил мои ласки, и голубое небо не раз манило к себе и не раз слышало моё пение. Всё это были мои друзья: и птички, что так мило щебетали, и эти высокие деревья. Они осыпали нас сухими листьями, когда мы проходили под ними».

Рома в то время пристрастился к переплётному делу. Сначала он вместе с другими переплетал книги, клеил настольные игры. Потом он склеил маленькую модель самолёта. Забрался на чердак и сбросил её оттуда. Самолёт спланировал в воздухе и опустился на землю. Роме это занятие пришлось по вкусу. Он стал строить самолёты из прутиков, оклеивал крылья глянцевой бумагой. Когда самолёты были готовы, Рома затеял игру: он, стоя у окна на втором этаже, пускал самолёты в воздух, а мальчики и Марина ловили их у земли и снова приносили ему наверх.

Это было первое знакомство Марины с «самолётами». Сначала летающие модели произвели на неё некоторое впечатление, но потом Марина равнодушно смотрела на Ромины самолёты, и нельзя сказать, чтобы искусство брата вызвало у неё интерес к авиации.

К этому времени относится один эпизод в жизни Марины. Сам по себе эпизод этот незначителен, но я хочу рассказать о нём: мне кажется, что именно тогда начали формироваться в моей дочери сильная воля, уменье держать себя в руках, пренебрежение к физической боли.

Я заметила, что у Марины растут новые зубы, а старые, молочные, не выпадают. Попробовали раскачать молоч ные клыки — ничего из этого не получилось. Я повезла Марину к зубному врачу. По дороге сказала:

— Может быть, Мариночка, будет больно, когда доктор станет рвать зубы, но придётся потерпеть — это будет недолго. Если ты начнёшь капризничать, он рассердится и не станет тебя лечить. Сидеть надо неподвижно.

Дело оказалось сложнее, чем я предполагала. Врач объяснил, что молочные зубы, которые надо удалить, очень крепкие, что у них длинные корни и что иногда так бывает у детей. Тем не менее новым зубам надо освободить место, а потому придётся всё‑таки рвать.

— Будет больно, — сказал доктор Марине.

Она улыбнулась.

Я вышла в коридор и напряжённо прислушалась к тому, что происходило в кабинете. Была полная тишина. Потом дверь отворилась и показался врач. За ним вышла медицинская сестра; она показала мне два длинных крепких клыка. Марина в это время полоскала рот, и видно было, как дрожит её рука и как плещется в стакане вода.

Прополоскав рот, Марина вышла в приёмную. Я погладила её по голове, и она улыбнулась мне. Губы её слегка дрогнули. Глаза были сухими и ясными.

— Ваша дочурка — молодец! — сказал доктор. — Часто взрослые не умеют владеть собой при такой операции. А она и не пикнула!

На улице я увидела, как бледно лицо девочки.

— Очень было больно? — спросила я.

— Угу! — ответила Марина и, помолчав, добавила: — Но терпеть можно было…

Я вспомнила этот случай через много лет, когда Марине пришлось, улыбаясь, терпеть гораздо худшую боль в больнице, во время приступа аппендицита. Она улыбалась тогда потому, что ей непременно надо было поскорей выйти из больницы, иначе она не успела бы подготовиться к к полёту… Но об этом я расскажу потом. А пока…

Лето подходило к концу. Марина выросла и окрепла на воздухе. Пора было подумать о серьёзной учёбе.

Марина и Рома в поле. 1920 год.

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Снова Москва. Мы живём в центре города. У нас две большие комнаты, полученные по ордеру жилотдела. Паровое отопление в доме не работает, и в наших новых комнатах немногим теплее, чем на улице. А на улице зима, холодная, ветреная. Я покупаю железную печурку, и мы живём в той комнате, куда поставили печку. Труба выведена через форточку, и топить можно только тогда, когда ветер дует не в нашу сторону.

Вечером, возвращаясь домой, Марина устанавливает, откуда дует ветер. Если с запада — топить нельзя; если ветер южный или, ещё лучше, восточный — значит, можно затопить печку и греться сколько угодно.

Марина поступила в школу, во второй класс.

У неё появилась новая подруга — Катя, дружба с ко торой сохранилась на всю жизнь. Катя училась хорошо, но была не в меру резва и больше всего на свете любила похохотать. Хохотала она по любому поводу — долго, громко и заразительно.

В перемену они с Мариной веселились, а со звонком брались за руки и, не успев ещё досмеяться, входили в класс. В начале урока они пересмеивались, сидя на одной парте, а потом отворачивались друг от друга и тогда только успокаивались.

И вот однажды Марина поплатилась за своё неудержимое веселье.

Молодая преподавательница Зоя Николаевна начала урок. С удивлением она посмотрела на Марину, которая никак не могла удержать смех. Подождав минуты две, Зоя Николаевна велела Марине стать у стены.

Марина мгновенно перестала смеяться, но пережить позор первого в её жизни наказания ей было очень трудно. Она стояла бледная, едва сдерживая слёзы.

Дети плохо слушали урок и всё время глядели на Марину. Было не до занятий! Все знали, что Марина очень самолюбива. Кто‑то даже шопотом высказал предположение, что она больше никогда не придёт в школу…

Школа находилась неподалёку и была видна из наших окон. Ничего не подозревая, я, как всегда, стояла у окна, ожидая, когда Марина выйдет из школы. На этот раз мне пришлось долго ждать. Я уже начала волноваться, как вдруг увидела группу школьников и среди них Марину. Она шла с опущенной головой.

Ребята махали мне руками, а Марина даже не посмотрела в сторону дома. Я встревожилась… Наконец вся группа вошла в нашу квартиру, и брат Кати, Боря — староста класса, — рассказал мне всё по порядку.

Я заглянула в лицо дочке — оно было заплакано. Я её крепко расцеловала. Лица ребят прояснились.

— Теперь ты будешь знать всю свою жизнь, — сказала я, — что на уроке надо уметь себя во — время сдерживать.

— Да, мамочка, — сквозь рыдания проговорила Марина.

Потом она отёрла слёзы, улыбнулась и, повернувшись к своим товарищам, каждому из них крепко пожала руку.

Событие это так и осталось единственным в школьной жизни Марины — больше ни разу ей на уроках не делали замечаний. Этот случай ещё теснее сблизил мою дочь с её школьными товарищами.

Обычно после уроков Марина приходила в детский дом, где я работала.

Там некогда скучать. День насыщен интересными и полезными занятиями. Часто приходит пианистка, и ребята под музыку поют или танцуют. Иногда устраиваются выставки детских работ, вечера самодеятельности и спектакли.

Помню детский праздник. Ставят «Красную Шапочку». Марина в главной роли. Я с удовольствием смотрю на неё. Как настоящая Красная Шапочка, она смеётся и плачет, и кажется, что всё это происходит не на детской сцене, а в дремучем сказочном лесу. Дети в восторге от спектакля. Марину хвалят педагоги. Она счастлива.

* * *

Марине девять лет. Она идёт держать конкурсные испытания в музыкальный техникум имени Гнесиных. На этот раз она волнуется: пятьдесят мальчиков и девочек участвуют в конкурсе. Кто из них будет принят?

Принимают двоих — Марину и одного маленького скрипача.

Помню первое публичное выступление Марины.

Большой зал консерватории. На сцене — хор школы имени Гнесиных. В центре — моя Марина. Она самая маленькая по росту и по возрасту. От неё в обе стороны расходятся выстроенные по росту мальчики и девочки. Вопросительный взгляд Марины ищет меня среди публики. Во время пения она не сводит с меня глаз: мол, правильно теперь, мамочка?.

Я понимаю значение её взгляда. Дома, репетируя перед концертом, Марина громко, на всю квартиру, пела:

Не слыхать сердитых гнют…

— Что за «гнюты»? — спросила я. — Ты что‑нибудь путаешь, Мариночка.

— Нет, не путаю, у нас все так поют!

Я рассмеялась:

— Не «гнют», а «вьюг»! Ты просто ослышалась, да так и запомнила неправильно…

Я сижу близко от эстрады, голоса хорошо слышны мне. Хор поёт слаженно и стройно, но всё равно я отличаю голос моей дочки. «Вьюг» — отчётливо слышу я и одобрительно киваю Марине. Она успокаивается, и взгляд из вопрошающего становится озорным…

В гнесинском техникуме Марина проучилась всего один год, потом перешла в консерваторию, на детское отделение.

Опять экзамен. На этот раз Марина играет свою любимую вещь — фортепианную пьесу Глиэра «В поле».

На экзамене присутствует директор консерватории — композитор Ипполитов — Иванов. Он поднимает Марину на руки, гладит её по волосам. Глядя ему в глаза, Марина спрашивает:

— Выдержала?

Михаил Михайлович Ипполитов — Иванов смеётся.

— Нет, вы скажите: выдержала? — не унимается Марина.

Тогда Ипполитов — Иванов опускает Марину на пол и говорит:

— Ну, эта утка — проплывутка проплыла!

— Значит, выдержала! — радостно говорит Марина.

В консерватории Марине выплачивают небольшую стипендию, выдают продукты — постное масло, муку, крупу. Для семьи это большое подспорье. Но всё чаще я начинаю замечать: Марина без особой охоты садится за рояль. Гаммы и упражнения играет вяло, вообще старается разучивать не то, что требуют в консерватории, а то, что ей самой нравится: Шопена, Мендельсона, Моцарта, Глиэра. Особенно неохотно играет Баха.

Музыка к стихотворению «Гармонист», импровизированная Мариной в возрасте двенадцати лет.

Меня это удивляет: ещё недавно Марина играла Баха с увлечением. Скоро начинаю понимать, в чём дело.

Молодая учительница, готовившая детей к урокам у профессора, вызывает меня к себе.

— Ваша Марина, — говорит она, — играет Баха с выражением, по — своему исполняя его. Сколько я ни объясняю ей, что фуги Баха нужно играть спокойно и бесстрастно, она всё равно делает по — своему! А последний урок она совсем не выучила. Попробуйте вы повлиять на неё…

Я не стала влиять на Марину. Мне казалось неправильным приучать девочку к холодному и равнодушному исполнению.

Детское отделение при консерватории через год закрылось. Марину перевели в техникум имени Рубинштейна. По классу рояля она попала к профессору Страхову.

О нём она пишет в своём дневнике:

«Профессор Страхов добрейший человек. Музыка стала моим любимым занятием. Я уже хорошо пишу музыкальный диктант, пою сольфеджио, изучаю гармонию, занимаюсь ритмикой. Нужно сказать, что музыка есть неизбежная принадлежность моего сердца. Когда моё сердце было сжато неприветливым и официальным отношением ко мне, то — и музыка была сведена до минимума… Но когда моё сердце пригрето лаской, то и музыка в нём проявляется всё больше и больше и наконец заняла одно из первых мест. Пётр Николаевич со мной ласков, ободряет меня, всегда сочувствует мне, часто ласково гладит меня по голове или треплет по плечу, и я ожила».

Марине некогда подолгу сидеть за роялем: уроки, школьные кружки, домашние задания отнимают у неё много времени. Появляются новые интересы, новые увлечения. Марина заинтересовывается биологией.

В школе она — председатель биологического кружка.

Филиал «живого уголка» организуется у нас дома: банки с рыбками, которым Марина делает марганцевые ванны, баночки с жуками, расставленные на окне. Усатые жуки кажутся мне совсем неинтересными. Но Марина говорит о них с нежностью:

— Мамочка, разве ты не видишь, какие они милые?

— Они вялые, безжизненные, — возражаю я в надежде хоть немного разгрузить нашу комнату от любимцев дочки.

— Ах, мама! Как жаль, что ты их не любишь! — огорчённо восклицает Марина и даёт своим любимцам добавочную порцию корма.

Свои наблюдения она записывает в тетради; спокойно, без всякой брезгливости рассматривает и берёт в руки мышей, лягушек и гусениц.

Но и биология не поглощает Марину целиком. Она умудряется выкраивать время для того, чтобы помогать отстающим подругам; она готовит доклады, организует школьные вечера.

Самые интересные номера из программы предстоящего вечера Марина исполняет дома для меня и брата. В дни каникул у нас с самого утра можно услышать весёлые частушки, мелодию матросского танца или русской пляски.

В свободные вечера мы садимся за чтение и рукоделие. Одна из нас читает вслух, другая вышивает или шьёт. Я научила Марину шить, и она потихоньку мастерила себе блузки, а однажды сшила даже платье.

В такие вечера мы прочитали «Войну и мир» Толстого, «Тихий Дон» Шолохова, пьесы Островского. Марина завела специальную записную книжку: сюда вписывались характеристики любимых героев. И первой среди них была Наташа Ростова.

Однажды Марине поручили сделать на школьном вечере серьёзный доклад о 1905 годе. К этому докладу она готовилась долго и упорно, прочла много книг. Помню, среди них была и «Мать» Горького.

На вечер пошли мы все: Марина, Рома и я.

После выступления к Марине подошёл пожилой человек в морской форме. Издали я увидела, как он пожал ей руку и как счастливая улыбка озарила Маринино лицо.

Когда она подошла к нам, я спросила:

— Кто это был?

— Это бывший матрос с броненосца «Потёмкин», участник восстания 1905 года. Он сказал, что мой доклад ему очень понравился…

Но вот подходит к концу последний учебный год. Школа была семилетняя, и Марина закончила её в четырнадцать лет.

Трудно расставаться с детскими годами, с друзьями-товарищами, с любимыми педагогами! Поэтому грустно на душе у Марины в последний, прощальный вечер.

«В этот вечер я пережила многое. В своих речах наши учителя говорили нам, что мы вступаем теперь в новую школу, но более суровую, которая называется «жизнь». Я с грустью думала, что навек расстаюсь с этими милыми учителями и товарищами. Все они казались мне особенно хорошими, особенно красивыми в этот вечер. Я довольно рано ушла домой. Наши окна выходили во двор школы. Они были настежь открыты, и оттуда слышались звуки рояля и громкие голоса. Я села на кровать. Мама и брат спали. Какая чудесная весенняя ночь! Из школы доносились звуки фантазии Аренского. Эту вещь я играла на двух роялях с профессором Страховым. Мысленно я уносилась в предстоящую жизнь. Мои мысли смешивались с музыкой и чудесной весенней ночью, обнявшей всё окружающее, и я уснула».

«…Я собиралась страдать и грустить, но так не вышло: мы с мамой поехали отдохнуть в Ленинград, на дачу к маминой сестре. Один раз мы поехали в кино. Картина по содержанию была для меня малоинтересной, но весь этот вечер произвёл на меня впечатление. Мы спешили на последний поезд, чтобы попасть на дачу. Мы шли по мосту. Я заглянула вниз. Широкая река отражала в себе огни больших дворцов, стоявших по её берегам. Чудная картина: ночь и вода… Вернулись домой поздно, но было совсем светло. Я узнала, что такое «белая ночь»…»

Мы и не заметили, как подошёл срок нашего возвращения в Москву. Я спешила на работу. Марине предстояло поступать в восьмой класс.

В то время восьмые и девятые классы носили название спецкурсов. Кроме общеобразовательных предметов, там преподавали ещё и специальные, в зависимости от уклона курсов. Ученики, закончившие такую девятилетку, получали профессию и могли сразу же поступить на работу по специальности.

Марина учится в консерватории. 1922 год.

Надо было выбрать для Марины школу. Наш домашний «совет» после долгих обсуждений остановился на школе, которую в прошлом году окончил Рома. Школа была хорошая, с химическим уклоном. Марина любила химию и охотно согласилась избрать её своей профессией.

Начался трудный для Марины год. Ежедневно в девять часов утра она приходила в хорошо оборудованную школьную лабораторию, проводила опыты, делала записи. И чем дальше, тем больше увлекалась химией. День был рассчитан буквально по минутам. Над письменным столом появилось расписание:

С 9 до 11 утра — самостоятельная работа в химической лаборатории.

С 11 до 1 часу — уроки музыки.

С 1 до 7 — школьные занятия.

С 7 до 9 — домашние уроки.

С 9 до 11 —теоретические занятия в музыкальной школе.

Надо было ещё выкраивать время на французский язык, которым Марина занималась со мной и неплохо уже владела, и на уроки пения — петь её учила моя сестра. Несколько вещей Марина пела по-итальянски. Этот язык так понравился ей, что она решила и его изучить.

Школа, в которой я тогда работала, находилась довольно далеко от дома.

У меня не оставалось времени для домашнего хозяйства, и дети обедали в столовой.

Трудовая жизнь поглотила мою дочь. Ей некогда было ни гулять, ни развлекаться. К концу учебного года Марина тяжело заболела.

Была весна — самая горячая пора для школьных учителей. Я пришла домой поздно. Марина лежала в жару. Жаловалась на боль в ухе.

Врач сказал, что у неё воспаление среднего уха в тяжёлой форме.

Трижды делали проколы барабанной перепонки, а температура неуклонно повышалась. Устроили консилиум. Оказалось, что у Марины, кроме болезни уха, ещё и паратиф. Девочка находилась на пороге смерти. Она терпеливо переносила всё, что требовалось для лечения, но состояние её не улучшалось.

Характеристика, выданная Марине Малининой в 1926 году по окончании школы — семилетки № 22 города Москвы.

Наконец профессор сказал:

— Ей нужен специальный уход и постоянное врачебное наблюдение. Вы сами не сможете выходить её. Нужна больница.

Когда дверь за профессором закрылась, Марина позвала меня:

— Мамочка, я хочу умереть дома…

Мы не отвезли её в больницу. Мы с Ромой решили выходить её дома. Школа предоставила мне отпуск и дала денег на лечение дочери. Ни днём, ни ночью не отходила я от Марины.

Рома не раз по ночам бегал за врачом и в аптеку, сменял меня у постели сестры.

Уходом, вниманием и любовью мы подняли Марину на ноги. Длинную русую косу её пришлось обрезать, на голове выросли тонкие светлые кудряшки.

После двух с половиной месяцев болезни она очень изменилась и ослабела. Лечащий врач сказал мне:

— Если вы не хотите, чтобы ваша дочь потеряла память, разгрузите её от чрезмерных занятий.

Нужно было выбирать: химия или музыка. Я предоставила Марине самой сделать выбор.

Марина думала, что я предпочитаю музыку, хотя я этого не высказывала. Быть может, сделай она тогда другой выбор, совсем по иному пути пошла бы её жизнь. Не было бы завода, Военно-Воздушной академии, не было бы страсти к авиации, не было бы штурмана Марины Расковой…

Марина не хотела огорчать меня, и она не сразу сказала о своём решении. Но я поняла: выбор был уже сделан. Может быть, ещё до того, как об этом заговорил врач. Может быть, ещё во время болезни, когда она имела возможность «додумать всё недодуманное»; когда, по её словам, в неё «запала искра коммунизма» и она начала мечтать о комсомоле…

Решение было принято: Марина выбрала химию.

ТЕАТР

Впервые за все последние годы мы смогли снять дачу — в селе Ильинском, на берегу Москвы — реки.

Книги остались в городе: я хотела, чтобы это лето Марина провела среди природы. Дни проходили на реке. Марина удила рыбу, каталась на лодке, плавала, грелась на солнце.

Дачу мы сняли на заработанные Ромой деньги: он тогда уже служил в радиолаборатории.

Вот что записала Марина в своём дневнике перед началом учебного года, когда лето уже подходило к концу:

«Наступала осень. Вода в реке стала холодная, и мы больше не купались. Часто лили осенние дожди. Решено было трогаться в Москву. Собрали вещи. В 6 часов утра солнце осветило нашу избу, и мы ожили. Я быстро оделась и выбежала навстречу ясному солнечному осеннему дню. Солнышко прогоняет все тени ночи, и я становлюсь очень весела. В школе меня зовут «пушкинской Ольгой», «вечным двигателем», «живой силой», «бесконечной энергией». Я переживаю ту пору, когда можно любить всех: и вас, и вас, и вас…

Мы решили ехать в Москву поездом. Напились свежего тёплого молока и направились к станции. Когда мы шли по мосту, я взглянула на село, где так хорошо протекали дни моей жизни. Входя в старый лес, я ещё раз обернулась, и мне показалось, что домики, как знакомые, издали приветливо кивают нам своими крышами. Я послала им воздушный поцелуй».

Почти всё своё жалованье сын отдавал мне, оставляя себе только немного денег. Но и эти деньги Рома тратил не на себя: ему хотелось, чтобы сестра его всегда была хорошо одета, и он покупал ей то туфли, то материал на костюм. Иногда он доставал и для Марины платную работу по черчению. Марина недурно чертила и легко справлялась с этой работой. На первые заработанные деньги Марина купила себе нарядное платье, выбрав его по Роминому вкусу. Для брата с сестрой это было большим событием.

Окрепшая и совершенно оправившаяся после болезни, вернулась Марина осенью в Москву.

В эту зиму началось её увлечение театром.

В детстве ей почти не приходилось бывать в театре, и всё её представление о нём сводилось к любительским спектаклям в детском доме, а потом в школе. В оперу она пошла впервые, когда училась в шестом классе: слушала «Ночь перед Рождеством». В том же году попала в филиал Большого театра. Именно попала, а не пошла, и при довольно забавных обстоятельствах. Перед тем как отпустить детей на весенние каникулы, в школе им выдали какие‑то билеты со школьной печатью и чьей‑то подписью. Марина спросила у одного из мальчиков:

— Куда это?

Недолго думая мальчик ответил:

— В филиал Большого театра.

Марина поверила и отправилась вечером в театр.

Давали оперу «Ромео и Джульетта». Пел знаменитый артист Собинов. Марина протянула контролёру свой билет. Контролёр улыбнулся и сказал:

— Это не в наш театр.

Но Марина уже решила во что бы то ни стало послушать Собинова. Она побежала к старшему контролёру, потом к администратору и до тех пор бегала по театру, пока её не впустили в зрительный зал.

Домой она вернулась в полном восторге от оперы, от Собинова, от всего виденного и слышанного.

Оказалось, что билет, по которому Марина слушала знаменитого Собинова, был выдан на школьный вечер, а мальчик просто пошутил.

С этих пор Марина всей душой полюбила театр. В девятом классе она писала в дневнике:

«Мне пятнадцать лет. Май. Весна. Чудное яркоголубое небо светится над вечно волнующейся, куда‑то стремящейся Москвой. И я хожу по тебе, Москва! Я тоже живу твоей жизнью! Почти все зачёты сданы. На душе легко и хорошо в ожидании лета и отдыха. Аромат распустившихся деревьев наполняет нашу комнату.

7 мая 1927 года. Может быть, мне только казалось, что этот день был так хорош, но я убеждена, что он действительно был хорош!.. Часы на стене показывали «два». Дома никого не было, и я потихоньку стала собираться на курсы — отнести чертёж. Он у меня в руке, очень трудный, но на этот раз не смазанный. Я радостно взглянула в окно, из которого доносился запах сада, и готова была уходить, как вдруг раздался телефонный звонок. Я быстро взяла трубку:

— Алло!

В трубке послышался голос моего брата:

— Ты ещё не ходила на курсы?

— Нет.

— Ну, так не ходи.

— Почему?

— Я достал два билета на сегодняшний вечер в театр Станиславского. Пойдёшь?

— Конечно! Чертёж можно отнести завтра..*.

Я повесила трубку и подпрыгнула от восторга.

День показался мне ещё лучше. Я побежала смотреть афиши театров, которые висели на противоположном доме. Подбегая к ним, я в душе мечтала, чтобы шёл «Евгений Онегин», — я много раз слушала его по радио, но ещё ни разу не видела в театре. Я была немного разочарована, когда прочла в афишном столбце, отведённом для сегодняшнего дня, название совершенно незнакомой мне оперы: «Богема». Однако и это не помешало моему восторгу. Я с нетерпением дожидалась вечера. Наконец брат принёс билеты и опять ушёл на службу. Вернулась из школы мама, и мы с ней стали собираться. Я волновалась и спешила.

И вот мы подходим к ярко освещённому подъезду театра. Вот мы уже в зрительном зале. Уютное помещение театра и яркое освещение так настроили меня, что когда заиграли увертюру, я чуть не заплакала от восторга. Подняли занавес. Сцена изображала мансарду одного из домов Парижа. Молодые голоса артистов понеслись по залу, слились и долго звучали. В этот момент я была всецело поглощена музыкой, грёзой унеслась туда, на сцену… Занавес закрыли, а я всё смотрела туда. Сердце моё громко стучало, щёки горели. Мама удивлённо смотрела на меня и спрашивала, что со мной.

Трагический конец оперы заставил меня рыдать, чего в жизни со мной не бывало. Артистов вызывали, но мне было не до того: слёзы душили горло, и я не могла произнести ни слова. Мы вышли из зала, когда он опустел и погасили свет. По дороге домой я долго молчала…

Я решила серьёзно заняться оперой. Об этом я сказала своей тёте Тане. Она приняла во мне участие. Ах, как приятно, как отрадно на душе, когда в горе кто‑нибудь придёт утешить тебя! И не меньше отдыхает душа, когда кто‑нибудь сочувствует твоей цели и хочет помочь тебе на пути к ней. От тёти Тани я вернулась домой с клавиром оперы Тома «Миньона». Я с интересом принялась за разучивание этой оперы. Она не шла ни в одном из театров, и я никогда в жизни её не слыхала. Поэтому разбирать мне было очень трудно. Но я одолела её с интересом начинающего музыканта.

Тётя с видимым волнением выслушала от мамы, с каким рвением я разбирала оперу, ласково взяла её у меня из рук и, подойдя к шкафу с нотами, прослезилась. Она, уже давно сошедшая со сцены оперная артистка, видимо вспомнила свою юность, своё почти священное отношение, своё благоговение перед оперой.

Она достала из шкафа ещё один клавир и вручила его мне. Это был клавир оперы Пуччини «Богема». Я её играла и пела. С радостью обнаружила, что у меня диапазон в две с половиной октавы. Я выучила наизусть много арий: не только пела их, но и играла на рояле.

Музыка наполняет мою голову и сердце. Во всём музыка! Каждое слово — пение! Жизнь — опера!

И вот я учусь петь. Три раза в неделю я хожу к милой тёте Тане. Она учит меня с удовольствием. Я пою уже вокализы Конкона. Тётя при мне сказала маме, что у меня большой голос и что мне учиться безусловно стоит. Взяла у тёти оперу Масканьи «Сельская честь» — разбирать.

Я стала чутко прислушиваться к рассказам тёти, стала очень считаться с её мнениями. Этому периоду я приписываю зарю своего художественного пробуждения, понимания театра, особенно оперы. Я полюбила театр, он стал моей целью, моим идеалом!..»

Любимым композитором Марины был Римский — Корсаков. Его оперы, написанные на сюжеты русских народных сказок, были особенно понятны и близки Марине. Она наслаждалась его полнозвучными оркестрами, богатством и яркостью музыкальных образов, в которых так красочно звучит «сила народная, сила богатырская». Эта музыка будила в ней глубокие патриотические чувства и стремление к прекрасному…

У неё не было ещё чётко очерченной жизненной цели, она не подозревала и не могла подозревать, что будет воздушным штурманом, но она жадно стремилась к знаниям, черпая их и в науке и в искусстве. Она словно набиралась сил для будущих больших и трудных дел.

Всю жизнь преклоняясь перед искусством, Марина всё же избрала для себя иной путь.

ЗАВОД

Весна 1928 года. Сданы последние зачёты в школе. Марину направляют практиканткой в лабораторию Бутырского анилино — красочного завода. Через несколько месяцев она проходит квалификационную комиссию и получает звание химика — аналитика.

Дома только и разговоров, что о заводе. Вернувшись с работы, Марина прежде всего подолгу возится в ванной: не так‑то просто отмыть измазанные красителями руки.

— Какие там чудесные люди! — говорит Марина. — Какая хорошая молодёжь!.. И какая там полная, настоящая жизнь!

Целые дни Марина проводит на заводе. По вечерам, после работы, комсомольцы гурьбой отправляются в клуб, репетируют пьесы, ставят спектакли. Марина увлечена встречами с новыми людьми, лабораторными опытами, клубной сценой.

Она делает в дневнике запись:

«Я так полюбила завод, что его котлы наполняют мою душу, как прежде наполнял её театр…»

Однажды весной Марина вернулась с завода, смущённо держа в опущенной руке букетик ландышей. Цветы смотрели в пол, кверху торчали ровно обрезанные стебли.

Я сразу заметила смущение дочери.

— Поставь ландыши в воду, Мариночка. Так они скоро завянут.

Марина метнула на меня радостный взгляд, налила в вазочку воды и бережно поставила в неё свой букетик. Потом понюхала цветы и сказала:

— А я думала, мамочка, что ты рассердишься…

— За что же сердиться, Марина?

— Эти ландыши мне подарил один мой товарищ по заводу.

— Не вижу в этом ничего дурного, — сказала я. — Смотри, как они украсили нашу комнату!

Марина поцеловала меня и на этот раз ничего больше не сказала. А я подумала: «Совсем взрослая у меня дочь…»

Недолго пробыла Марина на заводе, всего несколько месяцев. Но этот период своей жизни она сама считала очень важным. Завод много дал ей, он помог ей разобраться в важных жизненных вопросах: там она узнала цену и прелесть созидательного труда, там поняла, что истинное счастье человека в коллективном творческом труде.

В КРЫМУ

Марина вышла замуж. Летом она с мужем уехала на месяц в Крым.

Множество писем получила я за этот месяц. Южная природа, красота и величие Чёрного моря захватили Марину. Почти все её письма посвящены описанию природы и путешествиям, которые они с Серёжей проделали пешком по южной части полуострова.

«21 июня.

Расскажу тебе о нашем путешествии. Мы проезжали Гнилое море, очень интересная картина: мы въезжали иг Крымский полуостров. Началась степная часть Крыма, деревушки до самого Симферополя, гДе мы были в пять часов утра. У Симферополя у степи как будто поднялись края. Затем вблизи показались отлогие горы, а вдали виднелись синей цепью настоящие горы. Оставалось езды только два часа. Но тут дорога была уже очень красива. Проезжали пять туннелей, множество красивых мест и Бахчисарай. Он произвёл на меня сильное впечатление. Это была своеобразно красивая картина.

От Севастополя до Ялты нам предстояло проехать лёгким открытым автомобилем. Дорога хорошая, но с такими крутыми поворотами, что порою казалось: вот — вот вылетишь из машины и полетишь вниз. Но шофёр был опытный и брал эти изгибы. На 34–м километре — Байдарские ворота к морю. Началась удивительная дорога: справа — море, слева — высоченные скалы. Красота необыкновенная! Но 45 километров этой красоты так подействовали на меня, что начала кружиться голова, и пришлось смотреть вперёд, а не по сторонам. За весь путь с нами была только одна авария: мы наскочили на арбу. Возница заснул и не слыхал на повороте нашего гудка. Авария ограничилась небольшой поломкой крыла и искривлением тяги. Серёжа с шофёром починили, и автомобиль, покапризничав немного, пошёл дальше.

Мы сняли комнату с террасой. Дача стоит на горе, вся в зелени. По стенам множество роз. В саду кипарисы, туи, шиповник, жасмин и глицинии. По склону горы растут большие кусты диких белых роз. Кругом маки, цветут гранаты. До моря две минуты ходьбы… В одну сторону вид на море, в другую — на цепь гор. Вечером видны огоньки Ялты. Купаемся. Мне везёт: в нашей комнате стоит пианино, и я на нём играю».

«28 июня.

…Время провожу отлично: всё время бродим по окрестностям. Ты ведь знаешь, мамуся, мою любовь к экскурсиям. Мы лазили на скалу Пеги, позади Ялты. Там есть древняя молельня, высеченная в скале, которую относят к каменному веку. Видели сколопендру и змею. Москитов нет.

Вторую экскурсию мы посвятили побережью. Мы осмотрели Ливадию, прошли в Ореанду, поднялись на Крестовую гору. Накануне нашего путешествия с этой скалы разбился насмерть один экскурсант. Но мы такие горцы, что сами удивляемся. За эту прогулку мы приобрели друзей — электромонтёров. На другой день опять пошли и вернулись домой во втором часу ночи, пройдя за день 50 километров. Нас теперь считают хорошими ходоками, особенно удивляются мне.

Завтра поднимаемся на Ай — Петри с ночёвкой, чтобы застать там рассвет».

«3 июля.

…Третьего дня катались на лодке От Ялты до Ливадии. Серёжа грёб, но было трудно, так как береговой ветер относил лодку в море, волны захлёстывали. Я вычерпывала из лодки воду. К Ялте мы подъехали по колена в воде, но удовольствие получили огромное».

«5 июля.

…Ночевали в «Охотничьей губе». Спали в пещере на сырой земле. Подушкой мне служила охотничья собака. Жгли всю ночь костёр. Воспоминания чудесные! Видели водопад Учан — Су. Невозможно описать всей прелести этих путешествий, в особенности потому, что они были совершены пешком…»

Пройдёт несколько лет, и Марина вернётся к этим местам. Только увидит она их из кабины самолёта и будет смотреть на них по — деловому, напряжённо, с улыбкой вспоминая о том впечатлении, которое произвели они на неё в юности в первый раз…

МАРИНА — МАТЬ

29 мая 1930 года родилась Таня.

Незадолго до этого семейного события у нас зашёл разговор об именах. Марина сказала:

— Я люблю простые русские имена. Если будет сын — назову его Ваней, в честь Вани Лыкова из «Царской невесты» Римского — Корсакова. Чудесный образ!

— А если дочь? — спросил кто‑то из нас.

— Дочь пусть будет Таней, в память пушкинской Татьяны…

Марина любовно ухаживала за дочкой. Всё для неё было сделано Мариниными руками — каждая кофточка была старательно обвязана, каждая наволочка красиво вышита.

Но вот огорчение: Марина любила толстых детей, а Таня была худенькая. Как ни уверял врач Марину, что «толщина детям ни к чему», Марина огорчалась и старалась всеми силами откармливать девочку. А у Танюши, как назло, был прескверный аппетит!..

Часами просиживала Марина с Таней на бульваре в любую погоду. Ни дождь, ни мороз не заставляли её изменять режим. Летом девочка находилась на воздухе буквально от зари до зари. Марина старалась воспитать свою дочь выносливой и закалённой.

Когда Тане было около года, мы задумали снять дачу в Мякинине, на Москве — реке. Было половодье. В такое время не много охотников ездить снимать дачи. Но мы всё‑таки поехали и, конечно, взяли с собой Танюшу.

С трудом нашли лодочника, который согласился нас перевезти. Уселись в лодку и поплыли по широко разлившейся реке. Порывы ветра и сильное течение уносили нас в сторону, на середину реки. Я крепко прижимала к себе Таню, а Марина сидела на руле.

Таня блестящими глазами смотрела кругом на непривычную картину. Немного мы всё‑таки волновались, но виду не показывали. Да и сам лодочник был заметно встревожен, хотя всё время уверял нас, что путешествие пройдёт благополучно.

Всё действительно кончилось хорошо: дачу сняли, с тем же лодочником вернулись обратно и к вечеру были дома…

Едва переехав на дачу, мы всей семьёй взялись за устройство цветника. Отец Тани, Сергей Иванович, был мастером планировать клумбы, а дорожки у него получались прямые, как стрелы. Цветник наш вышел на славу, но скоро мы заметили, что с него исчезают самые красивые цветы: это Таня срывала их. Марина стала внушать дочке, что рвать цветы можно только в лесу и в поле, а в саду, где в них вложено много труда, цветы нельзя трогать. Таня выслушала её внимательно, кивнула головой. С тех пор цветы красовались на клумбах. Таня подходила к ним, рассматривала, нюхала, но больше не сорвала ни одного цветка.

Каждое утро мы втроём уходили на пляж. Марина с детства хорошо плавала и старалась приучить Таню к воде. И годовалая Таня тянулась к реке, садилась в прогретую у песчаного берега воду и плескалась в ней, как рыбка. При этом она громко смеялась от восторга.

Однако ни уход за дочкой, ни хозяйство, ни рукоделие не могли заполнить Маринину жизнь. Её тянуло к настоящей работе, к людям, к живой деятельности.

И больше всего ей не хватало коллектива.

Марина затосковала по работе. Неожиданно, когда Тане исполнилось полтора года, Марине предложили место чертёжницы в Военно-Воздушной академии.

Это определило её судьбу.

КРУТОЙ ПОВОРОТ

«Я, описывая свою жизнь, вперёд ничего не знаю. Я пишу обо всём, что волнует меня. Может быть, один из маленьких случаев будет потом целой эпохой в моей жизни» (строки из Марининого дневника).

Дочь Марины Расковой Таня в трёхлетием возрасте.

Когда эта «эпоха» наступила, Марине было девятнадцать лет.

Она пришла в авиацию через черчение. Не раз с благодарностью вспоминала она своих школьных учителей, научивших её искусно владеть рейсфедером и быстро, безошибочно считать.

Как хорошо, что они были так требовательны, что много задавали на дом уроков! Иногда в школе это казалось непосильным, но как же теперь, в «большой жизни», всё это пригодилось Марине! Она умела превосходно и быстро делать любой расчёт, а это так важно в штурманском деле! Став штурманом…

Но я забегаю вперёд. Когда Марина пришла в аэронавигационную лабораторию академии, она ещё не знала, что из чертёжницы станет штурманом. Она попала в совершенно новый мир и с любопытством приобщалась к нему.

Всё здесь было непонятным и интересным. Новые слова: секстант, визир, ветрочёт; новая обстановка: большие чертёжные столы, таблицы, плакаты, диаграммы, длинные, во всю стену, шкафы с приборами; новые люди: бывший морской штурман, ставший преподавателем Военно-Воздушной академии, — Николай Константинович Кривоносов, прославленный на весь мир авиатор — Александр Васильевич Беляков.

Это была заря штурманского дела в авиации. Марине посчастливилось — она стала ученицей и сотрудницей пионеров этого дела.

В обязанности Марины входило черчение и помощь преподавателю в учебные часы. Она должна была присутствовать на лекциях, по мере надобности приносить те или иные чертежи и приборы. Марина вслушивалась в слова лектора, невольно запоминала их.

Увлекательное штурманское дело незаметно заинтересовало её. Она стала слушать внимательней, спрашивала у Кривоносова всё, что не понимала в лекции. Он охотно делился с ней своими знаниями.

Марина Раскова. 1932 год.

По-иному стала относиться Марина к лабораторным приборам; названия их стали звучать для неё по-новому. Мысленно она уже видела их в самолёте, постигала назначение их в лётном деле.

Начальником аэронавигационной лаборатории был назначен Александр Васильевич Беляков. Он так любил свою профессию, так интересно рассказывал о ней, что все, кто окружал его, невольно начинали увлекаться штурманским делом. А он особенно внимательно и чутко следил за теми, кто проявлял интерес и инициативу, выходящие за круг служебных обязанностей.

Марина, заинтересовавшись делом, жадно схватывала всё, что расширяло в этом деле её кругозор. Беляков заметил это. Он стал поручать ей задания, превосходившие её знания. Но Марина упорно сидела за книгами и таблицами, пока задание не становилось понятным. Она ни от чего не отказывалась, ничто её не пугало.

Сама того не сознавая, Марина быстро шла к профессии штурмана — лётчика. Не довольствуясь работой в лаборатории и лекциями, на которых она присутствовала как лаборантка, она поступила на заочное отделение Ленинградского авиационного института.

Наконец наступил день, когда Беляков взял её с собой в полёт. Теоретически она уже овладела профессией штурмана; полёты с Александром Васильевичем научили её применять свои знания на практике.

Всё труднее становилось Марине отрываться от работы. Она мало бывала дома, редко занималась Танюшей.

Иногда она рассказывала мне о тревоге за дочку, которая закрадывалась в её сердце, о тоске по девочке, охватывающей её внезапно, во время самой увлекательной работы.

Так продолжалось полтора года. Я видела и понимала: никакая сила — ни тревога за Танюшу, ни тоска по семье, по дому, — ничто не оторвёт уже мою Марину от избранной цели. Путь, по которому она идёт, — верный путь, и она не свернёт с него, не остановится…

Я получила пенсию за выслугу лет и оставила работу. Воспитание Тани и все домашние дела перешли в мои руки, Марина могла теперь спокойно работать. Ничто не должно было больше отрывать её от любимого дела.

Но зато каким праздником стали для нас выходные дни Марины! Тут уж она целиком принадлежала нам. Она подолгу гуляла с Танюшей, катала её зимой на салазках, по вечерам играла для неё на рояле, пела любимые песни девочки. Она отдыхала сама и много радости приносила нам.

Летом Марину командировали в Научно — исследовательский институт Гражданского воздушного флота. Это был центр молодой штурманской науки. Душой всей творческой работы был известный штурман, будущий участник экспедиции на Северный полюс — Иван Тимофеевич Спирин. Он ещё больше увлёк Марину, ещё глубже ознакомил её с работой штурмана. Каждый день приносил ей новые знания. В сущности, она была уже штурманом. Ей не хватало только практической проверки на большой самостоятельной работе. Она уже мечтала об этой работе и осенью 1933 года получила её.

ЧЕРНОМОРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

На Черноморском побережье прокладывалась новая воздушная трасса: Одесса — Батуми. В экспедиции, посланной для изучения трассы, были: геодезисты, гидрографы, картографы, геологи, гидрогеологи, фотографы, чертёжники, инженеры, строители, лётчики. Их было много, и среди них должен был находиться один воздушный штурман: без штурмана работа экспедиции не была бы полной.

Большое, серьёзное это дело доверили Марине — она была назначена авиационным штурманом Черноморской экспедиции.

Она впервые летала над морем; она увидела с воздуха побережье, по которому недавно ходила пешком. Она смотрела на него глазами штурмана.

Не раз её самолёт попадал в шторм, и она выводила из него машину. Не раз видела она мираж: там, где по карте не должно быть никакой возвышенности, неожиданно возникает скала и стойко держится в поле зрения, пока самолёт вплотную не подлетит к ней; тогда мираж исчезает. Она научилась делать с самолёта фотосъёмки и составлять описание местности.

Ежедневно Марина выкраивала время для того, чтобы написать домой. Она писала подробно о себе и о своей работе.

«Одесса, 11 октября 1933 года.

…Вот я снова в Одессе, цела и невредима. Так много пережила я вчера и сегодня, что не знаю, с чего начать свой рассказ.

Дело было так: вчера я встала в 4 часа и в полной темноте отправилась на аэродром. В седьмом часу взошло солнце, а в 7 часов 10 минут я уже вылетела в очень большой и серьёзный перелёт. Маршрут был таков: Одесса— Очаков — Херсон — Скадовск — Геническ и обратно. Последняя точка маршрута — Геническ — лежит на Сиваше. Район очень опасный, потому нам дали самую легкосадящуюся машину — «У-2». Но эта машина берёт горючее только на 2Уг часа полёта, а дальше её надо доливать.

Вылетели мы с лётчиком в прекрасную, безоблачную погоду и сразу же набрали высоту 1200 метров. Так мы летели около 20 минут.

Вдруг вижу, что под нами настилается туман. Это около Очакова. Туман густеет, и минут через десять мы оказываемся выше густого, непроницаемого тумана. Машина наша не оборудована для слепого полёта, а без бортового визира не было возможности узнать ветер.

Я была официально командиром корабля; мне предстояло принимать решение. Быстро оглядевшись, я учитываю, что за концом туманного облака — далеко на горизонте — видна река Буг. Решаю ломать маршрут и идти с Очакова не на Херсон, так как весь путь в тумане, а на Николаев. В нескольких километрах до Березанского лимана мы медленно начинаем терять высоту. Лётчик передаёт мне записку, в которой пишет, что мотор испортился настолько серьёзно, что не поддаётся ни увеличению, ни уменьшению оборотов, высота падает. Предстоит на полной скорости врезаться в землю, так как газ вышел из управления. Он решает совсем выключить мотор, а я должна быстро найти посадочную площадку — куда садиться. Площадку намечаю. С выключенным мотором планируем на пашню. Благополучно приземляемся. Оказалось, что отъединилась газовая тяга. Лётчик чинит мотор, а я оберегаю самолёт от сбежавшихся ребятишек из деревни Тузлы: все хотят пощупать машину. Ремонт окончен. С помощью крестьян вытаскиваем самолёт на край поля, запускаем мотор и вылетаем, просидев на вынужденной посадке 40 минут.

Продолжаем полёт через Николаев на Херсон. В Херсоне на аэродроме садимся, чтобы долить горючее. Только в 6 часов вечера получаем бензин. Но лететь на Сиваш уже поздно. Приходится ночевать на Херсонском аэродроме. Город от аэродрома в 47 километрах. Уйти от самолёта нельзя. Темно. Освещения нет. Устанавливаем дежурство: один сидит в самолёте, а другой спит на куче соломы. Так меняемся каждые два часа.

Светает. Оба усталые, голодные, прозябшие. Стучат зубы от бессонной ночи и сырости. Дождь перестал, но всё обложено туманом. Лётчик готовит самолёт, а я иду на вокзал за водой и снова шлю тебе открытку. В 9 часов утра, когда туман поднялся, вылетаем дальше. Облачность низкая — 400 метров. Идём на высоте 300–350 метров до Геническа. Картина такая: сначала болото, потом пески, затем овраги, снова пески, но уже вперемежку с мелкими соснами, и, наконец, Гнилое море — Сиваш. На всём этом большом полёте не было ни одной точки, где можно было бы сесть в случае аварии. Высота малая, так что всё время на волоске. Около Геническа снова садимся, доливаем горючее и пускаемся в обратный путь над той же неприветливой землёй. Одно неверное движение лётчика или малейшее невнимание с моей стороны — и мы могли бы погибнуть. В Херсоне снова доливаем бензин, и, наконец, последний участок — на Одессу. Голодны оба. Питаемся только шоколадом из мобилизационного запаса, да к тому же не спали ночью. По дороге на Одессу облачность ещё спускается и прижимает нас к земле. Идём в тумане на бреющем полёте, да при этом ещё не зная ветра и без оборудования слепого полёта. Сильнейшее напряжение у лётчика и у меня. Он следит, как бы в тумане не врезаться в бугор, а я с замиранием сердца ориентируюсь по мгновенно мелькающим деревушкам. Видимость 2 километра — дальше уже ничего не видно. Очень тяжело. Порою по 20 километров приходится идти бреющим полётом над водными пространствами лиманов. Пересекли пять лиманов, ни на минуту не ослабляя внимания и мобилизовав своё шестое лётное чувство; мы летим два часа. Внезапно туман поднимается, мы набираем высоту до 200 метров и подходим к Одессе. Неожиданно появляемся над аэродромом. Полётов нет. Посадка не выложена. Мы делаем четыре круга над аэродромом и видим, что закопошился, забегал народ, тащит полотнища, выкладывают «Т» (посадку). Благополучно в 16 часов 10 минут садимся на аэродроме.

Это был настоящий праздник. Народ валит нас встречать, все радостные, счастливые. Кто ужасается, как мы дошли, а кто кричит: «А мы вас уже оплакивали!» Все счастливы, по — товарищески счастливы, что мы целы и невредимы, и даже на целой машине. Счастливые и измученные, вылезаем мы из самолёта. Лица у обоих воспалённые, обветренные, забрызганные маслом и бензином, руки чёрные — не умывались два дня. Еле передвигая ноги от усталости, но не чувствуя своего веса от радости, мы идём. Прежде всего — скинуть лётную одежду, умыться и есть, скорее есть! Начальник штаба подсел к нам в столовой, сердился, что задержали нам отпуск горючего в Херсоне. Меня отвезли на автомобиле домой. Сейчас 7 часов. Завтра выходной день. Однако, увидев дома ваши письма, не могу удержаться, чтобы не написать тебе!..

В Одессе летать буду ещё один последний раз и всего два часа, но тоже в трудных условиях. За эти два дня чувствую себя выросшей, ибо, испытав так близко опасность смерти, невольно делаешься взрослой. В сотый раз приходится убеждаться, какое великое дело техника и знание. Только благодаря этому мы живы. На этом кончаю. Сейчас лягу и представляю себе, как долго просплю…»

«Одесса, 15 октября 1933 года.

…Меня огорчает, что вы обо мне беспокоитесь. Это зря. Ничего со мной не будет. По Одесскому району полёты закончила, совершив вчера самый рискованный облёт с начальником лётной школы. Дело было трудное, но справились мы с ним ловко, так что, опустившись на свой аэродром, были очень веселы и довольны, чувствовали себя именинниками. А когда стаскивали друг с друга парашюты, то дискутировали на тему о том, помогли бы они нам или нет. И решили, что нет. Торжествуем, что выполнили настоящее задание, что привезли ценнейшие материалы».

«Одесса, 10 ноября 1933 года.

…Сегодня последний день в школе пилотов, так как завтра уезжаю в Севастополь. Настроение хорошее, но грустно покидать школу. Я очень привыкла к этой школе и к людям. Среди них много хороших людей, и все они очень тепло и хорошо ко мне относятся. С ними за этот месяц так много пережито, а это был нелёгкий месяц. Я уверена, что о дружном коллективе школы пилотов у меня останется память надолго.

Да, такова моя работа: новые люди — трудно привыкать к ним, а сдружившись с ними, трудно расставаться.

Через день опять будут новые люди, новые впечатления и настроения. Это закаляет нервы и парализует душевные переживания. Их не должно быть при такой работе».

«Севастополь, 17 ноября 1933 года.

…Сейчас сижу на военной пристани и ожидаю катера, чтобы ехать в бухту.

Великолепное южное утро. Совершенно чистое небо не приобрело ещё своей яркости, так как солнце только что взошло. Но море уже синее, такое синее, какое бывает только в Крыму. Маленькие гребешки волн делают его удивительно красивым, будто оно всё трепещет. На рейде стоят величественные крейсеры. К пристани непрерывно пристают катера и развозят командный состав на работу в бухты и на крейсеры. Сама пристань очень красива: наверху большая белая колоннада, а к морю спускается широкая каменная лестница, которая у моря заканчивается львами, как будто рычащими на волны. Солнце быстоо поднимается над горизонтом и начинает греть. Буду ждать катера полчаса и по этому великолепному морю поеду в авиабригаду.

Завтра или послезавтра вылечу в свой перелёт. Мне уже выделили хороший самолёт и хорошего лётчика, так что можно ожидать, что перелёт сойдёт хорошо. Правда, устану очень, наверно, так как долго пробуду в воздухе, но зато это будет для меня очень полезно. Здесь, в Севастополе, я узнала хорошего морского штурмана и почерпнула много полезного для своей работы, так как над морем и на гидросамолёте я ещё не летала. Он говорит, что слышал обо мне. Должна сказать, что отношение ко мне во всех частях, где приходится работать, удивительно хорошее».

«Геленджик, 19 ноября 1933 года.

…Сегодня прилетели в Геленджик. Полёт был трудный и утомительный, но «всё хорошо, что хорошо кончается».

…Вылетели в хорошую погоду, но около Судака нас встретила низкая облачность, а далее, к Керченскому проливу, — туман, так что мы были вынуждены уйти в море. Это от штурмана требует большого напряжения, так как полёт над открытым морем нелёгок. Облетев туман, вышли к Новороссийску, но здесь нас начало сильно трепать норд — остом, так что еле — еле можно было управлять самолётом. Его бросало из стороны в сторону; кроме того, каждую минуту попадались воздушные ямы. Всего были в воздухе три с половиной часа, но эти часы стоили нам большого напряжения. Благополучно сели в Геленджике. После посадки около получаса ожидали в самолёте на воде, пока нам подали шлюпку и мы выбрались на сушу. Встретили нас хорошо. Завтра вылетаю в Батуми».

«Поти, 23 ноября 1933 года.

…Благополучно прилетели в Поти. Здесь точно лето. Великолепная тропическая природа. Всё зелено». «Севастополь, 25 ноября 1933 года.

…Вот я снова в Севастополе. Полёт прошёл хорошо. Всего пробыла сегодня в воздухе шесть часов, но чувствую себя совсем крепко. Полёт был из Геленджика на Керчь, пересекли Азовское море на Геническ, оттуда через Гнилое море на Скадовск, затем перерезали на Ак — Мечеть, а дальше — на Севастополь. Облетели Крымский полуостров с северной стороны и с запада подошли к Севастополю.

Мой большой перелёт закончен: задание выполнено…

Необычайно радостно было возвращаться в Севастополь. Во время полёта мы имели с этим городом связь по радио; я рассчитала и дала точно час нашего прилёта, и ровно минута в минуту мы сели в бухте. На вышке стояло почти всё командование, нас встречали и выразили удивление нашей точности. Сейчас же подали шлюпку и переправили на берег. Осталось два полёта на Одессу — один днём, другой ночью. Уже виден конец работы. Так много впечатлений, что не описать в письме».

«Одесса, 4 декабря 1933 года.

…Вчера прибыла на пароходе «Аджаристан». Ночью был такой шторм, что почти всех на пароходе укачало. Ужинала в столовой совсем одна. В кают — компании сидело два человека, а на палубе и вовсе никого. Я ходила одна по пустым коридорам, салонам и кают — компании. Затем поднялась на верхнюю закрытую палубу и оттуда смотрела на море. Я никогда в жизни не видала такого шторма. Качка была такая, что ходить можно было, только держась за стены.

Когда мы приехали в Одессу, наш пароход оказался покрытым льдом. На трапе висели огромные сосульки. Было очень красиво…»

Когда Марина вернулась из Черноморской экспедиции в Москву, ей предложили сделать доклад на штурманской кафедре Военно-Воздушной академии.

На докладе присутствовали все лучшие штурманы — авиаторы. Слушали Марину и её учителя — Кривоносое, Беляков, Спирин.

После доклада Беляков сказал:

— Ну что ж, товарищ Раскова, поздравляю от души! Теперь остаётся только оформить вас как штурмана.

Экзамен был сдан экстерном. Марина первой из советских женщин получила звание штурмана воздушного флота.

МАРИНА — ПРЕПОДАВАТЕЛЬ ШТУРМАНСКОГО ДЕЛА

Женщина-штурман, да ещё преподаватель академии, — в то время это выглядело особенно необычно.

В академию съехалась группа опытных, пожилых командиров запаса; в расписании они прочли: «Штурманское дело — преподаватель Раскова».

Командиры посмеивались:

— Забавная опечатка: одна лишняя буква, и уже вызывает недоумение!

— Представьте себе — женщина, обучающая нас штурманскому делу!

— Несомненно, это опечатка! Расков, а не Раскова.

Но опечатки в расписании не было. Командиры убедились в этом на первой же лекции.

Слушатели с любопытством приглядывались к Марине. Иногда задавали каверзные вопросы, стараясь «подловить» её. Но у Марины были большие и серьёзные знания, она умела найти подход к людям, и очень скоро лётчики стали относиться к ней просто и сердечно. Они уважали её за уменье держаться в воздухе, за ровное настроение и работоспособность при любой болтанке. Необычный преподаватель был высоко оценён своими слушателямй…

Помню, перед самым выпуском группы Марина пришла вечером домой с огромным букетом цветов в руках.

— Насилу довезла, неудобно в трамвае! — сказала она, бережно кладя букет на стол. — Надо же, столько цветов одному человеку!..

Когда букет был поставлен в самую большую вазу, какая только нашлась в нашей комнате, Марина рассказала мне:

— Самое трогательное, как они мне его дарили… Я раздавала зачётные работы. Когда все работы были розданы, командир отделения обратился ко мне: «Товарищ Раскова, а моей работы вы не вернули». Я пошла в лабораторию, думая, что забыла работу там. В лаборатории работы не оказалось. Я поняла, что надо мной подшутили, и собралась уже рассердиться. Но едва я вошла в аудиторию, раздалась команда: «Смирно!» — и командир отделения подошёл ко мне с этим букетом… Помнишь, мамочка, как в первый день они даже не хотели отдавать мне рапорт? — Марина рассмеялась. — А сегодня они мне подарили ещё вот это… — Марина протянула мне фотографию: — Это наш выпуск. Ты прочти, мамочка, что написано на обороте.

Надпись гласила:

«На добрую и долгую память преподавателю штурманского дела товарищу Расковой Марине Михайловне дарим мы эту фотографию и просим тех, кто будет смотреть её, заметить, что это благодарность за хорошую подготовку по специальности».

За первой группой последовала вторая, потом третья. Преподавание штурманского дела в академии стало привычной работой. И когда А. В. Беляков, готовясь к перелёту Москва — Париж — Варшава, поручил Марине преподавание в своих отделениях, она приняла на себя эту нелёгкую работу. Она знала, что будет трудно — Беляков занимался с высшим командным составом, — но она понимала: доверие Белякова — большая честь для неё.

Приняв от Александра Васильевича мелко исписанные тетради, по которым легко можно было проследить за всей работой слушателей во время занятий, Марина приступила к делу.

Отличная оценка её работы, которую она услышала из уст Белякова после его возвращения, была для Марины большой наградой.

— В нашем деле, как, впрочем, и во всяком другом, нет предела совершенствованию, — сказала мне как‑то Марина. — Если человек научился определять местонахождение самолёта при помощи секстанта в течение трёх минут, он должен тренироваться, чтобы делать это в течение двух минут. Если он умеет производить астрономические наблюдения с точностью до десяти километров, ему следует стремиться к ещё большей точности.

Занятия по астрономии проводились частично и на моих глазах. В то время начинал свою работу в авиации один инженер, большой специалист по астрономии. Марина рассказывала мне о нём как о человеке глубоких знаний. Однажды Леонид Петрович пришёл к нам. Увидев рояль, он попросил разрешения сыграть что‑нибудь. Играл он Бетховена, играл вдохновенно и хорошо.

С этого вечера начались их занятия по астрономии. Увлекательно и просто объяснял он Марине теоретическую астрономию, раскрывая перед ней все тайны этой интересной науки. Часто, отдыхая от занятий, Марина и Леонид Петрович играли симфонии Бетховена для рояля в четыре руки.

Летом занятия переносились в лагеря, на аэродром. Слушатели академии, которым Марина преподавала методы расчёта точного бомбометания, говорили о ней:

— Раскова «бомбит в шапку». Кладёт бомбы точно в мишень!

Искренне удивлялись, видя её за сбором цветов. А она отшучивалась:

— В такой обстановке штурманские законы ветром задуваются, солнышком отогреваются и хорошо западают в голову.

МАРИНА — ЛЁТЧИК

Осенью 1934 года начальник академии вызвал к себе Марину:

— Командование решило наградить вас за отличную работу. За счёт академии посылаем вас обучаться лётному делу.

Радостная и возбуждённая пришла Марина в этот день домой:

— Подумай, мамочка, какое счастье! Будто подслушали мои мысли…

Дни стали ещё напряжённей. К пяти часам утра Марина ехала на аэродром за гооод. Отлетав положенные часы, ровно в десять она появлялась на работе в академии. Вечером она старалась попасть домой до того, как Таня ложилась спать, а когда девочка засыпала, садилась за свои книги.

В аэроклубе Марину зачислили в группу лётчиков, проходивших переподготовку, — теоретические предметы она уже знала, надо было овладеть только лёгной практикой.

Позже я узнала, как трудно было моей дочери первое время, сколько выдержки, любви к делу потребовалось, чтобы сломить нелепое недоверие инструктора лётного дела.

Однажды Марина пришла домой с забинтованными щеками.

— Что это? — испугалась я.

— Ничего. Немного отморозила щёки… Зато инструктор сказал наконец: «Будет из тебя лётчик!» Сейчас расскажу всё по порядку…

И Марина рассказала мне, с каким пренебрежением относился к ней первое время инструктор, как заставлял её больше всех мыть и чистить машины, как мало давал летать. Она всё терпела и всё исполняла. Наконец инструктор решил подвергнуть её последнему испытанию. Испытание было жестоким и совершенно ненужным с учебной точки зрения. Похоже было на то, что инструктор решил окончательно отбить у Марины охоту летать… Он сел в самолёт и сказал ей:

«Будешь сопровождать самолёт, держась за плоскость…»

Она бежала за самолётом по глубокому снегу, в тяжёлом, неудобном для бега лётном обмундировании. На пол-пути инструктор крикнул:

«Становись на лыжу!»

Марина вскочила на лыжу и ухватилась за подкосы. Было морозно, дул сильный ветер. Рискуя каждую минуту сорваться и упасть, Марина до конца выдержала испытание…

— Когда мы подрулили к ангару, — закончила Марина, — инструктор увидел, что у меня обморожены обе щеки. Он испугался и стал сам оттирать их снегом. В утешение сказал мне: «Будет из тебя лётчик!»

Инструктора этого скоро сняли с работы. Никто больше не пытался отбить у Марины охоту к полётам. Она стала летать чаще; организм так свыкся с полётами, что она привыкла к любому положению самолёта и хорошо себя чувствовала даже при самых сложных фигурах пилотажа.

Летом день в аэроклубе начинался с четырёх часов утра. Вечером после работы полёты продолжались до полной темноты. Новый инструктор сразу обратил внимание на тренировку Марины и давал ей возможность летать сколько она хочет. Она научилась делать змейки, спирали, восьмёрки, скольжение на крыло, срывы в штопор, боевые развороты.

Так она стала лётчиком. К знаниям штурманского дела прибавились знания пилота. Перед Мариной эти знания раскрыли необъятные горизонты. Она стала летать на сухопутных и морских самолётах, днём и ночью, при ярком солнце и в грозовых тучах. В это же время в академии Марина осваивала кабину для слепых полётов и вскоре стала обучать этому сложному мастерству своих слушателей.

ВОЗДУШНЫЕ ПАРАДЫ

Я привыкла жить жизнью моей дочери. Её огорчения были моими огорчениями, её радости — моими радостями.

Вместе с Мариной переживала я радостное волнение в День авиации, когда она в почётном карауле у знамени, в первой шеренге колонны учлётов, прошла по Красной площади.

…Гремят оркестры, рукоплещут гости, но взгляд Марины устремлён в одну точку — туда, где стоит самый близкий и родной человек, о встрече с которым она мечтает. Сталин стоит в центре трибуны. Вот он поднимает руку, приветствуя колонну. И я вижу, какой сияющей, счастливой улыбкой светится лицо моей дочери.

Не раз доводилось Марине участвовать в первомайских воздушных парадах. Марина считала это своё участие очень почётным, но и очень трудным и ответственным делом.

Она сама писала об этом в «Записках штурмана»:

«Кто не знает воздушных парадов в Москве! Если вам не довелось их видеть, то уж наверно вы слышали или читали о них. Сердце советского патриота переполняется гор достью и радостью при виде множества крылатых машин, когда они стройно, в строгом, военном порядке пролетают над городом в великий день международного пролетарского праздника. Их вид являет грозную военную силу. На улицах столицы миллионы ликующих людей. Они с восторгом смотрят вверх. Город наполнен гулом моторов. Ровно в двенадцать часов самолёты пролетают над Красной площадью.

…Чтобы продемонстрировать трудящимся мощь нашей авиации, задолго до парада в военных авиационных частях идёт упорная и тщательная подготовка. Какова радость молодого лётчика, которому впервые объявляют, что он будет участвовать в первомайском воздушном параде!

В 1934 году подготовка, как всегда, началась задолго до праздника. Штурманам предстояла трудная задача. Несколько сот самолётов с разных аэродромов нужно было собрать в воздухе и в боевом строю, ровно в двенадцать часов, провести над Красной площадью. Это красивое зрелище, которое видит вся Москва, для штурманов парада означает точный математический расчёт. В течение нескольких минут самолёты летят над мавзолеем Ленина, с трибун которого на них смотрят лучшие люди страны, руководители партии и правительства, смотрит товарищ Сталин. Чтобы каждый из самолётов летел точно в том месте, где ему положено, заранее точно рассчитывается время вылета каждого самолёта. Затем рассчитывается время возвращения каждого самолёта на свой аэродром. Все эти расчёты делает штурман. Мне посчастливилось не раз работать в эти дни вместе с лучшими штурманами Советского Союза.

В небольшой комнате на Центральном аэродроме, нагнувшись над картами и таблицами, мы делали множество расчётов, выкладок, чертежей, таблиц. Мне поручали составлять штурманские графики и расчёты. Я делала своё дело спокойно и уверенно, внимательно приглядываясь к работе старших товарищей, у которых привыкла учитьсб. Составлялся список участников парада на флагманских кораблях. В 1934 году я летала на втором корабле помощником штурмана, а в следующем году — на первом, головном корабле и, как штурман, помещалась в передней кабине.

Парад окончен. Эскадрильи расходятся по своим аэродромам. В нашем самолёте наступает веселье: все резвятся, как дети, хохочут, весело шумят. Мы возвращаемся на аэродром, а по улицам ещё движутся колонны демонстрантов.

Долго не хотелось уходить с аэродрома. Взобравшись на вышку командного домика, мы следили, как садятся одна за другой, точно на отведённые места, машины, участвовавшие в параде. Спирин рассказывает о восточных странах: женщины не имеют там права подойти к столу, где сидят мужчины. «А вот вы, товарищ Раскова, открывали сегодня воздушный парад в нашей столице — Москве…»

ДЕТОМ, В ЧАСЫ ДОСУГА

Летом, в лагерях Военно-Воздушной академии, Марина много занималась спортом. Там же изучила и парашютное дело. С увлечением писала об этом в письмах ко мне. «22 июня 1934 года.

Дорогая моя мамочка! Сейчас 23 часа 30 минут. Я уже легла и хотела заснуть, как вдруг пришло в голову написать тебе.

Три с половиной часа тому назад я совершила парашютный прыжок с высоты 600 метров с самолёта. Всё время в самолёте чувствовала себя прекрасно. Спокойно вылезла из кабины на крыло самолёта и на крыле выжидала. Без боязни опустила руки, и в это время мягкий и эластичный воздух принял меня, как на атласные подушки. Я сохраняла полное присутствие духа, видела, как промелькнул самолёт и ушёл в сторону. Парашют я не открывала до тех пор, пока тело моё не уравновесилось вниз головой и не кончилось «сальто». Тогда я спокойно дёрнула кольцо, и над моей головой распустился белоснежный купол парашюта. В момент его открытия меня встряхнуло, и я оказалась как бы сидящей на качелях. До раскрытия его я потеряла уже 100 метров высоты. В воздухе было тихо и прекрасно. Приземлялась я две с половиной минуты. Падение на землю произошло также очень удачно: перед землёй я подтянулась на стропах и напружинила своё тело. Об землю я стукнулась носками, затем эластично перевалилась на всю ступню, а после свободно и плавно легла на спину. Парашют лёг, и я сейчас же встала на ноги, живая и невредимая.

Подъехала санитарная машина. Врач измерил мне пульс, он был 82. Я села в машину, и мы поехали. Меня встретило начальство и вручило мне значок парашютиста.

Было очень торжественно, так как в академии из женщин я прыгнула первой и пока единственной. Ещё со мной прыгало семь человек слушателей. Было отмечено, что я прекрасно влияла на их настроение, так как совершенно не волновалась. Посылаю тебе на Кавказ наши русские цветы — ты скучаешь об них, наверно. Ими сплошь покрыт наш аэродром. Крепко поцелуй мою бесценную Танюрочку. Пиши чаще и больше. Я очень скучаю без тебя. Твои письма пропитаны тёплым уютом нашей милой семьи. Целую тебя крепко.

Любящая тебя Марина»

«16 июля 1934 года.

…Лекций читаю много. Занимаюсь физкультурой. Выполняю трудные упражнения, так что после первого занятия очень утомилась, ломило кости и болели мускулы. Теперь мускулы окрепли и болят меньше. Занятия такие: гимнастика, бег, прыжки в длину и высоту, лазанье по канату и шесту, упражнения на кольцах, турнике и брусьях. Кроме того, гребля на беговых двухвесельных лодках и на байдарках. Я научилась неплохо грести, хотя сначала натирала руки до пузырей, но на это не обращала внимания и снова гребла. Теперь руки окрепли. Вообще занимаюсь спортом много, пользуюсь установившейся погодой, так что весь мой день заполнен.

Завтра поеду домой, увижу Рому и Серёжу. Хоть немного отдохну. Вечером буду пить с ними чай и болтать обо всём. Сегодня уже мечтаю об этом».

Осенью мы с Танюшей вернулись с Кавказа и сразу же поехали к Марине — уж очень мы все соскучились друг без друга. Марина была неузнаваема — бодрая, окрепшая, загорелая.

— Не угадать, кто из нас только что был на курорте — ты или мы, — пошутила я.

Марина засмеялась и сказала:

— Ты, мамочка, скоро узнаешь и поймёшь, почему я так окрепла и закалилась.

На следующее утро она продемонстрировала нам превосходную греблю, все стили плавания, прыжок в воду с вышки. Она так долго оставалась при этом под водой, что я забеспокоилась.

Кроме водного спорта, Марина изучала парашютный. Через день были назначены групповые прыжки для слушателей академии. Марина приняла в них участие. Мы с Таней пошли на аэродром смотреть. Мне трудно было не волноваться.

Маринины товарищи по академии, стоявшие возле нас, старались меня успокоить:

— Марина очень смелая — она ни чуточки в воздухе не боится, даже песни каждый раз поёт во время прыжков.

ПЕРВЫЙ ЖЕНСКИЙ ПЕРЕЛЁТ И ВОЗДУШНЫЕ ГОНКИ

б августа 1935 года в «Правде» появилось сообщение:

«Первый женский перелёт Ленинград — Москва. Вчера из Москвы выехали в Ленинград шесть участниц первого женского перелёта, который состоится на днях на шести спортивных самолётах конструкции Яковлева по маршруту Ленинград — Москва. В перелёте примут участие четыре лётчицы Москвы… Среди них Марина Раскова. Ей всего 23 года, но уже в течение четырёх лет она работает в Воздушной академии инструктором-штурманом и совершила 79 самостоятельных полётов…»

Это был первый женский групповой перелёт. Организовал его Экспериментальный авиационный институт. В один прекрасный день в Военно-Воздушной академии было получено письмо с просьбой командировать Марину для участия в этом перелёте.

Я знала — Марина давно мечтает о самостоятельном полёте на дальность, и мне было понятно, почему она с такой радостью дала согласие. Немного волновало её только то, что лететь придётся на незнакомой машине. Но, познакомившись с самолётом и сделав на нём немало вылетов, Марина совершенно успокоилась: машина оказалась удобной, лёгкой и очень послушной в управлении. Натренировавшись на своём самолёте, Марина полюбила его, он стал её новым воздушным другом.

Она вообще никогда не относилась к самолёту равнодушно. Она испытывала не только интерес к каждой машине — она её уважала. Не раз я слышала от неё полушутливую — полусерьёзную фразу:

— С машиной надо быть на «вы».

Задача, поставленная перед лётчицами, была не из лёгких: надо было показать, что молодые советские лётчицы, окончившие аэроклуб без отрыва от производства, умеют летать в соединении на довольно далёкое расстояние.

Погода на трассе была нелётная. Дождь, гроза, туман затрудняли перелёт. Одной из лётчиц пришлось пойти на вынужденную посадку. Остальные могли продолжать лететь по маршруту, но не захотели оставить на полпути подругу — посадили свои самолёты около той, которая пошла на вынужденную посадку; помогли ей наладить машину и все шестеро дружно прилетели в Москву. Первый женский групповой перелёт благополучно закончился.

Перед парашютным прыжком в лагере Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. 1934 год.

Марина получила от командования Военно-Воздушной академии две путёвки в Феодосию и осенью уехала с Танюшей отдыхать.

* * *

Дальнюю дорогу Таня перенесла отлично: всю ночь крепко спала, никого не беспокоила, а днём играла и шалила с соседями по вагону. Не было ни одного «рёва» или каприза.

Приехали в санаторий, пошли в душевую. Марина смыла с дочки всю дорожную пыль, а потом отвела её в детское отделение.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Марине разрешили навестить Таню. К её удивлению, у девочки был недовольный вид. Оказалось, что Таня обиделась на доктора, который не разрешил ей купаться в море.

— Бабушка мне позволяет купаться, а доктор — нет. Теперь я его не буду любить, — заявила она.

Марина попросила врача разрешить ей брать Таню с собой на пляж, объяснив, что та всё лето купалась в реке, в гораздо более холодной воде. Врач хотя и неохотно, но разрешил.

Пляж в Феодосии первоклассный, хорошо оборудован. Таня терпеливо отсиживала в кабине положенное ей время, а потом грелась на солнце. В воде она не отлучалась от Марины, училась плавать и нырять. Часто к вечеру Марина брала байдарку, усаживала Таню напротив себя, и они вдвоём подолгу катались по морю. Байдарка — лодочка лёгкая, на воде может перевернуться от малейшего неосторожного движения. Марина сказала Тане, что сидеть надо спокойно, и Таня ни разу не нарушила порядка.

В детском отделении Таня очень полюбила руководителя своей группы — «дядю Юру»; она говорила, что он похож на дядю Рому.

Таня не любила, когда ребята шумели за столом. Она затыкала уши и заявляла:

— До тех пор не буду есть, пока не перестанут кричать.

Иногда по вечерам Таня начинала «мудрить». Тогда руководитель вызывал к ней Марину. Таня сразу же успокаивалась и говорила:

— Мамочка, ты иди на концерт, а я лягу спать.

Однажды «дядя Юра» повёл малышей в картинную галерею Айвазовского. Марине предложили тоже пойти. Таня с любопытством разглядывала картины, внимательно слушая экскурсовода. Потом она сказала Марине, что море на картинах Айвазовского «совсем как живое».

После «мёртвого часа» Марина взяла Таню на пляж. Был большой прибой. Таня звонко хохотала и спрашивала:

— Почему волны так крадутся?

Вдали на якоре стояло парусное судно.

— Смотри, мамочка, это похоже на картину Айвазовского! — воскликнула Таня.

1 октября детское отделение закрылось, и Марина взяла Танюшу к себе. В первый же день, за обедом, девочка заявила:

— Вот странно: жила в интернате — без мамы скучала, живу у мамы — без интерната скучаю.

Таня научилась танцевать «Яблочко» и краковяк. Кое‑кто из взрослых отдыхающих с удовольствием танцевал с ней по вечерам на площадке. Она их звала «партнёрами».

Однажды в санатории был устроен самодеятельный концерт. Таня уговорила мать взять её на концерт.

— Все мои партнёры там выступают, — сказала она.

На концерте было много смешного, Марина и Таня без умолку хохотали. Когда же исполнялся комический танец медведя в шкуре, Таня пришла в полный восторг, а когда медведь скинул голову и это оказался тоже «партнёр», Таня даже загордилась. На другой день она бегала за танцором, крича со смехом:

— Вчера вы были медведь!..

И «медведь» играл с ней в «салочки».

Каждое утро Таня и Марина купались в море. Вода была тёплая, на пляже было жарко.

Как‑то раз Марина взяла Таню и её семилетнюю подружку на экскурсию в горы. Больше полдороги шла Таня терпеливо, но под конец устала, настроение у неё испортилось, и она совсем было собралась закапризничать. Но капризничать не пришлось — помешала собака… Большая и лохматая, она бежала навстречу девочкам. Танина подруга испугалась. А Таня, приученная не бояться собак, стала стыдить девочку:

— Как тебе не стыдно! Она тебя не укусит, она никого так просто не укусит!

— Откуда ты знаешь? — заинтересовалась девочка.

И Таня серьёзно объяснила:

— Собака кусает только того, кто её бьёт. Или кто дразнит. Ещё — когда от неё убегают. И вообще она кусает только плохих людей…

За разговором не заметили, как дошли до дома…

Всё это лето Марина провела со своей дочкой. Как хорошо, как весело было им вдвоём у моря! Как счастлива была Марина, отдавая всё своё время девочке! Она вознаградила себя за все зимние месяцы, когда только изредка, урывками могла уделять Танюше немного своего времени.

Отпуск кончался. Впереди ждала напряжённая работа…

* * *

В то время советские пилоты совершили уже немало больших перелётов на отечественных машинах. Таблицы международных рекордов всё больше заполнялись именами советских лётчиков. О них писала мировая печать.

В числе других девятнадцати молодых пилотов Марину пригласили принять участие в скоростных гонках Москва — Севастополь — Москва.

Самолёт ей дали, отличный от других: это была машина устаревшей конструкции. Участвовала она в перелёте не на соискание приза, а для сравнения, с научно — практической целью.

Марина заключила со своим лётчиком договор: лететь по прямой и делать как можно меньше посадок для заправки горючим. Так и сделали. Сэкономили время — и прилетели в Севастополь четвёртыми. Быстро заправили машину и вылетели обратно в Москву.

Обратный путь был тяжелее: дул встречный ветер, самолёт всё время летел в облаках. В Москве они узнали, что их устаревшая, «внеконкурсная» машина пришла шестой. Недурно для такого самолёта!..

Первый раз в жизни пришлось Марине пробыть в воздухе шестнадцать часов подряд. Придя домой, она почувствовала усталость.

Она только успела сказать: «Как радостно сознание, что меньше чем за сутки слетала в Крым и обратно!» — и сразу же заснула… Проспала очень долго, а утром, весёлая и счастливая, села за рояль и запела:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор…

РЕКОРД

В Доме союзов был женский праздник. Лучшие стахановцы московских фабрик и заводов, лётчицы, парашютистки, учёные собрались там, чтобы отметить день 8 марта.

Марина тоже получила приглашение. Проходя по большому, искрящемуся люстрами залу, Марина столкнулась с Валентиной Гризодубовой.

— Вы Гризодубова? — улыбаясь, спросила она.

А вы Раскова? — в свою очередь, спросила Гризодубова.

Рассказывая мне об этом знакомстве, Марина сказала:

— Она очень симпатичная и очень мне понравилась.

С тех пор они стали часто встречаться.

Дома у нас в то время Валя не бывала: её сынишка Соколик был тогда ещё так мал, что всё своё свободное время Валя старалась отдавать ему. Но от Марины я знала обо всех их разговорах, о том, какая милая у Вали мать, какой чудесный мальчик Соколик.

Они мечтали о совместном полёте. И вот наконец мечта стала действительностью…

В это время я с семилетней Танюшей отдыхала в Сухуми. Внезапно получаем от Ромы телеграмму:

«Марина совершила международный рекордный перелёт. Едет к вам отдыхать».

Вот так раз! А мы‑то ничего не знаем!.. Таня прыгала и пела от радости:

— Мамочка едет! Мамочка едет!

Мы не виделись с апреля месяца. Таня соскучилась по маме и не могла дождаться, когда же она наконец приедет.

В один из октябрьских дней сидим мы с Таней в столовой. Обедаем. Разговариваем о Марине. Вдруг открывается дверь и входит сама Марина.

Как всегда в таких случаях, начинаем наперебой расспрашивать друг друга. Марина вынимает из кармана газету и протягивает мне:

— Я купила её в Оренбурге, по дороге в Москву. Это первая газета, в которой было напечатано о нашем перелёте.

Марина летела с Гризодубовой по маршруту Москва — Актюбинск. В этом спортивном перелёте наши женщины перекрыли международный рекорд: они пролетели по прямой 1443 километра. Рекорд, установленный до этого американскими лётчицами, равнялся всего. 800 километрам.

Потом Марина подробно рассказала мне о полёте:

— …Летим вдвоём. Пересекли Волгу южнее Куйбышева. Под нами довольно однообразный пейзаж — заволжские степи. Летим на Актюбинск. Пролетаем над песчаной равниной. Изредка она перемежается такими же песчаными сопками. Сверху кажется, что пустыня вся состоит из складок. Пески словно движутся под самолётом. Ни домика, ни железнодорожной линии… Наконец Актюбинск. Без труда нашли аэродром, сели. Спортивные комиссары сняли барографы, составили акт о посадке, проверили пломбы на бензиновых и масляных баках. Нас встретили сотрудники аэропорта и повезли в город ужинать. Чудесная там была баранина по — казахски! Потом мы с Валей пошли подышать свежим воздухом. Ну, и стали мечтать… Хорошо бы, мол, полететь тысяч на пять километров!.. Например, на Дальний Восток… Размечтались до того, что стали составлять подробный план перелёта, будто завтра нам лететь…

Марина рассмеялась, потом уже серьёзно добавила:

— Впрочем, я думаю, этот план нам пригодится ещё… Обязательно полетим!.. Куда‑нибудь далеко — далеко…

ПОЛИНА ОСИПЕНКО. ПОДГОТОВКА К НОВОМУ ПЕРЕЛЁТУ

Имя Полины Осипенко — выдающейся лётчицы высотных полётов — хорошо было известно лётчикам. Марина много слышала о ней, но долго не имела случая познакомиться.

И вот однажды вечером к нам домой пришёл незнакомый человек. Он спросил Марину. Она всегда очень поздно возвращалась с работы, но человек терпеливо ждал. И дождался. Марина приходила очень утомлённая и вообще не любила дома заниматься деловыми вопросами. Но гость на этот раз был необычный… Это был инженер из Научно — исследовательского института Военно-Воздушных сил. Он предложил Марине лететь с Полиной Осипенко из Чёрного моря в Белое на гидросамолёте. Марине понравилась эта смелая идея. Лететь над сушей на самолёте, который может сесть только на воду, — слыханное ли это дело?..

Разговор кончился тем, что инженер пригласил Марину на следующий же день явиться в Управление Военно-Воздушных сил, где должна быть и Осипенко.

Здесь и произошло их первое знакомство. Они долго по — деловому говорили о предстоящем перелёте и обе остались довольны друг другом. Решили сразу же приступить к подготовке. До весны Марина продолжала работу в академии, а Полина вернулась в свою часть. Марина готовила карты к задуманному перелёту. Надо было составить маршрут так, чтобы самолёт в случае вынужденной посадки мог сесть на воду. Это условие сильно затрудняло подготовку.

В марте Полина приехала в Москву, и не одна: привезла третьего члена воздушного экипажа — лётчицу Веру Ломако. С подробным планом перелёта все трое пришли на приём к начальнику Военно-Воздушных сил.

Полина первая отправилась в Севастополь. Вера уехала в Архангельск, а Марина осталась готовиться в Москве.

В предстоящем перелёте связь с землёй играла решающую роль, и Марина срочно стала овладевать искусством радиста.

Дома у неё над кроватью появилась таблица с азбукой Морзе. Ежедневно по два часа Марина занималась радиотехникой в академии. Наконец она радостно объявила:

— Передаю и принимаю девяносто знаков в минуту. Инструктор сказал, что он за меня спокоен. Справлюсь.

Закончив подготовку в Москве, Марина выехала в Севастополь. Вера Ломако была уже там.

В Севастополе Марина должна была научиться буксировать самолёт за катером, подходить к спуску, знать морские сигналы для переговоров флагами. Марина старалась изо всех сил. Наконец командир корабля Полина Осипенко заявила:

— Ты у нас, Марина, теперь настоящий моряк!

Начались тренировочные полёты. Лётчицы не пропускали ни одного ясного дня. Однажды они налетали 1750 километров за девять с половиной часов!

Всё шло хорошо. И вдруг обнаружилось: Полина Осипенко не умеет плавать. А мало ли какие неожиданности могли случиться в таком перелёте! Пришлось Марине срочно стать инструктором по плаванью. На всякий случай она ещё обучила подруг гребле на лодке и байдарке.

Уроки водного спорта закончились полным успехом: теперь все три члена экипажа были в дружбе с водой.

СЕВАСТОПОЛЬ — АРХАНГЕЛЬСК НА ГИДРОСАМОЛЁТЕ

За несколько дней до перелёта за лётчицами усилился врачебный надзор. Их посылали спать в шесть часов вечера. На окнах закрывались ставни; строжайше запретили кому бы то ни было нарушать их покой. В час ночи для них наступало «утро». Они совершали все положенные процедуры и отправлялись на пристань, где их ожидал катер. В полной темноте ехали через бухту в море, на гидроаэродром. На аэродроме их кормили специально приготовленным завтраком. Потом они спускали самолёт на воду и буксировали за катером в открытое море.

Так продолжалось три дня. Наконец на 2 июля был назначен старт.

Ночью, одетые в меховые кожаные пальто, в меховых шлемах и унтах, подъехали к своему самолёту. Высшее командование Черноморского флота приехало их провожать. Три лётчицы выстроились в ряд у самолёта. Осипенко по — военному отдала рапорт командующему флотом о готовности экипажа. Командующий принял рапорт и сказал речь. Он подчеркнул, что до сих пор ещё ни один из лётчиков Чёрного моря не совершал такого большого перелёта на морской машине через сушу. Раздалась команда: «В самолёт!» Лётчицы заняли свои места. Катер повёл самолёт в море. Сзади шла морская шлюпка. Командование поехало провожать на катерах.

Заставить тяжело нагружённую машину оторваться от воды — задача очень нелёгкая. Но и с этой задачей они благополучно справились.

Солнце ещё не взошло, море дышало тихо и спокойно, но на востоке появилась яркорозовая полоска рассвета, предвещавшая хорошую погоду. Марина бросила прощальный взгляд на Севастополь, где они с подругами прожили три месяца в ожидании этой минуты. Тотчас же вступила в радиосвязь с Севастополем. Оттуда спросили: «Как слышите?» Она ответила: «Слышу хорошо. Всё в порядке. Ложимся курсом на Киев».

Слева — море, справа — западное побережье Крыма. Восход солнца они увидели над Каркинитским заливом. Медленно — медленно ползёт кверху огненно — красный шар. Солнце светит ещё не так ярко, но глядеть на него долго невозможно — больно глазам. Проходит ещё немного времени, и вот уже первые лучи заиграли в волнах моря.

Летят хорошо. Позавтракали в Севастополе, а ужинать придётся в Архангельске!

Только подошёл самолёт к материку, чтобы идти на Николаев, как облака заволокли всё вокруг. Едва видны отблески моря. Показались очертания города: это Николаев.

Расстались с Чёрным морем, ушёл назад Днепр, ушёл Буг. Под самолётом степь — самый опасный отрезок маршрута: никакой воды. Мотор работает исправно, летят покойно и уверенно на высоте 4000 метров. Марина посылает по радио последний привет Севастополю и начинает принимать Киев.

Подлетая к Киеву, Марина увидела впереди громадную башню из облаков — предвестник грозы. Летят на высоте 5000 метров, но башня ещё выше. Дышать становится тяжело. Облака захватывают самолёт в плен, и он летит, окутанный со всех сторон лохматой массой облаков.

Сигнал перед стартом перелёта на гидросамолёте Севастополь — Архангельск. Июнь 1938 года.

Пролетели Киев, летят на Новгород. Попутный ветер гонит самолёт всё быстрее. Снижают самолёт под облака, чтобы пролететь низко над Новгородом. Здесь спортивный комиссар должен зарегистрировать момент, когда пролетит самолёт.

Спустившись до 700 метров, лётчицы отчётливо видят Ильмень — озеро, видят красивый старинный город, мосты через Волхов, белые стены кремля. Здесь должен стоять спортивный комиссар, а потому Полина проводит машину на высоте 50 метров.

Все веселы, переговариваются знаками. Марина даёт новый и последний курс — на Архангельск. Вот пролетели Ладожское озеро, пролетели хмурое Онежское озеро. Марина уже держит связь с Архангельском. Стало холодно, несмотря на тёплую лётную одежду. Начинает сказываться кислородный голод: болит голова, сильно стучит в висках. Марина оглядывается на Осипенко — по лицу подруги она судит, как выглядит сама. Полина бледна. Понятно: вот уже десять часов, как они летят на высоте 5000 метров, а кислородные баллоны стоят нетронутыми. Только Вера вынуждена была ещё у Ладожского озера надеть кислородную маску. Стоит ли на полчаса открывать баллоны? Решают, что не стоит. Приближаясь к Архангельску, Полина начала спускаться. Самочувствие сразу улучшилось: в висках больше не стучит, дышится всё легче и легче.

Вот последнее озеро перед Архангельском — Холмовское. Машину начинает болтать и трепать над болотистой и озёрной местностью. Навстречу летят два сухопутных самолёта.

Работа штурмана закончена. Марина убирает приборы, карты, инструменты, прячет всё в чехлы, по своим местам, с нежностью мысленно прощается со всем, что есть в кабине. Она знает, что эти её «друзья» с честью вместе с ней вынесли тяжёлую нагрузку.

Теперь машину сопровождают два гидросамолёта. Как приятно, что их ждут, встречают! Полина плавно сажает машину на спокойную поверхность озера. Самолёт скользит по зеркальной воде. Мотор выключен, но самолёт ещё движется по инерции. Лётчицы оглядываются по сторонам. На берегу озера — невысокий еловый лес. Очень яркая зелень. В Севастополе не было такой зелёной травы: там солнце всё выжгло и окрасило в один цвет.

Подошла моторная лодка и забуксировала самолёт к берегу.

На берегу, на яркозелёной траве, группа людей встречает лётчиц, им дарят северные цветы, горячо приветствуют, поздравляют. Спортивные комиссары едут на шлюпках к самолёту, чтобы снять барографы и проверить пломбы. Все садятся на шлюпки и подъезжают к пристани. На пристани собралось много народу, гремит оркестр, широкая лестница вся увешана морскими флажками. Поперёк лестницы — красные полотнища с лозунгами. Со всех сторон несут цветы. Не чувствуя под собой ног, девушки взбегают по лестнице и входят в дом.

Полина говорит по прямому проводу с Москвой. Она докладывает начальнику Военно-Воздушных сил об окончании женского перелёта. Из Москвы передали поздравление экипажу. Лётчицы тут же составили телеграмму правительству и товарищу Сталину:

МОСКВА, КРЕМЛЬ.

ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ. БЕСПОСАДОЧНЫЙ ПЕРЕЛЁТ СЕВАСТОПОЛЬ — АРХАНГЕЛЬСК ВЫПОЛНЕН. ГОТОВЫ ВЫПОЛНИТЬ ЛЮБОЕ ВАШЕ ЗАДАНИЕ. ОСИПЕНКО. ЛОМАКО. РАСКОВА.

Об этих незабываемых днях Марина писала в «Записках штурмана»:

«…Совершаем свой туалет и садимся ужинать. Есть очень хочется: ведь мы целый день ничего не ели. Только Полина во время перелёта выпила немного чаю. Поужинав, мы крепко заснули, счастливые и спокойные.

Утром я проснулась раньше всех. Из нашей комнаты открывался прекрасный вид на озеро, на северный лес с зелёной — зелёной травой. Я разбудила Веру. Она быстро вскочила. Тихо, чтобы не потревожить Полину, мы вышли на воздух. Схватились за руки и побежали по лесу. Мокрая от росы трава приятно хлестала по сапогам. Сапоги намокли, но это тоже было приятно. Нашли куст шиповника и нарвали цветов себе и Полине.

Так бежали, пока не увидали лестницу, по которой взбирались вчера на берег. Смотрим — фасад лестницы украшен портретами товарищей Сталина и Ворошилова. Теперь уже читаем лозунги, мимо которых, как во сне, проходили вчера, не помня себя от счастья. На одном из лозунгов прочитали: «Привет отважным советским лётчицам Осипенко, Ломако, Расковой!»

У нас сильно забились сердца. Первая мысль была: побежать разбудить Полину, чтобы и она прочла, что здесь написано. Но потом решили — пусть отдыхает. Спустились по лестнице, вскочили в шлюпку, стоявшую у берега, и легли на вёсла. Гребли по — морскому. Лодка быстро мчалась по ровному зеркалу воды. Громко пели. Гребли до тех пор, пока не почувствовали, что захотелось есть. Ещё быстрее пошли к берегу и, поднявшись по лестнице, побежали в дом будить Полину.

Полина стояла посреди комнаты, в руках у неё был большой утюг. Она деловито и по — хозяйски наглаживала свою гимнастёрку. Только сейчас мы с Верой вспомнили, что не мешало бы и нам привести в порядок свою одежду.

Во время завтрака ели за семерых. Ели и подшучивали друг над другом. Много смеялись над тем, какие мы чёрные от южного загара. Это никак не гармонировало с окружающей северной природой. После завтрака нам сказали: «Поедете в Архангельск, вас там ожидают». Жалко было уезжать с озера Лахта, но раз в Архангельске ждут — ничего не поделаешь.

На вокзале нас встречали представители архангельских организаций. Мы вышли из вагона, поздоровались. Нас спросили: «Вы уже читали телеграмму от товарища Сталина?» — «Нет, телеграммы мы ещё не видели».

М. М. Раскова и П. Д. Осипенко на станции Александров 6 июля 1938 годе во время возвращения в Москву из Архангельска после перелёта Севастополь — Архангельск.

Волнуясь от нетерпения, поспешили в город. В гостинице нам дали номер газеты «Правда Севера». На первой странице было напечатано:

АРХАНГЕЛЬСК Старшим лейтенантам т. т. Осипенко и Ломано, лейтенанту т. Расковой

Горячо поздравляем славных лётчиц т. т. Полину Осипенко, Веру Ломако и Марину Раскову с успешным выполнением беспосадочного перелёта на гидросамолёте по маршруту Севастополь — Архангельск. Гордимся мужеством, выдержкой и высоким мастерством советских женщин — лётчиц, вписавших своим блестящим перелётом ещё один рекорд в историю советской авиации. Крепко жмём ваши руки. И. СТАЛИН, В. МОЛОТОВ, К. ВОРОШИЛОВ, М. КАЛИНИН, Л. КАГАНОВИЧ

Трудно передать нашу радость и волнение. Хотелось петь, плясать, прыгать…

Но нас ждали. Надо было отправляться на завтрак в областной комитет партии. Здесь мы стали обсуждать, какую телеграмму дать в ответ. Сели все трое с карандашами в руках и стали набрасывать текст телеграммы. Однако ничего у нас не получалось. Волнение было так сильно, что мы не могли сообразить, с чего начать. В конце концов решили разойтись по разным комнатам и писать. Писали долго. Подруги заставили сначала меня прочитать мой текст. Вера Ломако сразу согласилась. Полина прибавила несколько слов из своего текста, и ответ был готов. Мы писали:

ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ СТАЛИН!

Трудно найти слова, чтобы выразить чувство радости, которое испытываем мы сейчас, получив Ваше поздравление, полное безграничной любви и заботы о нашей авиации и её людях. Пролетая над городами, колхозными полями нашей необъятной счастливой Родины, соединяя ''по воздуху два моря, мы несли в своих сердцах Ваше имя, имя творца самой демократической в мире Конституции, открывшей перед нами все пути счастливой и свободной жизни, давшей нам право добиться самого большого счастья советского гражданина — получить Ваше поздравление и хотя бы мысленно крепко пожать Вашу руку. ПОЛИНА ОСИПЕНКО, ВЕРА ЛОМАКО, МАРИНА РАСКОВА

Поезд с участницами перелёта Севастополь — Архангельск подходит к Москве.

…Наконец наступило 6 июля — день, когда я снова увижу свою дочь! Поезд должен прийти в шесть часов утра, но ещё задолго до срока платформа Северного вокзала заполнилась людьми.

Неподалёку от меня стояла группа лётчиков. Они о чём‑то оживлённо разговаривали. До меня долетали обрывки фраз, и внезапно я услышала женский голос, спросивший:

— Вы не видели здесь матери Расковой?

От группы отделилась высокая молодая женщина и, улыбаясь, направилась ко мне. Я сразу догадалась, что это Валя Гризодубова.

Поздоровались, как старые знакомые. Ничего удивительного: обе мы знали от Марины очень многое друг о друге.

Валя взяла меня под руку, и мы пошли по платформе. Говорили, конечно, о Марине.

— Я ведь знала Марину гораздо раньше, чем мы с ней познакомились, — сказала Валя. — Я часто встречала её у Военно-Воздушной академии, и первое, на что обратила внимание, это на её необыкновенную аккуратность и подтянутость. Во всём — ив одежде, и в причёске, и даже в движениях.

Один раз я шла с кем‑то по улице и увидела мою незнакомку с голубыми петлицами. Мой спутник сказал: «А вот штурман Раскова».

— Она тоже немало слышала о вас, — сказала я, — и очень рада была, когда вы познакомились.

Уже давно стрелки вокзальных часов минули цифру «шесть». Поезд намного опаздывал. Танюша забеспокоилась — не завянут ли её цветы, подготовленные для встречи мамы. К двенадцати часам цветы действительно завяли. Пришлось купить другой букет.

В это время нам сказали, что лётчиц задержали в пути и что поезд прибудет ещё не скоро. Мне предложили выехать в Загорск, навстречу поезду. Отправив Танюшу домой с нашими друзьями, я поехала.

Полина, Вера и Марина ехали в специальном вагоне, украшенном зеленью и цветами. Внутри было убрано, как в уютной квартире.

Нечего и говорить о том, как радостна была наша встреча! Я села к Марине в купе. За беседой и не заметили, как подъехали к Москве.

Вот и Северный вокзал. Стены разукрашены красными полотнищами. На перроне выстроился почётный караул Московского гарнизона.

Как только поезд подошёл к перрону, мы услышали звонкое «ура». Оно катилось от самой Комсомольской площади и оглушило нас в дверях вагона.

Марину окружили. Кругом море цветов. Но вот среди них выплывает большой розовый букет. Кто‑то поднимает на руки Ханюшу, и она, не выпуская букета из рук, прижимается к Марине. Марина крепко целует девочку. Они идут рядом к выходу в город.

Но короткий путь не так‑то легко преодолеть: навстречу спешат представители различных организаций. Ещё цветы, ещё приветствия…

Мы с трудом продвигаемся вперёд, боясь отстать от Веры и Полины. Выходим на площадь. Садимся в машину. И тотчас цветочный град засыпает нас. Машина медленно проходит сквозь тысячную толпу москвичей.

Танюша сидит рядом с Мариной и без умолку задаёт вопросы. Марина машет рукой, отвечая на приветствия. Таня, подражая ей, тоже поднимает руку.

На другой день «Правда» напечатала обращение лётчиц к Москве:

Здравствуй, родная Москва! Здравствуй, родная столица! Здравствуйте, дорогие москвичи! Мы горды и рады, что первыми среди женщин нашей страны проложили воздушный путь с юга на север… ОСИПЕНКО, ЛОМАКО, РАСКОВА

8 августа 1938 года Михаил Иванович Калинин вручил всем трём лётчицам ордена Ленина.

НА САМОЛЁТЕ «РОДИНА»

Недолго отдыхала Марина после перелёта. Сначала она немного побыла у нас в Звенигороде — мы с Таней жили там на даче.

Потом перевезла нас в Москву и приступила к работе в академии.

Как‑то раз Марина пришла вечером домой и сказала мне:

— Помнишь, мамочка, наши с Валей мечты о дальнем полёте? Так вот Валя добилась разрешения и предлагает мне лететь с ней в качестве штурмана.

Незачем было спрашивать, согласилась ли Марина. Я только осведомилась:

— Куда полетите?

— На Дальний Восток!.. Надо только найти ещё одну очень хорошую лётчицу. Конечно, лучше Полины Осипенко не придумаешь, но она уехала в Брянск. — Помолчав, Марина добавила: — Валя боится, что она не захочет лететь вторым пилотом…

Уже поздно вечером, перед сном, Марина вернулась к этому разговору:

— Всё‑таки я дам ей телеграмму. Уверена — Полина согласится.

Полина в самом деле оказалась очень скромной: она согласилась лететь вторым пилотом.

Подготовка к сложнейшему перелёту, да и самый этот перелёт возникли так внезапно, что я никак не могла привыкнуть к мысли, что Полина, Валя и Марина действительно полетят на Дальний Восток.

Но Марина сумела мне внушить, как прекрасен и важен предстоящий перелёт. С сияющими глазами она сказала мне, что товарищ Сталин заинтересовался их перелётом, разрешил лететь на Дальний Восток и даже разрешил лететь через северную оконечность Байкала, потому что это сокращает маршрут.

М. М. Раскова и П. Д. Осипенко тренируются в радиопередаче перед полётом на Дальний Восток. 1938 год.

И началась подготовка к перелёту. Дома у нас по выходным дням стало трудно ходить. Мы пробирались из комнаты в коридор, стараясь держаться ближе к стене: посередине, на полу, лежали Маринины карты. То и дело слышалось:

— Ну вот, Танюша, поплыла по Москве — реке!..

— Тебе не холодно? Ты же по Сибири шагаешь, там уже морозы…

Помню такую картину: на полу лежит большая карта; над ней на коленях склонилась Марина — будущий штурман самолёта «Родина». Она как раз находится на Байкале, через который надо лететь. А Байкал находится недалеко от рояльной ножки.

За роялем сидит подруга Марины и разучивает прелюдию Рахманинова. И вдруг из‑под рояля раздаётся Маринин голос:

— Нечисто! Мажешь!

Пианистка повторяет триоли. Прелюдия звучит чище…

В самый разгар подготовки к перелёту Марина заболела.

С приступом аппендицита её увезли в Кремлёвскую больницу.

Сокрушалась Валя, грустно улыбалась Полина: что же это за подготовка без штурмана!

Но моя Марина не унывала. Она хитро усмехалась, и ясно было, что в голове у неё созрела уже какая‑то идея.

Врачи внимательно следили за ней. Посетителей впускали строго по трое, два раза в пятидневку. Правда, довольно скоро Марина упросила врачей сделать для неё исключение: посетителей стало приходить помногу и каждый день.

Я знала твёрдый характер Марины, знала, что никакие препятствия не заставят её изменить свои планы, но всё же была изумлена, когда однажды Марина показала мне аккумуляторы, зуммер и приёмник, спрятанные… под столом в больничной палате! Вдоль окна незаметно была протянута антенна.

С высокой температурой, с болью в правом боку, лёжа пластом со льдом на животе, Марина потихоньку тренировалась: тире — тире — точка…

Наконец температура упала, и Марина решила: довольно! Пора выписываться! Пригласили профессора. Он ощупал область аппендицита. Марина улыбалась. Профессор спросил:

— Больно?

Марина ответила:

— Нисколько!

Тогда профессор сказал врачу:

— Станьте напротив и смотрите ей в глаза.

Но Марина стояла на своём:

— Не больно! Чуть — чуть только… пустяки.

— Лукавите! — сказал профессор, но сдался.

Марину выписали и сразу же отвезли в дом отдыха

«Подлипки».

Марина установила радиостанцию в лесу. Здесь было куда удобней работать, чем в больнице. Работа закипела.

Предстоящим полётом заинтересовался Валерий Павлович Чкалов. Много полезных советов дал он лётчицам. И прежде всего посоветовал им перебраться на Щёлковский аэродром.

Так и сделали.

Все трое — Валя, Полина и Марина — всё больше привыкали к своей машине, всё нежнее привязывались к ней.

О самолёте говорили с уважением, как о большом, умном человеке. Назвали машину «Родина». Что может звучать более гордо!

Подготовка к перелёту подходила к концу.

И всё‑таки, когда им сообщили, что товарищ Сталин разрешает лететь, они заволновались. Им приказали идти спать и ни о чём не беспокоиться.

Вечером Марина заехала домой.

Таня подробно расспрашивала её о перелёте. Марина сказала:

— Всё будет благополучно, дочура. Самое худое, что может быть, — это вынужденная посадка. Но тогда мы подожжём дерево, и по дыму нас найдут. А если сядем в степи, где деревья не растут, мы пойдём по реке, по течению, и дойдём до какого‑нибудь селения или города. Так что вы нисколько не беспокойтесь, мои родные…

Мы простились. Марина спросила меня:

— Ты будешь провожать нас на аэродроме, мамочка?

— Нет, не поеду. Придётся ведь и Танюшу взять с собой — девочка разволнуется. Дальние проводы — лишние слёзы, Мариночка! Пусть уж Рома один тебя провожает…

Марина уехала на аэродром: там ночевал весь экипаж «Родины».

Между двумя перелётами. М. М. Раскова в доме отдыха «Подлипки» летом 1938 года.

Их разбудили ещё до рассвета. Доктор дал лекарство. Папанин дал особые спички, в резиновой оболочке, которые зажигались даже мокрые. Одну такую коробочку Марина положила в свой карман. Проверили оружие, патроны, парашюты, вещевые мешки, продовольствие. Наконец всё* собрано, всё подготовлено.

Подали завтрак. Марина съела куриную котлету с лимоном и выпила стакан чаю. Ей дали особый спортивный шоколад, потому что ей предстояло долго и непрерывно, без замены, очень напряжённо работать.

Перед тем как выйти на лётное поле, три лётчицы сели за стол и написали:

ЭКИПАЖ САМОЛЕТА «РОДИНА» ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ

В этот утренний час, когда наш самолёт «Родина» покидает Москву и мы берём курс на Восток, наши мысли и чувства обращены к Вам, наш друг и учитель, дорогой товарищ Сталин. В эти дни над миром летает много самолётов. Фашистские машины бомбят города и мирное население Испании и Китая, грозно кружат над границами Чехословацкой республики. Фашистская авиация несёт миру войну, смерть, гибель культуры. Советская авиация создана для охраны мира. Перелёты наших лётчиков служат делу мирного строительства и прогресса человечества. Наши пилоты сокращают расстояния, несут культуру в отдалённые районы, крепят дружбу народов. Но в грозный час советские самолёты со страшной силой обрушатся на врага и во имя мира и прогресса человечества сотрут с лица земли любого агрессора. В нашей стране нет ничего дороже интересов Родины. Мужчины и женщины одинаково любят своё отечество, безгранично преданы партии, советскому правительству, народу, Вам, дорогой Иосиф Виссарионович. Мы начинаем свой дальний полёт для того, чтобы продемонстрировать перед всем миром решимость советских женщин, их любовь к Родине. Советские лётчики не раз изумляли мир своими подвигами. Мы уверены, что, вдохновлённые Вами и окрылённые Вашей заботой, мы также принесём нашей Родине, партии Ленина — Сталина, Вам, дорогой наш учитель и друг, Иосиф Виссарионович, — новую победу. ВАЛЕНТИНА ГРИЗОДУБОВА ПОЛИНА ОСИПЕНКО МАРИНА РАСКОВА Щёлковский аэродром. 24 сентября 1938 года.

…Все на местах. Раздалась команда: «Запускай моторы!» Провожающие отошли в стороны, и машина на полном газу побежала. Вскоре она легко и плавно оторвалась от земли.

ПЕРЕЛЁТ МОСКВА — ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Всё шло хорошо, но через 50 километров облака закрыли землю, и Марине пришлось ориентироваться только по приборам, лететь вслепую, за облаками.

Вылетели в 8 часов 16 минут. Время приближалось к 16 часам, а в 16 часов 15 минут будет темно. Они летят на восток, поэтому темнота встретит их гораздо раньше, чем наступит в Москве. Высота 4500 метров. Летят без кислородных масок.

В разрыве облаков мелькнул Иртыш. Темнота наступает быстро. Ночью штурману хорошо определять место по звёздам. Марина передаёт в Москву, где они летят. Москва хорошо слышит, отвечает. Высота 7500 метров. Марина надела кислородную маску. В эфире наступила тишина: ясно, что радиостанция, приёмник и передатчик испортились; лампочка не зажигается. Летят только по звёздам. Марина достаёт карманный фонарик и смотрит наружный термометр: 34 градуса мороза.

Перед стартом у самолёта «Родина». 1938 год.

Шесть часов Полина вела самолёт; у Красноярска она передаёт штурвал Валентине. Марина получает записку от Полины: «Что случилось с Валей? Чего её несёт на такую высоту!» Марина отвечает коротко: «Обледенение».

Подруги замечают, что самолёт покрывается тонкой коркой льда. Штурманская кабина обледенела так, — ‘что ничего не видно. Ледяная корка своей тяжестью потянет самолёт вниз, и у моторов не хватит мощности держать самолёт в воздухе… На большой высоте обледенение прекращается, стёкла кабины становятся прозрачными. Вдруг машину начинает трепать: она попала в шквал. Стёкла опять замёрзли. Марина решает открыть люки, чтобы в кабине стало холодно, в надежде, что стёкла тогда прояснятся… Хотя стёкла очистились, но ничего кругом не видно, кроме облаков. В кабине 33 градуса мороза.

Наступает рассвет, а в Москве в это время полночь.

При первых лучах солнца Марина осматривает свою кабину: хотя в ней 36 градусов мороза, но стёкла непроницаемы, приборы замёрзли, и с них на пол свисают длинные сосульки. Летят уже шестнадцать часов. Марина скалывает ножом лёд со стёкол и видит величественную картину. Земля пробуждается. Под самолётом гребни гор, покрытые снегом, освещены яркими лучами восходящего солнца. Глазам больно смотреть на яркую белизну. Внизу густой туман, который не даёт рассмотреть реки, нанесённые на карту.

Солнце уже высоко. Марина пользуется им для своих астрономических наблюдений. По её расчётам, через полчаса Охотское море. Машина не приспособлена для полётов над морем, значит надо быть начеку.

Марина пытается отогреть радиостанцию. Она снимает с ноги унту и закрывает ею приборы. Потом осторожно включает ток. Лампочка на передатчике загорается. Марина хватается за ключ и даёт сигнал Москве. Москва непрерывно вызывает Марину. Внезапно передатчик Москвы замолк. Марина решает, что там приняли её радиограмму. Через несколько секунд Москва передала: «Повторите». На этом кончилась связь с Москвой. Переключиться на Хабаровск не удалось, потому что ручка примёрзла.

Внезапно туман оборвался, и Марина увидела под самолётом Охотское море, а справа — берег. Высота 7000 метров. Марина бросает в эфир слово: «Ждите!» и выключает передатчик. Затем она берёт карту и определяет местонахождение. Она сообщает подругам, что они находятся над Тугурским заливом Охотского моря. Задание партии и правительства выполнено: они прилетели на Дальний Восток.

Теперь надо думать о посадке. Марина советует сесть в Николаевске — на — Амуре, до которого не более часа полёта. Валентина настаивает на посадке в Комсомольске.

8 часов 02 минуты. Под самолётом река Амур.

10 часов по московскому времени. Загорается красная лампочка — знак того, что горючее кончается.

М. М. Раскова в штурманской кабине самолёта «Родина».

10 часов 20 минут. Горючее кончилось. До Комсомольска ещё 150 километров. Лётчицы ищут место для посадки.

Марина получает приказ от Валентины прыгать с самолёта. Марина пытается упросить подругу разрешить остаться: она уже выбрала себе укромное местечко в самолёте, на случай неудачной посадки. Но Валентина приказывает: «Если машина станет на нос, у нас с Полиной не хватит сил извлечь тебя из твоей кабины. Готовься к прыжку, не задерживай нас!» Делать нечего: командиру надо повиноваться. Марина быстро собрала в чехлы приборы, карты, расчёты, линейки, чтобы всё это не вывалилось в люк, когда она прыгнет из самолёта. Марина надела парашют, проверила, есть ли с ней компас, оружие, нож, взяла в карман две плитки шоколада. Открыв пол кабины, Марина смотрит на часы и высотомер: 10 часов 32 минуты, высота 2300 метров.

На Валентину она была сердита и на прощанье показала ей кулак.

В ТАЙГЕ

Спускаясь на парашюте, Марина пожалела, что нельзя зачертить местность сверху. Под ней болотные мари. Она соображает, как будет из них выбираться. Но ветер отнёс её на лесной массив. Марина вытянула ноги, чтобы не сломать их, садясь на густую крону сосны. Чтобы не исцарапать лицо, она закрыла его плотно руками. Высота метров пять.

Внизу земля, поросшая травой и кустарником. При помощи ножа Марина отделяется от парашюта и спускается на землю по стволу сосны…

Я сохранила этот нож. В нём несколько лезвий, шило, пила. Пилой Марина прокладывала себе путь в непроходимых зарослях, через бурелом.

Неплохую службу сослужил Марине этот нож за время её скитаний по тайге!..

Ступив на землю, Марина глубоко, облегчённо вздохнула и громко произнесла в полной тишине:

— Земля!

— Земля!.. — ещё громче повторило эхо.

Марина осмотрелась. Кругом густой, непроходимый лес, просвета нигде не видно. Она одна. В это время над дремучим лесом прогудела сирена «Родины». Вероятно, подруги ищут место, где приземлилась Марина. Но разве её можно видеть! Над ней сплошная крыша из густых крон высоких деревьев. Вот самолёт улетает всё дальше и дальше. Наступает полная тишина. Марину мучают мысли, как приземлился самолёт, цел ли он, целы ли лётчицы… Марина прислушивается, ждёт условного выстрела. Темнеет. В просветах между деревьями, на востоке, показались первые звёзды. Запад ещё освещается слабыми отблесками зашедшего солнца. В это время отчётливо раздаётся выстрел. Значит, подруги живы. Марина отмечает на компасе направление, откуда был слышен выстрел, забывая про эхо, которое может обмануть слух. Чтобы. не забыть, она тотчас же записывает на обёртке шоколада: «юго — восток». Очень хочется пить, но пить нечего. Марина съела кусочек шоколада и ложится спать на сухой земле тайги. С мыслями о том, что завтра она найдёт самолёт, что всё будет хорошо, она засыпает. В полнейшей тишине в ушах раздаются привычные звуки радио — позывные из далёкой Москвы. Уткнув лицо в землю, Марина крепко спит.

Таёжная чаща.

Мне вспоминаются слова Ильи Ефимовича Репина: «В душе русского человека есть черта особого скрытого героизма. Это величайшая сила жизни».

Такую силу ощутила в себе Марина, очутившись одна в дремучем лесу, где не ступала нога человека, куда волк не забегал. Каждое утро прежде всего она всматривалась в небо: не грозит ли тайфун? Тогда спасенья нет. Вера в свои силы гонит её неизменно вперёд, к цели — найти самолёт. А в ушах звучит мелодия: «И на Тихом океане свой закончили поход…»

Марина пробыла в тайге десять дней. Отчётливо запомнила она каждый из этих дней во всех подробностях и всё, что запомнила, записала в дневник.

«26 сентября 1938 года.

Крепко проспала до рассвета. Кругом густой лес. Сквозь высокие деревья пробивается рассеянный свет. Роса.

Нужно двигаться в путь. Ещё раз проверяю курс, который вчера засекла по компасу. Иду. Меховые брюки, куртка, унты, шлем — всё это цепляется за ветви деревьев. С большим трудом протаскиваю себя сквозь густые заросли. Кажется, никогда я не была такой малоподвижной. Хочется пить. Пробую лизать росу с листьев. Но какое это питьё! Только смочишь губы, а в рот ничего не попадает. Тайга заросла высокой, деревянистой, совершенно сухой травой. Где взять влаги?

Полдень. Нахожу первую воду. Под корнями подгнившего дерева маленький водоём. Очень чистая вода. Опускаю руку — холодная. Пробую на вкус — ничего, можно пить. Только немного пахнет травой. Ну что же, напьёмся! Пью жадно и много, черпая воду ладонями. Двигаюсь дальше. Справа от меня — высокая сопка. Через неё трудно будет переваливать в моём тяжёлом обмундировании. Принимаю решение: немного уклониться от своего первоначального курса и обойти сопку слева.

Почва сухая. Кругом перепутанный, переплетённый травой и кустарником лес. Местами продираюсь сквозь густые заросли. Иду, пока хватает сил. Но всё чаще останавливаюсь, присаживаюсь отдыхать.

Прошла несколько сот метров на восток и вдруг слышу выстрел. Снова засекаю направление. Теперь уже выстрел был слышен с юга. Вчерашний выстрел был слышен с юго-востока, а сегодня я уклонилась от курса и шла на восток. Надо менять направление.

Впереди лес становится реже, видны просветы — наверно, недалеко опушка. Трава ниже, идти удобнее, а справа — густой лес, без просвета. Я уже утомилась от ходьбы по густым лесным зарослям. Решаю, что до вечера как раз выйду на опушку леса, а дальше буду двигаться по опушке.

Часто прислушиваюсь. Иногда ноги заплетаются в траве, поневоле спотыкаешься, падаешь. Присаживаюсь ненадолго, отдыхаю. Вокруг густая тайга: ели, кедры, сосны, пихты, лиственницы. Лес как бы трёхъярусный: высоко вверху — довольно редкие хвойные деревья; ниже, под ними, — заросли лиственного леса, а внизу — уже осыпающиеся колючие кустарники, переплетённые густой травой.

Иду к опушке леса. Впереди среди пихт появляются осыпавшиеся берёзы.

Внезапно подвёртывается нога. Чтобы не упасть, опираюсь рукой о берёзу, и вдруг эта берёза валится. Я пугаюсь: как это целая берёза валится от одного прикосновения! Подхожу к лежащему дереву и вижу, что берёза внутри вся прогнила. Она держалась на одной коре. Стоило прикоснуться к ней, как кора переломилась и из неё высыпалась труха.

Нож и пила, которыми Марина пробивала себе дорогу в непроходимой тайге

Вижу опушку. За опушкой — марь. «Вот, — думаю, — наверно, на этой мари стоит наш самолёт, наша «Родина». Иду быстрее, довольная, что подошла к опушке до темноты. Но вдруг нога проваливается в воду. Я быстро выдёргиваю ногу и вижу, что нахожусь на краю болота. Меня удручает, что скоро приблизится ночь, а унты мои мокрые.

Надвигается вторая ночь в тайге. Внимательно осматриваю болото — «Родины» не видно. Сзади меня лес, на западе — лес, на северной стороне — тоже. Прямо передо мной, на востоке, — горизонт. Очевидно, там низменность. Начинаю вспоминать расположение леса, марей и болот, которые я видела во время прыжка. На востоке должно быть озеро. На юге я вижу гряду сопок. Вспоминаю эту гряду, как я её видела с воздуха, и думаю: «Ага, всё понятно! Выстрел был слышен с юга — значит, самолёт за этой грядой сопок. Хорошо. Утром я перевалю туда, на юг, и наверняка увижу самолёт». Возвращаюсь к опушке леса, на сухую траву.

Темнеет. Вспоминаю о папанинских спичках и начинаю сооружать костёр. Костёр разжечь трудно — свежие дрова не быстро разгораются. Стараюсь ломать сухие сучья, но они не горят, а тлеют. Наконец с трудом разожгла. Сидя у костра, сушу свои меховые унты и ем шоколад маленькими кусочками. За сегодняшний день съела полплитки. Нужно быть экономнее: ведь мне предстоит долгий путь через сопки. Захотелось пить. Встаю, подхожу к краю болота. Напилась воды из болота; она оказалась очень вкусной. Возвращаюсь обратно к костру, подложила в него валежнику, который мне удалось наконец высушить, и вскоре засыпаю у горящего костра.

27 сентября.

Проснулась раньше обыкновения. Первое ощущение — хочется есть. Съела палочку шоколада. Теперь шоколад придётся экономить всё больше и больше. Напилась воды из болотца.

Как бы облегчить свой костюм? Как знать, сколько времени придётся так шагать! Сняла куртку и брюки. Как легко в одном егерском белье! Теперь на мне поверх белья только шерстяной свитер, на нём — орден Ленина.

Дальневосточная тайга.

Шарю в карманах брюк… У радиста в кармане всегда найдётся кусок проволоки. Подвязываю унты к поясу. Теперь спокойна, что унты не спадут. Связала в один тюк всё обмундирование и навалила его на плечо. Идти стало гораздо легче. Срезала себе пихтовую палку. Теперь у меня есть спутник.

Солнце ещё не взошло. Надо двигаться, пока не жарко. Продвигаюсь к гряде сопок курсом на юг. Взбираюсь на сопку. Идти стало труднее. На сопках никакой влаги. Шарю глазами по земле. Какая радость — ягоды! Правда, их немного, меньше горсти, но ведь это настоящие ягоды. Их можно есть, хоть немного утолить жажду.

Сопка попалась не совсем удачная. Двигаться чрезвычайно трудно. Кругом навалены в самых причудливых переплетениях громадные сосны, пихты — бурелом.

Эта сопка очень мало похожа на ту тайгу, по которой я шла вчера. Высокого леса уже меньше. Только отдельные неживые, совершенно голые деревья торчат на фоне открытого неба. Среднего леса совсем нет. На земле колоссальные нагромождения упавших деревьев.

Деревья здесь рушатся вместе с корнями. Подхожу к одному из таких упавших деревьев, смотрю — там, где были корни, обозначен квадрат почвы: отсюда вывалилось дерево вместе с породой земли. Пробую ковырять эту землю и очень скоро, на глубине примерно пяти сантиметров, попадаю на сплошной камень. Эти громадные, массивные деревья растут на склонах сопки, на каменистой почве. Слой земли имеет толщину не более тридцати сантиметров.

Дует сильный ветер. Я вспоминаю рассказ начальника метеорологической станции о свирепствующих в этой местности тайфунах. Я знаю, что сопка с этой стороны открыта к большому озеру Эйворон и поэтому ветер свободно гуляет по сопке. Конечно, эти громадные деревья не могут удержаться под напором тайфуна. Наверно, сильные проливные дожди подмывают корни деревьев, сильный ветер клонит стволы вниз и они сваливаются на землю вместе с почвой.

Лес здесь производит грандиозное впечатление. Трудно себе представить, сколько лет назад здесь был сплошной лес. Но сейчас вокруг меня такое нагромождение, что невольно думаешь: это не иначе, как вековые буреломные залежи. Это кладбище деревьев. На всей сопке нет ни одного живого дерева — растёт только трава и порою попадаются ягоды.

Лес почти непроходим. Особенно тяжело, что нельзя двигаться равномерно. Иногда приходится перелезать через стволы упавших деревьев, иногда же они нависают так, что ползком пролезаю под стволами. В некоторых местах нагромождённые друг на друга деревья переплетаются своими сухими ветвями, и пробраться сквозь них совсем невозможно. В таких случаях я достаю свой охотничий нож, открываю пилку, делаю на сучке надпил и затем переламываю сучок руками. Так я расчищаю себе дорогу.

Схема поисков самолёта «Родина» — 27 сентября 1938 года.

Устала. Каждый раз, прорвавшись через бурелом, несколько минут отдыхаю. Кроме самой себя, надо протащить ещё и обмундирование. Иногда протаскиваю его за собой, иногда просто швыряю свой тюк вперёд: он повисает на буреломе, за ним пробираюсь и я.

Во что бы то ни стало до наступления темноты нужно выйти на опушку! Иду, иду, а опушки всё нет. Замечаю на юго — западе и на юго — востоке просветы. Но справа слышен медвежий рёв. Приходится идти на юго — восток. Доберусь ли сегодня хоть до опушки? Нет, это, кажется, не так просто…

Темнеет. Решаю заночевать в лесу. Кругом сухо, тепло. Небо ясно. На ночь съела кусочек шоколада. Дальше, думаю, придётся ещё сократить вечерний рацион.

28 сентября.

Идти стало легче. Тайга уже кое — чему меня научила. Сделала два равномерных тюка из одного и перекинула их через плечо. Вот теперь легко!.. Передо мной небольшая речка, метра три в ширину. Вброд не перейдёшь — глубоко, да и вода прохладная. Надо строить мост. Притащила несколько древесных стволов, перекинула с берега на берег. Нехитрая операция, но столько на неё пошло времени! Досадно. Однако с тайгой не поспоришь. Перешла речку. За речкой — длинная — длинная марь, окружённая лесом. Целый день уходит на обследование мари. Прошла километра три к западу — ничего нет, только лес замыкает марь. Прошла к востоку, выстрелила — ответа нет.

В голову лезут всякие неприятные мысли. Стараюсь их отогнать. Нужно думать только о том, чтобы идти, идти вперёд. По моим расчётам, самолёт должен был находиться за сопками, через которые я вчера и сегодня перевалила. Где же он? И верно ли я пошла на выстрел? Может быть, мне только послышалось?.. Нет, не может быть. Подруги живы, и я их найду, обязательно найду!..

На несколько минут присаживаюсь на кочку. Обдумав положение, решаю двигаться на восток. Там, за топью, видна низменность. Наверно, уж там не так топко.

Как трудно передвигаться по болоту! Стараюсь шагать по его краю, вдоль гряды сопок. Но до низменности далеко, сегодня не доберёшься. Заночую ещё раз под сопкой. Съедаю уменьшенный рацион шоколада и укладываюсь спать.

Сегодня унты сухие, потому что удалось избежать ходьбы по болоту.

29 сентября.

Спала крепко. Ночью ни разу не просыпалась, ничто меня не тревожило. Проснулась, как всегда, на рассвете и скомандовала самой себе: «Марина Михайловна, подъём!»

Схема поисков самолёта<Родина» — 29 сентября 1938 года.

Снимаю с себя тёплые вещи, в которых спала, и снова пускаюсь в путь в одном белье. Хорош, наверно, вид у штурмана!

Кончится ли наконец сегодня мой поход? Почему не летят самолёты?.. Очевидно, на «Родине» не работает аварийная радиостанция и Полина не может сообщить, где мы приземлились.

Что там случилось?..

Стая диких уток косяком пролетает на юго — запад. Маленькие серые птички кружат вокруг, у некоторых из них жёлтые хвостики. Очень много белок. Они резвятся, бегают по ветвям, громко щёлкают. Хорошо белкам — они дома…

Почему я не передала Полине, что от толчка при посадке кварцы могли выпасть из гнёзд! Наверно, потому и не работает аварийная радиостанция. Раз к нам не летят, значит передатчик не действует…

Полдень. Шумит мотор самолёта. Шум слышен издалека, но мне не видно самолёта. Через несколько минут шум затихает, и опять ничего нет…

День подходит к концу. Передо мною разостлалось большое болотистое поле. Припоминаю по сопкам и горам: ведь это то самое поле, над которым мы пролетали! Здесь где‑то близко должны быть два озера: одно поменьше, другое побольше. Теперь уже легче ориентироваться: понятно, куда я попала. Вряд ли здесь мог сесть самолёт. Подожду до утра, а там решу, что делать дальше.

30 сентября.

Просыпаюсь. Думаю: не слишком ли часто меняю направление? Ведь так можно окончательно забыть, куда идёшь. Решаю нарисовать схему своего продвижения и нанести на неё границы сопок и болот. Но где взять бумагу? Ничего нет, кроме обёртки от шоколада. На ней рисую схему своего продвижения за первые дни. Принимаю новое решение: искать снежную гору, вблизи которой я спрыгнула с парашютом. Она должна быть где‑то близко. Если выйти за марь, вероятно откроется цепь с этой снежной горой.

Ясно, что я иду не в том направлении. Где же моя «Родина»? Где Валя и Полина? Наверно, думают: «Пропала наша Маринка». Сегодня пятые сутки, как мы расстались. Очевидно, эхо выстрелов меня обмануло. Но куда возвращаться?..

Последние два дня я иду вдоль мари, по краю сопок. Прямо на юг, через марь, вижу вторую гряду сопок. Они закрывают от меня горизонт. Значит, надо идти через марь, подальше от сопок. Тогда покажется горизонт и уж наверно я увижу свою снежную гору. Шагаю по кочкам. Между кочек — вода. Промочила унты. Хорошо бы на ночь развести костёр, но из чего? Кругом болото. Выбираю место, где побольше кочек. Разуваюсь, обёртываю ноги болотной травой, поверх надеваю сырые носки. Сняв с головы шлем, ио упрятываю в него обе ноги. Сегодня ночью придётся быть начеку. Кругом меня болото. Неосторожное движение — и я окажусь в воде…

1 октября.

Ночью было очень холодно. Проснулась — заморозки. Унты лежат рядом, на кочках, замёрзли и стали твёрдыми, хоть топором руби. Натянуть их на ноги невозможно.

Болото подёрнулось ледяной коркой, трава — инеем. Мне нужна вода, чтобы размочить унты. Ломаю тонкую корочку льда. Окунаю унты в воду. Проходит целый час, прежде чем они оттаивают настолько, что их можно надеть на ноги. На сей раз иду в полном обмундировании. Очень холодно в мокрых унтах.

Шагаю с кочки на кочку. Болото покрыто густой, высокой травой — почти по пояс. Иду, не присматриваясь к тому, что под ногами. Но тайга, очевидно, решила подшутить надо мной: вдруг проваливаюсь по шею в воду. Чувствую: ноги отяжелели и, как гири, тянут меня книзу. Всё на мне моментально промокло. Вода холодная, как лёд.

В первый раз за всё время скитаний по тайге чувствую себя одинокой. Никто не вытащит из воды, надо спасаться самой. Поплыла. Гребу и цепляюсь за кочки. Ухватишься за кочку, а она погружается вместе с тобой в воду. Вспоминаю кадр из кинофильма «Девушка с Камчатки» и действую точно так, как героиня этого фильма: беру палку в обе руки, накидываю палку сразу на несколько кочек и таким образом подтягиваюсь.

С большим трудом удалось выбраться из воды. Оглянулась назад — позади меня озерко метров десять в ширину. Очевидно, находящаяся в этом районе под почвой вечная мерзлота растаяла и образовала подпочвенную воду. Тонкий слой мшистой почвы, заросшей травой, не выдержал моего веса. Почва потонула, уступив место подпочвенной воде. Теперь здесь навсегда останется озеро. Выбравшись на его край, я боюсь стать во весь рост. А ну как снова мой вес навалится на какую‑нибудь одну кочку и, я опять провалюсь! Ползу в сторону от озерка. Наконец чувствую под ногами твёрдую почву и встаю.

Всё на мне мокро: мех, кожанка… Отовсюду течёт вода. Оружие мокро, часы мокры. Не остаётся ничего другого, как делать привал. Но как сушиться на болоте? Хорошо, что хоть день солнечный и дует ветерок. Нашла корягу пихты, развешиваю на ней одежду и бельё. Сушка продолжается целый день, до вечера.

Но это полбеды. Хуже всего, что начинает подходить к концу запас шоколада. Его явно не хватит, если придётся проблуждать ещё несколько дней. Сегодня я, можно сказать, отдыхаю. Энергия сохраняется — значит, можно есть шоколад только один раз.

Обшариваю карманы брюк. Какая радость: нашла запас пищи — семь мятных конфет! Это обыкновенные лепёшки, которые в Москве продаются на каждом шагу. Но в них сахар, питательное вещество, и я так рада, как будто всё спасение в этих лепёшках. Теперь отложу на ужин по одной, а остатки шоколада разделю на завтраки и обеды.

К заходу солнца одежда просохла. Можно бы сегодня сделать ещё 2–3 километра, но я так намёрзлась от купанья в болоте, что повторять его не хочется. Лучше заночую здесь.

2 октября.

За ночь болото подморозило ещё больше. Проснулась гораздо раньше — до восхода солнца. Времени терять нельзя: надо идти, пока болото подморожено. К полудню огибаю гряду сопок. Передо мною на северо — западе открывается красивая панорама сопок и горных хребтов.

Видны две гряды. Они имеют форму седла. Первая, ближняя седловина — более зелёная. Очевидно, это сосны. Кое — где видны тёмные пятна елей, местами блестят совершенно золотые лиственницы. Позади, за седлом гряды сопок, менее отчётливо видна вторая гряда с седловиной. Я вспоминаю, что это та гряда, на которой я встретила бурелом. Она кажется золотой.

За двумя седловинами сопок рельефно выделяется снежная гора. Я её узнаю по характерным округлым контурам вершины.

Вот она, моя гора! Снова засекаю направление. Надо идти строго по курсу на северо — запад. Никаких отклонений и отходов, иначе неминуемо заблудишься и будешь гулять по тайге без конца.

Набрела на островок леса. После болота он кажется очень приятным. Здесь, по крайней мере, сухо, можно расположиться на отдых. Подхожу к островку. До темноты осталось ещё два часа. Глазом промеряю расстояние до ближайшей гряды сопок — километра четыре. За два часа не дойдёшь, а пойдёшь — опять застрянешь на болоте.

Остаюсь ночевать на островке.

Времени у меня много. А ну‑ка, пошарю под деревьями: авось попадётся что‑нибудь съедобное. Грибы! Крупные, крепкие сыроежки. Вот будет прекрасный ужин!

Теперь у меня много новых забот: где взять соли? на чём готовить грибы? удастся ли развести костёр?

Вокруг сырая пихта и насквозь прогнившая берёза. Странное дерево: держится на одной коре. Зажечь можно только кору. Ну что ж, Марина Михайловна, займитесь заготовками! Вооружаюсь ножом и начинаю энергично нарезать кору. Когда коры стало достаточно, возник вопрос: на чём жарить грибы и чем их приправить?

Отыскала в траве жёсткие ароматные листья. Намочила берёзовую кору, приготовила из неё коробочку, достаточно крепкую и непроницаемую для жидкости, и начала разводить костёр. Вынула спички, гляжу — их у меня осталось не так уж много. Чиркнула спичкой, придвинула поближе кору. Заранее предвкушаю прелесть горячей еды. Спички положила на траву рядом с собой.

Вдруг совершенно неожиданно загорелась вся сложенная кора и трава вокруг неё. Пламя взметнулось так быстро, что я едва успела отскочить. Пока сообразила, в чём из дело, в огне погибла вся моя коробка спичек. Начался таёжный пожар. Огонь стал кольцом распространяться по перелеску.

Прощай вкусный ужин! Прощай сон в сухом месте! Несчастный погорелец собирает свои пожитки и удирает на болото.

Только отошла метров сорок от пожарища, как вдруг вижу — прямо надо мной летит самолёт. Меня отделяют от него 2000 метров, но лётчик, вероятно, видит зажжённый мною пожар. Сильный ветер стелет дым.

Вот самолёт снижается метров до шестисот и делает несколько кругов над пожарищем. Нужно показать лётчику, что здесь есть человек. Быстро снимаю с себя свитер, егерское бельё, расстилаю всё это по болоту и сама ложусь на землю в белом шёлковом белье. Самолёт ещё снижается, делает несколько кругов и улетает на юг.

Снова двигаюсь по своему курсу — на северо — запад, к снежной горе. До наступления сумерек удаётся продвинуться на 3 километра от места пожара. На болоте встречается мелкий кустарник. Из веток устраиваю постель. Ложусь спать в полной уверенности: раз самолёт видел огонь и дым, значит завтра он снова прилетит сюда и меня найдут.

Перед сном съедаю одну мятную лепёшку.

3 октября.

Проснувшись утром, обдумываю: стоит ли ждать помощи с самолёта на этой мари или продолжать двигаться вперёд? Шоколада осталось мало, на болоте запаса пищи не пополнишь, а ведь вчерашний самолёт ничем не показал, что он меня заметил. Может быть, лётчик видел только дым, а меня ему не удалось различить. Нет, правильнее будет двигаться к снежной горе! Время осеннее, погода вот — вот начнёт портиться, пойдут ливни. Что я тогда стану делать одна на болоте?

Снова двигаюсь в путь. Через час достигаю сопок. День уходит на перевал первой гряды и на переход через двух километровую марь. Это та самая марь, вдоль которой я уже брела двое суток.

Выхожу к знакомой гряде сопок: вблизи неё я приземлилась с парашютом. Вдруг вижу — в воздухе два самолёта. Они летают в разных направлениях, явно разыскивая что‑то внизу.

Из мари я вышла западнее бурелома, по которому путешествовала уже однажды. Попала как раз на то место, откуда несколько дней назад до меня доносился рёв медведей. В том, что именно здесь водятся медведи, я не сомневалась: все стволы деревьев в этом месте свежеобглоданы. Вскоре довольно отчётливо, хотя и далеко, послышался рёв. Прошла немного по лесу — рёв стал слышнее. К рёву прибавился треск разламываемых ветвей.

Устала. Неожиданно попадается целый куст рябины. Набираю рябины сколько могу: в платок, в карманы. Наедаюсь вдосталь. Рябина замечательно освежает. Хорошее место! Решаю здесь же заночевать. Но надо хоть что‑нибудь предпринять против мишек. Заснёшь, а он, огромный и чёрный, подойдёт, полюбопытствует: что за личность забралась в его владения?

Застегнула меховую кожанку, с головой ушла в воротник, свернулась в комок. Однако заснуть не могу. В 30 метрах протекает маленькая быстрая речка. Всю ночь из‑за речки душераздирающе мяукают рыси. Час от часу не легче! Охотник я неважный, и хуже всего то, что в обойме моего «вальтера» осталось всего — навсего четыре патрона. Остальные расстреляла в первые дни, когда надеялась, что мои выстрелы услышат. Рыси продолжают мяукать громко и противно, как дерущиеся кошки. Но, к счастью, они, очевидно, никак не могут добраться ко мне через речку. Ночью несколько раз просыпаюсь. Прямо надо мной красивое дерево, и сквозь его сучья видно яркое звёздное небо. Я с удовольствием думаю о том, что погода всё ещё не портится. Очевидно, завтра дождя не будет. Несколько раз переворачиваюсь с боку на бок. Отлежала ногу, правая начинает немного ныть. Каждый раз, когда открываю глаза, оглядываюсь по сторонам. Я начинаю рассматривать звёзды. Нахожу созвездие Малой Медведицы, Полярную звезду. Незаметно засыпаю.

4 октября.

Кончается шоколад. Осталась лишь одна узенькая пластинка. Когда‑то это был рацион одного завтрака, теперь же придётся на весь день отложить половину этой пластинки. Вспоминаю, что в первый день съела полплитки, и очень жалею об этом. Но у меня есть ещё немного рябины, по пути попадаются клюква и какая‑то ягода вроде черёмухи. Пить хочется. Поела этой черёмухи. Казалось, меньше будет мучить жажда, но она только связала рот.

С компасом происходит что‑то странное: он даёт резкие отклонения. Не иначе, как где‑нибудь поблизости залежи магнитного железняка. В этой точке стрелка компаса вдруг начинает крутиться вокруг оси. Теперь придётся проверять компас по солнцу и часам.

Иду. Внезапно надо мной появляется тяжёлый самолёт.

Он летит в моём (направлении, делает два круга и улетает обратно. Проходит немного времени — вижу ещё один корабль. И этот летит туда же, делает круг и исчезает. Теперь я уверена: самолёт «Родина» найден и я иду правильным курсом.

Поднимаюсь выше — в сопки, в глухой лес. К вечеру надо мной снова появляется тяжёлый корабль. Он делает виражи и улетает на север.

Мучительно хочется спать. Всё время моё передвижение по тайге сопровождается треском ломаемых сучьев. Сейчас я слышу такой же треск недалеко от себя. Может быть, это человек? Останавливаюсь, чтобы отчётливее слышать звуки. Действительно, кто‑то идёт и ломает сучья. Но, очевидно, этот неизвестный гражданин тоже решил послушать и остановился. Наступает полная тишина. Если это человек, он должен быть виден из‑за кустарника, я же не вижу никого. Очевидно, и он прислушивается. Вот метрах в пятнадцати от меня из кустарника поднимается медведь, взлохмаченный, чёрный. Он ворочает носом из стороны в сторону, нюхает. Внушительная фигура! Я оцениваю медведя по достоинству и чувствую, что перевес не на моей стороне: он имеет гораздо более серьёзный вид, чем я; в рукопашный бой с ним вступать не стоит. Однако вспоминаю, что я не совсем слаба, у меня есть оружие: «вальтер», нож.

Обитатели тайги.

Снимаю «вальтер» с предохранителя, со взведённым курком готовлюсь к выстрелу. Думаю: пуля в рот, нож в горло, и вот мёртвый медведь будет валяться у моих ног. Но медведь делает два шага вперёд, и как‑то сам собой мой нож опускается, и «вальтер» тоже опускается. Собравшись с духом, снова вскидываю «вальтер», но стреляю уже не глядя, куда попало, а сама бросаюсь в сторону.

За спиной слышу треск ломаемых сучьев, Оглядываюсь на бегу: бедный мишка, переваливаясь с боку на бок на своих четырёх лапах, улепётывает от меня во всю прыть, оставляя за собой след… Но меня это не успокаивает. Я продолжаю бежать в противоположную сторону…

Наконец взобралась на самую высокую сопку. Сюда ленивые медведи не доберутся. Устраиваюсь на ночь и, утомлённая событиями дня, быстро и крепко засыпаю.

5 октября.

Этой ночью я видела сон. Будто бреду я по тайге, и вдруг ко мне подходит товарищ Сталин и говорит: «Где‑то здесь в тайге стоит моя автомашина. Помогите мне её найти!» Товарищ Сталин берёт меня за руку, и мы с ним вместе быстро продвигаемся по тайге. Иногда мне мерещатся между деревьями синие отблески. Мне кажется, что это машина товарища Сталина, я веду его туда. Но там никакой машины не оказывается. Товарищ Сталин идёт и шутит: «Вот так штурман, не может найти машину в тайге! Какой же вы штурман?» Мне очень стыдно. На пути попадается каменистая сопка, я хочу помочь товарищу Сталину взобраться на неё, но он отказывается от моей помощи: «Не беспокойтесь, я вырос в горах. А вот что вы мою машину найти не можете, это очень плохо».

…Сквозь сон отчётливо слышу выстрелы. Один, два, три, четыре, пять… Поднимаюсь, сажусь, прислушиваюсь. Уже светло. Голубое небо розовеет. Никого нет. Мёртвая тишина.

Сижу, опустив голову на руки, и думаю: «Как стыдно: я штурман и не могу найти самолёт!» Вспоминаю сон во всех подробностях. Неужели у меня начинаются галлюцинации, неужели мне померещились пять выстрелов?..

Спать. больше не стоит. Неохотно начинаю собираться в путь. Вдруг выстрелы повторяются. Значит, это не сон! Откуда‑то берутся силы, я быстро вскакиваю на ноги, достаю компас.

Засекаю направление на выстрелы. Оно почти совпадает с моим последним курсом. Разрешаю себе съесть половину оставшегося шоколада — четверть палочки. Через минуту раздаются ещё три выстрела. Они слышны несколько в другом направлении, но очень близко. Раствор между обоими направлениями примерно 25 градусов. Беру средний курс и иду по нему. Идти нелегко. Солнце начинает припекать. Ещё труднее стало тащить на себе меховую одежду.

Спускаюсь по склону. Слышен звук моторов. Пролетел тяжёлый корабль, который я уже видела вчера. Сегодня он явился гораздо раньше. Останавливаюсь, наблюдаю за самолётом. Он ходит по кругу над одним и тем же местом. Сбавляет газ, снижается и переходит на бреющий полёт.

Ещё пять выстрелов. Они раздаются как раз с той стороны, где летает самолёт. Теперь я уже знаю, что «Родину» нашли. Мои Валя и Полина где‑то здесь, очень-очень близко! Идти, идти без остановки!..

К полудню лес поредел, стало легче двигаться. Время от времени слышу ещё выстрелы. Что они так щедро палят? Наверно, самолёт подбросил им патронов.

Всё время сверяю и по выстрелам корректирую свой курс. Выхожу на опушку леса и двигаюсь вдоль неё. Слева тянется длинная марь. Сыро. Неожиданно ступила прямо в воду. Вытащила ногу — и она оказалась босой: унт вместе с носком застрял в болоте. Очевидно, проволока, которой были привязаны унты, перерезала мех.

Иду дальше. Ем рябину. Знаю, что не позже чем через день буду у своего самолёта. Можно позволить себе роскошь съесть целую горсть вкусной терпкой ягоды. В запасе у меня ещё немного рябины, половина мятной лепёшки и четверть палочки шоколада.

Стало очень жарко. Решила устроить привал. Прилегла отдохнуть. Прикрыла босую ногу курткой, с наслаждением вытянулась и взглянула вокруг себя.

Какая красота! Высокие голые стволы поднимаются надо мной, словно мачты корабля. Они заканчиваются где-то там, далеко вверху, шапками золотых ветвей. Сквозь причудливый узор ветвей и игл видно яркосинее спокойное, безоблачное небо. Кроны деревьев залиты солнцем. Вся эта волшебная картина своими красками напоминала полотна старинных итальянских художников.

Шум моторов вернул меня к действительности. Опять прилетел самолёт и бреющим полётом стал ходить совсем близко от меня, за лесом. Поднимаюсь, иду вдоль мари. Огибаю угол леса и вдруг вижу вдали блестящее, серебристое хвостовое оперение моей красавицы «Родины»!

Взволнованная, радостная, спешу вперёд, стараюсь разглядеть всё, что творится у нашей машины. Вижу, что там не два человека, а гораздо больше.

Прикидываю, что до «Родины» ещё два — три километра. Это означает три часа пути по болоту. Первая моя мысль — заночевать на опушке леса, а рано утром, пока болото ещё подмёрзшее и подруги мои будут спать, незаметно подойти к самолёту. Но я увидела, что от самолёта отделяется группа людей. Они уходят. И верно: кто может думать, что я жива! Ведь я уже пропадаю десятые сутки. Наверно, так и решили: нет Маринки в живых… и двинулись к реке…

Сразу отпадает мысль заночевать на опушке леса. Напрягаю все силы, чтобы быстрее добраться к самолёту.

Поднимаю высоко свой пистолет и даю два выстрела. Ветер относит выстрелы в сторону, их никто не слышит. Никто не обращает на меня внимания. «Ну, — думаю, — дайте мне только до вас добраться!»

Поиски Марины над дальневосточными марями.

Быстро продвигаюсь к самолёту. Сейчас уже вижу, что группа людей движется не от самолёта, а как раз наоборот — приближается к «Родине» с противоположной стороны. Ясно, что эта партия людей пришла нам на помощь. Но всё равно — ночевать в тайге не стоит. Они, наверно, пришли, чтобы утром увести Валю и Полину к реке. Во что бы то ни стало нужно сегодня добраться до них!

Вскоре до меня донеслись мужские голоса и голос Полины. Полина кричала: «Давайте сюда кисель, будем заваривать!»

Я не удержалась и выстрелила свой последний патрон… В ответ услышала крик Полины: «Марина идёт! Идёт одна, её не ведут!»

От самолёта отделилась группа людей и побежала ко мне через болото. Они увязали по колена в воде, прыгали между кочками, спотыкались, летели со всех ног. Впереди всех, с обнажённой головой, бежал долговязый человек. Он подбежал ко мне первым.

По петлицам вижу, что это военный врач второго ранга. Первой моей мыслью было: «Ну вот, на болоте — и врач! Наверно, он не разрешит мне есть, посадит на диету… И откуда он взялся?..» Но на груди врача орден Красной Звезды и значок парашютиста — инструкгора с подвеской «105». «Ну, — думаю, — если этот доктор сделал сто пять прыжков, то он, должно быть, больше парашютист, чем доктор».

Доктор обнял меня, расцеловал. По щекам у него текли слёзы. За ним подбежали и остальные: тут и капитан, и старший лейтенант, и лейтенант, и младшие авиационные специалисты… Вот ещё бежит человек со значком инструктора парашютного спорта. А вот другой, со значком мастера парашютного спорта. Подбегает полковой комиссар, а за ним Полина. Она всё такая же. Только при виде меня она громко плачет, обнимает меня, целует. Мы с ней присаживаемся на кочку, она рассматривает и ощупывает меня.

А тем временем люди, которые подошли к самолёту с другой стороны, тоже подбегают к нам. Это не лётчики: они в гражданской одежде. Я вижу пожилого колхозника-эвенка. Все они меня обнимают, целуют, плачут. После всех приходит Валя: она в это время выкладывала сигнальные полотнища для самолёта, который летал над «Родиной».

Меня хотят поднять на руки и нести к самолёту. Я смотрю на своих новых товарищей ласково, думаю: «Какие чудесные люди!» — и говорю:

— Ну разве в нашей стране пропадёшь! Не захочешь найти самолёт, а найдёшь! —

Я отказываюсь от их помощи, но охотно отдаю доктору Тихонову свой тюк с обмундированием и, опираясь на палку, иду к самолёту.

Подхожу, осматриваю свою кабину. Всё в порядке, все приборы целы, даже ни одно стёклышко не полопалось. Валя хорошо посадила машину, мне можно было и не прыгать… Валя сама говорит, что если бы я осталась в самолёте, то даже не набила бы себе шишки на лбу…»

ТРЕВОЖНОЕ ОЖИДАНИЕ

Рома был приглашён в штаб перелёта «Родины». Штаб помещался в здании Центрального телеграфа, совсем близко от нашего дома.

Вечером Рома приходил домой и сообщал подробно всё, что знал о самолёте.

Потом самолёт исчез. Радиосвязь прервалась…

Мне позвонили из штаба:

— Есть предположение, что самолёт налетел на стаи диких гусей и вынужден был снизиться над тайгой. Начинаем розыски…

На другой день опять звонок из штаба:

— Не волнуйтесь, Анна Спиридоновна! Есть сведения, что самолёт видело население. Теперь уже скоро найдём…

И так каждый день.

Я старалась скрыть своё волнение от Танюши. Утром, как всегда, провожала её в школу, готовила ей обед, встречала, следила за её уроками. Жизнь в нашей семье ни на один день не нарушала своего размеренного течения.

Иногда Таня ласково подходила ко мне, гладила руками моё лицо и говорила:

— Ну, улыбнись, бабуля! Ну, улыбнись же!

И я улыбалась, глотая слёзы.

Иногда же Таня подходила к карте и долго задумчиво смотрела на неё. Казалось, она старается угадать, где, в какой точке находится сейчас долгожданная мама.

Потом встряхивала своими белокурыми косичками и упорно повторяла:

— Всё равно их найдут!..

Однажды, когда Тани не было в комнате, ко мне пришли друзья. Обсуждали участь самолёта. В газетах в те дни писали:

«Самолёт «Родина» не найден. Поиски продолжаются».

Двоюродный брат Тани, шестилетний Олег, стремглав выбежал из комнаты. Разыскав в квартире Таню, он ей сказал:

— Знаешь, они сказали, что самолёт мог сгореть, утонуть или разбиться!

— И ты им веришь? — возмутилась Таня. — Чепуха! С моей мамой этого случиться не может!

Вообще Таня держалась молодцом. Раз сказав себе, что волноваться не надо, что всё будет благополучно и мама вернётся в Москву, она до самого конца выдержала характер. Как всегда, она ходила в школу, бегала на переменах, занималась физкультурой, ритмикой, готовила уроки.

Учительница осторожно наблюдала за своей восьмилетней воспитанницей. Старалась не задавать вопросов, не тревожить девочку. Но на четвёртый день после старта Тамара Николаевна не вытерпела:

— Таня, милая, что слышно о маме?

— У них всё хорошо! — ответила Таня.

— Ну да, конечно, всё будет хорошо. Но откуда ты это знаешь?

— Так сказала мама перед отъездом. Значит, так и будет… Наверно, у них не хватило бензина, они спустились в лесу и их сразу нельзя найти.

— Тебе кто‑нибудь это сказал?

— Нет, я сама знаю.

…Не было вестей. От Забайкалья до Комсомольска в воздухе кружили самолёты, по земле двигались поисковые партии, «прочёсывая» участок за участком в бескрайной тайге. Самолёт, а с ним и моя дочь пропали бесследно…

Всё труднее становилось мне скрывать от девочки своё волнение. Однажды Таня решила во что бы то ни стало развлечь меня. Она стала рассказывать мне «свою собственную» сказку. Беспрестанно заглядывая мне в лицо, она с увлечением выдумывала затейливые приключения какого‑то неуклюжего горе — охотника — и добилась‑таки своего: я рассмеялась!

— У нас в семье никогда не плачут, — говорила она, если кто‑нибудь из сердобольных соседок начинал не в меру вздыхать и грустить.

Учащиеся 138–й школы ищут на карте место посадки самолёта «Родина».

— Ну, а если очень больно ударишься?

— Всё равно не заплачу!.. Вот! — Таня засучила рукав джемпера и показала у локтя изрядную ссадину. — Вот как ударилась, и то не плакала.

В школе её расспрашивали подруги:

— Ну что?

— Как мама?

— Как лётчицы?

Она упрямо повторяла свою успокоительную фразу:

— Не хватило бензина, они снизились в лесу, сразу не найдёшь.

Один раз, придя из школы, Таня рассказала мне, что на уроке русского языка учительница велела придумать и записать в тетрадке предложения, в которых будут слова с гласной после «ж», «ч», «ш», «щ».

— Аня Тарасенкова первая подняла руку, — рассказывала Танюша. — Она сказала: «Я придумала — «живы» — и не знаю, как его вставить». Тогда мы все закричали: «Напиши: «Живы наши лётчицы!»

В один из этих дней, когда у нас, по обыкновению, сидел кто‑то из друзей, я услышала такой разговор:

— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спросили Таню.

— Лётчицей и балериной! — не задумываясь, ответила Таня. Потом лукаво улыбнулась и добавила: — И прачкой…

— Почему прачкой?

— Я очень люблю стирать и гладить.

— Ты летала когда‑нибудь на самолёте?

— Нет, только садилась в мамин самолёт, а потом сидела в слепой кабине. Это в большой комнате стоит на железной подставке самолёт. Садишься, тебя закрывают, и самолёт начинает кружиться и качаться, как будто летишь.

— Страшно?

— Нисколечко!

На столике у Тани давно лежит заготовленное письмо:

«Дорогая, любимая мамочка! Ещё раз поздравляю тебя с успешным выполнением задания. Я не плакала, учусь на «отлично» и выполняю своё задание, как и ты».

А самолёта всё нет и нет…

И вот наконец Рома, придя из штаба, сказал:

— Самолёт «Родина» найден возле Охотского моря. Задание выполнено. К ним спускаются парашютисты…

— Почему же ты такой хмурый, Рома?

— Ты не волнуйся, мамочка… Дело в том, что у самолёта только двое… Кто третья и куда она делась — пока неизвестно.

— Конечно, нет Марины! Она или пошла искать питьевую воду, или с компасом ушла ориентироваться на местности… Я её знаю: разве может она сидеть на месте и ждать помощи со стороны! Пошла на разведку и пропала…

Таня Раскова в классе 138-й школы города Москвы.

Таня обнимала меня и радостно шептала:

— Я говорила: всё будет хорошо!

— Но, Таня, одного человека нет с ними. Ты же слышала, что дядя Рома сказал?

— Всё равно найдут! Сталин и Ворошилов предложат искать, и человека найдут!

В двенадцать часов ночи мы, взрослые, сидели у радиоприёмника, напряжённо ожидая передачи. И услышали: у самолёта «Родина» Осипенко и Гризодубова.

Так я и знала!.. Где же моя Марина?..

Утром позвонил из штаба Рома:

— Марина спрыгнула с парашютом. Уже видели её сигнал — дым от костра. Её ищут… Мобилизовано всё население… Не волнуйся!..

«Не волнуйся!» — сказал мне сын… Я крепилась как могла. В нашей семье уныние издавна считалось позором…

Приходили родные, друзья и знакомые, даже те, кто не был у нас много лет. На одиннадцатый день пришла моя школьная подруга.

— Нужно быть ко всему готовой, — сказала она. — Вряд ли Мариночку теперь найдут!..

Позвонил Спирин:

— Зарядитесь ждать месяца три, Анна Спиридоновна. Я эти места знаю. Там такая густая тайга, что с самолёта человека не увидеть…

И вот мы с подругой обнялись, и впервые за все эти тревожные дни я заплакала. Хорошо, что было поздно и Танюша спала!.. Нас никто не видал и не слыхал. Слёзы неудержимо лились из моих глаз…

В 9 часов утра я услышала неистовый стук. Несколько кулаков барабанило в дверь моей комнаты. Радостные голоса кричали:

— Скорее к телефону! Вас вызывает штаб! Добрые вести!..

Ну какие же могут быть добрые вести на одиннадцатый день?! Нет, не верю… Но к телефону, конечно, пошла. И услышала:

— Говорит начальник штаба. Поздравляю, Анна Спиридоновна! Марина Михайловна нашлась! Она у самолёта!

Я только и смогла сказать:

— Воображаю, в каком она виде!

— Жива и здорова, — слышу в телефон. — Скоро будет дома.

— Когда вы узнали?

— Ночью. Да боялись сообщать вам, всё проверяли. Теперь точно знаем: Марина Михайловна у самолёта!

Таня, услышав новость, долго хлопала в ладоши, прыгала и твердила:

— Я была права! Я была права! Я знала, знала!..

Таня среди детей своей квартиры.

Вечером нас всех повезли на телеграф. Радиотелефон соединён с посёлком Керби.

У телефона — моя дочь. И первая фраза, которую я слышу:

— Мамочка, прости, что я тебя заставила так волноваться!..

— Ну, о чём ты говоришь! Ты скажи мне: как ноги, как температура? В каком ты виде?..

Потом с Мариной говорила Таня:

— Мамочка, непременно напиши о своей жизни в тайге статью для «Пионерской правды»…

Разговор по радиотелефону между Комсомольском и Москвой.

Разговоры по радиотелефону повторялись. Говорили с Комсомольском, говорили с Хабаровском. Потом из Москвы навстречу лётчицам выехали корреспонденты и повезли им наши письма. Танюшино письмо, которое она заранее приготовила, тоже уехало с ними.

В доме у нас готовились к встрече Марины, как к большому празднику. Она жила здесь с восьмилетнего возраста, выросла на глазах у всех жильцов. В ожидании Марины в нашей комнате день и ночь кипела работа: шили, вышивали, перебивали мягкую мебель, рисовали, писали все, не исключая Тани. Наконец уборка закончена. На столе лежит новая скатерть, к потолку подвешен шёлковый абажур. То и другое — подарок жильцов нашего дома. В комнате и вдоль всего коридора множество корзин и букетов цветов. Квартира стала похожа на зимний сад.

Завтра встреча!

А в эти дни у самолёта «Родина»…

У САМОЛЁТА РОДИНА

Осмотрев штурманскую кабину и убедившись, что все приборы в порядке, Марина попросила скорее поесть. Пока готовили ужин, доктор Тихонов промывал её обмороженные и израненные ноги. Потом ей подали немного бульона, кусочек курицы и немного киселя. Больше доктор не разрешил. Подруги наперебой рассказывали, как дальневосточные товарищи их разыскали, как сбрасывали множество подарков, продуктов. Полина принесла платочки, на которых было вышито: «Марине». Платочки вышили девушки из Комсомольска.

Разговор по радиотелефону.

Лётчицы рассказали, как их навещали таёжные звери, и наперебой расспрашивали Марину о её путешествии по тайге. Наконец доктор послал Марину спать, а товарищам велел дать ей покой. Марина, измученная, но счастливая, умытая и переодетая в чистое бельё, легла на мягкий шёлковый парашют в кабине. Ей подали горячий чай. Она с жадностью выпила его. Потом она услышала, как кто‑то сказал: «Здорово хорошо получилось!» — и заснула…

С рассветом все встали, тихонько сложили необходимые вещи, стараясь не разбудить Марину. Проснувшись, она почувствовала, что не может наступить на одну ногу. Быстро смастерили носилки. В это время прилетели новые самолёты. С одного из них сбросили записку: «Если Расковой нет, станьте двое на правую плоскость. Если Раскова пришла, станьте трое на правую плоскость».

Комиссар скомандовал быстро очистить правую плоскость, на которую стали Гризодубова и Осипенко. Третьим встал сам комиссар, чтобы не тревожить Марину — ей трудно было стоять на больной ноге. Товарищи надели ему на голову белый платок, чтобы он сошёл за женщину. Под общий дружный хохот лётчик с бреющего полёта приветствовал комиссара, принимая его за Марину. Цель была достигнута: лётчик понял, что Марина пришла.

Полина накрыла на плоскостях самолёта последний в тайге завтрак — на шестнадцать человек. Затем дружно всё было приведено в порядок, машина закрыта. На прощанье, на всякий случай, написали записку: «Экипаж цел, все ушли к реке». Записку укрепили на самолёте.

Один из товарищей взялся осторожно донести барографы, которые регистрировали беспосадочность перелёта.

Марину положили на удобные носилки, и четверо товарищей вызвались донести её до реки.

Самолёт «Родина» на болоте.

Нелёгкое это было путешествие! Солнце палило беспощадно. Было очень жарко. Носилки тёрли плечи. Под ногами хлюпало болото. Люди беспрестанно проваливались по колено, но шли, упорно шли. На привалах шутили и смеялись. Воду пили, по примеру Марины, прямо из болота, называя её в шутку «нарзаном». Так шли целый день. Вдруг над ними пронеслась лодка — самолёт. Он шёл низко и сбросил большой мешок, на котором была надпись: «Штурману самолёта «Родина» М. Расковой». В мешке нашли газету «Сталинский комсомолец» за 6 октября и много сочных, свежих яблок. Марина угостила всех вдоволь, остатки разложили по карманам.

Из тайги показалась группа людей. Её вёл тот самый эвенк — колхозник, которого Марина вчера видела у самолёта. Рано утром он ушёл к реке, пригнал лодочки и обеспечил всё для переправы. Другие колхозники подошли близко и с любопытством расспрашивали друг друга на своём родном языке, внимательно рассматривая Марину. Четыре колхозника — эвенка сменили товарищей, которые несли носилки.

Они шли по живописным местам. Среди мало заросшей тайги показалась тропа. Она вела к реке мимо маленького очень красивого озерка бирюзового цвета, окружённого берёзками. Озеро казалось чудесным, сказочным. Над ним возвышалась сопка, покрытая пихтами и берёзами. Охотничья тропа привела их к быстрой горной речке, протекавшей между высокими берегами, покрытыми лесом. Марина с помощью товарищей спустилась к речке и уселась в маленькую лодочку — оморочку. С ней сели доктор Тихонов и проводник — эвенк Максимов.

В другую лодочку сели комиссар и другой, молодой проводник. Остальные люди пошли пешком вдоль берега, через сопку Юкачи.

Лодочки поплыли по быстрой речке, которая несла свои воды со скоростью пятнадцати метров в секунду. Эвенк Максимов и его товарищи искусно справлялись с течением, всё время перекликаясь на своём языке. Обогнув сопку, лодочки выплыли на большую и красивую реку Амгунь. Над рекой летел самолёт, который наблюдал за их передвижением. Он пустил ракету в знак того, что видит их.

К вечеру все, кто шёл пешком, присоединились к ним. В сумерках по реке разносились весёлые голоса, смех и пеони.

Сидя на берегу, Марина заметила двух женщин, которые направлялись прямо к ней. Когда все уселись отдохнуть, Марина рассказала им о перелёте, о том, как Сталин послал десятки самолётов и множество людей, чтобы разыскать трёх женщин. Одна из подошедших женщин оказалась метеорологом станции Дуки. Когда они узнали, что не хватает лодок, чтобы всех перевезти до Керби, они уступили свою лодку, а сами решили остаться ждать возвращения своих людей с лодками. А до Керби надо было плыть целый день. Марина с благодарностью смотрела на обеих женщин.

Дальневосточный посёлок Керби.

Темнеет. Горит костёр. Варится уха из кеты. Взошла луна, на Амгунь ложится лунная дорожка, а за рекой сопка, покрытая лесом.

Из еловых ветвей приготовили постель для всех вместе, чтобы было тепло спать.

Десять дней Марина не ела соли; горячая солёная уха кажется ей самым вкусным ужином. По всему её телу расходится приятное тепло.

Укладываясь рядом с Полиной и Валентиной, Марина услышала голос женщины — метеоролога:

— Не ложитесь так, Марина Михайловна, возьмите наше ватное одеяло — у вас больные ноги. — И женщина заботливо накрывает Марину своим тёплым одеялом.

Было ещё холодно, ещё иней виднелся на сопке, когда наши путешественники тронулись в путь, вниз по течению Амгуни. Трудно было оторвать глаза от замечательных видов, окружавших их, и так же трудно было не думать, волнуясь, о замечательных людях нашей Родины. Марине казалось, что это всё её родные, что она их всех знала и любила всю жизнь.

Весело плыли целый день. Стаи уток то и дело взлетали над их головами.

Приближался вечер, когда лодки подошли к катеру, пришвартованному к берегу. Перешли на катер.

Новые друзья всплакнули, прощаясь перед отходом катера.

На катере три подруги собрались, чтобы составить телеграмму товарищу Сталину и правительству.

Полина предложила свой текст, а другие внесли поправки.

Как только прибыли в Керби, тотчас же передали телеграммы:

МОСКВА, КРЕМЛЬ Товарищу Сталину

С Вашим именем в сердцах мы, дочери великой социалистической Родины, пролетели без посадки сквозь облачность, туманы, обледенения и ночь от Москвы — сердца необъятной Родины — до берегов Амура. На болоте, в тайге, среди сопок мы были не одинокими — с нами весь наш многомиллионный народ, партия и Вы, товарищ Сталин. За отцовскую заботу спасибо. ГРИЗОДУБОВА, ОСИПЕНКО. РАСКОВА

МОСКВА, КРЕМЛЬ т. т. Сталину, Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Микояну, Калинину, Жданову, Андрееву

Ваше задание выполнено. Беспосадочный перелёт Москва — Дальний Восток совершён на самолёте «Родина» за 26 часов 29 минут. Посадка произведена на болотистом поле у реки Амгунь, в ненаселённой мест — пости. Экипаж здоров, материальная часть в исправности. От всего сердца благодарим за Вашу сталинскую заботу и помощь, оказанную нам. Готовы выполнить любое задание партии и правительства.

ГРИЗОДУБОВА, ОСИПЕНКО, РАСКОВА

Когда катер подошёл к посёлку Керби, всё население стояло на улице, несмотря на позднее время. После митинга лётчицы отправились спать.

Наутро им сообщили, что в Москве у прямого провода их ждут родные. Марина сразу повеселела, узнав, что дома всё благополучно.

Вернувшись к себе в комнату, лётчицы увидели телеграмму:

КЕРБИ. ЭКИПАЖУ САМОЛЕТА «РОДИНА» т. т. В. Гризодубовой, П. Осипенко, М. Расковой

Горячо поздравляем вас с успешным и замечательным завершением беспосадочного перелёта Москва — Дальний Восток. Ваш героический перелёт, покрывший по маршруту 6450 километров, а по прямой — 5947 километров в течение 26 часов 29 минут, является международным женским рекордом, как по прямой, так и по ломаной линии. Ваша отвага, хладнокровие и высокое лётное мастерство, проявленные в труднейших условиях пути и посадки, вызывают восхищение всего советского народа. Гордимся вами и от всей души жмём ваши руки. По поручению ЦК ВКЩб) и СНК Союза ССР

И. СТАЛИН В. МОЛОТОВ

Валя, Полина и Марина горячо поздравили друг друга и крепко расцеловались.

После прощального митинга и тёплых проводов лётчицы сели в катер и продолжали своё путешествие. В устье Амгуни они пересели на другой катер, высланный из Комсомольска.

Теперь они плыли по широкому, могучему Амуру, где местами не видно берегов.

На каждой пристани их встречало население.

Приближаясь к Комсомольску, они увидели обгонявший их корабль. Экипаж корабля выстроился на верхней палубе и флажками передал привет.

У Комсомольска лётчицы поднялись на верхнюю палубу и в темноте любовались Амуром. Волны, как на море. Сильный ветер, грозное небо. А впереди, за сопкой, огни большого города…

Их катер, освещённый разноцветными огнями, подходит к дебаркадеру Комсомольска. Масса народа, музыка, при свете прожекторов видны весёлые юные лица, светятся живые глаза — это город юности, город, построенный комсомольцами! Советские песни здесь звучат особенно бодро и задорно.

Переночевав в новом красивом и удобном доме, гости едут осматривать город, доки, верфи, заводы, большой рабочий посёлок.

Подъезжают к телеграфу, где их опять ждёт разговор с Москвой, с родными.

Марина берёт телефонную трубку и слышит ясно голос Тани, которая спрашивает, придёт ли её мама к ней в школу. Таня настаивает, чтобы мама пришла в школу в первый же день по приезде в Москву: так просят все её подруги и она сама. «Приду, ну конечно, приду!» — отвечает весёлым голосом Марина. Она узнаёт от Тани и от меня, что дома у нас всё хорошо, что Таня «всё время умница» и что в школе она получила семь «отлично».

В городе Комсомольске пионеры принесли Марине таёжную белку в красивой клетке. Они просят отвезти её в Москву, Тане в подарок. Белка особенная: на чёрной шерсти у неё блестят светлые редкие волоски, а грудка совсем белая. С этой минуты Марина не расстаётся с белкой до самой Москвы.

Дальневосточная белка — подарок Тане от пионеров Комсомольска.

К Хабаровску подошли днём. Флотилия военных судов встретила их салютом. Сигнальщики передали приветствие от краснофлотцев и от командующего Амурской флотилией.

Новая радостная встреча в Хабаровске.

По дороге в Москву много чудесных, тёплых встреч видели три подруги. Их сердца были переполнены благодарностью к родному советскому народу, так высоко оценившему их перелёт, совершённый в честь любимой Родины.

За день до приезда в Москву Полина начала приводить в порядок свой костюм: стирать, чистить, гладить. Её примеру последовали остальные: они заново «отремонтировали» свои спортивные замшевые табачного цвета костюмы, выстирали и выгладили голубые шёлковые блузки с галстуками. На головы они надели светлые вязаные спортивные шапочки. Осмотрев тщательно друг друга, лётчицы остались довольны. Теперь оставалось только скорей увидеть родную Москву. Терпенья едва хватало…

В вагоне на пути к родной Москве. 1938 год.

ЗДРАВСТВУЙ, МОСКВА!

Поезд подходит к Москве. Изо всех окон машут люди. Вокзал. Перрон очищен, стоит караул. На соседней платформе много народу, а на ближайшей — совсем небольшая группа самых близких людей.

Таня подходит к микрофону и по радио объявляет всё, что происходит около неё:

— Поезд подходит, видно вагон, и вот моя мама…

Она бежит, забыв всё, и исчезает в объятиях долгожданной, доброй, милой мамы. Её примеру следуют другие близкие. Все друг друга целуют. На глазах блестят слёзы — слёзы радости. Цветы кругом, цветы на руках, много — много цветов…

За близкими подходят Герои Советского Союза: все поздравляют, все дарят цветы.

На вокзальной площади открывается торжественный митинг. От Центрального Комитета партии выступает JI. М. Каганович. Площадь полна народу.

Садимся в открытые, разукрашенные цветами машины. Таня, встревоженная, спрашивает:

— А где же белка?

Оказывается, белка осталась в вагоне и её обещали привезти прямо к нам домой вместе с вещами.

По дороге в Кремль.

Машины едут по улице Горького. На тротуарах по обе стороны множество людей. Они машут и кричат. Все растроганы тёплой встречей. У Марины осунувшееся, но счастливое лицо. Так встречали челюскинцев, полюсников, экипажи Громова и Чкалова. Но самой переживать всё это невозможно…

Сверху сыплется дождь разноцветных листовок, как будто вихрь несётся по улице. Таня старается поймать побольше листовок, читает приветствия её маме и подругам-лётчицам.

Машина едет мимо улицы, где мы живём, а вот и улица, где Марина родилась. Её узнают, кричат ей, называя по имени, громко и радостно рукоплещут. Немеют руки, но Марина продолжает махать и кричать:

— Привет Москве и москвичам! Здравствуйте!

По дороге, сплошь усыпанной цветами и листовками, машины въезжают в Кремль. Замерли сердца…

Парадный подъезд Большого Кремлёвского дворца. Таня внимательно осматривается и громко говорит, не зная, куда она попала:

— Совсем как во дворце!

Все смеются.

Поднимаемся по лестнице. Здесь встречают В. П. Чкалов и лётчики — герои. Через исторические залы проходим в Грановитую палату. Длинные, празднично убранные столы, на них — роскошные цветы и множество угощений. Впереди оставлены места для нас. За одним столом ещё никого нет: это стол для руководителей партии и правительства.

Неожиданно входят Молотов, Ворошилов, Каганович, а за ними, в своём сером костюме, товарищ Сталин. Лицо у него весёлое, он улыбается, ищет лётчиц глазами. Найдя их, машет им рукой. Они весело бегут к нему.

Товарищ Сталин жмёт им руки, а они просят разрешения его поцеловать.

За столом Марину сажают между Сталиным и Ворошиловым.

Москва встречает своих героинь

Вот как Марина описала этот памятный вечер в своей книге «Записки штурмана»:

«…Сталин спрашивает меня:

— Как жилось в тайге?

А у меня горло пересохло, я ничего ответить толком не могу. Говорю:

— Ничего, хорошо, не беспокойтесь, товарищ Сталин.

Он видит, что я не могу сразу ничего связного ему сказать, и, улыбаясь, продолжает спрашивать:

— Холодно было ночью?

— Нет, товарищ Сталин.

Он видит, что я такая бестолковая, ничего не могу путного ответить, и начинает вести общий разговор. Обращаясь к нам, Иосиф Виссарионович спрашивает:

— А где ваши ребята?

Мы показываем, что они сидят с родными.

Товарищ Сталин говорит:

— Зовите их сюда!

Приносят Соколика. Товарищ Сталин берёт его на руки. Приходит моя Танюша. Она смотрит на Сталина, глаза у неё блестят. Он протягивает ей руку. Она здоровается со Сталиным, а он говорит:

— Какая ты сильная! Чуть мне руку не оторвала, — и показывает руку, в которой будто слиплись пальцы и. не могут разжаться.

Таня моментально начинает шалить. Она громко смеётся, тянет за руку товарища Сталина, говорит ему:

— Вы шутите, вы нарочно так сжали пальцы…

Сталин тоже смеётся. Вдруг Танюша обращается к

Клименту Ефремовичу Ворошилову и говорит:

— А я видела вашу лошадь на параде!

Ворошилов смеётся и громко объявляет, что Таня видела его лошадь, а вот его не приметила. Но Танюша не смущается и тут же говорит:

— Нет, вы сидели на вашей лошади.

Глядя на свою маленькую дочку, на то, как она быстро освоилась, я и сама отделываюсь от охватившего меня в первые минуты волнения и уже просто разговариваю с товарищем Сталиным.

Нас расспрашивают о перелёте, расспрашивают наших детей, Танюшу — как она учится. Сталин шутит с Таней. Приходят дочка Сталина — Светлана и дочка Молотова — тоже Светлана.

Сталин представляет их нам и говорит, показывая на свою дочку:

— Это моя хозяйка.

Светлана садится рядом с Полиной.

Провозглашаются тосты. Молотов пьёт за нас, за трёх советских лётчиц, совершивших перелёт на Дальний Восток.

Мы по очереди просим слова. Говорит Валя, говорит Полина, наконец и я прошу у товарища Молотова слова. Я становлюсь перед микрофоном, в руках у меня бокал. Я говорю о той исключительной заботе, которую проявил товарищ Сталин к нам, когда мы оказались в тайге. Я говорю о том, что в нашей стране ни один человек никогда не может пропасть.

Я кончила говорить. Сталин встал, пожал мне руку, мы с ним чокнулись. Затем чокнулись со мной товарищи Молотов, Ворошилов, Каганович и все сидящие за нашим столом.

Но вот берёт слово товарищ Сталин.

Он говорит тихо, но так, что его слышат все. Он говорит просто и замечательно остроумно. Он напоминает о времени матриархата, рассказывает, что такое матриархат, как это получилось, что женщины были более запасливыми, чем мужчины, что женщины начали возделывать сельскохозяйственные культуры, в то время как мужчины занимались только охотой, и вот женщины оказались значительнее мужчин.

Потом он говорит о тяжкой доле женщин во все дальнейшие века. Он говорит о том, как угнетали женщину, лишали её прав на простое человеческое существование, и кончает:

— Вот сегодня эти три девушки отомстили за тяжёлые века угнетения женщин.

Он поздравляет нас с победой и пьёт за наше здоровье.

Тут уже не выдерживают наши родные. Они все повскакали со своих мест, бегут к Сталину. Но товарищ Сталин сам выходит из‑за стола и направляется к нашим матерям, отдам и родным, чтобы чокнуться с ними. Потом он возвращается к своему столу.

В это время со своего места встаёт мать Полины Осипенко. Она бледнеет от волнения, на веках у неё блестят слёзы. Она подходит к товарищу Сталину и передаёт ему подарок от села Новоспасовки. Это большой альбом с рисунками старой и новой Новоспасовки — села, где родилась Полина Осипенко. Мать Полины, верно, тоже хотела очень многое сказать товарищу Сталину, но не смогла. Сталин с ней поцеловался. Старушка уж ничего не могла выговорить… Подходит отец Гризодубовой. Он просит слова, но и у него из речи мало что получается…

Молотов провозглашает тост за участников спасения и эвакуации самолёта «Родина». Тогда Иосиф Виссарионович встаёт и просит подойти к столу всех присутствующих десантников, парашютистов, лётчиков, которые пришли к нам на помощь.

Он выходит из‑за стола, идёт к ним навстречу и пьёт за их здоровье. Он с каждым говорит, каждому жмёт руку.

Берут слово Герои Советского Союза. Берёт слово Валерий Павлович Чкалов. Все говорят о своих мечтаниях, о будущих перелётах. Мы просим, чтобы нам разрешили совершить ещё более дальний перелёт. Сталин смеётся, ничего не отвечает и снова просит слова у Молотова. Своё второе слово Сталин обращает к матерям, отцам и жёнам Героев Советского Союза.

Он говорит о том, что герои наши рвутся в полёты, что они готовы каждые два месяца устанавливать по новому рекорду.

— Вот, скажи Чкалову: облетите вокруг шарика, — он облетит три раза и будет хохотать. А шариком он называет земной шар.

И товарищ Сталин говорит, что дороже всего советскому народу и ему, Сталину, люди, что не так мам нужно иметь много рекордов, как нужно иметь много хороших, замечательных людей. Он говорит:

— Буду вам мешать летать. Но, конечно, всё‑таки буду и помогать.

Речь его обращена к тому, чтобы герои берегли себя, чтобы они меньше рисковали.

…За столом всё веселее, радостнее.

Сталин подробно расспрашивает, как была устроена моя кабина, и впервые я слышу исключительно мудрый вопрос относительно нашего самолёта. Он спрашивает:

— А ведь вам пришлось прыгать только из‑за того, что не было прохбда в заднюю кабину?

Я говорю:

— Да.

— А зачем же строят такие самолёты, чтобы штурман был отрезан от всего корабля?

И товарищ Сталин начал развивать мысль о том, как нужно строить самолёты. Он начал рассказывать о зарубежных самолётах. Я поразилась его колоссальным познаниям в авиационной технике не только нашей страны, но и других стран. Он рассказал о вертолётах, которые могут взлетать сразу с места, и сказал:

— Ведь правда такой вертолёт очень пригодился бы вам в тайге?

Слова товарища Сталина, такие ясные, простые, поражают своей мудростью, своей удивительной прозорливостью.

Он снова играет и забавляется с моей маленькой дочкой.

На сцене появляется красноармейский ансамбль песни и пляски. Товарищ Сталин любит народные песни. Он любит украинские песни и просит, чтобы спели «Закувала».

Он говорит, что это его любимая песня. Когда красноармейский хор поёт украинские и красноармейские песни, Сталин и Ворошилов подпевают. Они весело, хорошо и бодро поют вместе с молодым хором. Маленькая Таня поёт вместе с Ворошиловым. Ворошилов заставляет её петь отдельно, спрашивает:

— Знаешь ли ты эту песню?

Она поёт ему.

— А эту тоже знаешь?

Она и эту песню поёт. Я поражаюсь, как наши ребята, пока мы летаем где‑то на Дальнем Востоке, узнают новые песни и уже умеют петь всё, что поёт весь народ.

Долго продолжалась эта замечательная, тёплая встреча.

Сталин берёт букет красной гвоздики и по одному цветочку дарит моей маленькой Тане. У Тани разгораются глаза.

Она берёт гвоздики и ни за что не хочет их положить на стол, она их держит в руках, не хочет с ними расставаться. С этими гвоздиками мы уходим, когда товарищ Сталин прощается с нами, крепко жмёт нам руки и желает дальнейших успехов. Мы долго смотрим вслед уходящему Сталину».

ПОСЛЕ ПЕРЕЛЁТА

Когда мы подъехали к нашему дому, был уже поздний час.

Возле подъезда стояла большая толпа: это жильцы дома и педагоги Танюшиной школы, где раньше училась и Марина, пришли приветствовать Марину.

Начался митинг. Было сказано много ласковых слов и горячих пожеланий.

Вошли в свой подъезд. Но и тут на площадке каждого этажа толпились люди.

Так мы поднялись на четвёртый этаж. И тут Марину ждали родные, друзья, соседи. В нашей комнате был накрыт праздничный стол.

Гвоздики — подарок Иосифа Виссарионовича Сталина Тане Расковой.

Долго сидели, провозглашали тосты, делились пережитым за время перелёта, розысков «Родины» и скитаний Марины по тайге.

Разошлись под утро. Утомлённая Марина легла спать.

С утра начались рассказы Тани. Не умолкая, она твердила:

— Я всё время знала, что ты не можешь пропасть!

Прочитали Марине вслух напечатанный в журнале рассказ Тани:

«МОЯ МАМА

Я очень люблю маму. Она такая хорошая, смелая. Ничего не боится. Когда мы жили на Чёрном море, то очень часто уплывали на маленькой байдарочке далеко в море.

Ветер подымается, волны бросают байдарку, а маме хоть бы что! Она всё равно не боится.

И мне совсем не страшно было сидеть в байдарке напротив мамы.

Мама выучила меня плавать и нырять. Сама‑то она как нырнёт, так долго — долго не выплывает. Мы стоим с бабушкой на берегу, а мама всё не показывается над водой. Бабушка уже беспокоиться начинает: «Не утонула бы она! Что‑то долго нет!» А я смеюсь. Сколько раз она ныряла, и всегда удачно. Она даже Севастопольскую бухту переплывала туда и обратно, и то ничего.

Вот и в последний перелёт бабушка очень волновалась, когда о самолёте ничего не было известно. А я её успокаивала и говорила: «Ведь сколько раз мама улетала, и всегда удачно. И в этот раз должно быть хорошо». — «Верно, — говорит бабушка, — ничего не должно случиться с Мариной».

Я теперь жду не дождусь, когда вернётся мама. Правда, она всегда бывает занята. Я ложусь рано спать, а она поздно приходит и идёт на работу, когда я ещё сплю. Так иногда и не увижу целую неделю.

Снова дома. Марина Михайловна занимается с дочерью Таней.

Зато под выходной день она со мной песни поёт, книжки читает, платья для кукол шьёт, на рояле играет. Такая весёлая!

Скоро мама будет в Москве. Вчера она уже говорила с нами по телефону. Всё беспокоится за нас. Извинялась, что так долго заставила волноваться.

Когда мама приедет домой, она опять будет готовиться к перелёту. Это я уже знаю. Она у меня такая — не сидит на одном месте.

Перед отлётом я была у мамы в кабине. Кабина вся стеклянная, а в ней много разных приборов. Я тоже очень хочу быть лётчицей, как мама. Но она мне сказала: «Полетишь со мной, когда вырастешь». И я никак не дождусь, когда это я вырасту».

Внимательно, с улыбкой прослушав рассказ Тани, Марина крепко прижала её к себе.

Тем временем в коридоре собрался народ. Открылась дверь, вошёл почтальон, вручивший мне пачку писем, журналов и газет.

Когда почтальон вышел, мы увидели двух маленьких девочек, прятавшихся за его спиной. Девочки держали в руках горшочки с цветами и что‑то очень тихо говорили: что‑то приветственное и ласковое — «От имени нашего детского сада…»

Марина расцеловала девочек и угостила их большими яблоками: яблоки прислали земляки Полины Осипенко.

Подарки Марине Расковой.

В школе, где раньше училась Марина Раскова, а затем Таня.

Вошла группа старших школьниц. Одна из них прочитала письмо и вручила его Марине вместе с корзиной цветов.

«Мы ждём вас, товарищ Раскова! Шлём пламенный привет вам, отважные лётчицы! Особенно близка нам Марина Раскова. О её детстве мы часто слышали от нашего классного руководителя, который был несколько лет руководителем того класса, где училась и выросла Марина… За всеми её полётами мы всегда следили с особым вниманием и любовью, отмечая каждый раз на карте маршруты. Если бы знала Марина, какой тревогой наполнены были наши сердца в то время, когда она одна была в тайге, среди болот, туманов и осенней непогоды! Мы с нетерпением ждём возвращения героического экипажа «Родины», в том числе и штурмана Марины Расковой, которая обещала после полёта прийти к нам в класс. 10–й класс «А» 126–й школы Советского района Москвы».

Но тут пришлось прервать чтение писем. Дверь широко распахнулась, и в комнату внесли большой деревянный ящик с игрушками — подарок Тане от кустарей Урала. Принесли и Маринины вещи — подарки от населения, встречавшего поезд на всём пути от Хабаровска до Москвы.

И, наконец, принесли белку. Бурая, с сединками, дальневосточная белка вертелась на колесе в большой серебристой клетке.

Белка прожила у нас несколько дней, а потом её переселили в «живой уголок» Танюшиной школы. Там она находилась до конца школьных занятий.

К этому времени Московский Совет дал нам новую квартиру с большим балконом.

Серебристую клетку поставили на балкон, и Таня поздравила белку:

— С новосельем!

Белке было просторно в двухэтажной клетке. Танюша с удовольствием ухаживала за ней, стараясь угодить всем беличьим вкусам. А «вкусы» у белки были замысловатые: ела она всякие орехи, кроме китайских, сухие грибы, но больше всего любила яблоки. Она тщательно прятала их в вату на втором этаже клетки: предусмотрительный зверёк делал запасы на зиму.

Летом, уезжая в Евпаторию, мы отвезли белку в Зоопарк. Она резко отличалась от других белок своей тёмной окраской и казалась самой крупной и самой пушистой.

Директор Зоопарка сказал Тане:

— Здорово она у тебя на яблоках отъелась!

На клетку прибили дощечку с надписью: «Подарок пионеров города Комсомольска Тане Расковой».

М. И. Калинин вручает орден Ленина М. М. Расковой в Кремле.

ВЫСОКАЯ НАГРАДА

2 ноября 1938 года вышел указ Президиума Верховного Совета о (награждении участниц перелёта Москва — Дальний Восток.

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР О НАГРАЖДЕНИИ ЭКИПАЖА САМОЛЁТА «РОДИНА»

За осуществление героического беспосадочного дальнего перелёта по маршруту Москва — Дальний Восток, установление женского международного рекорда дальности полёта по прямой и за проявленное при этом выдающееся мужество и выдержку — 1. Присвоить звание Героя Советского Союза со вручением ордена Ленина: Гризодубовой Валентине Степановне — командиру экипажа самолёта «Родина». Осипенко Полине Денисовне — второму пилоту самолёта «Родина». Расковой Марине Михайловне — штурману самолёта «Родина». 2. Выдать единовременную денежную награду участницам перелёта — т. т. Гризодубовой В. С., Осипенко П. Д. и Расковой М. М. по 25 тысяч рублей. Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. КАЛИНИН Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. ГОРКИН МОСКВА, КРЕМЛЬ. 2 НОЯБРЯ 1938 ГОДА.

Грамота Герою Советского Союза М. М. Расковой.

МАРИНА-ДЕПУТАТ

Однажды утром к нам пришли несколько женщин, спросили Марину. На мой вопрос: «Зачем она вам?» — ответили:

— Мы должны ей об этом сами сказать.

Марина ещё спала. Пришлось разбудить её. Это была делегация с фабрики имени Клары Цеткин. Одна из делегаток передала Марине просьбу всех работниц фабрики:

— Коллектив нашей фабрики выдвигает вас кандидатом в депутаты Моссовета. Мы пришли просить вашего согласия.

Марина поблагодарила женщин за доверие:

— Конечно, я согласна… Для меня это большая радость и честь…

На предвыборном собрании 3–го Молотовского избирательного округа Марина выступила перед своими избирателями.

Она рассказала о своей жизни, о своих полётах, о готовности служить народу.

Горячо приветствовали её избиратели. Говорили, что жизнь её яркая и интересная, полная исканий, волнующих подвигов, совершённых во славу великой Родины, во славу партии Ленина — Сталина.

Говорили, что жизнь Марины — прекрасный пример для советских юношей и девушек. Называли её любимой дочерью народа…

Ещё полнее стала жизнь Марины с этого дня.

Оказалось, что моя дочь нужна очень многим людям. В часы, когда Марина приезжала домой на обеденный перерыв — с пяти часов вечера, — у нас во дворе её ждали люди. По депутатским делам она принимала дома и в Московском Совете. Принимала всегда, когда только могла.

В первую очередь Марина занималась всем, что касалось детей.

— Это самое нужное, самое срочное, — говорила она. — Дети должны незамедлительно получать всё, на что они имеют право.

Она не задерживала выполнение взятых на себя обязательств, всегда старалась быть точной и исполнительной, как во всём.

Чтобы помочь дочери, я взяла на себя некоторые технические дела. В шутку я называлась: секретарь депутата.

Дел было много: отправляли на лечение больных детей, определяли в детдома сирот, устраивали на работу или учёбу подростков.

Марина хорошо запоминала всех ребят, так или иначе столкнувшихся с ней; не раз она навещала их в школе, отряде, в детском саду, в санатории или больнице, не раз сама возила на машине.

В моей памяти сохранилась история одного подростка.

Он пришёл к нам в непривлекательном виде: грязный, оборванный; назвал свою фамилию и деревню, где родился.

— Я беспризорник, сирота, — сказал он.

— Чего же ты хочешь? — спросила Марина.

— Надоело так жить! Хочу работать в театре.

— Почему же непременно в театре?

— Там интересно. И вообще люблю театр.

Мальчик понравился Марине. Она устроила его на работу в областной театр. Стал он рабочим сцены и долго не показывался. А через некоторое время пришёл смущенный и сказал:

— Проворовался… меня уволили… Если ещё раз поможете мне устроиться, никогда больше не подведу вас!

— Откуда же я знаю, что ты опять не поддашься своим привычкам?

— Даю вам честное слово!

Марину подкупило то, что он пришёл к ней с повинной, что откровенно во всём признался. Да и «честное слово» очень уж убедительно прозвучало в его устах.

М. М. Раскова — депутат Московского областного Совета депутатов трудящихся — за разбором писем от населения.

Марина поверила. Мальчик был снова устроен на работу, на этот раз на телеграф.

Его одели в новый форменный костюм, дали хорошую обувь, и он не ходил, а буквально летал по этажам московских домов, разнося телеграммы. К нам он «залетал» довольно часто.

Началась война. Мальчик стал юношей. Он ушёл в армию, и на некоторое время мы потеряли его из виду.

Был конец 1942 года. Мы с Танюшей уже вернулись из эвакуации.

И вот однажды вечером к нам позвонили. Я открыла дверь.

На пороге стоял высокий военный. На гимнастёрке — ордена и красная нашивка за ранение.

— Не узнаёте, Анна Спиридоновна?

Узнала я его, признаться, только по голосу. Трудно было сразу узнать в этом складном военном бывшего беспризорника.

Он просидел с нами весь вечер. Рассказал о своих боевых делах, о ранении.

— И вот, прямо из госпиталя — к вам. Очень хотелось Марину Михайловну повидать.

Я сказала, что Марина сейчас в своей части, может быть и прилетит к нам денька на два, но неизвестно когда.

— Ну ничего, — сказал он, прощаясь, — может, на фронте встретимся.

Я и сама пожалела, что Марина не видела его. Наверно, ей была бы очень приятна эта встреча…

Немало подростков и матерей приходило к Марине поблагодарить за оказанную помощь.

Помню одну женщину. Она несколько раз приходила к нам, но никак не могла застать Марину. Наконец я сказала ей:

— Да вы мне всё изложите, я Марине Михайловне передам.

— Я ей лично хотела… У меня ведь никакого дела нет… Просто своё материнское спасибо хотела ей сказать. Спасла она своей помощью сына моего больного, выздоравливает теперь…

Кроме личных встреч, была у Марины большая депутатская переписка. Писали ей со всех концов страны. Иногда приходилось отвечать через газету целой группе детей, приглашавших её, например, приехать к ним в далёкую Сибирь на ёлку, рассказать о своей жизни, о работе.

Дети расспрашивают Марину о жизни в тайге.

Вот одно из таких писем Марины к пионерам Сибири:

МОСКВА, 1 ЯНВАРЯ 1941 ГОДА Дорогие ребята!

Поздравляю вас с Новым годом и желаю вам вырасти сильными, смелыми и отважными, а в 1941 году закончить учебный год с отличными отметками. Дорогие ребята, вы приглашаете меня к себе в гости на самолёте, но я сейчас выполнить этого не могу, так как у меня очень много работы. А биографию мою вы прочтите в книжке «Записки штурмана», которую я написала после перелёта на Дальний Восток. Эту книжку я вам посылаю с этим письмом. В ней вы прочтёте и мою биографию и о том, как мы, три подруги, летали на Дальний Восток. Если вам всё рассказать, надо у вас прожить недели две. О моей дальнейшей работе, если я её выполню, вы прочтёте в газете, когда она будет закончена. Мы, лётчики, никогда раньше времени не хвастаемся своими планами: сделаем, тогда расскажем. Ну, а если вас интересует, что я делаю сейчас, то я могу сказать вам, что я военный лётчик — штурман, командир Красной Армии, и каждый день работаю над освоением новой авиационной техники, изучаю её, летаю на боевых кораблях. Больше сказать вам о своей работе мне нечего. Ещё раз желаю вам хороших достижений в будущем году и таких успехов, чтобы наш дорогой товарищ Сталин мог сказать: «Отлично, ребята!» С новогодним приветом М. Раскова

КНИГА «ЗАПИСКИ ШТУРМАНА»

После перелёта Москва — Дальний Восток Марину забросали письмами. Наш почтальон шутил:

— Хорошо, что у вас лифт, а то бы никак в один приём не дотащил!

Писали со всех концов Союза. Писали люди самых разнообразных профессий, писали старики и дети. Но больше всего писем приходило от девушек. Они просили совета и помощи для поступления в лётные школы и все в один голос спрашивали: «Как вы стали лётчицей?»

Всё чаще в письмах появлялись слова: «Опишите в книге ваш перелёт и всю вашу жизнь».

Кто‑то из писателей, выезжавших навстречу поезду с экипажем «Родины», сказал в издательстве:

— Раскова умеет рассказывать. Рассказывает она интересно и увлекательно.

Издательство «Молодая гвардия» попросило Марину написать книгу. Ей сказали:

— Пора вам откликнуться на тысячи просьб советских людей! Напишите книгу — и сразу всех удовлетворите.

Марина — почётный пионер отряда московских пионеров.

Марина отмахивалась:

— Что вы, какой я писатель! Я — лётчик, люблю читать книги, но писать их не умею.

Потом она сдалась:

— Ладно, попробую. Только что получится из этой затеи — не знаю…

Возможно, не заболей тогда Марина, книга долго ещё не была бы написана: у неё совершенно не оставалось времени для такого большого и серьёзного труда. Болезнь ускорила работу.

Марина не умела праздно проводить время. Даже в постели, лёжа с высокой температурой, она постоянно чем-нибудь занималась. На этот раз она решила использовать время болезни для того, чтобы писать книгу.

Каждый день к нам приходила стенографистка, и Марина диктовала ей свои воспоминания. Помнила она всё, даже самые, казалось бы, незначительные события своей жизни. Старалась точно придерживаться фактов; нередко проверяла у меня, правильно ли ей запомнился тот или иной случай.

Взявшись за дело, Марина не могла уже бросить его, пока не доводила до конца. Так было и с «Записками штурмана». Закончив работу со стенографисткой, Марина принялась за обработку рукописи. Работала над ней тщательно и кропотливо. Не раз обращалась за советом к опытным журналистам, литераторам.

Работа над «Записками штурмана» продолжалась несколько месяцев.

Наконец книга вышла в свет.

Писем стало приходить ещё больше. Читатели делились с Мариной своими впечатлениями о «Записках», писали много и тепло, поздравляли её с новым успехом.

Одним словом, от потока писем книга не спасла Марину.

Привожу несколько отрывков из этих писем:

«Дорогая Марина Михайловна! Я Вас очень люблю, как любят Вас тысячи женщин. Люблю за всё, что Вы совершили, и за то, что Вы — женщина совсем нового типа, социалистического стиля жизни. Я прочла Вашу книгу с большим интересом, от неё нельзя оторваться».

«Когда подумаешь, что это не фантазия, не вымысел, а настоящая, живая женщина, которая на каждом шагу могла поплатиться своей жизнью, так спокойно, так просто переживает всё, сразу приходишь к выводу, что на это способна только женщина нашей страны, женщина, освобождённая от всех пут, которыми была связана в капиталистическом обществе».

«Ваша книга — это фантастическая сказка нашей действительности. Необыкновенное впечатление оставляют скромность, целеустремлённость, твёрдость молодого штурмана. Книга даёт радость сознания, что есть много — много молодых женщин нашего времени, подобных Марине, проникнутых любовью к знанию, к Родине. Не страшно ни за что впереди!»

Эти письма она читала с удовольствием: какому автору не интересна критика и мнение своих читателей! Особенно, если читатель — народ…

МАЙ 1941 ГОДА

В начале мая Марина поехала отдохнуть. и полечиться на побережье Чёрного моря. По дороге заехала в Киев; она ещё ни разу не была в этом чудесном городе, хотя её давно приглашали туда. С восторгом смотрела Марина на величавый Днепр; он действительно был «чуден при тихой погоде». Она гуляла по городским зелёным паркам, с наслаждением слушала знакомые с детства украинские мелодии.

Население Киева горячо встретило Марину, ей преподнесли много подарков — замечательных вышивок, любовно сделанных руками женщин.

Но долго задерживаться в Киеве нельзя было — впереди ждал Кавказ, море, солнце, высокие горы.

Марина любила Кавказ. Она бродила по горам, каталась на глиссере, по нескольку раз в день купалась в море, заплывая далеко — далеко. И всё‑таки она не дожила там до конца своего отпуска: она хотела непременно быть дома в день рождения Тани, которой 29 мая должно было исполниться одиннадцать лет.

Накануне этого дня мы с Танюшей поехали встречать Марину.

Выходим на платформу, с нетерпением ждём. Таня не сводит глаз с той стороны, откуда должен показаться поезд.

— Бабуля, идёт, идёт! — восклицает наконец она.

Поезд медленно подходит к платформе. В окнах вагонов мы ищем глазами Марину.

Вот и она: машет нам — коричневая от загара, пополневшая, весёлая. Танюша вприпрыжку бежит к ней навстречу.

Выходим из вокзала на площадь, направляемся к нашей машине. Вслед за нами к этой же машине подносят большие букеты свежих роз, ящик с клубникой, от которой так хорошо пахнет, бутыль кавказского вина и лимонное деревце с крохотными зеленовато — жёлтыми плодами.

Таня смотрит на всё это широко раскрытыми, восторженными глазами и то и дело спрашивает:

— А это что? А это какое деревце? А клубника у вас в санатории росла? А розы ты сама нарвала?

Марина едва успевает отвечать.

Машина наполнилась ароматом юга. Мы с наслаждением вдыхаем этот аромат и не сводим глаз друг с друга.

Мы тоже приготовили Марине сюрприз: дома её ждала московская веона. На столах стояли букеты ландышей, нарциссов и большой букет сирени.

За завтраком Таня сказала, что хочет пригласить к себе на рождение школьных товарищей и подруг, и тут же составила довольно длинный список. По секрету от девочки мы с Мариной взяли этот список и поехали по городу покупать подарки приглашённым детям. Через два часа в шкафу лежали книги, чернильные приборы, ящики с красками, альбомы, вазочки и чашки.

Когда Таня ушла спать, мы на каждом подарке надписали имя мальчика или девочки, которому предназначалась вещица, и онова заперли всё это до следующего вечера. Марина, предвидя радость детей, сама веселилась, как ребёнок.

Наступило утро. Танюша в новой розовой «татьянке» побежала, чтобы обнять свою маму. В девять часов, ещё перед службой, Танин отец принёс большую корзину гортензий. Раздвинули обеденный стол и на середину его поставили цветы. Комната сразу стала нарядной и праздничной. Из кухни доносились вкусные запахи: там пекли пироги и сдобные печенья.

Марина среди пионеров Киева. 1941 год.

В пять часов раздался звонок: это пришли первые гости. А во дворе, у нашего подъезда, собиралась уже вторая группа детей. У каждого в руках были цветы. Скоро вся наша квартира превратилась в цветник. Затеяли игры, в квартире зазвенели смех и шутки. В разгар веселья Марина объявила, что начинается самодеятельность: каждый может выступить с каким угодно номером.

Ребята танцевали, переодевшись в балетные костюмы, играли на рояле, читали стихи, пели. Выступавшим Марина преподносила подарок.

Ребята дружно аплодировали.

Девятилетний Олеша, двоюродный брат Тани, сначала не был настроен выступать, но, видя, что иначе ему не получить подарка, сдвинул брови, срочно вспомнил басню Крылова и громко, с выражением прочёл её. Сейчас же перед ним появился ящик с красками и кистями — давнишняя его мечта.

Довольные и весёлые, дети рассматривали друг у друга подарки и собрались уже было снова затеять игру, как вдруг Марина сказала:

— У меня в шкафу остался ещё один подарок. И я знаю одну девочку, которая так и не выступила перед нами.

Все переглянулись и сразу узнали, о ком идёт речь. Самая старшая из девочек, тихая и робкая, покраснела и прошептала:

— Я ничего не умею.

Но Марина знала её искусство: не раз она смешила нас, когда приходила в гости к Танюше.

— Прыгать по — лягушечьи умеешь? — спросила Марина.

Девочка оживилась:

— Умею! А разве это интересно?

— Интересно! Интересно! — закричали все.

И девочка запрыгала. Забавно разбрасывая руки и подтягивая по — лягушечьи ноги, она пропрыгала через всю комнату. Весёлый смех гостей был ей наградой. А Марина, смеясь до слёз, расцеловала девочку и преподнесла ей нарядную чашку с конфетами.

Сели ужинать. Провозглашали тосты, поднимая золотистые стаканчики с виноградным соком. На десерт каждый получил тарелочку душистой сочинской клубники.

После ужина детей ждал ещё один сюрприз.

— Сейчас мы все по очереди поедем в лес на прогулку, — сказала Марина, разбивая ребят на две группы.

Марина села за руль, и катанье началось.

Гурьбой бегали дети по лесу, играли, пели песни.

А те, которые ждали своей очереди, танцевали пока под патефон.

До позднего вечера веселились ребята. На прощанье Марина подарила каждому из них по большой розе из привезённых вчера букетов.

Целуя перед сном Марину и меня, усталая, но счастливая, Танюша сказала:

— Это был самый весёлый из всех дней рождения!

Теперь все эти дети стали взрослыми. Многие из них учатся в институтах, другие работают. Но все они до сих пор вспоминают этот последний перед войной Танин день рождения.

МАРИНА В ГОДЫ ВОЙНЫ

Война застала Марину за учёбой в Академии имени Фрунзе.

Семья Ромы и я с Таней уехали на Волгу, в далёкий посёлок Васильсурск. Марина осталась в Москве. Рома и отец Тани с первых же дней войны были призваны в армию.

Гитлеровцы бомбили столицу каждый день. Когда налёты заставали Марину дома, она шла в штаб противовоздушной обороны. Штаб был организован при нашем домоуправлении. Марина зорко следила, чтобы в эти тревожные часы не нарушалась военная дисциплина. В ведении штаба находился не только наш дом, но и близлежащие дома, улицы, площадь. Бдительный глаз Марины замечал всё, что творилось вокруг, ничто не могло ускользнуть от её внимания. Она заражала всех своей энергией, спешила на помощь пострадавшим, делала перевязки, тушила пожары, возникавшие от немецких бомб.

После отбоя Марина садилась писать письма. Спала урывками — не до сна было.

Из Москвы на Волгу потоком шли письма:

«Дома всё в порядке. Иногда убираю квартиру; не забываю кормить кота и поливать цветы. Здорова, учусь… Я уверена, мамочка, что ты, как всегда, будешь мужественной и покажешь другим пример. Обо мне не беспокойтесь…»

Последняя фраза присутствовала почти во всех письмах Марины: для неё было самым главным — сделать так, чтобы мы с Таней не волновались.

8 сентября 1941 года Марина выступала на женском антифашистском митинге в Москве. Её речь была передана по радио и напечатана в газетах.

«Дорогие сёстры! — говорила она. — Неизмерима наша ненависть к врагу. Непоколебима наша воля к победе. Неисчерпаемы наши силы, которые мы целиком отдаём Родине для борьбы с врагом.

Советская женщина — это миллионы самоотверженных тружениц, которые днём и ночью на колхозных полях, на фабриках и заводах проявляют чудеса трудового героизма для ускорения победы над врагом.

Советская женщина — это сотни тысяч высококвалифицированных мастеров на гигантских заводах, где тысячами рождаются наши боевые самолёты, танки, пушки и пулемёты.

Советская женщина — это сотни тысяч автомобилисток, трактористок и лётчиц, готовых в любую минуту сесть на боевые машины и ринуться в бой с кровожадным врагом.

Советская женщина — это сотни тысяч врачей, фельдшеров, сандружинниц, партизанок, которые на поле боя проявляют образцы стойкости и героизма, которые вместе со своими братьями и мужьями беспощадно громят ненавистного агрессора.

Советская женщина — это тысячи учёных, изобретателей, конструкторов, которые неустанно работают для усиления мощи нашего вооружения.

Советская женщина — мать миллионов бессмертных героев. Она с материнским молоком привила своим сыновьям свободолюбие и преданность Родине.

Велика и грозна наша сила — сила советской женщины! Она целиком отдана Родине для победы.

Гитлер надеялся жестокостью и зверствами устрашить и запугать нас. Но он просчитался. Кровавые злодеяния фашистов разжигают священную ненависть советских граждан к лютому врагу. Измученные и изуродованные трупы невинных детей, могилы заживо погребённых родных и друзей, груды обуглившихся развалин наших сёл и городов зовут нас к жестокому мщению.

Мы готовы к любым жертвам для победы над врагом!

Своего единственного сына или мужа — отца детей — советская женщина провожает на фронт с наказом:

«Бейся смело, громи врага до полной победы, не щадя своей жизни!»

Дорогие друзья наши в свободолюбивых странах! Настал час сурового возмездия! Встаньте в ряды борцов за свободу — против кровожадного агрессора и насильника! Враг будет разгромлен, победит правое дело!»

Марина в период Великой Отечественной войны. 1941 год.

Вскоре Марина покинула Москву. Из дальнейших писем я узнала, что Верховное командование Красной Армии, поддержав инициативу девушек — лётчиц, поручило Марине большую работу: она должна была организовать и подготовить для фронта первые в мире женские авиационные полки.

Так началась настоящая боевая жизнь Марины.

«14 марта 1942 года.

…Пользуюсь тем, что имею десять свободных минут, чтобы написать тебе. Если сейчас не напишу, то, может быть, недели две не смогу сесть за письменный стол… Я вполне здорова, работаю, хоть и без отдыха, но с большим интересом…»

По Марининым письмам, рассказам и дневникам её учениц я составила себе картину тех дней.

Марина выехала навстречу девушкам — лётчицам и на одной из станций вскочила к ним в вагон. Быстро пробегала она по вагонам: появится, улыбнётся и опять исчезнет.

Вот раздаётся её голос:

— Кипяток есть на станции. Не зевайте, девушки! Бегом! Есть хочется?

— Ничего, товарищ майор, — отвечает кто‑то.

— Что значит «ничего»? Не по — военному отвечаете! Надо чётко, ясно и правду!.. Приготовиться! На следующей станции будет обед.

Потом авиационная школа. Протяжная команда:

— Ста — но — вись!

Бодро и прямо стоя перед строем, Марина говорит:

— Мы должны завоевать доверие. Наш лозунг: в боевой работе никаких послаблений, никаких скидок! Что может мужчина — пилот, то сделаем и мы. На что способен мужчина — штурман или стрелок — радист, на то способны и мы. В трудный для Родины час нас собрал сюда ЦК комсомола. Оправдаем его доверие! Будем достойными воинами Советского воздушного флота!

Девушки напряжённо слушают. Слова Марины проникают каждой в душу. Они чувствуют силу этих слов, убеждённость своего командира. Они готовы оправдать доверие Родины…

«2 апреля 1942 года.

…У нас испортилась погода. Два дня стояла такая пурга, что в 5 метрах не было видно человека. При этом ветер достигал силы 20 метров в секунду. Это настоящий шторм! Ломало крыши, поломало дверь в мой ангар.

Хлопот было много… Необходимо было сохранить все свои самолёты: и в ангарах и стоящие просто на поле. Это стоило большого труда, но всё обошлось благополучно: все наши чудесные самолёты целы.

Правда, когда пурга стихла, все мы были похожи на чучел, так как наша одежда была покрыта коркой льда, а когда лёд растаял, то всё было мокрое, хоть выжимай. Еле — еле успевали высушиться и снова бежали сменять тех, кто уж обледеневал, защищая от стихии самолёты.

Сделав небольшую передышку, пурга замела снова. Но за это время мы уже успели кое‑что укрепить, и новая пурга принесла нам меньше хлопот.

Мой народ показал себя замечательно. В пурге пробирались они к стоянкам самолётов в тесном строю, держа направление по компасу, так как ничего не было видно. Это был хороший экзамен и для них и для меня.

Такие вещи раньше видела только в кино, а ветер такой видала только в 1933 году в Геленджике — но там без снега, при ясной погоде, а здесь пурга. Особенно странно это в таком южном городе в апреле месяце. Как будто вся природа переменилась! А в марте были у нас солнечные дни, я так загорела, словно приехала из Сочи…»

«15 мая 1942 года.

…Наша жизнь прекрасна великой, исторической героикой. Какие подвиги способен совершить наш народ и какой единой волей в борьбе за своё счастье и свободу спаян весь наш великий Союз! Люди сейчас на глазах растут во всём своём величии.

Ты не узнала бы нашего Рому! За эти десять месяцев войны он стал более взрослым, чем за все годы своей жизни. Его настоящая душа и сердце русского советского человека определились для него самого ясно только теперь. Он сам сказал мне в Москве, в последний мой прилёт туда, что теперь самое сильное его желание — стать коммунистом, членом партии. Я горжусь тем, что Рома в суровые дни войны понял это сам, и понял сердцем. Многое, что казалось прежде важным, стало теперь ничего не значащим, просто пустяками. На чём спать, как быть одетым, что есть, что пить — всё это не играет ровно никакой роли в жизни. Цель одна — как можно больше принести пользы в деле освобождения нашей земли, в деле священной войны с фашизмом не на жизнь, а на смерть… Главное, что все мы твёрдо верим в свою победу. Нам ничего не жаль для окончательного боя за нашу свободу. Кто в это верит, тот перенесёт любые трудности, выйдет победителем.

Мечтаю прилететь к вам в конце мая. Хорошо бы было попасть на Танюшино рожденье. Но так точно угадать трудно. Если я к 29 мая не прилечу, когда будешь её поздравлять утром, то поздравь и от меня и крепко — крепко поцелуй. Я так без неё скучаю, но стараюсь об этом не писать, чтобы она не скучала. Потерпи ещё немного, моя родная, скоро мы заживём снова мирной жизнью. Будем быстро восстанавливать былую жизнь в своей стране. И ты с Танюшей вернёшься в нашу родную Москву, в которой будет ярко гореть свет. И в этот радостный день мы все снова помолодеем на десяток лет…

Обо мне не беспокойтесь, у меня дела идут хорошо.

Целую тебя крепко — крепко, моя родная. Поцелуй Танюрочку и пожелай ей быть здоровенькой.

Любящая тебя Марина».

Письмо пришло в наш деревянный домик на Волге в день Таниного рождения, ровно через год после того чудесного детского праздника в Москве. Несколько раз я перечитала вслух последние строчки письма, и у нас с Танюшей стало светлее на душе. Мы живо представили себе нашу уютную квартиру на улице Горького, танцующих детей и Марину, сидящую за роялем… Мы тоже верили, что этот день настанет, но знали — настанет ещё не скоро… А пока Марина на своём тяжёлом бомбардировщике слушала совсем иную музыку…

О самолётах Марина писала восторженно, как о живых, преданных друзьях:

«…Сегодня у меня вдвойне радостный день: я вылетела самостоятельно на самом современном скоростном пики рующем бомбардировщике, двухмоторном. Самолёт изумителен, скорость огромная, вооружён прекрасным ору — жием. Ни один фашист не уйдёт от меня! Мой вылет начальством оценён на «отлично».

И вот, после такой радости, пришла я в штаб и застала твоё письмо, доброе, ласковое, с поздравлением за прошлый вылет. Это чудесное совпадение! Пока до тебя дошло письмо и ты ответила — я уже вылетела на новом самолёте, на более сложном и совершенном…»

…Землянка на аэродроме. Топится печка. Марина сидит на полу и глядит на огонь. То и дело подкладывает дрова и помешивает в печке. Девушки вполголоса поют. Идёт дождь.

— Кто скажет слово «дождь», — внезапно говорит кто‑то, — тот будет облит водой.

Марина отрывает глаза от огня:

— Не надо хныкать, будущие гвардейцы!

— Товарищ майор, расскажите нам о себе, о своей жизни!

— Да что рассказывать! Жизнь обыкновенная, как у каждой из вас. Да и что старое вспоминать! Интересно думать о будущем…

— Ну, о будущем расскажите, — не унимаются девушки.

— О будущем можно… Я буду жить до восьмидесяти лет. Меньше нельзя — не успею с делами управиться. Полк наш на фронте получит гвардейское знамя, прославится боевыми делами. Это обязательно! Вернёмся с победой к мирной жизни, я всех вас за хороших людей замуж выдам. Нет, за отличных!

Девушки хохочут. Уже никто не думает о скучном дожде. Марина садится за письмо:

«…Вот уже пять дней, как мы начали новую жизнь, расстались со своим насиженным местом и двинулись в путь. Живём по — походному. Все те маленькие удобства, которые мы себе создали там, уже забыты. Теперь каждый из нас — воин: и по духу, и по знаниям, и по умению мужественно переносить трудности походной жизни. Народ у меня молодой, смелый, весёлый и преданный. Никогда не унывают. Очень люблю я их. Суровая у них молодость! Не задумываясь, они готовы отдать жизнь за Родину, и всё это горячо, от сердца, по — молодому. Дружные они!

Мамочка, я счастлива сейчас, как никогда. Прихожу утром на стоянку своих машин. Красивые они, мощные, много их — прямо сила! И всему этому я хозяйка. По взмаху моей руки одновременно запускаются моторы, и по моей воле всё это мгновенно поднимается в воздух, собирается в боевой строй и летит за мной туда, куда я поведу. Это большое счастье, которого я никогда ещё не испытывала. А самое большое счастье — это видеть мощное наше оружие, которое таит в себе смерть врагам…»

Это письмо мы получили уже в Москве. Вернулись мы сюда 2 ноября. С волненьем вошла я в Маринину комнату. Подошла к её столу и увидела под стеклом вырезанный из журнала портрет Зои Космодемьянской.

Воздушных налётов больше не было. Жизнь столицы постепенно налаживалась. В школах шли занятия.

Письмо Марины к Тане во время войны. Последняя страница.

Дом наш плохо отапливался, но мы были счастливы, что уже находимся в Москве. А 17 декабря случилось у нас радостное событие: прилетела на неделю Марина. Какое это было счастье — опять собраться всей семьёй! Все мы— представители трёх поколений — сильно изменились за месяцы войны: похудели, побледнели, но все были одинаково веселы. Так и не разлучались всю неделю. Коллектив Художественного театра, узнав о приезде Марины, пригласил её выступить и рассказать о своей фронтовой жизни. В тот же день всей семьёй мы смотрели «Три сестры» во МХАТе. Посмотрели «Фронт» в Малом театре, несколько раз были в кино. За пятнадцать месяцев мы совсем отвыкли от всех этих удовольствий, соскучились по театру и как‑то по-новому, по — иному наслаждались игрой московских артистов.

А перед самым Марининым отъездом заехал к нам с фронта Рома. Весь последний вечер Марина провела в беседе с братом и под конец прочла ему несколько стихотворений Симонова. Рома знал — Марина любит и умеет читать стихи — и слушал её не отрываясь до поздней ночи, как когда‑то в юности…

…Нас пули с тобою пока ещё милуют,

Но, трижды считая, что жизнь уже вся,

Я всё‑таки горд был за самую милую,

За русскую землю, где я родился.

За то, что сражаться на ней мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По — русски три раза меня обняла.

Рано утром я провожала Танюшу в школу.

Ходила на цыпочках, чтобы не потревожить спящую Марину. Но она услышала Танины шаги и окликнула её.

Она целовала дочку особенно нежно, крепко прижимала её к себе, приглаживала растрепавшиеся волосы.

— Когда‑то ещё увижу тебя! — сказала она. — Ведь я лечу отсюда прямо в бой…

Марина встала, накинула тёплый халат и села за рояль. Она играла танец русалок из оперы «Русалка» Даргомыжского; этот танец Танюша танцевала, когда была ещё совсем крошкой.

— Станцуй, девочка! — попросила её Марина. — Пусть нам покажется, что ты опять маленькая.

Но Таня боялась опоздать в школу.

— Какая же я маленькая? — сказала она. — Я почти до тебя уже доросла!

Тогда Марина со смехом подвела Таню к двери в коридоре, где уже несколько лет она карандашом отмечала рост девочки.

— Стань сюда, вплотную, — сказала Марина, беря карандаш.

Двенадцатилетняя Таня была высока и тонка.

— Ого! Сто пятьдесят пять сантиметров! Действительно, с бабушку выросла!

Она ещё раз поцеловала Танюшу и отпустила её. И долго смотрела ей вслед.

Мы остались одни. Сели друг против друга и стали говорить о Тане. Вспомнили один случай из её «деловой» жизни.

Как‑то давно, ещё в одном из младших классов, в последний день учебного года Таня пришла домой в особенно хорошем настроении. Она протянула Марине свой табель и сказала:

— Учительница говорит, что мой табель очень легко заполнять: можно выставлять в каждой строчке по пятёрке, даже не глядя.

Марина внимательно просмотрела табель. Действительно, пятёрки выстроились в нём длинной сплошной шеренгой. Тогда она серьёзно и деловито сказала:

— Если ты можешь так учиться, давай заключим договор: не снижать! Идёт?

— Идёт! — ответила, подумав, Таня.

Ни одного раза не нарушила она этот договор, который считала для себя священным. Из класса в класс Таня переходила с похвальными грамотами. Одинаково ровно училась и в довоенной Москве, и в Васильсурске, и когда мы вернулись домой из эвакуации.

Потом я вспомнила одно из первых военных писем Марины.

Она писала Тане:

«Сдаю зачёты и экзамены, как и ты, только на пятёрки. Вызываю тебя на соревнование…»

Ах, если бы не война!..

Автомобильный гудок ворвался в нашу тихую беседу: с аэродрома за Мариной приехала машина. Наскоро одевшись, Марина заторопилась на аэродром. Мы присели на диван.

— Лечу в Сталинград, мамочка. Там немцы держатся ещё на «пятачке» в тридцать пять квадратных километров. Надо их с этого «пятачка» выбить как можно скорее. Я тебе ещё позвоню с аэродрома.

Мы обнялись, поцеловались.

— О Тане не тревожься, — сказала я.

Марина уже открыла дверь, но быстро обернулась:

— Забыла томик Симонова.

Я сказала:

— Ну зачем тебе эта растрёпанная книжка?

— Нужно, мамочка. Если бы ты знала, как стихи помогают моим девушкам, когда на них вдруг нападает грусть!..

— Ну — ну, бери, раз так, — засмеялась я.

Мы опять поцеловались. На душе у меня было тяжело. Но я, как всегда, крепилась, стараясь не волновать Марину. Едва на лестнице затихли её шаги, я дошла до кресла, да так и осталась сидеть в нём, около телефона, в ожидании Марининого звонка. Где‑то в глубине сердца теплилась надежда: а вдруг Марина задержится ещё на несколько дней и останется встречать с нами Новый год?..

Планшет Марины, с которым она вылетела в своё последнее боевое задание.

Ровно в двенадцать часов зазвонил телефон. Далёкий ласковый голос сказал мне:

— Мамочка, мы улетаем. Поцелуй за меня Танюшу мою… крепко — крепко…

Долго звучал во мне этот голос, долго слышались его интонации… Могла ли я подумать тогда, что этот разговор будет последним моим разговором с дочерью!..

И письмо от 23 декабря, отосланное через несколько часов после вылета Марины из Москвы, было последним: «Дорогие мои мамочка и Танюрочка… посылаю вам привет и тысячу поцелуев… всё у нас в порядке… Обо мне не беспокойтесь… Посылаю тебе ключ от нашей квартиры, который улетел со мной в моём кармане… Будьте умницы, мои дорогие, берегите здоровье… Когда я вернусь домой с фронта, то вы обе должны уже поправиться. Целую вас, мои любимые…»

Последнее письмо Марины домой от 23 декабря 1942 года.

4 января 1943 года Марина перебрасывала свой полк на Сталинградский фронт, чтобы разбомбить тот самый «пятачок», на котором сгрудились остатки фашистских дивизий. Пока было светло, все самолёты долетели благополучно. Марина вылетела в сумерках с последним звеном…

А несколько дней спустя девушки из полка Марины привезли её тело в Москву…

«ЗА МАРИНУ РАСКОВУ!»

5 января 1943 года полк Марины Расковой дал торжественную клятву командованию: «Марины Расковой нет больше с нами, но мы торжественно обещаем, что не посрамим её славы. Мы доведём её дело до конца».

Сбылось предсказание Марины, сделанное ею в дождливый вечер в землянке, у ярко пылавшей печки: указом Президиума Верховного Совета СССР двум женским полкам лёгких бомбардировщиков было присвоено звание Гвардейских.

По всей стране началась подписка на авиаэскадрилью «имени Марины Расковой».

12 января мы провожали Марину в её последний путь. Урна утопала в цветах. В почётном карауле стояли члены правительства, Герои Советского Союза, лучшие люди страны…

…Пол усыпан гвоздиками — любимыми цветами моей дочери. Оркестр играет траурный марш Шопена. Вот в почётный караул встают Рома и отец Танюши — Сергей Иванович. Он только что прилетел с фронта. Лицо его — суровое и обветренное. Таня тихо, на цыпочках подходит к отцу и утирает ему слёзы своим платком.

…Процессия идёт по Красной площади. Низко склонились боевые знамёна. И вдруг до меня доносятся чьи‑то проникновенные слова:

— Короткую, но славную жизнь прожила Марина Раскова. Это был простой, скромный советский человек, близ кий и родной народу, герой, воплотивший в себе лучшие черты нашего великого народа — его бесстрашие, революционную энергию, его смелость и отвагу…

Говорит товарищ Щербаков.

Три орудийных залпа раздались в тот момент, когда в нишу Кремлёвской стены, рядом с прахом Полины Осипенко, поставили урну Марины. И в ту же минуту над площадью пронеслись боевые самолёты…

Из села Ново-Покровка, Чкаловской области, пришли по почте стихи:

Побагровели горные вершины…

И стали веки тяжелей свинца:

Остановилось сердце героини —

Крылатого товарища — бойца.

Это не смерть, отважная Раскова!

Это гигантский новый твой полёт.

Ты не мертва, нет, ты летаешь снова

И снова потрясаешь небосвод…

Да, полёты Марины продолжались. Я узнавала об этом из множества писем, которые шли к нам с фронта. Я узнавала об этом из газет и журналов. Я знала, что когда женский полк имени Расковой поднимался в воздух, бомбы дождём сыпались на фашистские войска. Я знала, что девушки полка поклялись с честью донести гвардейское знамя до великого часа победы.

Марина воспитала много замечательных девушек. Они писали мне:

«Наши девушки будут помнить её всю жизнь и своим дочерям расскажут о замечательной советской женщине, верной дочери партии большевиков, отдавшей все свои знания, мужество и самую жизнь на благо Родины».

«Не проходит дня, чтобы мы не вспомнили добрым словом родную Марину. Каждое собрание, каждый праздник она с нами, она на устах наших. Память о ней зовёт нас к ещё большей мести, к боевым подвигам. Скромность и простота, любовь к народу, ненависть к врагу, смелость в полёте — вот её черты, черты прекрасного советского человека. Её светлый образ ведёт нас в бой…»

На первых бомбах, сброшенных женским полком на Сталинградском фронте, крупными буквами было написано: «За Марину Раскову!»

Это был первый полёт девушек, поднявшихся в воздух без своего командира. Каждая из них носила её портрет в планшете, и каждая из них с этим портретом летала в бой.

Да, они твёрдо помнили, что носят её имя. И как бы им трудно ни приходилось, они ни разу не посрамили этого имени. Имя Марины было начертано на боевом знамени полка золотыми буквами и освещало им путь к победе.

Получила я и такое письмо:

«…Вы не знаете меня, а я вас. Но я знала вашу дочь — Героя Советского Союза Марину Раекову.

До войны я училась в Московском университете. Когда началась война, я пошла в армию. Мне посчастливилось: я попала в авиационную группу Расковой.

Вы её мать, и не мне говорить о вашей дочери.

Я хочу только сказать, что за двадцатилетнее своё существование такого обаятельного человека и такого командира я не встречала. Говорят, что идеального ничего нет на свете, но для меня она идеал в полном смысле слова.

Я только училась в её авиагруппе, а потом попала в другую часть. Мы раньше других окончили подготовку и вылетели на фронт. Она нас провожала. Как сейчас помню 27 мая 1942 года: наш первый день на фронте, горняцкий посёлок недалеко от Ворошиловграда, и она — майор Раскова. На прощанье мы ей обещали быть гвардейцами — и своё слово Одержали. Первый в мире женский гвардейский полк! Как бы хотелось, чтобы это слышала она— наш первый командир!..»

Родина сказала им своё великое спасибо. 26 февраля 1945 года во всех газетах Советского Союза были помещены портреты молодых лётчиц, которым Указом Президиума Верховного Совета было присвоено звание Героев Советского Союза.

Самолёт эскадрильи имени Марины Расковой.

И вот война кончилась. Но не кончилась с нею солдатская дружба. Каждый год 2 мая встречаются девушки Марининого полка в сквере против Большого театра в Москве. Те, кто не может приехать, присылают вместо себя своих сестёр или мужей, а если послать некого, просто пишут письма и шлют телеграммы. Они рассказывают друг другу обо всём, что случилось с ними за минувший год: о том, как течёт их жизнь, как растут их дети, как успевают они сами в учёбе и в работе. И меньше всего они вспоминают.

По завету Марины, говорят больше о будущем, о том, что ждёт их завтра, через год.

Им это легко. Путь, который лежит перед ними, открыт и ясен.

Письменный стол Марины Расковой.

ТАНЯ

На столе лежат пригласительный билет и пропуск на Красную площадь. Завтра мы с Таней пойдём на первомайский парад.

Прошло семь лет со дня гибели Марины. А в 1945 году, за три дня до нашей победы над немецкими фашистами, погиб на Одере отец Танюши — командир артиллерийского полка. Таня осталась круглой сиротой. Страшными были эти слова для детей царской России. Страшны они и теперь для сирот, живущих в капиталистических странах. А у нас эти слова потеряли свой смысл, они просто вышли из употребления.

Нет, Таня не осталась сиротой! Родительским вниманием окружили её наша партия и правительство, взяв на себя заботу о семье Марины.

Ни разу с тех пор, как мы остались вдвоём, мы не испытывали ни в чём нужды, никогда не чувствовали себя заброшенными, позабытыми.

Права была моя дочь, когда во время войны сказала мне:

— Жизнь моя постоянно в опасности. Каждый день может случиться, что я не вернусь с задания. Но я спокойна, мамочка: Танюшу и тебя не забудут, не оставят без внимания!..

Сколько раз после гибели Марины приходили к нам её товарищи, представители партийных организаций, депутаты Верховного Совета и заботливо спрашивали:

— Чем надо вам помочь? В чём вы нуждаетесь?

Эту заботу мы чувствовали и в трудные военные годы и после войны, чувствуем её и теперь — ежедневно, ежечасно, — и, может быть, только в эти годы мы по — настоящему поняли, сколько людей в Советском Союзе знали и любили Марину. И ещё раз убедились: в нашей стране народ не забывает своих героев.

* * *

В Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича — Данченко идёт балет «Берег счастья».

Я люблю этот театр и с удовольствием смотрю спектакль. Во втором акте поставлены народные пляски, в них участвует моя внучка. Я любуюсь её лёгкими, ритмичными движениями и вспоминаю её мать… В юности она тоже мечтала стать артисткой, а стала лётчицей — штурманом. И была счастлива.

Кончается спектакль. Я дожидаюсь Таню, и мы вместе идём домой. На этот раз приходится спешить, чтобы выспаться: завтра в девять часов утра в Московском университете начинаются экзамены. Таня учится там на искусствоведческом отделении филологического факультета.

Три года тому назад Таня окончила специальную балетную школу пои Московском государственном академическом Большом театре. Позапрошлой весной она с золотой медалью окончила вечернюю школу — десятилетку рабочей молодёжи, получила почётные грамоты от райкома и ЦК комсомола. На традиционном вечере в Колонном зале Дома союзов она от имени московских медалистов зачитывала приветствие товарищу Сталину.

Анна Спиридоновна Малинина, мать Марины Расковой.

В те дни на письменном столе Тани под стеклом я увидела вырезку из календаря с цитатой из Гончарова:

«Источник знания неистощим. Какие успехи ни приобретает человечество на этом пути… всё людям будет оставаться искать, открывать и познавать…»

Поздно вечером, вернувшись из театра, после дня, насыщенного учёбой и работой, Таня делится со мной своими впечатлениями.

Когда‑то точно так же мы беседовали с Мариной. Как бы поздно ни возвращалась она домой, какой бы ни была усталой, она непременно говорила мне:

— Мамочка, а сегодня у нас…

И начинался живой, интересный рассказ о том, что было «сегодня».

И играть перед сном на рояле Марина любила, как любит это теперь Таня…

Я смотрю на её бегающие по клавишам пальцы, слушаю мелодию Чайковского и думаю: «Как она в эту минуту похожа на мать!..»

А Таня, в ответ на мой внимательный взгляд, говорит:

— Как я счастлива, бабуля! Как хорошо жить!

1950