Весело зашумел весь злобинский дом, точно стараясь наверстать налетевшую минуту раздумья. Пока шел обед, на хорах играл оркестр горных музыкантов. Собственно говоря, это была „казенная музыка“, но Тарас Ермилыч платил за нее и казне и самим музыкантам, что было дороже, чем содержать собственный оркестр. После обеда все гости перешли сначала на террасу, куда был подан чай. Подгулявшие гости галдели, а Тарас Ермилыч ходил между ними с бутылкой рому и сам подливал в стаканы „архирейских сливочек“, как говорил протопоп Мелетий. Смагин после обеда пил пунш, вернее – ром, чуть-чуть разбавленный горячей водой с сахаром.
– Музыкантов! – командовал разгулявшийся Тарас Ермилыч.
По условию, оркестр не обязан был играть после обеда, но Савелий уговорил капельмейстера, старичка немца Глассера.
– В накладе не будете, – объяснял подручный. – Сверх числа будете благодарить, ежели угодите Тарасу Ермилычу. Не таковский человек, чтобы зря слово молвил.
Музыканты не спорили, хотя и устали за обедом. Горный оркестр был поставлен на военную ногу, как и все другие учреждения горного ведомства. По зимам, когда в клубе шли балы, веселье иногда затягивалось чуть не до белого света, а музыка должна была играть. Случалось не раз, что „духовые инструменты“ падали в обморок от натуги, а оставались одни скрипки, виолончели и контрабас. Сам немец Глассер не знал усталости, особенно когда нужно было выслужиться перед генералом, – строгий и неумолимый был немец. В случае ослушания музыкантов садили на гауптвахту, как простых солдат. Слабым местом Глассера было то, что он состоял на службе в горном ведомстве и получал чины за выслугу лет, а следовательно, мог рассчитывать и на пенсию. „Немец, я тебя не забуду“, – говорил генерал Голубко и трепал покладистого музыканта по плечу на зависть всем другим мелким горным чинам.
Для музыкантов в саду была устроена особая беседка, напротив большого павильона, с колоннам», где могло поместиться больше ста человек гостей. Когда оркестр занял свое место, Тарас Ермилыч повел гостей в павильон. Это составляло своего рода забаву, потому что павильон стоял в центре громадной куртины с запутанной дорожкой, – незнакомый гость мог обойти павильон раз пять, прежде чем попадал в него. Эта детская забава повторялась после обеда с каждым новым гостем, причем не было сделано исключения даже для протопопа Мелетия. В павильоне сидел генерал и весело смеялся, пока протопоп блуждал меж куртин. Добравшись до павильона, протопоп Мелетий отер платком пот с лица и заметил:
– Над собой смеешься, Тарас Ермилыч…
– Ну, не сердись, протопоп, – утешал его хозяин, – видел, у подъезда выездная лошадь стоит? Дарю ее тебе вместе с фаэтоном за свою обиду!.. А хочешь, так и кучера возьми на придачу, – прибавил Тарас Ермилыч для шутки.
– Не надо мне твоего кучера, – взмолился протопоп, – мне не на кучере ездить, а на лошади… Кормить его еще надо, а он будет пьянствовать. Не надо мне кучера, а за лошадь спасибо.
Теперь повторилась та же история с новыми гостями. Их нарочно задержали на террасе, пока свои люди пробирались в павильон. Потом явился Савелий с приглашением:
– Тарас Ермилыч просят пожаловать в павильон…
Проводив жертву готовившейся потехи до начала дорожки в павильон, Савелий незаметно скрылся. Неопытные гости один за другим направились к беседке, вызывая дружный хохот, остроты и обидные советы. Тарас Ермилыч для вящей потехи вышел в двери павильона и усиленно приглашал сконфуженно блуждавших по дорожкам новичков.
– Милости просим, господа… Да поскорее, а то других заставляете ждать.
– Держи нос направо! – кричал чей-то захмелевший голос.
Надрывал животики весь павильон над хитрой немецкой выдумкой, хохотали музыканты, и только не смеялись березы и сосны тенистых аллей. Эту даровую потеху прекратило появление генерала, о чем прибежали объявить сразу пять человек. Позабыв свою гордость, Тарас Ермилыч опрометью бросился к дому, чтобы встретить дорогого гостя честь честью. Генерал был необыкновенно в духе и, подхватив хозяина под руку, весело спрашивал:
– Ну что, веселишься, Тарас Ермилыч… а?
– Пока бог грехам нашим терпит, ваше превосходительство.
– А много грехов, братец?
– Есть-таки, ваше превосходительство. Только родительскими молитвами и держимся пока, а то давно бы крышка.
– Сам хорошенько богу молись, братец, – посоветовал генерал и хотел выговорить вертевшееся на языке словечко, но удержался.
Появление генерала в саду было встречено громким тушем, а пьяные гости заорали ура. Генерал по-военному отдал под козырек.
– Вы у нас, ваше превосходительство, как отец родной, – повторял Тарас Ермилыч стереотипную фразу, – а мы как дети неразумные… Пряменько сказать, как тараканы за печкой, жмемся около вашего превосходительства.
– Так, так… А бога-то все-таки не следует забывать. Что это гости-то у тебя раненько подмокли, Тарас Ермилыч?
– Есть такой грех, ваше превосходительство…
При входе в павильон генерала встретила сама Авдотья Мироновна с бокалом шампанского на подносе. Генерал выпил при звуках нового туша и расцеловал застыдившуюся хозяйку по-отечески в губы.
– Вот это хорошо, когда такая красавица хозяйка в доме, – похвалил генерал еще раз.
– Милости просим… – по-детски лепетала Авдотья Мироновна. – Не обессудьте на нашей простоте, ваше превосходительство.
Гости, конечно, все стояли на ногах, вытянувшись шпалерой около стены. От хозяйки генерал подошел к протопопу Мелетию и принял благословение, как делал всегда.
– А ты что здесь делаешь, протопоп? – осведомился генерал. – Не в свой приход залез.
– Больной нуждается во враче, а не здоровый, – ответил Мелетий с обычной находчивостью. – Пред серпом гнева божия мы все, как трава в поле…
– А знаешь, что Петр Великий сказал вот про это самое: пред господом-то богом мы все подлецы и мерзавцы. Вот как он сказал…
Кое с кем из именитых людей генерал поздоровался за руку, а Смагина точно не замечал.
Появление генерала приостановило кипевшее до него веселье, и гости разбились на отдельные кучки. Генерал сел на парадном месте и посадил по одну руку молодую хозяйку, а по другую своего любимца, протопопа Мелетия.
– Веселитесь, господа, я не желаю вам мешать, – обратился он к остальным. – Я такой же здесь гость, как и вы все.
Это милостивое разрешение, конечно, не вернуло давешнего веселья, хотя некоторые смельчаки и пробовали разговаривать вслух. Впрочем, всех утешало то, что генерал не засидится. Тарас Ермилыч был совершенно счастлив: протопоп Мелетий да Смагин выручат, а потом можно будет генерала за карты усадить. Важно то, что он не погнушался злобинским домом и милостиво пожаловал. Одним словом, все шло как по-писаному.
– Сам-то ты что не садишься? – спрашивал генерал хозяина.
– Хозяин, что чирей, ваше превосходительство: где захочет, там и сядет.
Когда генерала усадили за карточный стол, в павильоне появился Савелий с известием, что коробейник Илюшка сейчас придет. Это был общий любимец и баловень. Действительно, через несколько минут появился и знаменитый Илюшка. Среднего роста, плечистый, с кудрявой головой и типичным русским молодым лицом, он не был красавцем, но держал себя, как все баловни – с скучающей самоуверенностью и легкой тенью презрительного равнодушия. Илюшка шел одетый, как всегда: курточка, сапоги бутылкой, за плечами короб с вязниковским товаром, а шапка в левой руке – единственный знак почтения к собравшемуся обществу. Он и шел по садовой дорожке своим вязниковским шагом, согнувшись и подавшись левым плечом вперед – правое оттягивала назад коробка с товаром.
– Ты что же это, Илюшка, и глаз не кажешь? – накинулся на него Тарас Ермилыч. – Как за архиреем, посла за тобой посылай.
Илюшка ответил не сразу, а сначала поставил свою коробку на пол, встряхнул кудрями и огляделся.
– Некогда мне, Тарас Ермилыч. Видишь: товаром торгую… – ответил Илюшка и посмотрел дерзко на хозяина. – И сюда пришел с своей музыкой.
– Ах ты, ежовая голова! И товара-то твоего на расколотый грош, а ты еще разговоры разговариваешь…
– Для нас и грош деньги, да другой грош мой-то потяжельше всей твоей тыщи будет.
– Ну, ну, достаточно. Этакой ты головорез, Илюшка… Савелий, возьми у него короб да унеси в горницу, а тебе, Илюшка, положенную сотенную бумагу.
– Много благодарны, Тарас Ермилыч, а только короба я не продаю: что в коробе – твое, а короб у меня заветный.
– Разговаривай: за заветное из спины ремень.
Илюшка уж не первый короб продавал таким манером разгулявшемуся Тарасу Ермилычу и прятал сторублевую бумажку в кожаный кисет с таким видом, точно он делал кому-то одолжение. Так было и сейчас. Подручный Савелий даже прищурился от досады, – очень уж ловок был пройдоха-вязниковец: и деньги возьмет да еще поломается всласть над самим Тарасом Ермилычем.
– Теперь литки, Илюшка, – шутил кто-то. – С продажей надо поздравить тебя.
– Не потребляем, – отвечал Илюшка, не удостаивая спрашивавшего даже взглядом.
– А ежели Тарас Ермилыч тебя попросит рюмкой водки?
– Скажу спасибо на угощенье, а выпить мою рюмку найдется охотников.
– Тебя не переговоришь, Илюшка: с зубами родился.
Появление Илюшки всегда сопровождалось подобными разговорами, – он умел отгрызаться, забавляя публику и не роняя собственного достоинства.
– Будет тебе ершиться, Илюшка, – уговаривал Тарас Ермилыч, – лучше разуважь почтенную публику…
– Што же, ваше степенство, я не спорюсь, – совершенно другим тоном ответил Илюшка, встряхивая своими кудрями и опуская глаза.
Злобин махнул платком музыкантам. Оркестр грянул проголосную русскую песню, одну из самых любимых. Илюшка совсем закрыл глаза, приложил руку к щеке и залился своим высоким тенором:
Не белы-то снеги в поле забелилися…
Глассер взмахами своей палочки постепенно закрыл трубы, контрабас, флейты и скрипки, и голос Илюшки разлился по всему саду серебристой струей. Весь павильон затих, а Илюшка все пел, изредка полуоткрывая глаза, точно он сам пьянел от своей песни. Послышались тяжелые вздохи и восторженный шепот. Грозный генерал слушал, склонив голову набок, секретарь Угрюмов совсем скорчился на своем стуле. Тарас Ермилыч вытирал катившиеся слезы платком. Смагин прищуренными глазами наблюдал Авдотью Мироновну, которая сидела за столом бледная-бледная, с остановившимся взглядом, точно она застыла. Песня уже замерла, а публика все еще не могла очнуться, пока Тарас Ермилыч не крикнул:
– Хорошо, подлец!..
Поднялся настоящий гвалт. Все полезли к Илюшке. Кто-то целовал его, десятки рук тянулись обнимать. На время все позабыли даже о присутствовавшем генерале. Тарас Ермилыч послал с Савелием оркестру сторублевую бумажку и опять махнул платком. Передохнувший Илюшка снова залился соловьем, но на этот раз уж веселую, так что публика и присвистывала, и притоптывала, и заежилась как от щекотки.
– Хороший бы дьякон вышел из него, – заметил протопоп Мелетий, показывая генералу глазами на Илюшку. – Тенористый…
– Нет, форейтор вышел бы лучше, – спорил генерал.
– Нет, дьякон…
– Не спорь, протопоп!..
– Дьякон!..
Заспоривших стариков помирил какой-то ловкой шуткой Смагин. Взглянув на него, генерал вдруг расхохотался: он вспомнил анекдот про свечку.
Десять песен спел Илюшка и получил за них сто рублей. Оркестру Злобин платил за каждую песню тоже по сту рублей, – разошелся старик. Когда Илюшка кончил, Тарас Ермилыч налил бокал шампанского и велел снохе поднести его певуну. Авдотья Мироновна вся заалелась, когда Илюшка подошел к ней.
– Ну-ка, погляжу я, как ты не выпьешь теперь? – весело спрашивал Тарас Ермилыч, обнимая его. – Ну-ка?
Илюшка встряхнул своими кудрями, глянул на застыдившуюся хозяйку и единым духом выпил все вино, а бокал разбил об пол.
– Никогда капли в рот не брал и не возьму больше, – говорил он, кланяясь хозяйке в пояс.
– Ах ты, разбойник! – журил его Злобин. – Посудину-то зачем расколотил? Ну, да бог с тобой, Илюшка… Уважил.
Вскинув на богатырское плечо принесенный Савелием пустой короб и поклонившись всей честной компании, Илюшка пошел от павильона, помахивая своей шапкой. Авдотья Мироновна проводила его своими грустными глазами до самого выхода.
Этот праздник закончился совершенно неожиданной развязкой.
Когда Илюшка ушел, общее внимание опять сосредоточилось на генерале. Старик был в духе, и все чувствовали себя развязнее обыкновенного. Тарас Ермилыч подсел к генералу и весело спросил:
– Вашему превосходительству надоело, поди, наше мужицкое веселье? Сами-то мы лыком шиты…
– Нет, зачем надоесть, – ответил генерал, улыбаясь. – А вот ты, Тарас Ермилыч, как свои грехи будешь отмаливать?
– Обыкновенно, ваше превосходительство, как и все протчии…
– Обыкновенно?.. Да ты не стесняйся и расскажи, а мы с протопопом послушаем… ну?..
В первую минуту Злобин не понял вопроса, а потом укоризненно посмотрел на Смагина. Эх, продал барин…
– Ну, что же ты молчишь? – приставал генерал. – А то, хочешь, я и сам могу рассказать, как ты богу молишься.
– Зачем же вам утруждать себя, ваше превосходительство, – спохватился Злобин. – Это вы насчет свечки?..
– Вот за это люблю! – похвалил генерал. – Умен… Ну, так как было дело?
Все гости навострили уши, смутно догадываясь, что творится что-то совсем необыкновенное. Савелий стоял в дверях и чувствовал, как от последних слов Тараса Ермилыча у него захолонуло на душе. Не в добрый час он разболтал все Ардальону Павлычу… Человек, под которым подломился лед, вероятно, испытывает тем же, что переживал сейчас Савелий: у него даже в ушах зашумело, а перед глазами пошли красные круги. Пропал, пропал, пропал… А Тарас Ермилыч вытянулся перед генералом и рассказал начистоту все, как было дело. Генерал принимался несколько раз хохотать, прерывая рассказ. Улыбался и протопоп Мелетий, поглядывая на Смагина.
– Ну, и в третий раз прилепил свечку? – спрашивал генерал.
– И в третий… – глухо ответил Злобин. – И в третий… А потом, ваше превосходительство, бросил ее об пол и убежал из меленной. Вот так…
Последние слова старик выговорил совсем красный, а затем выбежал из павильона. Генерал только хотел захохотать, но так и остался с раскрытым ртом. Наступила минута мертвой тишины. Грузная фигура Тараса Ермилыча мелькнула уже на выходе из сада.
– Позвольте, зачем же он убежал? – недоумевал генерал, обводя всех глазами. – Обиделся?
– Сие не подобает, – за всех ответил протопоп Мелетий.
В свою очередь обиженный генерал поднялся с места и, не простившись с хозяином, уехал домой.