До обеда Кирюшка работал с удовольствием. Да это и была не работа, а одно развлечение. К обеду он так проголодался, что едва мог дождаться, когда дедушка кончит «доводить» намытую платину.
— Дедушка, скоро? — приставал Кирюшка.
— Подождешь…
— Вон бабы уж пошли к балагану.
— Ступай и ты, коли охота. Ишь, загорелось…
Другие мужики не шли, и Кирюшка остался дожидаться. Отец с зятем подравнивали съезд в забой, Ефим налаживал доски для откатки на ручной тачке.
«Доводил» платину всегда сам старик. Работы на грохоте прекращались, струя воды уменьшалась, и дедушка Елизар, сидя на корточках, осторожно отмучивал оставшиеся пески на покатом дне вашгердта, что делал небольшой щеткой. Он проводил щеткой вверх, поднимая пески: и вода уносила легкие частицы, оставляя шлихи и платину. Все это нужно было делать очень осторожно, чтобы водяная струя не унесла вместе с песком и мелкую платину. Точно так же были «отмучены» шлихи от платины, и, в конце концов, осталась одна платина, имевшая рыжеватый вид. Старик собрал ее на железную лопаточку и, прежде чем опустить в железную кружку, проговорил:
— Ну, Кирюшка, не велико твое счастье… Будет-не-будет золотника с четыре. Не велико богатство…
— Дедушка, пойдем…
— Што, видно, брюхо-то не зеркало? — смеялся старик, догадавшись, в чем дело. — Проголодался?
У землянки уже давно курился веселый огонек, как и у других старательских балаганов и избушек. Солнце так и пекло. Старик отпряг Чалку, спутал ей передние ноги, повесил на шею медное ботало (колокольчик) и пустил в лес. Лошадь была тоже голодна и с жадностью накинулась на траву.
Обед готовила Марья, оставшаяся с ребенком дома. Бабы хозяйничали по очереди: — один день одна, другой — другая. Впрочем, и хозяйство было не велико: всего-то сварить какое-нибудь горячее варево. Утром ели пшенную кашу, а к обеду Марья сварила щи из крупы. Для «скуса» к вареву были прибавлены сухая рыба и зеленый лук. Наработавшиеся люди ели молча, не торопясь, и, откусывая хлеб, придерживали его ладонью, чтобы не уронить на землю ни одной крошки дара Божьего. Голодный Кирюшка начал было торопиться и набивать себе полон рот, но дедушка его остановил:
— Куда торопишься-то, Кирюшка? Порядку не знаешь?.
Мать тоже прикрикнула на озорника. Кирюшка присмирел и начал ездить своей ложкой в котелок вместе с другими мужиками.
— Вот так-то лучше будет, — похвалил его дедушка, гладя по голове. — В крестьянах, где землю пашут, когда нанимают работника, так сперва посадят его обедать: — ежели начнет торопиться, значит, плохой работник будет, а ежели ест степенно, — хороший. Так-то, Кирюшка…
Пообедав, все мужики улеглись спать. Дедушка ушел в землянку, а остальные устроились прямо на траве. Из баб легла спать одна Анисья. Кирюшка остался с матерью и решительно не знал, что ему делать. Его выручил Тимка, который шел куда-то по дороге и поманил его издали рукой. Кирюшка полетел под гору стрелой.
— Смотри, долго не бегай! — крикнула ему вслед Дарья.
— Ну, пойдем… — говорил Тимка. — У нас тоже все мужики улеглись спать. Куда пойдем-то?
— Не знаю…
— Или на казенную машину пойдем колотить Егорку-погонщика, или в контору — дразнить собаку у штейгера Мохова?.. Он давно грозится убить меня до смерти.
— Пойдем в контору… Только я боюсь, Тимка.
— Чего же бояться, дурень?
— А ежели там начальство?
— Ну, тоже и скажет… Мы еще у Мохова чаю напьемся; он ведь нам сватом приходится, а то у Миныча в шашки поиграем.
Мальчики вперегонку побежали по дороге налево. Они еще не знали усталости, как большие, и рады были каждому случаю повеселиться и поиграть.
До конторы было рукой подать. Это был низенький деревянный домик, стоявший на угоре, над самым Мартьяном. Все течение реки было изрыто, и работы ушли вниз по реке и вверх. Около конторы не было ни ограды, ни загородки. Отдельно стояли амбары с разной приисковой снастью и харчами до конюшни. Здание конторы делилось на две половины: в передней жил смотритель с женой, а в задней были людская и кухня. Сейчас под окном кухни, в тени на лавочке сидели штейгер Мохов, усатый, с бритым подбородком мужчина, и Миныч, худенький, сморщенный человечек из заводских служащих, отвечающий сейчас за коморника и письмоводителя.
— Ну-ка, ходи, Миныч!.. — говорил Мохов, передвигая на игральной доске свою шашку. — Ну, шевели бородой!..
Миныч долго смотрел слезившимися глазами на выдвинутую Моховым шашку, а потом быстро схватил другую шашку, понюхал ее и с торжеством проговорил:
— А я фукаю твою шашку… хе-хе!..
Мохов даже привскочил от изумления. Он, действительно, прозевал один ход, и теперь вся игра была проиграна.
— Ну-ка, теперь ходи!… Ну, ну…
Мохов долго рассматривал шашки, чесал свой бритый затылок и кончил тем, что перемешал все шашки. Теперь уж Миныч вскочил и даже замахнулся на него своей чахлой ручонкой.
— Это не по игре, Мохов… Так нельзя. За это и в шею попадет!.. Я, брат, шутить не люблю.
Игроки поссорились, поругались и опять принялись играть. У ног Мохова спала черная собаченка, свернувшись. Тимка подмигнул Кирюшке и незаметно бросил камешком в собачонку. Собачонка взвизгнула и заворчала. Она узнала своего врага.
— Ты опять? — крикнул Мохов. — Голову оторву.
— Я, ей-Богу, ничего… — божился Тимка. — Она у тебя бешенная, вот и визжит.
— Ладно, разговаривай… Я с тобой мелкими расчитаюсь, с озорником.
Мохову нужно было играть, чем Тимка и воспользовался. Он дразнил собаку до того, что та захрипела. Мохов нисколько раз пытался схватить озорника за вихор, но тот увертывался с замечательной ловкостью. Вдобавок Миныч опять сфукал шашку, и рассвирепевший Мохов бросился за Тимкой. Ему бы пришлось плохо, потому что Мохов уже догнал его, но с крыльца конторы послышался строгий женский голос:
— Мохов, как вам не стыдно! Ведь, вы не маленький.
— А ежели он, Евпраксия Никандровна, дразнит собаку?! Да я его пополам переломлю.
— Перестаньте, не хорошо; вы такой большой и готовы драться с мальчуганом.
Кирюшка испугался, когда увидал «барыню». Он, вообще, боялся всяких господ и хотел незаметно улизнуть, но его остановил тот же женский голос.
— Мальчик, подойди сюда… Ты чей?
— Ковальчук…
— Внучек Елизара?
— Да…
— Я что-то тебя не видала. Недавно на прииске?
— Первый день.
— Подошел Миныч, погладил Кирюшку по голове и проговорил:
— В школу бы, сударыня, его определить. Самый раз учиться да учиться… Семья бедная, — вот и его вывели на работу. Трудно будет такому маленькому.
Кирюшка стоял и смотрел на барыню во все глаза. Ничего подобного он еще не видал: волосы острижены по-мужичьи, в очках и курит папиросу, как Мохов.
— Кирюшка, пора домой!.. — издали крикнул Тимка.
Когда они опять бегом возвращались домой, Тимка объяснил приятелю:
— Видел нашу барыню? Она только называется барыней, а сама солдатка… Все солдатки цыгарки курят. А ничего, добрая, даром что солдатка. Баб все лечит и ребятишек тоже. По праздникам ребятам пряников дает.
Вторая половина дня прошла так же, как и первая. Кирюшка, уже знал все порядки и старался ездить так же, как Тимка. Отшабашили поздно, когда закатилось солнце. Дедушка опять «доводил» платину и только покачал головой, когда собрал бурый, тяжелый песочек на железную лопаточку.
— Эх, плохое твое счастье, Кирюшка, — заметил он. — А я думал, — мы с тобой заробим на другую лошадь. Придется, видно, подождать.