I

Летнее луизианское солнце красным пятном стояло в мглистом небе. Тем троим, что ехали в открытой машине, оно казалось факелом, подвешенным на расстоянии фута от их головы. Двое из них развалились на заднем сиденьи, сняв пиджаки, повязав шею мокрыми от пота носовыми платками; рты у них были открыты, точно у рыбы, вынутой из воды. Третий, сгорбившись, сидел за рулем; он обвязал себе лоб цветной косынкой, чтобы соленые капли пота не стекали в глаза. Эти трое мужчин были – шериф и двое понятых. Они выехали произвести арест – во всяком случае, таковы были их предположения. Двадцать шесть миль по песчаной дороге пришлось проделать только потому, что Эвери Смоллвуд вызвал их по телефону. Он сказал: – Мистер Токхью, захватите с собой, пожалуйста, двух понятых, – и мистер Токхью захватил с собой двух понятых. Кроме этого им ничего не было известно.

Миновав тянувшиеся до самого горизонта ровные поля, засеянные высоко поднявшимся хлопком, миновав последнюю кучку ветхих лачуг – жилищ негров-издольщиков, – они выехали на великолепный участок, где стоял дом Смоллвуда.

После долгой езды по раскаленному песку дом, зеленая трава и высокие тенистые деревья вдоль дороги – кипарисы, смоковницы и громадные плакучие ивы с густой, как водоросли, листвой – показались истомившимся в открытой машине людям настоящим оазисом среди пышущей жаром пустыни. Шофер, тощий, веснущатый, почтенный на вид юноша в железных очках и с красной косынкой на лбу, глубоко вздохнул, набрав в лёгкие воздух, в котором вдруг почувствовались свежесть и влага. Понятой постарше, с бычьей шеей, лежавший сзади, приподнялся с кряхтением и сощурил свои черные, как смоль, красивые глаза, точно проснувшийся ребёнок. На его ребячьем, пухлом, тупом лице появилось простодушно-удивленнее выражение, словно он в первый раз в жизни увидел такое красивое место. И третий пассажир, шериф Токхью, потянулся всем своим телом – огромным и угловатым, принял более удобное положение и медленно поднял голову, напоминая собой какую-то неведомую колючую рыбу, всплывшую из морских глубин.

До бетонированной дороги, сворачивавшей к дому Смоллвуда, оставалось еще несколько ярдов. Шериф Токхью наклонился вперёд и ткнул молодого шофера в плечо своим костлявым пальцем. – Остановись-ка, Чарли, – сказал он.

Машина остановилась в тени разросшейся ивы. – Обождём здесь минутку, – сказал шериф. Голос у него был сиплый, пропитой, он цедил слова сквозь уголок рта, сжав свои тонкие губы, словно ему не хотелось зря тратить силы.

Гаррисон Таун, толстый понятой с бычьей шеей, был похож на вытянувшегося не по годам футболиста из школьной команды. Сейчас он старательно вытирал свое мясистое Нотное лицо и ругался негромко, но с преувеличенной выразительностью, свойственной мальчишкам, которые усядутся на корточках в кружок, покуривают, сплевывают и щеголяют друг перед другом своей грубостью. – Вот дьявол! – говорил он. – Ну и дьявол! Совсем изжарился! Как на огне! Сэм, – обратился он к шерифу, – можешь на мне яичницу сделать, и скорлупу разбивать не придется. Будто меня сварил кто, точно рыбу! – Он повернулся и мясистой ручищей ударил по плечу шофера, Чарли Рентия. – Ну, а ты как, Чарли?

– Да ну тебя! – жалобно протянул Рентль, – И так жарко.

– Чарли жарко, – сказал Гаррисон. – Чарли не в духе! – Он взъерошил жиденькие светлые волосы Рентля, запустив в них свои короткие пальцы.

– Иди ты к черту! – раздраженно сказал Рентль. Он мотнул головой.

Таун захохотал. – Это же бесплатный массаж, Чарли. Ты что – облысеть хочешь? – Он продолжал смеяться с преувеличенной веселостью. В его смехе, больше похожем на хихиканье, слышались распущенность и бесстыдство, как будто во всем, что ему казалось смешным, была какая-то скрытая непристойность. Таун оглянулся на шерифа, желая убедиться, оценил ли тот его паясничанье. Шериф Тохкью был занят. Он откупоривал свою утреннюю порцию виски.

За десять лет, прошедших с тех пор, как Сэм Токхью бросил хлопководство ради верных доходов, которые приносил ему официальный пост, и принял на себя обязанности шерифа округа Кларабелл, одна половина его жалованья шла его овдовевшей сестре в уплату за комнату и стол, а другая – на виски. До сих пор никто еще не видел шерифа трезвым и никто не видел его пьяным. По-видимому, он находился всегда в одной и той же строго рассчитанной степени насыщения.

Привычным движением языка шериф достал из-за щеки табачную жвачку и, аккуратно прицелившись, выплюнул ее в канаву.

Выпив с четверть пинты, словно это была простая шипучка, а не виски, он медленно опустил бутылку и с удовлетворением протянул – «а-а-а». Верхняя губа у него вздернулась, как у заржавшей лошади, обнажив неровные желтые клыки. Потом он снова стиснул губы.

Шериф был высокого роста, значительно выше шести футов, а руки и ноги его напоминали длинные колья, выдернутые из ограды. Ему было сорок пять лет, но выглядел он на все пятьдесят. Его тощую фигуру украшало обвисшее брюшко, похожее на маленький пивной бочонок. На таком худом теле брюшко выглядело весьма несуразно, но когда Токхью говорил о нем, его лошадиная физиономия морщилась от удовольствия, и он пояснял слушателям, что этот котелок вмещает в себя виски ни больше, ни меньше, как на шесть тысяч долларов, и при этом он хлопал себя по животу.

Закупорив бутылку, шериф откусил от плитки кусок жевательного табаку и нагнулся к юноше, сидевшему за рулем.

– Чарли, – тихо и ласково проговорил он сквозь стиснутые губы, – Чарли, такого поганого шофера мне еще в жизни не приходилось видеть. Машина у тебя скачет, точно мул с больным брюхом.

– Вы же сами велели торопиться, – устало оправдывался Чарли. Когда шериф начинал говорить таким тоном, Чарли уже знал, что последует дальше.

– А разве я велел тебе нырять в каждую выбоину на дороге? – спросил шериф уже с некоторой горячностью. – Чорт тебя побери, парень, этак ты кого угодно в кисель превратишь!

– Виноват, дядя Сэм, – извинялся Чарли. Он был недавно на этой работе и старался, чтобы все шло гладко.

– Дядя? Ах, чорт возьми! Дядя? – Токхью помолчал и от удивления со свистом перевел дух. – Сколько раз тебе было сказано – не смей называть меня дядей. Ты что, хочешь меня в краску вогнать, да еще в присутствии моего старшего понятого! Мистер Рентль, – продолжал он с ледяной вежливостью, – знаете, кто вы такой? Вы – старая баба. Моя уважаемая сестрица – чтобы у нее язвой все нутро изъело, – понятой Таун заржал, – моя уважаемая сестрица, наверно, без помощи мужа вас родила. Иначе с чего бы вам такой бабой сделаться? – Токхью ударил рукой по сиденью. – Да что там говорить! Вот стащи с себя штаны, тогда посмотрим, прав я или нет.

– А в самом деле? – Понятой Таун был в восхищении от такой идеи.

– Вот уж никогда не думал, – размышлял вслух шериф, вот уж не думал, что у нас среди платных понятых попадется баба! Не будь у меня чувства долга по отношению к родне… – он замолчал и трагически махнул рукой.

– Давайте лучше поедем к мистеру Смоллвуду, – устало сказал Рентль. – А то он будет сердиться, если мы опоздаем.

Шериф скорчил кислую физиономию. – Пусть сердится, – сказал он. Верхняя губа у него вздернулись. – Мистер Смоллвуд, мистер Эвери Дж. Смоллвуд. Ублюдок паршивый! – Он презрительно сплюнул в канаву.

– Фу, чорт! Давайте так здесь и останемся, – предложил Гаррисон Таун. – Хоть до самой зимы. Ну и жара!

– Да, жарко, – пробормотал Рентль. – Если дождя скоро не будет, хлопок так и сгорит на корню.

– Жарко? Тебе жарко? – сказал шериф. – Вы только послушайте, – он громко фыркнул, – ему жарко… Я вижу, придется мне вас уволить, мистер Рентль. Уволю – вот тогда и будете с утра до вечера собирать хлопок наравне с неграми. Тогда узнаете, что такое жарко, мистер Рентль.

Наступило молчание, остренькое личико мистера Рентля от злости покрылось испариной. Потом, словно решившись на что-то, он выпрямился. Он снял свои железные очки. – Мне ваши разговоры надоели, дядя Сэм, – твердо сказал он. – Уволить вы меня не уволите. Да, не уволите! – Он перевел дух. Его бледные веки вздрагивали от яркого солнечного света. – Помогаете родственникам? Бросьте вы чепуху городить! Я спрашивал мать… Мне ваши махинации теперь известны. – Голос его был полон презрения. – С тех пор, как я у вас работаю, вы получаете у матери бесплатный стол. Только из-за этого вы и взяли меня. Почему не положить в карман лишние денежки?… Я вас тоже не люблю, дядя Сэм, – с удовольствием добавил он. – Вот найду себе работу по специальности и распрощаюсь с вами. А тогда мой дядюшка Сэм на коленях передо мной будет ползать, будет просить: «Останься» – ведь с лишней бутылкой виски неохота расставаться. А я не останусь. – По тонким губам Рентля пробежала у мешка. – Да-а! А я скажу: пошли вы к чорту! Так что перестаньте хвалиться, дядя Сэм, меня таким способом не проймешь… – Высказав все это, Рентль занялся протираньем очков.

Шериф Токхью во все глаза уставился на юношу. В первую минуту его лошадиная физиономия цвета дубленой кожи не выражала ничего. Потом она медленно начала покрываться сетью веселых морщинок. Острые зеленые глазки, глубоко сидевшие в глазницах, засверкали, точно маленькие драгоценные камешки. Верхняя губа вздернулась, обнажив желтые зубы. – Правильно, Чарли, – мягко сказал Токхью, и тон у него, как ни странно, был довольный, – тебя этим не проймешь. – Глаза его блестели. – Мало того: когда понадобится, Чарли, я буду ползать перед тобой на коленях. Да, сэр! А знаете, почему? – сказал он ее смешком, в котором слышались и злоба и удовольствие. – Потому что я человек умный! Захочется мне чего-нибудь, и я все сделаю, а своего добьюсь; понадобится – и ползать буду! Да, сэр! – Голос его гудел. – Деньги, Чарли, деньги! А умный человек ползает перед теми, у кого они есть! – Шериф потянулся за бутылкой. Он с жадностью сделал несколько глотков. Потом стиснул губы в напряженной, злобной улыбке. – Я держусь тем, что плачу кому следует. Да, сэр! И получаю с кого следует! Да, сэр! Я лижу кое-кому пятки, и те, кто от меня зависят, лижут мне. Да, сэр! Правильно я говорю, мистер Таун?

– Ну, еще бы! – со смехом сказал Таун.

– Стоит мне только цыкнуть на вас, вы уже готовы мне пятки лизать. Верно, мистер Таун?

– Ну, еще бы! – смеялся понятой.

– И так оно и должно быть, – горделиво заключил шериф. – Такова жизнь! А разбираются во всем этом только умные люди. Вот я разбираюсь, – сказал он, торжествующе глядя на обоих понятых, – уж я-то разбираюсь. – Он отпил из бутылки еще на два пальца. – Вот посмотрите, – шериф показал на лужайку перед домом Смоллвуда, где в тени бродили жирные овцы. – Вот что эти Смоллвуды могут себе позволить! Смоллвуды держат овец только для того, чтобы те подстригали им лужайки. А мы этого не можем, – злорадно заключил он, – мы не можем! – Он поднял бутылку и снова заговорил, не переставая глотать виски. – «Захватите с собой двух понятых, мистер Токхью!» Я спрашиваю: «А что случилось, мистер Смоллвуд?» А он отвечает: «Приезжайте часам к двенадцати». – Токхью уставился на своих понятых. – Ну, что это за ответ?

Понятые молчали.

– И вот я выезжаю в воскресенье – заметьте, в воскресенье – и мчусь сюда, посадив за руль моего племянника, а мистер Смоллвуд скажет мне: «Мистер Токхью, будьте любезны, почешите мне спину!» А что я сделаю? – Шериф помолчал, глядя на понятых горящими, как драгоценные камни, глазами. – Как что? Почешу ему спину! Пусть что хочет подставляет, где угодно почешу, – с торжеством закончил он. – Потому что это мистер Эвери Дж. Смоллвуд, а у него десять тысяч акров земли и тысяча негров, и я сделаю все, что он прикажет, будто я сам негр, – потому что от него зависит, останусь я на своем теплом местечке или нет. Да, сэр! – Токхью хлопнул себя по острой коленке ладонью. – Я пойду к мистеру Смоллвуду и покорно опущу голову и буду скрести себе брюхо, а мистер Смоллвуд скажет: «Вот, так и надо! Этот человек знает свое место. Лучшего шерифа мне не найти». – Токхью радостно фыркнул. Он ударил рукой по обивке сиденья. – А я, как негр-издольщик, – стою да брюхо поскребываю!

Шериф быстро встал. Он надел свой длинный, черный, как у пастора, сюртук. – Трогай, Чарли! – заорал он. – Гони во всю мочь. Уж очень мне охота брюхо поскрести!

II

Дом Смоллвуда, вполне современный по стилю, выглядел очень элегантно в окружении зеленого кустарника, тенистых деревьев и красивого узора клумб. Он был единственный в своем роде во всем округе, где большинство плантаторов не имело возможности даже покрасить свои старые дома хотя бы раз в пять лет, не говоря уже о постройке новых. Поэтому дом Смоллвуда служил одновременно и местной достопримечательностью, и предметом острой зависти соседей. Ухитряясь преуспевать даже в тяжелые для хлопкового рынка годы, Эвери Смоллвуд представлял собой почти исключение среди здешних землевладельцев. Недоброжелатели приписывали это чистой удаче, но его успехи были основаны на трезвом деловом расчете. Плантация Смоллвуда занимала громадный участок; кроме того, у него была собственная машина для очистки хлопка и, что самое главное, он заправлял делами прядильной фабрики в Батон-Руже, которая скупала у него хлопок. Это позволяло Смоллвуду выбираться на поверхность там, где тонули другие.

Дом Смоллвуда, весь участок, содержавшийся в идеальном порядке, фруктовый сад, который тянулся на целую милю, подходя вплотную к плантации, новый каменный гараж с помещением для прислуги наверху, пастбища для скота, цветы, деревья, – все это было необычным зрелищем среди моря развалившихся лачуг и унылых хлопковых полей. Из заезжей публики никто не покидал округ Кларабелл, не прокатившись мимо плантации Смоллвуда.

В это жаркое воскресное утро, когда открытая машина с тремя понятыми свернула на длинную дорогу, ведущую к плантации, Эвери Смоллвуд оставил на минуту свою работу, чтобы посмотреть с веранды, кто это едет. Он сидел у мольберта с девяти часов утра. Увидев костлявую фигуру Токхью, подпрыгивающую на заднем сиденьи, он скорчил недовольную гримасу и снова повернулся к мольберту. Смоллвуд недолюбливал Токхью. Всегда недолюбливал. Он аккуратно положил мазок на холст. Потом отступил назад. Нахмурился. Не годится, никуда не годится. Он нетерпеливо вздохнул. Сегодня утром у него ничего не клеится, просто жаль потерянного времени. Лучше было бы пойти поиграть с детьми. А сейчас еще этот Токхью явился.

Смоллвуд опять вздохнул. Он был маленького роста, чуть выше пяти футов, с тонкими красивыми чертами сурового смуглого лица. Этот физический недостаток отравлял ему жизнь. Он не мог примириться с ним, как не мог примириться и с многими другими сторонами своей жизни. Помимо его воли, – словно он был все еще мальчик, стесняющийся своих сверстников, – перед ним встал образ Токхью: громадная, страшная, желтозубая обезьяна наклоняется к нему, еле заметной хитрой усмешкой давая понять, что иначе, пожалуй, не расслышишь… «Да-а, – подумал Смоллвуд, – вот так всегда в жизни. Она не дает полного, до краев, довольства; успех неизменно несет с собой щемящую боль поражения. В детстве его мучил маленький рост. Сейчас работа. И многое другое».

Работа! А что такое его работа? Смоллвуд задавал себе этот вопрос не впервые. Что считать своей работой – хлопок или живопись? Окончив колледж, он несколько лет учился живописи в Европе. Потом вернулся домой незадолго до смерти отца и принял от него плантацию. Дела шли успешно. Он ввел кое-какие улучшения; поставил машину для очистки хлопка; стал акционером прядильной фабрики. Успех сопутствовал ему всюду. У него красивая жена, которую он очень любит; у него дети – чудесные, умные ребята, а счастлив ли он? Нет. Знал ли он когда-нибудь, что такое настоящее счастье, настоящее довольство жизнью? Нет. Никогда. В чем же дело? Он не знает. Ему так и не удалось получить ответ на этот вопрос. Он знает только одно: то, что приятно в среду, надоест в пятницу. И в тридцать восемь лет, когда на нем лежит такая ответственность, когда он добился таких успехов в делах, ему снова захотелось вернуться к живописи. Теперь раза три в неделю он торопится домой из Батон-Ружа и с раннего утра до позднего вечера сидит на тенистой веранде с кистью и красками. Ну что ж, по крайней мере в эти часы, проведенные перед мольбертом, можно забыть то, что некоторые именуют коммерцией, – а ведь на самом деле коммерция – это просто грязные махинации, основанные на принципе «хватай, не зевай»; по крайней мере можно отдохнуть настолько, чтобы на следующей неделе снова вернуться к этим грязным махинациям. Сейчас, как и много раз раньше, Смоллвуд спрашивал себя, почему бы ему не бросить дела? Вместо ответа он слабо улыбнулся. Он прекрасно знает почему. Он боится! Кто может гарантировать, что живопись не надоест ему так же, как надоели дела? А кроме того, у него хватало смелости признать, что ему нужны и успехи деловой жизни и это чувство удовлетворения, которое приносит с собой успех. Значит, надо идти на компромисс! Его душа ведет двойное существование, так пусть двоится и жизнь. Полного удовлетворения не добьешься, человеку приходится брать от жизни то, что она дает. Будь он такой же, как все остальные мужчины, он мог бы Путешествовать, увлекаться женщинами, пить. Разве мало таких мужчин? Они пытаются купить у жизни то чувство внутреннего довольства, в котором она отказывает им. Нет, это не в его вкусе. Свиней и без того достаточно. Стоит ли умножать собой их число?

А тут еще эта неприятность с Бэйли. Смоллвуд недовольно покачал головою. Хочется побыть наедине, а выходит, что надо раздумывать над этой дурацкой историей, которой вовсе не должно было случиться, но что поделаешь – Эд Бэйли стонет, лежа в постели с разбитой челюстью, а негр Бичер сидит под замком в подвале. Что ж, делать нечего. Надо только получше уладить это. Никаких эксцессов. Он не позволит ни бить, ни линчевать своих негров.

Машина с тремя понятыми остановилась. Смоллвуд повернулся спиной к дороге и сделал вид, что он поглощен работой. Он представлял себе, как шериф подойдет к нему: огромная, клыкастая обезьяна, облизывает губы, маленькие свиные глазки шныряют по сторонам в надежде на виски. Что ж, пусть его смотрит. Пусть глаза хоть на лоб вылезут. Гость вправе рассчитывать на угощение, но Токхью – настоящая губка. Дай ему только попробовать виски, и он не успокоится до тех пор, пока всего не выдует. А Смоллвуду хочется поработать. Если бы только этот дурак Бэйли не дал воли рукам, или Бичер играл бы где-нибудь в карты… А-а! теперь целую неделю все будут ходить недовольные, работа пойдет к чорту, а ведь сейчас самое горячее время, за хлопком нужен уход. Негры всегда так: разобидятся на что-нибудь и отобьются от рук, точно дети… Смоллвуд услышал на лестнице тяжелые шаги Токхью. И чего он так поторопился?

Но заняться этим делом надо. Нельзя спускать негру, который ударил белого.

III

Шериф Токхью оставил обоих понятых в машине и один направился к веранде. Смоллвуд стоял к нему спиной. Шериф презрительно ухмыльнулся, глядя, как Смоллвуд осторожно касается холста кончиком кисти. Ну и фанфарон этот Смоллвуд! Ну и осел! Ботинки на высоких каблуках, хвастается своими картинами!…

– Здравствуйте, мистер Смоллвуд, – хорошо натренированным, приветливым голосом сказал Токхью. – Очень рад повидаться с вами.

– Что? – Смоллвуд оглянулся. Он сделал удивленное лицо. – А, здравствуйте. Простите, я не слышал, как вы подошли. Ну, как дела? – Смоллвуд коротко и осторожно пожал потную жилистую лапу шерифа и быстро отдернул руку.

– Лучше некуда, – ответил шериф. – Я вижу, вы опять картины рисуете, – ухмыляясь, заметил он.

– Да, опять! – Смоллвуд взглянул на Токхью, и по губам его пробежала еле заметная язвительная улыбка. – Ну как, одобряете?

Шериф часто заморгал. Эти штучки ему знакомы. Надо отступать, не то подлец его в мыло вгонит.

– Мне бы очень хотелось знать ваше мнение, – мягко сказал Смоллвуд. Голос у него был певучий, нежный. В этом вежливом тоне нельзя было заподозрить ни малейшей иронии.

Токхью уставился на картину. Это было весьма импрессионистическое изображение коровы и сосущего ее теленка. Шериф сощурил глаза. Он ничего не мог разобрать на этой проклятой картине. Он нерешительно взглянул на Смоллвуда и улыбнулся заискивающей улыбкой. – Да, мне нравится, мистер Смоллвуд, только ведь я тут ничего не смыслю… – «На, получай, – подумал он. – Меня не подденешь».

– А что вы скажете о масти коровы, мистер Токхью?

– Ко-коровы? – заикнулся шериф. Смоллвуд кивнул.

Токхью снова уставился на картину. Лимонного цвета корова стояла на синем Фоне. Он втихомолку ругнулся. – Красивая масть, мистер Смоллвуд, по-моему, очень красивая.

– А вы когда-нибудь видали таких коров? – мягко спросил Смоллвуд.

Шериф откашлялся, прежде чем заговорить. Ему захотелось выпить. – Как будто не видал, мистер Смоллвуд. Да ведь я в картинах ни шута не смыслю! – торопливо добавил он и пробормотал чуть слышно: – Скотина! Вот скотина!

– Да, пожалуй, цвет не натуральный, – сказал Смоллвуд таким тоном, словно эта мысль впервые пришла ему в голову. – Как по-вашему – переделать?

– Да ей-богу, не знаю, мистер Смоллвуд.

Смоллвуд взглянул на обеспокоенное, напряженное лицо шерифа. Губы его дрогнули, стараясь подавить улыбку. Потом ему вдруг наскучила эта забава. Все равно, что пенек дразнить. – Присаживайтесь, мистер Токхью, – сказал он. – Давайте поговорим о деле.

С губ шерифа, помимо его воли, сорвался легкий вздох облегчения. Он быстро сел и сложил на коленях свои громадные жилистые руки. Ему хотелось выпить, но он знал, что доставать собственную бутылку неприлично. Он не терял надежды на угощение.

Смоллвуд взял в руки палитру и стал понемножку выдавливать на нее краску из тюбиков. Он неторопливо смешал их маленькой, тонкой кистью и, наконец, заговорил: – У нас тут вышла неприятность вчера вечером… Негр ударил мистера Бэйли. Разбил ему челюсть.

– Да что вы! – удивленно воскликнул шериф, но губы у него были по-прежнему сжаты. Он выпрямился на стуле.

– Мистер Бэйли очень мучается, – продолжал Смоллвуд все так же мягко, ровно и вежливо. – Я вызывал доктора. Ему придется пить одно молоко в течение трех месяцев.

– Да не может быть!… Вот так история! – рассуждал сам с собой шериф. – Hу и дрянь негр! Эду Бэйли не так просто разбить челюсть. Может, он камнем его ударил?

Смоллвуд покачал головой. – Нет, он вовсе не дрянь. И в руках у него ничего не было, – я видел. Это Джордж Бичер.

– Не знаю такого, – пробормотал шериф.

– Собственно говоря… – Смоллвуд помолчал, наклонив над палитрой свою темную красивую голову… – Это не без причины. – Он устало вздохнул. – Мистер Бэйли напился вчера вечером… пристал в саду к девочке-негритянке… она отбивалась… девочка совсем маленькая… вот… с этого и началось…

Токхью откинулся на спинку стула. В уголках рта у него играла хитрая усмешка. Он знал этого здоровенного детину, Эда Бэйли, и завидовал ему. Главный управляющий Эвери Смоллвуда – второго такого местечка в четырех округах не найдешь. А эта история может здорово повредить ему.

– Ведь это, по-моему, не в первый раз, – медленно и с удовольствием проговорил он. – Если девчонка старше четырнадцати лет, Эд Бэйли такой уж не интересуется. – Хитрая, развратная улыбка затаилась в уголках его рта.

Маленькие, похожие на кремешки глазки плясали. Он зацепил пальцем подтяжку и пристально посмотрел на Смолл-вуда, проверяя действие своих слов. – Н-да-а… – добавил он, как бы между прочим, – не в первый раз и не в последний. У Эда Бэйли это в крови – тянет его на младенцев.

Смоллвуд отвернулся. Токхью вызывал у него чувство отвращения. Такая мерзкая история, а он облизывается от удовольствия. Эта усмешка и осторожные, тонкие намеки… бог ты мой! осенило вдруг Смоллвуда. Токхью метит на место Эда Бэйли! Ну что ж! Он улыбнулся про себя. Уж лучше бросить хлопководство, чем нанимать в управляющие такую губку. Впрочем, это вовсе не смешно. Дурак зазнается… Смоллвуд слегка надавил двумя пальцами тюбик с краской… пора бы его гнать из шерифской конторы… Нет, Смоллвуд одернул самого себя. Жаловаться нечего, ищейка из него получилась неплохая. Пусть остается – лишь бы знал свое место. Он усмехнулся. Ищейка – и самая настоящая. Приставить бы мистеру шерифу пару длинных ушей, ну чем не ищейка!

Смоллвуд повернулся и дружелюбно взглянул на шерифа. Голос у него был вкрадчивый: – Да, с Бэйли получилось скверно. Но у меня еще не было такого хорошего управляющего. Надсмотрщики у него не зевают, негры не ленятся; я сам часто теперь уезжаю, а он за всем присматривает… Подождем, может, еще исправится.

Токхью облизал губы кончиком языка. Он наклонился вперед. – Я вам по-дружески говорю, мистер Смоллвуд. Эд Бэйли сам в себе не волен. Он вам и пообещает исправиться, а потом все снова-здорова начнется… – Токхью подождал.

– Да, я вижу, придется мне его рассчитать, – с сожалением проговорил Смоллвуд. – А жаль, уж очень он распорядительный.

Токхью опять лизнул губы. Потом выпалил: – Мистер Смоллвуд, я вам прямо скажу – я бы и сам не прочь заступить Эда Бэйли. У вас работать одно удовольствие, мистер Смоллвуд.

– Что ж. – Смоллвуд дружески улыбнулся ему. – Приятно слышать, мистер Токхью. Надо об этом подумать.

– Вот и хорошо, мистер Смоллвуд! Вот и замечательно! – Его маленькие глазки сверкали. «Ах, чорт возьми! – мысленно восклицал он. – Ах, чорт возьми!»

– Я, конечно, понимаю, – озабоченно начал Смоллвуд, – вы согласитесь работать только в том случае, если я возьму и вашего племянника, Чарли Рентля… А мне, пожалуй, будет трудно держать вас обоих, – закончил он извиняющимся тоном.

Токхью побагровел. – Да ничего подобного, мистер Смоллвуд, – запротестовал он, – кто это вам сказал? Смоллвуд с сожалением пожал плечами.

– Да ничего подобного, – повторил Токхью. – Мальчишка очень смышленый, я только поэтому его и взял. Он у нас лучший понятой. Это все болтают про меня, мистер Смоллвуд.

Смоллвуд улыбнулся. – Да нет, я, пожалуй, оставлю мистера Бэйли. Он, по крайней мере, у меня хлопок выращивает. А с таким управляющим, как вы, кроме маисовой барды ничего не получишь! – Смоллвуд рассмеялся. Он не мог больше сдерживаться. Лицо у шерифа стало длинное, точно кукурузный початок. Невероятный дурак! Подумать только – он вместо Бэйли! И воображает, что справится с работой.

Токхью тоже засмеялся. Он слабо захихикал сквозь сжатые губы и погрузился в молчание. Глаза его горели ненавистью.

Наконец Смоллвуд успокоился. – Я вот как хочу поступить с негром, – сказал он.

Токхью слушал, отвернув в сторону свое длинное лошадиное лицо. Он чувствовал удушье. У него чесались руки. Ему хотелось хотя бы на одну секунду стиснуть Смоллвуду горло. Он разорвал бы его на части. Он разорвал бы этого мерзавца на части.

– Надо сбить спесь с мальчишки, – говорил Смоллвуд. – А то он вообразит, что можно поднять руку на белого и увильнуть от наказания. Бичера надо проучить для его же собственной пользы.

– Мне не первый раз неграм в ноги стрелять, – мрачно сказал Токхью. – Сегодня вечером и проучу его.

– Нет, ни в коем случае! – Голос Смоллвуда прозвучал резко, – Как раз этого я и не хочу.

«Только говори, что ты хочешь, чорт тебя подери, – выругался мысленно Токхью. – Гадать, что ли, я буду?…» – Может, отдать его в арестантскую роту ненадолго? – спросил он, еле сдерживая себя.

– Нет, нет. – Смоллвуд скривил губы. – Не надо. Бичер прекрасный работник. С хлопком сейчас много возни. Солнце жарит, сорняк из земли так и лезет. Нет, я думаю его надо попугать немного, и все будет прекрасно. Поэтому я и не хотел, чтобы вы приезжали один; Пусть думает, раз приехали понятые, значит придется отвечать перед законом.

«Вот оно что! Шериф и двое понятых понадобились только для того, чтобы припугнуть какого-то негра. Смоллвуду, видите ли, так захотелось». – Шериф злобно сплюнул табачную жвачку за перила.

– Осторожнее, мистер Токхью, там цветы, – сказал Смоллвуд. – Жена вас проберет… Вот вам что надо сделать, – продолжал он, – вы возьмете с собой Бичера и засадите его в самую плохую камеру, какая только у вас найдется. Кровать не ставьте. Давайте ему раз в день тарелку какой-нибудь бурды. И больше ничего не делайте – забудьте о нем. Я думаю, когда он посидит голодный дня два-три, ему плантация покажется раем. А в следующий раз он подумает как следует, прежде чем замахиваться на белого… – Смоллвуд помолчал. – Мне это очень неприятно, – серьезно сказал он. – Но я уверен, что такой урок пойдет мальчишке на пользу. Если сейчас его не проучить, так в будущем ему хуже придется. Ведь верно?

Токхью мотнул головой.

Смоллвуд вынул ключи из кармана. – Попросите кого-нибудь из ваших понятых привести его сюда, – сказал он. – Бичер в подвале, с той стороны дома. Я хочу сначала поговорить с ним.

Токхью сходил к машине и дал ключ понятому Тауну. Они обменялись несколькими словами. Таун обогнул дом. На обратном пути Токхью вдруг сорвал с головы шляпу и раскланялся с преувеличенной почтительностью. На веранду вышла женщина. Это была миссис Смоллвуд. Она дружелюбно, но с некоторым недоумением поздоровалась с шерифом, отчего он сразу пришел а бешенство и язвительно скривил губы, глядя, как она подходит к мужу. Миссис Смоллвуд была стройная, крупная женщина, лет тридцати, с красивым спокойным лицом. Походка у нее была твердая, она шла, чуть покачивая бедрами, а ее полная грудь мягко колыхалась под вязаным платьем. – Хэлло, Эви, – сказала она, подойдя к Смоллвуду. – Ну, как ты решил с Джорджем? – Она нагнулась и поцеловала его в щеку. Она была на несколько дюймов выше мужа. Голос ее – певучий, приятный – чуть вибрировал. Это шло ко всему облику миссис Смоллвуд.

Смоллвуд ласково коснулся ее плеча. – Только что встала?

– Да. – Она радостно засмеялась. – Возмутительно, правда? Эви, ты ведь не пошлешь его в арестантскую роту? – серьёзно спросила она.

Смоллвуд отоицательно покачал головой. – Мистер Токхью подержит Бичера у себя и охладит его пыл.

– А! – Она повернулась к шерифу. – Здравствуйте, мистер Токхью. – Шериф слегка поклонился. Она явно не узнала его. Токхью чувствовал это и кипел злобой. Их знакомили уже раза три или четыре.

– Обещайте, что вы ничего ему не сделаете, – сказала она, тепло улыбаясь шерифу и показывая белые ровные зубы.

– Ну что вы, мэм!

– Я никогда вам этого не прощу.

– Не беспокойтесь, мэм, – успокоил ее Токхью. – Негр все равно, что сеттер. Пройдет хорошую выучку, и все будет в порядке.

– Ужасно неприятная история! Эви обещал дать мне его в шоферы, когда кончится сбор хлопка. Я так на это рассчитывала.

– Если он будет хорошо себя вести, – сказал Смоллвуд. – Но мы еще посмотрим.

– Спасибо, Эви. Он очень смышленый мальчик. Я надеюсь, он будет моим шофером.

– Хорошо, дорогая. – Смоллвуд также ласково коснулся ее плеча. Он явно любовался женой. – Его сейчас приведут сюда. Мне надо поговорить с ним.

– А мне нельзя остаться? – Она улыбнулась ему, словно ребенок, выпрашивающий лакомство.

– Нет, дорогая.

– Ну-у… – Она скорчила гримасу. Потом рассмеялась. – Хорошо быть мужчиной! А женщиной плохо, правда, шериф?

Токхью буркнул что-то нечленораздельное. Он попытался ответить какой-нибудь галантностью, но слова застряли у него в горле. Он снова что-то буркнул.

Миссис Смоллвуд посмотрела на шерифа, стараясь скрыть улыбку. Потом засмеялась, и смех трелью зазвенел у нее в горле. – Только не обижайте его, – сказала миссис Смоллвуд. Она пошла по веранде, ступая мягкими, упругими шагами. Мужчины смотрели ей вслед. Несколько минут они молчали.

Она вошла в дом.

IV

Джорж Бичер вытянул затекшие ноги и подумал: «Сколько сейчас может быть времени?» Ему уже давно хотелось есть. Горло саднило от тонкой бурой пыли, которую наметало в подвал с высохших полей. Глотать было больно.

Услышав, что кто-то отодвигает засов тяжелой двери, Бичер встал. «Вот, сейчас», подумал он. Опухшие суставы на правой руке резнуло болью. Он тревожно ждал.

– Эй, ты, – послышался сверху зычный голос Тауна. – Эй, ты, выходи!

Поскрипывая подошвами, Бичер медленно шагнул к полоске света, скользнувшей наискось по деревянной лестнице.

– Эй, негр, ты что же это – пьяный валяешься или оглох? Выходи наверх.

– Я иду, – сказал Бичер.

– Ну, живей! Ты, я вижу, не торопишься.

– Здесь темно, босс.

Бичер добрался до лестницы и медленно взошел по ступенькам. «Вот, сейчас», снова пронеслось у него в мозгу.

Понятой Таун отступил от дверей подвала, увидев Бичера. Потом он рассмеялся и снял руку с кобуры. – Вот, дьявол, – сказал он, – а я-то думал, на меня сейчас тигр набросится. Ты тот самый негр и есть?

– Тот самый, босс.

– Ну ладно, пойдём. Мистер Смоллвуд хочет с тобой поговорить.

«Вот, сейчас», снова сказал самому себе Бичер.

Они обогнули дом, шагая рядом, плечо к плечу.

– И какая тебя вчера муха укусила? – с любопытством спросил Таун. – Напился, что ли?

– Нет, босс.

– Ну, значит в тебе дьявол сидит.

Бичер промолчал. Сапоги его поскрипывали по гравию. Он осторожно сунул опухшую руку в карман куртки.

– А тебя, я вижу, это мало беспокоит, – с презрительной усмешкой сказал Таун. – Ты у нас парень сорви-голова, плевать тебе, что с тобой будет – верно?

Бичер увидел на веранде мистера Смоллвуда, который разговаривал с шерифом Токхью. Он увидел открытую машину, стоявшую на дороге, и в ней еще одного белого понятого. Он шел к дому, и горячая волна горечи, глухо пульсируя, медленно поднималась в нем. Откуда-то издалека доносился шопот. Это был не его голос. Он зарождался где-то очень далеко, где-то в глубине его тела. Голос твердил одно и то же, словно граммофонная пластинка: – Вот оно, вот оно, белые понятые, вот оно!… – Какое непривычное ощущение. Как непривычно идти и прислушиваться к голосу, который звучит где-то в глубине твоего существа. «Вот оно! Белые понятые. Пусть! Что будет, то будет. Теперь уже все равно. Теперь уже наплевать. Вот оно… белые понятые».

– Иди, негр, – сказал Таун. Он не пошел дальше дороги.

Бичер поднялся по ступенькам. Он шагал машинально, словно уйдя с головой в свои мысли. Голос, доносившийся откуда-то из глубины, не замолкал. Он слышал этот шопот, похожий на жужжание пилы, глубоко ушедшей в ствол дерева. Потом он увидел, что белые обернулись. Они смотрели на него. Голова Бичера поднялась выше. Он не знал этого. Он не знал, что поднял голову. Он шел медленно, глядя прямо на них. «Вот, сейчас, – спокойно сказал он самому себе, – сейчас». Ноги у него отяжелели.

Услышав шаги Бичера, шериф Токхью повернулся и взглянул на него. Он был удивлён. Он ожидал увидеть высокого, крупного негра. Бичер оказался среднего роста и худой. На вид ему можно было дать года двадцать два. Его лицо, голые плечи и руки были кофейного цвета. Токхью понял, почему миссис хотела взять Бичера в шоферы. Лицо у него было красивое, приятное, с гладкой кожей, не то что у других негров. А все-таки, размышлял Токхью, в глазах у парня есть что-то нехорошее. Ей-богу, глаза у этот Бичера смышленые. Да-да! Конечно! Сразу видно. Н-да! Токхью потер нос. Он был огорчен. Такой красивый негр, а глаза смышленые. Это сразу видно. Все равно, как у собаки или лошади. За ними гляди в оба, не то плохо придется. Ну что ж, и за этим погляжу. Глаза у него будут другие – не успеет и свинья хрюкнуть. Мне не в первый раз.

– Подойди сюда, Джордж, – сказал мистер Смоллвуд. Бичер подошел к белым. Смоллвуд сел и перекинул ногу через ручку кресла. Он нервничал, глядя на стоявшего перед ним негра. Наказать Бичера легко. Слишком легко! Любой мерзавец может это сделать. Ему же хочется, чтобы негр понял, что он натворил, ударив белого. А это не так просто. Все равно, как учить ребенка понимать жизнь.

Минуту Смоллвуд молча разглядывал негра. Потом он заговорил серьезно и сдержанно, и голос у него, как всегда, был чистый и ровный. – Ну, Джордж, как ты себя чувствуешь после вчерашнего?

Бичер молчал. Глаза его были опущены. Он смотрел на ногу Смоллвуда, перекинутую через ручку кресла. Нога покачивалась взад и вперед, и Бичер не спускал с нее глаз, следя за белой туфлей. В горле у него першило. Спросить воды он не решался.

– Ты слышишь, Джордж?

– Да, босс. – Юноша сказал это хриплым гортанным голосом.

Токхью мотнул головой. Этот тон ему тоже знаком. Тон да глаза – все одно к одному. Их упорство, как стена, – ничем не прошибешь.

– Не зови меня боссом, Джордж, – сказал Смоллвуд. – Говори просто мистер Смоллвуд. – Он помолчал, внимательно глядя на юношу… – Ты раскаиваешься, Джордж?

Бичер отвел глаза, избегая пронизывающего взгляда Смоллвуда. Он начал говорить, запнулся. Потом кашлянул и проглотил слюну… – Что бы от меня хотите, мистер Смоллвуд?

Смоллвуд повторил свой вопрос спокойно и твердо. – Отвечай мне, Джордж, ты раскаиваешься?

Наступило молчание. Потом Бичер поднял голову. В нем боролись гордость, страх и отчаянная решимость. – Нет, сэр! Понадобится – и я опять так сделаю. Будь на месте Бэйли негр, его бы линчевали за это!

– Негров линчуют за то, что ты сделал, – грубо перебил его Токхью. Он сплюнул за перила табачную жижу. – Это еще что за разговоры? Негр и белый – большая разница. Ты об этом не забывай.

Бичер повернулся к нему. Его угрюмое лицо дышало ненавистью; двадцать два года жизни слились воедино в эту самую минуту и горячей, горькой волной поднимались у него в крови. В глубине сознания была только одна мысль – взбунтоваться, высказать все. Эта мысль владела им. – По-вашему, я должен был смотреть, как он насилует девочку? – страстно крикнул он. – Ведь ей только десятый год.

Токхью хотел было сказать что-то. Смоллвуд остановил его. – Мистер Токхью, – язвительно заметил он, – разрешите вам напомнить еще раз – не плюйте на клумбу моей жены.

– Виноват, – буркнул Токхью. «Ах, чтоб тебе! – кипел он, – да я бы целый месяц в рот спиртного не брал, только бы пустить свинью на твои клумбы!»

– Тебе не следовало его бить, – сказал Бичеру Смоллвуд.

Бичер шагнул вперед. Глаза его смотрели умоляюще, лицо дергалось от волнения. – Что же мне было делать, босс? Я сказал ему – уходи. А он не уходит. Надо же что-то делать! Я его оттащил, а он ударил меня, сбил с ног. А потом я его ударил. Что же вы от меня хотите?

Смоллвуд вскочил с кресла. – Я хочу, чтобы ты знал, что белых бить нельзя, – сердито закричал он. – Ты должен был побежать за помощью, крикнуть, все, что угодно, только не бить его.

Бичер дрожал всем телом, молча глядя на Смоллвуда. Глаза его блестели от волнения. Он чувствовал, как пульсирует кровь в горле. Его охватило безудержное желание: крикнуть на этого белого человека, высказать все хоть раз в жизни, говорить, не сдерживая себя, хоть раз в жизни поднять лицо от черной земли и взглянуть в голубое небо, поднять голову горделиво, как свободная, высоко взлетающая птица, – это желание душило его. Он не мог вымолвить ни слова.

Смоллвуд быстро сел в кресло. Он вытер лоб носовым платком. Он был недоволен собой. Он рассердился, а сердиться не следовало. Но мальчишка просто невероятен! Он ничего не видит дальше собственного носа. Где он находится – на Maрсе или в округе Кларабелл, в штате Луизиана? Ни малейшего понятия о положении негров на юге! 40

Рассуждает так, как будто он – вождь племени у себя в Африке. Вождь! – просто негр, который живет среди белых. Он себя погубит… Во всяком случае, сейчас ясно одно: Бичер останется на плантации. В шоферах он окончательно собьется с толку.

– Джордж, – уже более спокойно сказал Смоллвуд, – о мистере Бэйли ты забудь. Это касается меня, а никак не тебя. Ты подумай о том, что ты сам сделал. Негров линчуют за драку с белыми, – ты это прекрасно знаешь. А с мистером Бэйли я сам рассчитаюсь.

– Как? – Бичер спросил это шопотом. Он пригнулся и застыл на месте; его горящие, налитые кровью глаза смотрели прямо в лицо Смоллвуду. Он уже не владел собой. Слепая злоба на мир белых людей охватила все его существо. Сейчас, в эту минуту, он слышал голос всей своей жизни. Голос, который говорил о долгих годах работы на плантации; он был словно река, пробивающая плотину; словно глубокий, набухающий поток, который сносит, наконец, каменную стену покорности, привычки к хлысту и к дулу револьвера. – Как? – повторил он. – Как? Как? Как вы расправитесь с ним? Пошлете его в арестантскую роту? Поставите его перед судом негров, как меня перед судом белых?

Смоллвуд вспыхнул. Стало слышно его дыхание. Потом он отрывисто засмеялся и, когда заговорил, голос его прозвучал необычно, словно ему с трудом удавалось сдерживать себя. – Бэйли тебя не касается, Джордж. Я же сказал, Бэйли будет иметь дело со мной.

– С вами! – Бичер выпрямился. Страдания и несправедливости, презрение и горечь, накопившиеся за всю жизнь, рвались наружу в его истерических криках. – Вас только слушать хорошо, а на самом деле вы такой же, как все! Меня в арестантскую роту, а он туда не попадет! Вы знаете, что не попадет! Вы лжете!

Смоллвуд ударил его по лицу. Бичер, шатаясь, отступил назад, но все-таки удержался на ногах. – Бейте! – истерически крикнул он. – Мне не больно! Я разбил тому белому челюсть – это самое лучшее, что я сделал в жизни. Бейте, мне не больно. Мне теперь все равно!

Смоллвуд остановился. Занесенный кулак так и застыл в воздухе. Его смуглое лицо посерело. Он стоял неподвижно и трясся всем телом, не помня самого себя. Но он не кинулся к негру, Не ударил его во второй раз. Прошла минута – он вздрогнул и быстрым судорожным движением прижал руку к груди. Мучительный стыд исказил его лицо. Он неправ! Боже мой, он был неправ! Да, он лгал! Негр уличил его во лжи!

Смоллвуд упал в кресло и стиснул руками голову. Он страдал. Ударить этого мальчишку – боже, какая низость! Столько красивых слов, а на деле чем он лучше любого белого плантатора: чуть что – и кулак, чуть что – и петлю на шею!

Он застонал. В ту минуту, когда Бичер назвал его лжецом, он готов был убить этого негра. Сейчас безумство прошло, но его сменило чувство острой физической боли, обжигающей тело. Боже мой, значит, вся жизнь была ложью? Не может быть! Нет! Эта минута была ложью. Только эта минута. Он не такой, как другие плантаторы. Это уже доказано. Это – факт.

Боль утихала. Ему стало легче. Да, он немного успокоился… Неправда, неправда, – стараясь рассуждать трезво, думал Смоллвуд, – это неправда. Десять лет на плантации, и ведь все обходилось без жестокостей, без револьвера, без всего того, чем злоупотребляют другие плантаторы. И он не обсчитывал негров. Правда, ему было хорошо известно, что его негры еле-еле зарабатывают себе на хлеб. Они живут в нищете, и надеяться на более счастливые времена им нечего. Жилища у них немногим лучше свинарников, на работу их гоняют, как скотину. Но виной всему цены на хлопок, он тут не при чем. Ему приходится выбирать: или конкурировать с другими плантаторами, или бросать дело. Всему виной цены на хлопок. Но, честное слово, он не обсчитывал негров так, как обсчитывают другие хозяева. Он не принадлежит к числу тех южан, тех «белых джентльменов», которые развлекаются линчеванием в скучный субботний вечер. Нет, он не из таких и никогда таким не будет.

Смоллвуд глубоко вздохнул. Он посмотрел на Бичера. Негр стоял неподвижно, словно застыв на месте, голова его была чуть опущена, глаза помутнели. Он тяжело дышал, приоткрыв рот.

Смоллвуд решился: Бэйли необходимо рассчитать! Да, это первое, что надо сделать! С какой ловкостью обошел он в мыслях ту часть этой истории, которая касалась непосредственно Бэйли! Бэйли – человек нужный, и он уже был готов дать ему возможность исправиться. А стал бы он ждать, исправится Бичер или нет, если бы Бичер вздумал изнасиловать белую девочку? Вряд ли. Да, Бэйли будет уволен, и сегодня же. Жаль только, что его нельзя притянуть к суду. Но тут уже приходится считаться с обществом. Нет такого плантатора, который привлек бы к суду белого за изнасилование негритянки. Об этом не может быть и речи. Но Бэйли потеряет хорошее место, а это уже не так мало. А Бичер? Бичер? Тяжело – но его надо проучить. Жизнь есть жизнь, никуда от нее не уйдешь. Негр, который воображает, что можно ударить белого и остаться безнаказанным, кончит тем, что в один прекрасный день будет болтаться на суку. Лучше наказать его сейчас, как ребенка, ударившего отца. И спорить с ним бесполезно, всё равно, что с ребенком. Надо наказать; наказать по возможности мягко, но так, чтобы он раз и навсегда запомнил закон мира, в котором живет, и не попал в беду, не дал жизни сломать себя. Это очень неприятно, но ничего не поделаешь.

– Джордж, – тихо и сдержанно сказал Смоллвуд, – я должен извиниться перед тобой.

Сейчас, после того как долгая, томительная тишина, воцарившаяся на веранде, была нарушена, шериф Токхью весь внутренне передернулся, услышав Смоллвуда. Он был вне себя от ярости. Ему часто приходилось бить негров, но минуту назад он сделал бы это с особенным удовольствием. Он сдержал себя – и слава богу. Хозяин Бичера – Смоллвуд. Сунуть нос в дела Смоллвуда – значит моментально потерять место шерифа и снова взяться за мотыгу. Поэтому надо ждать, что сделает сам Смоллвуд. И вот вам – просто собственным ушам не веришь – Эвери Смоллвуд извиняется перед негром! Токхью выпрямился. Его тонкие губы были стиснуты. С холодным презрением он ждал, что скажет Смоллвуд дальше.

Бичер тоже ждал. И неведомый голос, которым говорил кто-то другой, не он, странный шопот, впервые донесшийся до него, словно из иного мира, в ту самую минуту, когда понятой Гаррисон Таун, шерифский понятой, белый понятой с «законом» в револьверной кобуре подошел к двери подвала, чтобы вывести его оттуда и наказать, – этот голос, донесшийся в ту самую минуту, когда волна горечи, накопившейся за двадцать два года жизни, заливала его измученное, дрожащее тело, продолжал шептать ему последние, горькие слова: «Кончено! Вот оно! Теперь уже кончено!» И Бичер ждал. В горле у него першило от пыли, и он, как одержимый, повторял самому себе: «Пусть! Пусть! Теперь уже всё равно!»

Но Смоллвуд сел в кресло. Удара не последовало; хлыст не стегнул его по спине; веревка не обожгла ему тела. Смоллвуд сел в кресло. А Бичер все-таки сказал то, что ему хотелось сказать. Двадцать два года жизни вырвались наружу. Один миг – и он, а вместе с ним и тысяча других сказали то, что им хотелось сказать. Он поднял голову, горделиво, как свободная, высоко взлетающая птица. Так и надо! Так и надо!

– Джордж, – тихим, сдавленным голосом проговорил Смоллвуд, – я должен поблагодарить тебя за все, что ты сказал. Я хотел простить мистера Бэйли, но теперь не прощу. Я уволю его. Спасибо, Джордж.

Токхью скрипнул зубами. Никогда еще он не слышал, чтобы плантатор так разговаривал с негром… Но это его не касается. Вмешиваться в такие дела он не желает.

– Ты слышишь, Джордж? – спросил Смоллвуд, не поднимая головы и глядя себе под ноги. Ему трудно было смотреть на Бичера. Все уже решено, и он не отступится от своего намерения, но тем не менее извиняться трудно, трудно унижать себя и показываться в таком виде перед низшим существом. И все же, несмотря на стыд, Смоллвуд испытывал счастье и какое-то странное, тревожное чувство удовольствия. Он знал, что поступает правильно; он знал, что никто другой так бы не сделал – а все-таки тяжело… – Я уволю мистера Бэйли, Джордж.

Бичер молчал.

Смоллвуд поднял голову. – Но ты не думай, Джордж, что можно ударить белого и остаться безнаказанным. – Он заговорил громче. В его голосе слышались твердые, решительные нотки. – Как мне ни жаль, Джордж, но ты должен будешь убедиться в этом. Ты должен понять, в каком мире мы живем. А если не поймешь сейчас, значит, висеть тебе когда-нибудь на суку. А я не хотел бы, чтобы с тобой это случилось.

Смоллвуд замолчал. Он снова начал покачивать ногой, перекинув ее через ручку кресла. – Я повидаюсь с судьей, – несколько мягче продолжал он. – Расскажу, как все было. Может быть, ты легко отделаешься. Будем надеяться. Но прежде чем вернуться сюда, ты должен узнать, что такое жизнь.

Смоллвуд взял кисть в руки. Рассеянно потянул отставший волосок. – Так вот, мистер Токхью, – сказал он по-прежнему ровным и мягким голосом. – Теперь можете брать его.

Шериф Токхью мотнул головой. – Ступай к машине. – Бичер медленно повернулся и ушел с веранды. Он шел так же, как и прежде, опустив голову, машинально волоча ноги по гравию, спрятав распухшую руку в карман куртки. Таун встретил его внизу и взял за локоть.

Токхью подсел к Смоллвуду. – Вы на самом деле пойдете к судье? – спросил он, процедив слова уголком рта.

Смоллвуд покачал головой. – Нет. Подержите его взаперти. Пусть отсидится. Если будет спрашивать про суд, скажите, что судья уехал в отпуск. Мы с вами еще поговорим. По-видимому, на это понадобится больше времени, чем я рассчитывал.

Верхняя губа у Токхью вздернулась. – Дайте мне волю, я все в два счета обделаю, – сказал он.

Смоллвуд вспыхнул. – И тронуть его не смейте, – отрезал он. – Как вам сказано, так и делайте.

– Ну, что вы, мистер Смоллвуд, я до него и пальцем не дотронусь. – Презрение Токхью было так велико, что Смоллвуд не мог не почувствовать его. Он чувствовал это презрение, хотя тонкие губы шерифа были по-прежнему сжаты, а худое, скуластое лицо хранило невозмутимое выражение.

– Э-э… одну минутку, мистер Токхью. – Смоллвуд дружелюбно оглядел его с головы до ног. – Насчет места Бэйли…

– Да? – У шерифа разгорелись глазки.

– Боюсь, у нас с вами ничего не получится.

– О-о! – невольно вырвалось у Токхью.

– Да, боюсь, что ничего не получится, – мягко повторил Смоллвуд. – Но если вы утомились на своей работе, – что ж, мы как-нибудь это устроим. Может быть, ваш племянник пойдет в шерифы?

– Нет, сэр, что вы! – пробормотал Токхью.

– Я думал, может быть, вы утомились?

– Да нет, мистер Смоллвуд, вовсе нет! Спросите кого угодно, – бормотал Токхью. – Разве я не справляюсь с работой? Разведу вас были какие-нибудь неприятности из-за меня? – Рослый детина, бившийся из последних сил, представлял собой жалкое зрелище.

– Если так – прекрасно, – сказал Смоллвуд. Он протянул руку. – Смотрите же, я поручаю вам Бичера – чтобы все было хорошо. – Он все так же коротко и с опаской пожал громадную лапу шерифа и быстро отнял руку.

– Я его и пальцем не трону, – горячо сказал Токхью. – Вы этого негра не узнаете.

Смоллвуд взял палитру и отвернулся.

– Ну, будьте здоровы, – бодро сказал Токхью и за шагал вниз по ступенькам.

Смоллвуд стоял перед своей картиной. Он прислушивался к стуку тяжелых башмаков шерифа. Потом услышал, как тронулась машина. Старый мотор ревел и отфыркивался, автомобиль, шурша шинами, промчался по дороге. Смоллвуд повернул голову. Бичера не было видно. Вероятно, его посадили в ногах. Он вздохнул. Вот история! Но что можно было сделать? По крайней мере он поступил честно. Кто из плантаторов стал бы извиняться перед негром?

Он опять вздохнул. Да, жизнь жестока. Она придавливает, точно колесом. И ты сам становишься жестоким.

V

Старый мотор гудел, шины ровно напевали, скользя по укатанной дороге. Люди в машине сидели молча. Чарли Рентль старательно правил. Гаррисон Таун откинулся на спинку сиденья, пожевывая окурок потухшей сигары. Токхью передал Гаррисону распоряжения Смоллвуда, но понятой не собирался брать на себя расправу над Бичером. Много существует способов научить негра уму-разуму, а Таун малый не глупый; но во всем слушается шерифа. Понятой улыбнулся своим мыслям. В школе он не особенно блистал, но политика дело другое. В политике он разбирается неплохо. Надо только знать, где кусок пожирнее и держаться к нему ближе… Он уселся поудобнее, дожидаясь, когда хозяин окликнет его.

Шериф Токхью сидел прямой, как палка, вцепившись своей огромной волосатой ручищей в борг машины. Челюсти его были стиснуты, на щеке подрагивал мускул. Он никак не мог оправиться от испуга! Слова Смоллвуда, в которых таилась угроза его благополучию, потрясли шерифа – «вы утомились на своей работе, мистер Токхью?» – Он знает этого Смоллвуда! Ему знакома эта мягкая, дружеская повадка, с которой тот способен уничтожить человека – барская, мертвящая вежливость… мягко стелет: «Очень жаль, мистер Токхью, очень жаль!» – точно у него сердце разрывается от жалости. Господи-боже! Да это просто невозможно! Пробыть шерифом десять лет и теперь ждать, что эта вошь прикончит его одним словом! Где же справедливость?… О господи! Токхью представил себе, как он будет опять корпеть над хлопком. Нет, это просто немыслимо! Смоллвуд не может сыграть с ним такую штуку. Не подлец же он на самом деле. Конечно, нет.

У него отлегло от сердца. Мысли пошли не такие уж мрачные. Чем больше он раздумывал, тем нелепее казалось все это. Обычные штучки Смоллвуда. Смоллвуд это любит – показать свою власть, припугнуть кого-нибудь. А все-таки… все-таки Рентль! Вот где собака зарыта – Рентль! Токхью уставился в худую спину, согнувшуюся над рулем. Вот кто во всем виноват. Немедленно же выгнать этого племянничка, чтобы его чорт побрал! Тогда люди перестанут языком трепать. Даже Смоллвуд, и тот подшутил на его счет, – мерзавец! Как будто ему не все равно. Да! Еще Бичер! Правильно! Отделаться от Рентля и привезти Бичера назад в таком виде, точно это накрахмаленная рубашка из прачечной; привезти Бичера, который будет покорней любого негра. Вот тогда Смоллвуд перестанет придираться!

– Эй! – хрипло крикнул Токхью. – Останови машину.

Машина остановилась. Рентль оглянулся через плечо. – Отъезжай в сторону! Ты что, один по этой дороге катаешься? Болван!

Рентль отъехал к канаве и быстро повернул голову. Он снял очки. – Дядя Сэм, вы бросьте ругаться, – негодующе заговорил он. – Я больше не намерен это терпеть ни одной минуты.

Токхью фыркнул.

– Слышите? – сказал Рентль. – Мне надоела ваша ругань. Придержите язык, не то я уйду с работы.

Токхью расхохотался. – Валяй, уходи, – сказал он. – Сделай такую милость. Я как взгляну на тебя, так меня с души воротит. С тобой расхвораешься. Валяй, уходи. Ну? Я жду.

– Ждете? Как бы не так! – презрительно сказал Рентль.

Токхью перестал смеяться. Он наклонился вперед. – Ты ведь уходишь? – мягко спросил он. – Так чего же ты дожидаешься?

Минуту юноша оторопело смотрел на своего дядю. Потом снова надел очки. Он снял свой значок и отстегнул кобуру с тяжелым револьвером. – Ладно, дядя Сэм, – сказал он, – вы сами на это напросились. Я уволюсь. Только знайте: не успеем мы приехать в город, как вы протрезвитесь и будете у меня в ногах валяться. Но вы со мной еще повозитесь. На этот раз я буду ставить условия.

Токхью широко растянул губы в молчаливой злобной улыбке. – Когда мы приедем в город. Чарли, ты все еще будешь ковылять по дороге, если, конечно, тебя не подвезет какой-нибудь негр.

– Вы, что же, ссадить меня хотите? – не веря своим ушам, спросил Чарли.

Токхью ухмыльнулся.

Рентль вышел из машины. – Сукин вы сын, дядя, – сказал он, – вот вы кто! – и зашагал по дороге.

– Берегись, Чарли! – крикнул ему вдогонку Токхью. – Повстречаешься с каким-нибудь молодчиком, он такой красивой девочки, как ты, не пропустит. Достанется тебе дома от мамаши.

Гаррисон Таун захихикал. Рентль не повернул головы.

Токхью сидел, скорчившись. Он давился от хохота, содрогаясь всем телом. Он хлопал себя по коленке от восторга.

Таун хихикал. – Ну, отбрил ты его, Сэм, – сказал он. – Ну и отбрил!

– Я еще пять минут тому назад его уволив – крикнул вдруг Токхью, – а он ничего и не знал. – Шериф опять скорчился и хлопнул себя по коленке. Он совсем ослабел от хохота.

Джордж Бичер, лежавший у них в ногах, вдруг приподнялся и посмотрел на поля. До сих пор он лежал тихо, положив голову на руки и отвернувшись от белых. Лихорадка, бившая его во время разговора со Смоллвудом, утихла. Осталось чувство усталости и голода и неясное ощущение какой-то утраты, словно то, что минуту назад наполняло его тело, вдруг схлынуло без всякого следа. Неведомый голос умолк. Бичер знал сейчас только одно: горло болит, глотать трудно. Он не думал о том, что его ждет впереди; будущее было похоже на смутную боль, точно где-то в глубине его тела ныл нерв: камера, день за днем взаперти, суд белых, а потом арестантская рота, девятифунтовый молот в руках и хлыст, хлыст; сколько негров возвращается оттуда? Он лежал неподвижно, мечтая о глотке воды. Потом, сквозь хохот белых, до него донеслось церковное пение. Он поднял голову.

Когда Бичер встал на колени и оглянулся вокруг себя, Токхью перестал смеяться и пристально посмотрел на негра. Бичер заставил его вспомнить о мистере Смоллвуде. Эта сторона дела совсем было вылетела у него из головы. Отделаться от Рентля – что может быть проще? Для того чтобы помириться со Смоллвудом, надо вернуть ему Бичера неузнаваемым. А эта задача не из легких – все равно, что вырвать зуб у Мула. Уж очень смышленые глаза у негра… Токхью фыркнул и откашлялся. – Ты куда это собрался, приятель? – с притворным добродушием спросил он.

– Просто так – смотрю, босс.

– Хочешь себе участок здесь купить? Дом построить?

– Нет, босс. Там церковь. Может, увижу кого-нибудь.

Ярдах в ста от дороги виднелась ветхая негритянская церковь. Сквозь полуоткрытую дверь, висевшую на одной петле, ясно доносился плавный напев гимна. Перед церковью стояла целая коллекция древних фордов и убогих тележек, но людей не было видно.

– Подольше посмотри, – сказал Токхью. Он подмигнул понятому Тауну.

Таун осклабился. – Да, голубчик, – сказал он, подхватывая намек шерифа, – может, эту церковь больше никогда и не увидишь. Бедняга ты, негр. Жалко мне тебя.

Бичер опять лег и отвернулся от них. Шериф и понятой обменялись улыбкой. Токхью достал бутылку. – За здоровье Эвери Дж. Смоллвуда, – сказал он и сплюнул на дорогу. Гаррисон Таун захихикал.

Крепкое виски громко булькало, переливаясь из бутылки в горло шерифа. Он опорожнил бутылку и швырнул ее в канаву. Потом сунул руку в боковое отделение на дверце, вытащил вторую пинту и полез в карман за ножом.

– Выпил и не поперхнулся! – восхищенно сказал Таун.

Ответа от шерифа не последовало. Он пил.

– Ну и ну! – удивился Таун. – И где это у тебя помещается?

Токхью фыркнул. Он откусил кусок жевательного табаку и заработал челюстями. Потом вдруг обрушился на Смоллвуда: – Думаешь, он угостил меня? Как бы не так! Расхаживает По веранде, постукивает каблуками! «Я никогда не позволю себе пачкать руки о своих же негров, мистер Токхью. Для этого Я и плачу налоги, мистер Токхью. Я пью только в обществе джентльменов, мистер Токхью!» Петух проклятый!

Шериф яростно сплюнул на дорогу. Потом захохотал: – А корова-то! Ха-ха-ха! Корова! Ха-ха-ха' Он у нас художник, мистер Таун! Знаменитый художник! Стоит на веранде и малюет коровью задницу… «Ну, как, мистер Токхью, одобряете?» – А Я Говорю: «Замечательно, мистер Смоллвуд, совсем как живая…» – Шериф залился злобным, пьяным смехом. – А какая там корова! Это не корова, а настоящий трамвай! Поставь ее на четыре колеса, так и покатит по веранде!

Гаррисон Таун без особенного удовольствия вторил хохоту шерифа. Его стесняло присутствие Бичера. Бичер может передать все это Смоллвуду. Он подмигнул Токхью и ткнул большим пальцем в сторону негра, но шериф презрительно отмахнулся и хлебнул виски. Голова его уже еле держалась на плечах. «Чорт его подери! – размышлял Таун. – Напьется, старый хрыч! Первый раз вижу, чтобы он хватил сразу такую порцию».

«Смоллвуды! – рявкнул вдруг Токхью. – Голубая кровь! Мы – южане! Мы – аристократы. В наших жилах течет благородная кровь!…» И негритянская кровь, – злобно добавил он.

Таун хихикал.

– «Мы грязной работой не желаем заниматься! – продолжал Токхью. – Нет, нет! Руки у нас чистые. Мы любим французские духи. Мы даже не подтираемся сами. Нет! Пусть это за нас делают другие – мы им платим».

– Эй! – Таун показал пальцем на Бичера. – Потише ты! – прошептал он.

– Э-э! Он болтать не будет! – Токхью с нежностью пьяного ткнул Бичера в спину. – Он не будет болтать! Ты Смоллвуда так же, как и я, любишь? А? Черномазый! Ну, конечно! – Шериф ударил негра кулаком по спине. – Ну, конечно! – повторил он.

Бичер, лежавший ничком, уткнувшись лицом в руки, почти не ощутил удара – точно бабочка коснулась его лица ночью. Он не вслушивался в разговор белых. Он лежал в забытье, и горячее солнце ласкало его тело. Оно впитывало солнечные лучи, словно стараясь заполнить пустоту, оставшуюся внутри. Его мысли вернулись к тому полуденному часу в полях, когда мать приходила к нему с миской гороха и маисовой лепешкой, и он отрывался на минуту от работы, чтобы закусить, и чувствовал в неподвижном воздухе еле заметное дуновение ветерка. Разговор белых доносился до его ушей, точно легкое жужжание, он напрягал слух, стараясь расслышать сквозь их болтовню звуки гимна, то замиравшие вдали, то громкие, волнующие. Они приносили с собой уют, точно это было тепло очага, согревавшего по зимам их каморку, или тепло материнской ласки в тог день, когда его лягнул мул и он лежал в постели, а мать прижимала его к своей мягкой груди.

Потом Бичер почувствовал чью-то руку у себя на плече и услышал голос шерифа: – Ну-ка, повернись, парень, дай на себя взглянуть.

Бичер повернул лицо к белым.

Токхью разглядывал его красными, налитыми кровью глазами. – Гм! А ты недурен, негр, – сказал он. – Только вот зачем у тебя глаза такие смышленые?

Бичер молчал.

Лицо у Токхью стало хитрое. Он наклонился к Бичеру. – Слушай, Джордж, – таинственно заговорил он. – Смоллвуд велел мне посадить тебя в тюрьму и избить до полусмерти. Но я этого не сделаю. Я – твой друг… Ты слышишь?

Гимн, звучавший в ушах Бичера, затих. Снова – машина, белые понятые, девятифунтовый молот, тюрьма и хлыст. Он услышал, как шериф повторил: – Я твой друг, Джордж. – И неведомый, далекий голос, доносившийся откуда-то из глубины его существа, заговорил опять: «Нет, он не друг, белый шериф не друг!» Бичер поднял голову. – Да, босс, – с привычной покорностью сказал он, – спасибо вам, босс.

– Вот плохо только, что глаза у тебя смышленые, – сказал шериф. – Плохо, когда у негра смышленые глаза.

– Слушай, Сэм, двинемся, что ли? – спросил Таун. – Ведь жарко.

Токхью многозначительно погрозил Бичеру костлявым пальцем. – Нехорошие у тебя глаза, парень.

– Нет, босс, – робко сказал Бичер.

– А я говорю – нехорошие. – Голос у него был строгий. – Ты со мной не спорь, Джордж.

– Слушай, Сэм, – сказал Таун, – жарища, просто сил нет. Поедем, сделай такую милость.

– Джордж, – сказал Токхью, – зачем ты ударил белого?

Бич р о молчал.

– Ну! – Токхью толкнул его ногой. – Отвечай, когда тебя спрашивают.

Бичер медленно приподнялся. – Вы знаете зачем, босс.

– Вот оно что! – Токхью злобно оглядел Бичера. – Ах ты, дрянь эдакая… У Смоллвуда все негры дерзкие. Да, сэр! Его негров сразу отличишь.

Гаррисон Таун застегнул пояс и наклонился к Бичеру.

– Зачем ударил Эда Бэйли? Это твоя девчонка была?

– Она ничья не была, – угрюмо ответил Бичер. – Она маленькая.

– Ну, и что же, – расхохотался Токхью. – Ты любишь податливых. А Бэйли таких не любит. Да, сэр, податливые ему не по вкусу.

Таун захихикал.

Бичер лег и отвернулся от белых. Токхью перестал смеяться. Он не спеша протянул руку, схватил Бичера за подтяжки и приподнял его, заставив сесть.

Негр и белый посмотрели друг другу в лицо,

– Бичер, – мягко проговорил Токхью, – ты мне не нравишься. Ты – негр Смоллвуда. У тебя смышленые глаза. Я вижу, придется мне тебя поучить немножко. Ты, Бичер, у меня будешь ползать на четвереньках.

Бичер снова услышал горячий внятный голос; непокорная волна вздымалась, сдавливала ему горло. – Мне надоело ползать, босс, – сказал он. – Больше я ни перед кем не буду ползать.

Токхью уставился на негра. Его маленькие, похожие на кремешки глазки засверкали. – Бичер, – мягко сказал он, – ты скоро узнаешь, в каком мире мы живем. Ты узнаешь, какая она жизнь на самом-то деле. Все ползают, Бичер. Я ползаю перед мистером Смоллвудом, понятой Таун ползает передо мной, а негры ползают перед белыми. Вот оно как бывает!

Юноша провел языком по губам. – Я больше не стану ползать, – сказал он. – Хватит с меня!

– Мистер Таун, – мягко проговорил Токхью, не сводя глаз с лица Бичера, – садитесь за руль – поедем.

Таун перелез через спинку сиденья и дал газ. Шериф медленно разжал руку и отпустил Бичера. Юноша лег. Токхью глотнул виски и закупорил бутылку. Он все еще смотрел на Бичера налитыми кровью, сверкающими глазами.

Бичер лежал, опустив голову на руки. Он не глядел на шерифа. Машина рывком тронулась с места. Пение доносилось все слабее, слабее и, наконец совсем смолкло. «Все равно, – нашептывал неведомый голос, – Все равно, все равно».

Шериф Токхью откинулся на спинку сиденья. Голова у него шла кругом от выпитого виски. Он знал, что хватил лишнего, но чувствовал себя неплохо. Он чувствовал себя замечательно. У него было приятное ощущение полноты, свободы и силы, точно где-то внутри в нем мчалась бурная река. Хорошо бы повидать сейчас Смоллвуда. Положить бы Смоллвуду руку на загривок и сдавить шею – так, самую малость. Запустить бы пальцы поглубже. Фу, чорт, – замечательно! И ту бабенку тоже недурно бы повидать. Полная, покачивает бедрами – хороша! На этот раз она его запомнит. Не поторопится забывать. Положить бы ей руку на грудь – пусть визжит. Пусть! На этот раз будет его помнить. Токхью вцепился в борт машины. Ему нужен послушный негр? Он, Смоллвуд, хозяин? И ему нужен послушный негр? Ладно! Негр будет ползать на четвереньках. Токхью берет это на себя. Он будет лизать пол под ногами белых. Дрянь эдакая! Упрямый, как мул! Забрал себе в голову бог знает что! Говоришь, хватит с тебя? Вот это мне нравится! У Смоллвуда все негры такие. Ладно, он Бичера выутюжит. И при этом даже не коснется его. Пальцем не тронет, Токхью вдруг расхохотался. Он хлопнул рукой по обивке сиденья. Рот у него был широко открыт, тонкие губы поползли в сторону, обнажая длинные, лошадиные зубы.

– Гаррисон! – крикнул Токхью. – Гаррисон! Чтоб тебя чорт побрал! Подъедем к Шэйни, остановись там: я прихвачу бутылочку.

– Слушай, ведь у тебя еще осталось? – ответил Таун. – Потерпи до дому.

Токхью захохотал. – Остановись у Шэйни, Гаррисон, остановись, чорт тебя подери! – сказал он.

– Ладно. – Понятой покорился и втихомолку ругнул шерифа.

Токхью сидел развалившись. Он смотрел на неподвижное тело негра, и глаза его искрились от удовольствия. Он чувствовал себя великолепно. Так бы и вскочил да заорал бы во всю глотку! Поглядеть бы сейчас на Смоллвуда.

Они подъехали к перекрестку, где была заправочная станция и лавка. Токхью, пошатываясь, вылез из машины, подмигнул Тауну и зашел в лавку. Таун насупил брови, раздумывая что бы такое могло втемяшиться в голову старому дураку. Через минуту Токхью вернулся. Он шагал вниз по ступенькам, оживленно переговариваясь с хозяином лавки Шэйни – лысым толстяком, лет сорока, похожим на мартышку с вздернутым носом.

– Вот тебе на! – крикнул Токхью, подмигивая Тауну, – придется удирать. За нами вдогонку отправилась целая компания, хотят линчевать Джорджа.

Бичер вскинулся с места и сел. Он смотрел на белых полными ужаса глазами.

– Да, сэр, – сказал Шэйни, – мне только что позвонили. Приятели Эда Бэйли разыскивают негра который его избил. Эго он и есть? – спросил хозяин лавки, показывая на Бичера. – Ну, приятель, плохо твое дело! Я бы сейчас с ним головой не поменялся. – Шэйни закрыл рот ладонью, стараясь подавить смех. Таун раскусил в чем дело и весело ухмыльнулся.

Бичер с трудом перевел дух. – Вы меня отдадите им, босс?

– Как бы не так! – напыщенным тоном проговорил Токхью. Он драматически ударил кулаком по обивке сиденья. – Если догонят, я тебя в обиду не дам.

– Вы лучше спрячьте его, – сказал Шэйни. – Я сейчас принесу чего-нибудь. – Он скрылся за углом лавки.

– У тебя заряжено? – взволнованно спросил Токхью. – Положи рядом с собой. Чтобы под руками было.

Таун многозначительно похлопал по револьверному дулу. – Жизнь за тебя положу, негр!

Шэйни выбежал из-за угла, волоча за собой старую, драную попону. – Вот, накройте его, – сказал он. – Воняет малость а все-таки споятаться под ней можно.

Токхью толкнул Бичера и накрыл его попоной. Белые тряслись от беззвучного хохота. Шериф вскочил на заднее сиденье. – Гоните во есю мочь, мистер Таун! – драматически воскликнул он.

– Заезжайте к Бенни Уилкерсону, – посоветовал Шэйни. – Я ему позвоню, как только увижу их.

– Правильно! – Машина рванулась вперёд. Шэйни стоял посреди дороги, обессилев от хохота. Потом он пришёл в себя и побежал в лавку оповещать своих приятелей по телефону. Бичер лежал под вонючим одеялом, втягивая воздух ртом. Кулаки его были стиснуты, тело сводило судорогой, словно всё оно было скручено кольцами, которые извивались, корчились, силясь разомкнуться, вырваться на свободу. Машина с рёвом неслась по дороге, подскакивая, мотаясь из стороны в сторону; Бичера ударяло по коленям, локтям, бёдрам. Голову разламывало от внезапной, обжигающей огнём боли, в ушах стоял мучительный звон, а в мозгу, словно позывные по радио, стучали одни и те же слова: – Что будет? Что будет? Что будет? – Потом откуда-то из глубины до него донёсся всё тот же голос; в нём не слышалось жалости, он был холоден и жесток: – Тебе не помогут. Белые боссы не помогут. Они выдадут тебя. Погиб. Ты погиб, Джордж. – Бичер вслушивался, и всё его существо исходило слезами отчаяния. – Они торопятся! – спорил он. – Они не хотят ждать. Они не выдадут меня! – Но тихий голос снова повторял своё холодное последнее предостережение, и Бичер снова гнал его прочь, из последних сил цепляясь за эту крохотную надежду.

Потом он услышал у себя над ухом голос белого. Токхью нагнулся и приподнял попону. Голос звучал тепло, участливо, но лицо у Токхью было хитрое, всё в весёлых морщинках. Бичер боится. Негр себя не помнит от страха. Вот, помяните моё слово, верну Смоллвуду такого издольщика, каких он ещё не видывал. Верну его в таком виде, точно это не Бичер, а сотовый мёд, и скажу: «Вот, пожалуйста, мистер Смоллвуд. Всё сделано, как вы приказывали, мистер Смоллвуд».

– Ты не бойся, приятель, – сказал Токхью мягким, хитрым ликующим голосом. – Мы тебя в обиду не дадим. Никто тебя не линчует. Не-ет! Они грозятся отрубить руку, которая ударила Эда Бэйли, и сжечь её у тебя на глазах, но им это не удастся. Нет, сэр! Я тебя в обиду не дам.

Токхью прикрыл попоной голову Бичера. Верхняя губа у него вздёрнулась в беззвучном смехе. Он достал бутылку виски и допил всё, что, там было. Потом отшвырнул её в сторону. Машина с бешеной скоростью мчалась по дороге.

Бичер лежал, беспомощно всхлипывая. Он не знал, чему верить. Верить ничему нельзя. Сделать тоже ничего нельзя. Если бы можно было драться. Если б убежать. Если б сделать что-нибудь… Он снова услышал голос шерифа: – Ты не бойся, Джордж, бояться нечего.

– Я не боюсь, – отчаянно крикнул Бичер. – Я не могу больше лежать. Я не могу ждать так.

– Лежи, лежи – ничего не поделаешь, – сказал Токхью. – Думай о чём-нибудь другом. Не думай о линчевании. Ты им не попадёшься. Они грозятся привязать тебя к машине и тащить по дороге, пока с тебя шкура не слезет, но этот номер не пройдёт. Подумай о чём-нибудь другом. Думай о матери. Ведь она тебя любит? Ей не хочется, чтобы с тобой случилась беда? Думай о какой-нибудь негритяночке. Ты женат?

– Зачем вы так говорите! – крикнул Бичер. – Пустите меня. Пустите меня отсюда! Я побегу! – Он вскочил. – Может, я спасусь, босс! Пустите меня!

– С ума сошёл, парень, – весело сказал Токхью. – Тебя же мигом поймают. – Он толкнул его. Бичер упал, трясясь, как в лихорадке. Внутренний голос твердил, словно отбивая барабанную дробь: «Белые выдадут тебя, Джордж, выдадут, выдадут, Джордж», – а он старался подавить, затоптать его, всей силой души заставляя себя верить слову белого босса.

– Мы тебя выручим, – мягко уговаривал его Токхью. – Ты думай о какой-нибудь негритяночке. Представь себе, что она голая, а ты дал волю рукам, она кричит, а ты её тискаешь. Приятели Эда сказали, что тебе не спать больше с женщиной. Но ты им не верь, Джордж. – Лицо у Токхью было ликующее. – Слушай, что я говорю, Джордж! – кричал он. – Никто тебя не линчует. Никто тебя не будет резать ножом. Я не дам сжечь тебя на костре, Джордж. Нет! И думать нечего. Ха-ха-ха! Сиди спокойно, Джордж.

И тогда Бичер понял всё. Теперь он понял. Они не станут защищать его. Они его выдадут. О господи! Господи! Вопль ужаса сотряс всё тело юноши. Этот вопль отдался у него в сердце, в легких, в животе. О господи! Господи!… Потом всё прошло. Испив за один миг всю чашу неведомого доселе ужаса, он почувствовал, что всё прошло. Всё миновало. Он освободился от этого страха. А вместо страха было что-то другое. Он чувствовал, как в нём разгорается ненависть, опаляющая ненависть и презрение, а над ними, словно шёлковый покров, окутавший душу, были гордость – достоинство и гордость. Он умрёт, теперь это ясно, но страха в нём уже нет. Он высказал Смоллвуду всё, он ударил Бэйли, – и теперь бояться нечего. Да, да – он высказал всё! Есть негр на свете, который сказал то, что ему хотелось сказать! Теперь никто не узнает, что он боится!

Бичер лежал неподвижно. Его охватило странное, чудесное чувство покоя. Точно он был полноводной рекой, сбегавшей с холма. В ушах у него стоял шум воды, но шёлк, окутывающий его душу, льнул к ней всё ближе и ближе.

Вдруг шериф Токхью крикнул с притворным ужасом: – Нажимай, Гарри, сзади машина! – Гаррисон Таун взвыл. Они мчались по дороге со скоростью семидесяти миль в час. – Господи помилуй, шесть машин! – закричал Токхью. – Народу-то! И все с ружьями! За нами едут!

– Нагоняют? – с хохотом спросил Таун.

– Не разберёшь… Нет, мы уходим! Не догонят! – торжествующе крикнул Токхью. – Не высовывайся, Джордж, мы тебя выручим… Э-э! – шериф перевёл дух. – Ловушка! – Он показал вперёд на пустую дорогу. – Ещё шесть машин впереди! Попались, Гарри! Придётся выдать беднягу. Линчуют нашего Джорджа! Тише! Они дорогу загородили.

Таун замедлил ход. Машина начала сбавлять скорость.

И тогда волна гордости и человеческого достоинства подхватила Джорджа и высоко взмыла его на своём гребне. Сердце пело, бросало вызов. Нет! Петля его не дождётся! Нет! Никогда! Никогда! И он вскочил на ноги, а потом одним рывком горделиво бросился из машины на дорогу.

VI

Повесив телефонную трубку, Эвери Смоллвуд простоял несколько минут, словно парализованный. К горлу подступила тошнота. Какой ужас! Трудно поверить. Совесть его была неспокойна. Как будто он виноват в смерти мальчика. Но это неверно. Он знал, что это неверно.

В комнату вошла жена, и он, запинаясь, рассказал ей всё. На глазах у миссис Смоллвуд выступили слёзы, её красивое лицо исказилось от ужаса и жалости. Ему хотелось утешить её, но слова не шли с языка. О чём он думал – этот мальчишка – что его заставило пойти на такое безумство? Хотел убежать, должно быть. Какая глупость, какая чудовищная глупость. Но разве это можно было предвидеть? Кто же мог знать заранее? Ведь надо же было что-то сделать, чтобы проучить его!

– А, чорт!… – вырвалось у Смоллвула. Он сел и стиснул руками голову. Как жестока жизнь! Как горько, тяжело жить в этом мире! Несчастный Бичер лежит на дороге с разбитой головой. Единственный выход – ожесточиться и попробовать не думать об этом.

Смоллвуд встал. Он подошёл к буфету и налил себе виски. Он знал, что теперь будет: надо ждать очередного приступа тоски. Вот она, жизнь, – ничего в ней не поймешь. Теперь добрую половину недели, а то и больше, он не сможет взяться за кисть. Как всё это жестоко! Чтобы принимать такую жизнь, человек должен ожесточиться.

Смоллвуд встал и вышел на веранду. Он не знал, куда себя девать. Давно уж ему не было так тяжело. Это просто ужасно… Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Смоллвуд принялся отмывать краску с кистей.