Дома дедушку Елизара ждала новая беда. Дарья рассказала все бабушке Парасковье, как барыня на Авроринском прииске просит Кирюшку себе, и как заартачился старик. Женщины со всех сторон обсудили этот вопрос и решили, что старик просто дурит.
— Сбесился наш старик! — говорила бабушка Парасковья. — Ему ладно, прожил свой век, а ведь Кирюшке еще жить да жить надо…
— Свекровушка, ведь, он может штегерем потом быть, — объясняла Дарья. — Ей-Богу… Все равно, как сейчас Мохов.
— Штегерем!..
Бабушка Парасковья всплеснула руками. О таком счастье она не могла и мечтать. Ну, не сбесился ли старик?
Именно в разгар этих разговоров и вернулся дедушка Елизар. Бабушка Парасковья только взглянула на него и окончательно рассердилась:
— Да он совсем пьяный?! Ох, пропади моя головушка!..
— Я-то пьян? — бодрился дедушка Елизар, стараясь принять строгий вид. — Ничего вы не понимаете, потому как есть вы бабы… хе-хе!.. Пьян да умен — два угодья в нем. А Емелька дурак… да… то-есть самый круглый дурак! Сейчас с места не сойти…
— Ты вот больно умен у нас, — ворчала бабушка Парасковья. — С какой это такой радости водки проклятой напился?
— А с такой…
— Емелька-то, известно, дурак, а ты с чего это связываешься с ним?
— Дело было… Ничего вы не понимаете.
Дедушка Елизар пришел опять в хорошее настроение и только отмахивался рукой, точно отгонял муху.
Потом бабушка Парасковья и Дарья заговорили разом. Обе так и наступали на старика. Сначала дедушка Елизар решительно ничего не мог понять, в чем дело, а потом уж сообразил, что говорят о Кирюшке.
— Эге! Так вот вы как со мной разговариваете?.. — рассердился он, размахивая рукой. — Со мной… а?
— Ты бы то подумал, как мы перебиваемся да колотимся, — жаловалась бабушка Парасковья. — Опять в долг набрал харчей. Дома-то хоть шаром покати… Добрым людям праздник, а у нас все нет ничего…
— Ну, ну, говори?
— И скажу… Все скажу. Как Кирюшку захотела барыня в люди вывести, так ты и остребенился. По крайности, сыт и одет будет, и притом в тепле… Осенью-то заколеет парнишка на вашей работе. Тоже жаль ребенка… Не велико место.
Дедушка Елизар сел на лавку. Дарья стояла у окна и плакала. С полатей свешивалась голова большака Парфена. При отце сыновья не смели говорить.
— Позови сюда Кирюшку… — проговорил, наконец, старик.
Дарья побежала на улицу и привела Кирюшку, который немного струсил и остановился, на всякий случай, поближе к двери.
— Подойди сюда, Кирюшка, — позвал его дедушка.
Он обнял его, погладил по голове и проговорил:
— Ну, а ты как думаешь, Кирюшка? Оставаться тебе в мужиках, али господский легкий хлеб есть?
— Не знаю… — плаксиво ответил Кирюшка.
— Ах, Кирюшка, жаль мне тебя… Вот как жаль!.. Ну, а теперь кончено… Спать хочу.
Что «кончено», — дедушка так и не сказал. После обеда он, по обыкновению, завалился спать, а вечером куда-то ушел. Бабушка Парасковья и Дарья шушукали между собой потихоньку. Анисья надела новый сарафан и новый платок и ушла в хоровод, игравший на горке у «известки». Кирюшка бегал по улице с ребятами.
На другой день ранним утром вся семья отправилась на прииск. Настя опять стояла у ворот и провожала их печальными глазами. Ей было скучно оставаться с бабушкой Парасковьей, которая вечно ворчала и охала. Дедушка Елизар был сердит и ни с кем не говорил. В такие минуты к нему никто не подступался. Он все поглядывал на Кирюшку, качал головой и бормотал:
— А жаль… И как еще жаль-то!… Одна задача.
Когда они были уж близко около Захаровой, начался дождь, смочивший всех до нитки. Особенно плохо доставалось женщинам, у которых подолы сарафанов облипли желтой глиной. К своей делянке приходилось ехать мимо приисковой конторы на Авронинском. «Солдатка«» сидела на крыльце за самоваром и подозвала к себе дедушку Елизара.
— Ну, что, старик, отдаешь мне мальчика? — спросила она.
Старик по заводской привычке снял шляпу и ответил не вдруг.
— Мы его грамоте выучим, — объясняла «солдатка», раскуривая папиросу.
— Так-то оно так, сударыня-барыня, а только вы изведете парнишку. Отвыкнет он у вас от настоящей мужицкой работы.
— Как знаешь. Я силой не желаю брать…
Вышел Федор Николаевич, покашлял, — он постоянно кашлял, — и проговорил:
— Мальчику будет лучше…
Дедушка Елизар думал еще два дня. Как на грех, началось ненастье. Все работали мокрые. Кирюшка корчился от холода на облучке своей таратайки и походил на цыпленка, вытащенного из воды. Главная беда заключалась в том, что и обсушиться за ночь было негде. В землянке стояла тяжелая сырость. Ребенок Марьи неистово кричал целых две ночи. Дедушка Елизар продолжал думать, и только на третий день сказал:
— Кирюшка, оболокайся.[1]
Они пошли к конторе. Кирюшка шлепал по грязи босиком и дрожал от холода. Навстречу им попался штейгер Мохов, ехавший верхом. Дедушка Елизар остановился и долго смотрел ему вслед. Вот напрасно человек гоняет лошадь. Не велик барин, мог бы по промыслам и пешком пройти. Небось, сапоги со скрипом жалеет. У старика опять мелькнула заветная мысль о второй лошади.
В конторе была одна «солдатка». Федор Николаич ушел посмотреть машину, у которой что-то испортилось.
— Надумал, дедушка? — спросила Евпраксия Никандровна.
— Я-то не надумал, а так уж, видно, судьба… Жаль тоже мальчонку, как он мокнет под дождем. Мало еще место…
— Вот и отлично. А как глаз? Ух, какой здоровый синяк!.. Хочешь у нас жить, Кирюшка?
— Не знаю…
— Потом все узнает, — ответил за него старик. — Глупо еще…
— Он будет жить в одной каморке с Минычем, т.-е. спать, а днем — у нас. Дело найдется…
— Уж как знаете, сударыня. Чуть што, так вы его дерите…
«Солдатка» только улыбнулась.
— Зачем же драть, дедушка? Человек не скотина, да и скотину не хорошо бить.
Кирюшка стоял у крыльца и не понимал, что происходит.
— Ах, он совсем мокрый! — ужаснулась «солдатка».
Она позвала кухарку Спиридоновну и велела ей переодеть мальчика в старую рубашку Федора Николаича, в его сапоги и пиджак. Кирюшке все было не в пору, и он вышел на крыльцо очень сконфуженный.
— Ничего, это пока… — объясняла «солдатка», улыбаясь. — Хоть все и не в пору, а все-таки лучше мокрого.
Потом она вынесла стаканчик водки и подала дедушке Елизару. Старик покачал головой, но выпил с удовольствием. Он уже третий день ходил и спал весь мокрый. Водка подействовала на старика, и он присел на лесенку и разговорился.
— Плохая у вас платина идет, дедушка? — спрашивала «солдатка».
— Не то штобы совсем плохая, а только, значит сила не берет…
Дедушка заговорил о второй лошади с таким увлечением, как говорят только о самом дорогом человеке. Евпраксия Никандровна слушала его внимательно и только удивлялась, от каких пустяков иногда зависит благосостояние целой семьи.
— Да, ведь, лошадь стоит всего тридцать! — проговорила она.
— И за двадцать можно купить. Вот только нет их… Маемся всей семьей, а обработать лошадь не можем. Только-только тянемся из-за хлеба на воду.
— Вот у других идет хорошая платина.
— Это уже кому Бог счастье пошлет. Все от Бога..
Пришел с машины Федор Николаич. Он тоже промок и посмеялся над Кирюшкой.
— Оставьте его, — говорила «солдатка». — Он смущается. Мы завтра же со Спиридоновной сошьем ему рубаху.
Дедушка еще раз рассказал Федору Николаичу о второй лошади и все качал головой.
— Да, действительно, с двумя лошадьми работа куда спорее, — согласился Федор Николаич, шагая по крыльцу как журавль.
Возвращаясь в свою землянку, дедушка Елизар все время встряхивал головой и бормотал что-то себе под нос. Ему навстречу опять попался ехавший верхом Мохов. Старик опять остановился и начал думать вслух:
«Хорошая лошадь у Мохова, а только ни к чему… В самый раз ему только пешком ходить».
Дома старик объяснил Дарье, что определил Кирюшку «на службу». Дарья заплакала.
— Вот ты и сообрази с бабами, — рассердился дедушка Елизар. — Дома-то с бабушкой поедом меня ели, а как сделал по-ихнему, — сейчас реветь…