Нюрочка была рада, что вырвалась из бабушкиной избы, и торопливо бежала вперед, так что начетчица едва поспевала за ней.
– Ишь быстроногая… – любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
– Таисья, я боюсь Васи… – проговорила Нюрочка, задерживая шаги. – Он меня прибьет…
– Полно, касаточка… – уговаривала ее Таисья. – Мы его сами за ухо поймаем, разбойника.
Порядок, по которому они шли, выходил на крутой берег р. Каменки и весь был уставлен такими крепкими, хорошими избами, благо лес под рукой, – сейчас за Каменкой начинался дремучий ельник, уходивший на сотни верст к северу. С улицы все избы были, по раскольничьему обычаю, начисто вымыты, и это придавало им веселый вид. Желтые бревна так и светились, как новые. Такие же мытые избы стояли и в Кержацком конце на Ключевском заводе, потому что там жили те же чистоплотные, как кошки, самосадские бабы. Раскольничья чистота резко выделялась среди мочеганской грязи.
Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел свою Оленку за руку. Никитич был родной брат Таисье.
– Сестрица, родимая моя… – бормотал Никитич, снимая свой цилиндр.
– Кто празднику рад – до свету пьян, – ядовито заметила Таисья, здороваясь с братом кивком головы.
– Ах ты, святая душа на костылях!.. Да ежели, напримерно, я загулял? Теперь я прямо к Василисе Корниловне, потому хочу уважить сродственницу…
Оленка, красивая и глазастая девочка, одетая в сарафан из дешевенького ситца, со страхом смотрела на Таисью. Нюрочке очень хотелось подойти к ней и заговорить, но она боялась загулявшего Никитича.
– Зачем девчонку-то таскаешь за собой, путаная голова? – заворчала Таисья на Никитича и, схватив Оленку за руку, потащила ее за собой.
– Родимая… как же, напримерно, ежели я к бабушке Василисе?.. – бормотал Никитич, напрасно стараясь неверными шагами догнать сестру. – Отдай Оленку!
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.
– Эй, берегись: замну!.. – крикнул над его ухом веселый голос, и верховая лошадь толкнула его мордой.
От толчка у Никитича полетел на землю цилиндр, так что он обругал проехавших двоих верховых уже вдогонку. Стоявшие за воротами кучер Семка и казачок Тишка громко хохотали над Никитичем.
– Ах, вы… да я вас… кто это проехал, а?..
– Это? А наши ключевские мочеганы…
– Н-но-о?
– Верно тебе говорим: лесообъездчик Макар да Терешка-казак. Вишь, пьяные едут, бороться хотят. Только самосадские уполощут их: вровень с землей сделают.
– Уполощут! – согласился Никитич. – Где же мочеганам с самосадскими на круг выходить… Ах, черти!..
– Известно, не от ума поехали: не сами, а водка едет… Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, – ну, и надеется на защиту, а Терешка за ним дуром увязался.
– Ну, это еще кто кого… – проговорил детский голос за спиной Семки. – Как бы Макарка-то не унес у вас круг.
Это был Илюшка Рачитель, который пока жил у Груздева.
– Ах ты, мочеганин!.. – выругал его Никитич.
– Не лезь, коли тебя не трогают, – огрызнулся Илюшка.
Никитич хотел было схватить Илюшку за ухо, но тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.
– Ах ты, отродье Окулкино! – ругался Никитич, с трудом поднимаясь на ноги, а Илюшка уже был далеко.
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка:
– Тебе сколько лет, Оленка?
– Не знаю.
Оленка смотрела на Нюрочку испуганными глазами и готова была разреветься благим матом каждую минуту.
– Как же ты не знаешь? – удивилась Нюрочка. – Разве ты не учишься?
– Учусь… у тетки Таисьи азбуку учу.
– Ты ее боишься?
– Боюсь. Она ременною лестовкой хлещется… Все ее боятся.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
– А, вот вы где, голубушки! – весело проговорил он, пробуя отворить окно.
Нюрочка так и обомлела от страха, но, на ее счастье, окно оказалось запертым изнутри. Светелка, где они сидели, единственным окном выходила куда-то на крышу, где Вася гонял голубей.
– Отворите окошко, куклы! – командовал он. – А не то сломаю стекло, вам же хуже будет…
– Нюрочка, иди обедать… – послышался в этот критический момент голос Таисьи на лестнице, и голова Васи скрылась.
– А Олена разве не пойдет с нами? – спрашивала Нюрочка, спускаясь по лестнице.
– Пусть пока там посидит, не велика гостья… – ворчала Таисья, придерживая Нюрочку за юбку.
Сегодня обеденный стол был поставлен в парадной зале, и прислуга сбилась с ног, стараясь устроить все форменно. Петр Елисеич в волнении ходил кругом стола и особенно сильно размахивал платком.
– Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? – спрашивала Анфиса Егоровна. – И слава богу… Сколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче…
– А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? – подсмеивался Груздев, хлопая гостя по плечу. – Мы тут по старинке живем… Признаться сказать, я и сам не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги какие-то…
– Самойло Евтихыч! – строго остановила его жена.
– Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
– Точно из бани вырвался, – рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. – Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно я их продал кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
– Темнота наша, – заметил Груздев и широко вздохнул. – А вот и Нюрочка!.. Ну, иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я тебя буду угощать…
– Хозяйку растите, – ласково говорила Анфиса Егоровна, гладя Нюрочку по голове.
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
– Не узнаешь, видно, меня, милостивец? – обратился он к Петру Елисеичу, когда тот садился за стол. – Смиренный старец Кирилл из Заболотья…
– Что-то не упомню…
– А у отца Основы в третьем годе? Запамятовал, милостивец…
– Вот этакие смиренные старцы и смущают народ, – объяснил Груздев, указывая глазами Мухину на смиренного Кирилла. – Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
– Самойло Евтихыч! – закликала мужа Анфиса Егоровна.
– Ну, не буду… Сказал: не буду!
– Обнес ты меня напраслиной, милостивец, – кротко ответил смиренный Кирилл. – Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи и жены изобилующие… Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.
За столом прислуживали груздевские «молодцы», и в числе их Илюшка Рачитель, смотревший на обедавших сердитыми глазами. Петр Елисеич был не в духе и почти ничего не ел, что очень огорчало хозяйку. Груздев больше всего заботился о винах, причем не забывал и себя. Между прочим, он заставлял пить и смиренного Кирилла, который сначала все отнекивался. Сестра Таисья сидела, опустив глаза долу, и совсем не вмешивалась в разговор. Нюрочке опять было весело, потому что она сидела рядом с отцом, а Вася напротив них. Расхрабрившись, она даже показала ему язык и очень смутилась, когда встретила строгий взгляд Таисьи.
– А ты, Самойло Евтихыч, был на молебне-то, когда волю объявляли на Ключевском? – спрашивал смиренный Кирилл.
– Был… Мне, брат, нельзя, потому что тут исправник и Лука Назарыч. Подневольный я человек.
– Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к тому, что все для одних мочеган делается: у них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное было, а наш Кержацкий конец безмолвствовал… Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.
– Кто же вам мешал радоваться? – грубо спрашивал Груздев, заметно подвыпивший.
– Суета! – вздохнул смиренный Кирилл. – И прежде сии лестные кознования в прочих изъявлена быша, но расточенные овцы не собрашася вкупе…
– Перестань ты морочить-то, а говори по-людски! – оборвал его Груздев и, указав на него Мухину, прибавил: – Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам и смутьянят…
– Антихрист народился, вот что, если говорить напрямки! – с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу, так что посуда загремела. – В писании прямо сказано: «Придет всескверный, яко льстец и ложь…» Вот он и пришел! А что сказано в Кирилловой книге?[19] – «И власть первого зверя вся творит… Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще и достоверен будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и пророчествует – волк тебе да мнится во овчей коже, овцам пагубу содевающ…»
Глазки смиренного заболотского инока так и заблестели, лицо побледнело, и он делался все смелее, чувствуя поднимавшееся обаяние своей восторженной речи. Таисья еще ниже опустила глаза… Она знала, что смиренный Кирилл переврал текст: часть взял из Игнатия Богоносца, а выдает за Кириллову книгу. Но она удержалась от изобличения завравшегося инока, чтобы не нарушать произведенного им впечатления. Слепое уважение к церковно-славянскому языку сказалось в слушателях, особенно в Груздеве. Заныла мистическая раскольничья жилка с ее вечною скорбью, страхом и недоверием… Подогретый этим впечатлением, смиренный Кирилл говорил и говорил, уснащая свою речь излюбленными цитатами. Таисья уже забыла о промахах заболотского инока и со слезами на глазах смотрела на смущенного милостивца Самойлу Евтихыча, который как-то весь съежился. Анфиса Егоровна вытирала платком катившиеся слезы, а Нюрочка с широко раскрытыми, удивленными глазами боязливо прижалась своею детскою головкой к отцу. Заболотье посылало этого полуученого Кирилла с разными тонкими поручениями к милостивцам именно за эти яркие вспышки какого-то дикого вдохновения, производившего на темную массу неотразимое впечатление. Это был один из «повеленных» раскольничьих агентов.
– Работы египетские вместятся… – гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. – Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле… Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
– Будет, будет, – ласково удерживала Таисья расходившегося старца. – Все мы грешные люди и все будем в огне гореть.
Анфиса Егоровна толкала мужа и что-то шептала ему на ухо.
– Ну, будет… прости, – нерешительно, устыдясь гостя, проговорил Груздев. – Сгрубил я тебе по своей мирской слепоте…
– А, теперь – прости! – кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. – А как ты даве со мной разговаривал? Вставай да кланяйся в ноги, тогда и прощу.
Груздев на мгновение задумался, но быстро вылез из-за стола и, подойдя к иноку, отвесил глубокий поясной поклон, касаясь рукой пола.
– Не тебе кланяюсь, а твоему иноческому чину, – проговорил он уже спокойным тоном. – Прости, отче, и благослови…
– Ну, бог тебя благословит, бог тебя простит…
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
– Отец Кирилл, что вы? – уговаривала его Анфиса Егоровна. – Простите уж нас, глупых…
– Не о себе плачу, – отозвался инок, не отнимая рук. – Знамения ясны… Разбойник уж идет с умиренною душой, а мы слепотствуем во тьме неведения.