В конторе, конечно, заработки Ковальчуков были известны с точностью. Кирюшка уже разбирал не только печатное, но и по писанному, и сам мог по приисковым книгам проверить, сколько получил дедушка Елизар в какую неделю. Об этом иногда Кирюшку спрашивала мать, едва бродившая около своей землянки. Работать она не могла и страшно кашляла.
— Все нам завидуют, — жаловалась она сыну. — А мы от старика не видали еще ничего. На гривенник никому ничего не купил. Вцепился в деньги, как коршун, и всех заморил на работе. Жадный-прежадный стал…
Раз Дарья долго смотрела на Кирюшку, потом обняла его высохшими руками и проговорила:
— К осени я помру. Кирюшка…
Кирюшка молчал.
— Да, помру, — спокойно проговорила Дарья. — Ты останешься большаком в семье… да… Отец, может, женится, так ты, Кирюшка, не давай в обиду мачехе брата. Маленький он совсем останется…
Дарья заплакала и долго гладила Кирюшку по голове.
— Я скажу «солдатке», она тебя вылечит, — проговорил Кирюшка, не зная, чем утешить мать. — У нея всякия лекарства есть…
— От смерти не вылечишь… Божья воля…
Кирюшка был уверен, что от каждой болезни у «солдатки» есть свое лекарство. Он сам видел, как «солдатка» покупала лекарства в Тагиле, — и в бутылочках, и в бумажках, и в коробочках.
Когда Кирюшка рассказал Евпраксии Никандровне про мать, она сама отправилась проведать ее и только покачала головой. У Дарьи, по всем признакам, была чахотка.
— Тебе надо ехать домой, — советовала «солдатка». — В землянке сыро, как в погребе.
— И то сыро… Всю ночь кашляю. А только старик не пустит…
Дедушка Елизар, действительно, наотрез отказался отпустить Дарью домой. А кто же будет варево варить?
— Умрет она здесь, — говорила Евпраксия Никандровна.
— Божия воля. Все помрем…
— Как тебе не жаль, старик? Ведь сейчас и деньги у тебя есть, можете нанять какую-нибудь женщину…
— Какия деньги, сударыня? А Дарью не пущу…
«Солдатка» рассердилась на упрямого старика, который нисколько не жалел снохи. Раньше еще это было бы понятно, когда вся семья бедствовала, а теперь совсем другое. Вообще, на промыслах нисколько не жалеют баб. Вот лошадь будут беречь, потому что за нее деньги плачены, а баба умерла, — возьмут другую.
— Я, кажется, возненавижу этого противного старика — жаловалась «солдатка» мужу. — Раньше мне было его жаль, а теперь… Неужели и Кирюшка будет такой же бессердечный?
— Все зависит от необразования, — спокойно объяснял Федор Николаич. — Ничего не поделаешь, если люди не понимают собственной своей пользы. Ведь простой разсчет, чтобы все в семье были здоровы, а они заставляют женщин работать выше сил, как не сделают с лошадью. Все от необразования…
Кирюшка слушал эти разговоры и только удивлялся господской доброте. Всех-то им жаль. Мальчик в первый раз в жизни усомнился в правоте дедушки Елизара, каждому слову которого до сих пор привык верить беспрекословно. Ему было все больше и больше жаль матери, которая чахла у всех на глазах. Вот и богатую платину нашли, а она будет чахнуть.
Раз утром Кирюшку разбудила Спиридоновна.
— Ступай смотреть новокупку. Дедушка Елизар лошадь привел показывать. Охота похвастаться…
Действительно, перед конторой стоял дедушка Елизар и держал в поводу купленную только вчера гнедую лошадь, о какой старик мечтал лет пятнадцать. Кругом новокупки ходили в качестве специалистов Миныч и Мохов и разбирали ее по косточкам. Особенно усердствовал Мохов. Он совал несчастной лошади кулаком в бок, задирал хвост, дул в ноздри и в заключение пролез на четвереньках под брюхом.
— Ничего, правильная лошадь — одобрял Миныч. — Крепенькая на ногах. Эта вывезет.
— Хороша- то хороша, а несовсем, — говорил Мохов. — Глаз у нея круглый, значит, с норовом, а потом копыта слабоваты…
Кирюшка еще не видал дедушку таким счастливым. Мальчик и сам обрадовался лошади, как празднику. Сколько о ней было разговоров в семье, и вот теперь она стоит живая и совсем совсем такая, какой представлял себе ее Кирюшка.
— Ну-ка, садись верхом, Кирюшка, — командовал дедушка. — Попробуй коня… Да смотри, грешным делом, не сверзись.
Кирюшка проехал верхом и пришел в окончательный восторг. Какое сравнение с чалкой, которая трясла и не умела бегать! Собака Мохова, которую он называли Крымзой, тоже принимала самое живое участие в этой сцене и с громким лаем скакала перед лошадью, напрасно стараясь ее остановить.
— Да, добрая лошадка, — повторял Миныч, набивая нос табаком. — Хоть в Москву на ней поезжай.
— Что же, старик, надо ее будет вспрыснуть, — говорил Мохов, — Дело-то крепче будет…
— Какие тут вспрыски… — замялся дедушка Елизар.
— Ну, ну, нечего жаться. Платину лопатой огребаешь, лошадь купил, а на полштоф жаль.
— Да где я ее возьму, эту самую водку тебе? И рань такая…
— Ничего, я сгоняю вот на новокупке к Захарову. Только давай деньги…
К удивлению Кирюшки, дедушка достал из-за пазухи кисет с деньгами и отсчитал Мохову целый двугривенный медяками. Мохов лихо вскочил на новокупку и поскакал по дороге в гору. Дедушка Елизар проводил его глазами до леса и все время улыбался счастливой улыбкой, точно он видел счастливый сон.
— А пока мы чайку попьем, дедушка, — предложил Миныч. — Да закажем на радостях Спиридоновне закуску. Она нам такую яичницу сварганит… Нельзя, закон требует порядку. А к тому времени и Мохов воротится…
Спиридоновна даже не ворчала, как обыкновенно. Она тоже разделяла общую радость.
Мохов, действительно, скоро вернулся и привез бутылку водки. Яичница была готова. Когда уселись за стол, и дедушка Елизар налил первую рюмку, в окне показалось лицо Емельки.
— Да не колдун ли! — ахнул Мохов. — Я только подумал о нем, а он тут-как-тут. Ну, и человек.
Емелька был бледен и тяжело дышал. У него вообще был такой больной вид.
— Ну, ну, иди, — приглашал дедушка Елизар. — Гость будешь.
— Где ты пропадал-то, Емелька? — спрашивал Мохов.
— А болен был… С месяц вылежал в балагане под Осиновой горой. Болесть ухватила…
— Как же ты там с голоду не номер?
— А меня дьячок Матвеич пропитывал… Приходил по два раза в неделю и приносить разный харч. Разнемогался я с самой весны… Ну, думаю, расхожусь в лесу-то, а тут меня в горах-то и свалило. Ни рукой, ни ногой, лежу, как дерево…
Новокунка была вспрыснута. Поднесена была рюмочка даже Спиридоновне. Миныч начал уже мигать и блаженно улыбался. Нарушал праздничное настроение один Емелька, на которого и водка не действовала оживляющим образом.
— Ежели бы теперь другую бутылочку… — приговаривался Мохов.
— Нет, нет! — испугался дедушка Елизар, поднимаясь. — Будет… И то стравил вам целый двугривенный. Легко сказать…
Когда, старик вышел показать Емельке свою новокупку, охотник осмотрел ее добросовестно и похвалил, а потом отвел дедушку Елизара в сторону и проговорил:
— У тебя, сказывают, богатая платина идет?
— Врут, все врут, — отпирался дедушка Елизар.
— Перестань врать… Знаю все… Так вот што… значит, одолжи мне двугривенный. Как-нибудь справлюсь, тогда отдам.
— Што ты, што ты!… Да ты в уме ли?
Дедушка Елизар даже замахал руками, а потом рассердился…
— Тоже, нашли богача… Сейчас только стравил целый двугривенный, да тебе дай двугривенный.
— Да ведь место-то мы вместе с тобою обыскивали? Цельных две недели я на тебя работал.
— А за што я цельных-то две недели кормил тебя?
Охотник Емелька молча повернулся, плюнул и зашагал под гору разбитой походкой, точно его несло ветром.
Кирюшка слышал весь этот разговор, и ему сделалось вдруг грустно. Ведь, дедушка мог дать двугривенный Емельке, и не дал. Это его скупость разбирает, как жаловалась мать. Кирюшке сделалось как-то особенно жаль больную мать. Вот и новая лошадь, и богатая платина, а кому от этого лучше? И Емельку дедушка тоже напрасно обидел. Происходило что-то нехорошее и несправедливое, и детское сердце Кирюшки больно сжалось.