— Эй, ты, лежебока, вставай… — говорил старик Ковальчук, стараясь разбудить спавшего мальчика. — Пора, брат…
Кирюшке ужасно хотелось спать, и при том было очень холодно. Он старался завернуться в старую баранью шубенку и откатывался к самой стене землянки.
— Ну, ну, не балуй… — ласково повторял старик. — На работу пора…
В землянке было темно и сыро. Свет проходил только через низенькую дверку, в которую входили, согнувшись. Когда старику надоело будить внука, он сдернул с него шубу. Кирюшка, охваченный холодом, сел на наре и никак не мог понять, где он и что с ним.
— Ну, ну, будет спать… — говорил старик, гладя кудластую голову мальчика. — Все мужики уж встали…
— Дедушка, еще немножко поспать… — плаксиво проговорил Кирюшка, протирая глаза.
Старик взял его под-мышки, встряхнул и потащил из балагана.
— Что с тобой разговаривать-то, — ворчал он, стараясь не выпускать из рук барахтавшегося внука.
Вытащив на воздух, старик еще раз его встряхнул и, поставив на ноги, проговорил не без гордости:
— А вот вам и еще старатель!.. Получайте…
Около огня, над которым висел железный котелок, сидело несколько мужиков и баб. Один из мужиков оглядел Кирюшку и проговорил:
— Ничего, здоровущий мужчина.
Это был известный Емелька, охотник, подошедший к балагану Ковальчуков на огонек. Остальные мужики, в том числе и отец Кирюшки, угрюмо молчали, и только мать проговорила:
— Ступай вон к ключику, умойся… Сон-то и снимет, как рукой. Сейчас каша поспеет.
Последнее произвело на Кирюшку самое сильное впечатление, и он бегом побежал под гору, куда толкнул его дед.
— Эге, тоже Ковальчук будет… — задумчиво проговорил старик, провожая внучка глазами. — Кирюшка, направо держи… Под кустом тебе и ключик будет. Ах, ты, пострел…
— Нашел, дедушка! — весело крикнул Кирюшка, — вот, он, ключик-то…
— Давно бы так-то… Холодной-то водой вот как обдерет, а каша, брат, сейчас готова. Любишь горячую кашу хлебать, пострел? То-то…
Землянка Ковальчуков приткнулась на самой обочине (бок) небольшого увала, упиравшегося в небольшую горную речонку Мартьян. Место было выбрано старым дедом сухое, а главное — веселое. От землянки открывался великолепный вид на весь Авроринский прииск, на котором добывали платину вот уж тридцать лет. Сейчас за речкой Мартьяном разлеглась лесистая горка Момыниха, и из-за нее синела вершина горы Белой, точно громадная коврига хлеба. Поправее горбилась Соловьева гора, и течение Мартьяна раздавалось, точно вода раздвигала стеснявшие ее горы, пригорки и увалы. Работы шли по течению Мартьяна, насколько хватал глаз. Земля была изрыта по всем направлениям, а вода катилась совсем мутная, унося с собою глину от промывки. По обоим берегам, как птичьи гнезда, лепились землянки, балаганы и просто шалаши старателей, а налево виднелась главная приисковая контора. Ранним летним утром на горах холодно, и Мартьян долго кутается в волокнистую пелену тумана. Когда-то еще солнце обсушит росу и подберет этот туман. У старательских балаганов везде дымятся огоньки, из лесу доносится перезвон лошадиных ботал, где-то лениво лает собака, — начинается рабочий приисковый день.
У огонька, перед землянкой Ковальчуков, хмуро сидело несколько мужиков; сын-большак, отец Кирюшки, зять Фрол и подросток Ефим. Всем хотелось спать, а работа не ждет. Баб было три — мать Кирюшки, Дарья, жена Фрола, Марья, и сестра Кирюшки, Анисья, молодая девушка. Марья возилась в сторонке со своим ребенком, Дарья варила кашу. Анисья починяла дедушке чекмень. У Дарьи сейчас было сердитое лицо. Это была такая серьезная заботливая женщина, которою держался весь дом. Семья Ковальчуков жила бедно и кое-как перебивалась, было о чем подумать, когда за обед садилось восемь душ. Одного хлеба не напасешься, не говоря уж о харчах и приварке. И сейчас Дарья сердилась на то, что охотник Емелька притащился совсем не во-время. Дед Елизар, наверно, позовет его есть, а варево вперед рассчитано по ложкам.
«Шалый человек… — сердито думала Дарья, размешивая в котелке разварившуюся кашу. — Не охота работать, вот и шляется по лесу. И шел бы своей дорогой, а то к чужому вареву подсел. Нет стыда-то, вот и сидит»..
Действительно, чего боялась Дарья, то и случилось. Дед Елизар, когда сняли котелок с огня, проговорил Емельяну:
— Похлебай с нами каши-то, Емельян… Оно хорошо горяченького поесть.
— А уж не знаю, право… — ответил Емельян, глядя в сторону; ему есть хотелось и было немного совестно. — Пожалуй…
Вся семья уселась на траве. Ели кашу прямо из котелка, тщательно облизывая ложки. Говорить за едой не полагалось. Кирюшка ел за большого и все смотрел на Емельку, которого давно знал. Да и кто его не знает в Висиме? Емельке было уж под шестьдесят. В бороде все волосы поседели, а все его считали ненастоящим мужиком. Так, просто, Емелька. Сегодня одно поработает, завтра другое, а потом пропадет недели на две в горы на охоту, — какой же это настоящий мужик? И одевался он, как нищий: рваный армячишко, рваная шапчонка, рваные сапоги, а то и лапти. Емелька жил бобылем и меньше всего на свете обращал внимания на самого себя. Жил он, как птица небесная, не заботясь о завтрашнем дне.
— Куда поволокся-то, Емельян? — спрашивает дед, откладывая свою ложку.
— А на Осиновую гору… — неохотно ответил Емелька, не любивший таких расспросов, когда шел на охоту, — как раз сглазят. — Меня там дьячок Матвеич ждет…
— Оленей будете гонять по лесу?
— Какие там олени…
Емелька нахмурился и замолчал. А потом поднялся и сурово проговорил:
— А ты бы, дедушка Елизар, как-нибудь зашел ко мне… Поговорить надо. А то к Матвеичу заверни в воскресенье…
— Ладно, как-нибудь удосужусь…
— Спасибо за хлеб, за соль, — проговорил Емелька, поднимая с земли свое ружьишко. — Мне пора… Так ты тово, дедушка Елизар…
— Ладно, ладно.
Емелька, не торопясь, зашагал под гору. Ноги у него были кривые, и он их тащил, точно шел на чужих ногах. Мужики проводили его с улыбкой, а потом отец Кирюшки сказал, обращаясь к бабам:
— Эх, бабы, не догадались вы… Надо бы которой дорогу ему перейти, — не пошел бы он на охоту, а воротился домой. Дьячок-то и не дождался бы…
— Слышь, дело у него есть! — поддакнул зять Фрол. — Тоже и скажет человек…
— Бесстыжие глаза, — ворчала Дарья. — Я и то обсчиталась с кашей-то, Кирюшку забыла, а тут еще Емельку принесло.
Дед Елизар не любил, когда за глаза говорят про людей нехорошо, и строго заметил:
— Вы у себя во рту зубы считайте, а Емельяна оставьте. Ведь никого, слава Богу, он не обидел, — ну, и молчите. У каждаго свое дело есть… Ну, Кирюшка, пора, брать, на работу. Каши приисковой ты наелся, а теперь отведай приисковой нашей работы… Давно на прииск просился.
Старик пошел к приисковой таратайке (тележке на двух колесах), к которой привязана была чалая лошадь и, не торопясь, начал ее обряжать: надел хомут и шлею, завел в оглобли, заложил дугу и, покряхтывая, затянул супонь. Кирюшка в это время успел надеть седелку и перекинуть черезседельник. Чалко не любил, когда подтягивали черезседельник, и лягался задней ногой.
— Не любишь?.. а? — ласково ворчал старик, захлестывая ремень вокруг оглобли. — Не любишь, говорю? Ах, ты, прокурат… Ну, Кирюшка, садись на козлы, а я барином сяду в таратайку.
Старик с трудом забрался в тележку, а Кирюшка занял свое место на деревянном облучке. Чалко не заставлял себя понукать и рысцой побежал по маленькой дорожке под гору, — он знал, куда нужно было ехать. Дед Елизар стоял на ногах, придерживаясь одной рукой за грядку таратайки, а другой защитил глаза от солнца. Он смотрел на приисковую дорогу, огибавшую Момыниху, и думал вслух:
— Ишь, как вышагивает Емельян-то… Видишь его, Кирюшка?
— Вижу, дедушка.
— Зачем человека обижать?.. Не объел он нас, а Дарья ворчит. Хлеб-соль — заемное дело… Брось кусок хлеба назад, а он впереди тебя очутится. Вот как сказывали старинные люди.