Мой приятель Василий Васильич и «наши». — Вода тронулась. — Торфяники. Окунька едет в Париж на выставку. — Читали ли вы сочинение господина Ипполита Тэна? — Нарядчик Захар Иваныч. — Старый завод. — Поедемте в Мурзинку, — говорил мне Василий Васильич, мой хороший знакомый из мелких золотопромышленников. — Время теперь самое бойкое: пахота кое-где уж кончилась, а до страды далеко, — вот мужичонки и промышляют по части камней. Право, отлично съездим.
— Что ж, поедемте, — соглашаюсь я. — Только добывание камней производится, главным образом, по зимам, а теперь едва ли что увидим.
— Да, ведь, правильной добычи нет, а "работают камень", когда случится: и зимой, и летом… Право, поедемте. До Невьянска по железной дороге три часа езды, а там вёрст с семьдесят на лошадях. Погода отличная, лихо бы прокатились.
— Едем.
Мурзинка — большое село Верхотурского уезда; оно "с незапамятных времён" пользуется репутацией нашей уральской Голконды, как центр самых типичных уральских самоцветов. Считаю нужным оговориться, что Мурзинок на Урале не одна, как есть много Белых и Тёплых гор, речек Каменок, Карасьих озёр; но настоящая Мурзинка одна. Сложились даже свои эпитеты, как "мурзинский камень", потому что самоцветы попадаются по всему Уралу, хотя не в таком количестве и не такого качества, как в Мурзинке. Большая разница между топазом ильменским (Ильменские горы — отрог южного Урала) и мурзинским, а ещё большая разница между аметистом из Мурзинки или из Богемии. Конечно, такая разница существует только для знатока или, по меньшей мере, для любителя, а не для большинства непосвящённой публики. Я беру именно Мурзинку, как типичный уголок, где добывание самоцветов уже утвердилось прочно и создало "интересного мужика", который "любопытничает по части камешков", с одной стороны, а с другой образовалась кучка торгашей, забравших всю торговлю добытыми самоцветами в свои руки.
Итак, мы отправляемся в Мурзинку. Конец апреля выдался тёплый, и погода стоит "на первый сорт". Наша уральская весна поздняя и очень капризная, поэтому радуешься каждому солнечному дню, как дорогому и редкому гостю. На вокзале в Екатеринбурге стоит страшная суета, потому что, кроме своей обычной публики, увеличивает движение "проезжающий сибиряк", который пользуется открывшеюся навигацией. Но и, кроме того, весна будит свои уральские кровные интересы, которые засыпают с первым снегом и просыпаются с первой водой, — я говорю о мелкой частной золотопромышленности. Мой спутник Василий Васильич принадлежит именно к этой категории и страшно суетится на вокзале, перебегая от одной кучки «проезжающих» к другой: у него на каждом шагу встречаются какие-то таинственные "нужные люди", клиенты и целая тьма просто знакомых и хороших людей. Маленькому человеку иначе и нельзя, особенно кто живёт "своим средствием". Я каждый раз любуюсь Васильем Васильичем, как типичным представителем разбитного уральца, а, главное, тем, что он всегда весел, всегда улыбается и всегда занят по горло. И фигура у него совсем особенная: кряжистый, плотный, с загорелым круглым лицом и бойкими глазами. Ботфорты, шведская куртка и кожан придают ему вид не то купца, не то охотника, — сразу не разберёшь.
— Всё наши едут, — торопливо объясняет он мне, забегая сказать, что место в вагоне занято и вещи снесены. — Кто куда: на север едут, в Кушву, в Невьянск, в Верх-Исетскую дачу… Вода тронулась — вот и хлопочут.
В течение последних пяти минут перед отходом поезда шляпа Василия Васильича мелькает у буфета, на платформе, в багажном отделении, на подъезде, а после второго звонка вырастает передо мной, как из земли.
— Ух, устал! — весело говорит он, вытирая лицо бумажным платком. — Едва успел… две телеграммы отправил, письмо написал, три рюмки водки выпил… Отбою нет от народа, и всё наши золотопромышленники толкутся.
Когда мы поместились уже в вагон, Василий Васильич перебегал от окна к окну и продолжал свои переговоры с оставшимися на вокзале нужными людьми, а когда поезд двинулся, он с азартом выскочил на платформу вагона и высунулся в дверь, ещё что-то кричал и даже размахивал своею шляпой.
— Уморился… Уф!
— Кажется, пора и устать.
— Да, ведь, время-то какое? Лето наше сиротское, вот и торопимся, как на пожар.
В нашем вагоне третьего класса ехала самая разнородная публика, и, конечно, у Василия Васильича сейчас же нашлись новые знакомые, а с одним он даже облобызался по-христиански из щеки в щёку. "Василь Васильич, друг, да тебя ли я вижу? Ах, андел ты мой". — "А вы это куда наклались, Захар Иваныч?" — "Да так, сам не знаю, куда еду, а увидел поезд и сял: дай, думаю, с добрым людям прокачусь". — "Знаем мы вас, как вы просто-то садитесь, Захар Иваныч; тоже не левою ногой сморкаемся", и т. д. Разговор идёт беглый, с прибаутками и наговорами, как на хорошей свадьбе, потому что сибиряк уж так устроен — любит завернуть красное словечко, а, главное, необходимо пошуметь. Если хотите, такая кричащая о себе деловитость смахивает на своего рода кокетство, но лично я люблю таких подвижных, говорливых и шумливых спутников, с которыми легко коротаются самые длинные переезды.
От Екатеринбурга до Невьянского завода около ста вёрст. Уральская железная дорога здесь идёт с юга на север по холмистой местности, которую перерезывают отроги недалёкого Урала. Там и сям по сторонам дороги расстилаются заросшие горные озёра. Сейчас на них растёт золотушная берёза и сосна-карлица. Издали вид на такие озёра довольно оригинальный: глаз легко различает лесистые острова, выступающие из озера, каменистые мысы, заливы и вообще всё очертание исчезнувшей береговой линии. Такое зарастание горных озёр — результат хищнического истребления леса. В будущем эти торфяники дадут массу горючего материала. Нужно заметить, что эти сто вёрст от Екатеринбурга до Невьянска поезд идёт по заводской даче, принадлежащей владельцам на мифическом посессионном праве: сначала идёт дача Верх-Исетских заводов, а затем Невьянских. Первая занимает площадь в 1 000 000 десятин, а вторая около 180 000. Как видите, дистанция огромного размера, но в последней лес истреблён окончательно, а в первой ещё истребляется, и нарастающие торфяники в своё время явятся единственным топливом для обеих дач.
О несметных богатствах Урала писано и переписано в достаточной степени, так что уральские сокровища сделались своего рода банальным выражением; но Урал не на всём протяжении богат в одинаковой степени, и есть уголки, которые даже среди несметных уральских богатств выделяются, как исключительно одарённые всеми благами. Именно по такой площади мы и ехали сейчас и чем ближе подвигались к Невьянску, тем оживлённее делалась развёртывавшаяся панорама. Прямо по сторонам дороги почти непрерывно тянулись золотые промыслы и мелькали живописные кучки старателей, золотопромывательные машины, глубокие выработки, желтевшие отвалы промытых песков и вообще полная картина местности, охваченной золотою лихорадкой. Особенно выделились Рудянка и Шуралинский завод, — в последнем даже спущен пруд, чтобы выработать золото на его дне. Невьянск является центром этой лихорадки.
В Рудянке к нам в вагон ввалилась целая толпа кожанов и простых деревенских баб. Народ всё такой крепкий, сыромятный, — сейчас видно, что кержаки, как называют на Урале старообрядцев. Главным действующим лицом был молодой парень с ястребиным носом и ястребиными глазами. Другие только провожали его. Меня заинтересовало, что парень в числе пожитков втащил отличный кожаный саквояж, который и поставил в уголок около себя.
— Так ты, Якунь, уж тово, мотри… — наговаривала какая-то старуха, оглядывая подозрительно всю публику; у ней были такие же ястребиные глаза. Дорога не близкая, так уж ты поберегайся… Тоже всякий народ попадает…
— Да уж будьте спокойны… Не впервой! — бойко отвечал парень.
Кожаны тоже дали путешественнику несколько хороших советов, и он отвечал им так же стереотипно. Видимо, что эта сцена родственного расставания происходила довольно часто, и все проделывали одну и ту же церемонию, как по нотам. В заключение Якунь снял свой кожан и начал кланяться в ноги поочерёдно всей провожавшей его родне.
— Родимая матушка, прости и благослови… — говорил он, кланяясь бабе с ястребиным лицом.
— Бог тебя простит, бог благословит… Мотри, Якунька, не обмиршись, а то лучше и глаза тебе не показывать домой… Лестовкой запорю…
Изнемогавшая дробь станционного колокола прекратила эту сцену, и Якунька опять мог залезать в свой кожан. Когда поезд тронулся, он собрал свои пожитки в одно место, — какой-то потник, вместо постели, выбойчатое одеяло и подушку, а сам сел наверх, как ястреб, точно боялся, что сейчас же кто-нибудь из публики посягнёт на его добро. Я напрасно старался припомнить, где видел это ястребиное лицо, а, между тем, оно было совсем знакомое.
— Да это Якунька из Токовой, едет с камнями в Париж на выставку, объяснил Василий Васильич, знавший всех и всё. — На нашей выставке в Екатеринбурге в кустарном отделе у него была своя витрина, — помните?
— Ах, да…
— И дошлый только народ — удивлялся Василий Васильич. — А дорогу им Самошиха показала… Она первая и в Москву, и в Петербург проникла с мурзинскими камнями, а за ней уж бросились другие, из соседних деревень. Будем в Мурзинке, так завернём и в Южакову к Самошихе в гости.
Нужно было видеть удивление Якуньки, когда Василий Васильич подошёл к нему и прямо спросил:
— В Париж, видно, на выставку едете?
Якунька остолбенел и только ворочал глазами.
— А ты как знаешь? — спросил он, наконец.
— Сорока на хвосте принесла… — шутил Василий Васильич. — Ведь, видно птицу по полёту! Из Токовой? Ну, вот видишь… С камнями тебе сейчас некуда ехать, потому что Нижегородская ярмарка ещё далёко, столичная публика по дачам разъехалась, — ну, некуда тебе, кроме как в Париж. Пронька Самошихин, ведь, ездил в Копенгаген на выставку?
— Это точно, Пронька был.
— Ну, так гладкой дороги. Кланяйся там нашим, как увидишь своих.
До станции минут десять ходу. Публика начинает торопливо собираться и вообще приходит в движение, потому что многие выходят в Невьянске. На время завод скрывается за леском.
— Сударыня, читали вы книгу "Об уме и познании", сочинение господина Ипполита Тэна? — спрашивает за моею спиной мужской голос.
— Нет, — отвечает молодой женский голос. — «Ниву» выписываем.
— "Нива" — это пустяки-с, сударыня… журнал, можно сказать, для девиц. Да… А я, знаете, когда прочитал книгу господина Тэна, то, можно сказать, прозрел. Всё теперь для меня ясно, как вот на ладони… Вот какие книги бывают, сударыня!
— Да я, пожалуй, и не пойму.
— Поймёте-с, потому так написано. Прочитали главу, непонятно, — ну, второй раз читайте, в третий, а потом уж всё как по маслу пойдёт.
— Вы мне запишите на бумажку, а потом я достану эту книжку, — отвечает женский голос.
— Да вы купите её, сударыня, книжку-то, и сейчас её в переплёт, а название я вам запишу.
Наступает пауза. Я оглядываюсь. За мной на лавочке сидит Захар Иваныч и быстро пишет на лоскутке бумаги название книги. Он в таких же охотничьих сапогах и кожане, как и мой Василий Васильич. Давеча я не обратил на него никакого внимания, а рассматривая сейчас внимательно, не вижу ничего особенного: не то прасол, не то гуртовщик, не то золотопромышленник из мелких. Лицо русское, широкое, бородастое, с носом луковицей и небольшими, быстрыми глазами.
Записывая название книги, он по-прикащичьи несколько раз брал карандаш в рот. «Сударыня», для которой всё это делалось, — молоденькая, миловидная купчиха, одетая по-городски.
— Вы, ведь, в гимназии обучались, так вам это должно прочитать, наставительно говорил Захар Иваныч, передвигая записку. — А мы учились на свои медные гроши и одним своим умом доходим до всего.
Василий Васильич с добродушною улыбкой наблюдал эту сцену и, отвечая на немой вопрос, объяснил:
— Не слыхали про Захара Иваныча? Нарядчик на промыслах… Большой чудак: всё мудрёные книги читает. Памятища у него невероятная… Представьте себе, что на прииске пятьсот рабочих, так он их всех по имени и по отчеству назовёт, да ещё и прозвища, у кого какие есть, тоже. За десять лет кто работал у него, всех в лицо узнает и назовёт. При расчётах тоже каждую копейку помнит: кому вперёд дано, за кем ещё старый долг, кому додать… Какая-то зверская память!..
Подходивший к Невьянску поезд лишил меня возможности познакомиться с интересным нарядчиком. Во всяком случае, как-то странно было слышать имя корифея европейской литературы именно от такого приискового кожана, и думаю, что едва ли на другой какой железной дороге можно услышать подобный разговор. Урал вообще богат самоучками и, в частности, начётниками.
Издали Невьянск походит на уездный городок и красиво пестреет на солнце своими белыми каменными домами, зелёными железными крышами и богатыми церквами. Картину портит только охватившая завод со всех сторон голая «степь», как на Урале называют всякое безлесное место.
— Тёпленькое местечко этот Невьянск, — говорит Василий Васильич, любуясь в окно. — Пятнадцать тысяч жителей, торговля… На всех хватит золота, и ещё от нас останется. Одним словом, место самое угодное. На башню слазим в Невьянске… Вон как она покосилась, голубушка, точно старушка. Любопытная штучка…