В дни счастья никто не превосходил ее веселостью и любезностью, как никто не превзошел ее мужеством и спокойствием в дни испытаний… Стендаль.
Артем не поверил бы прежде, что можно так сильно привязаться к женщине. Жизнь с Зоей обогатила его внутренний мир. Он часто задумывался над такими вещими, которые раньше и в голову не приходили. Зоя много читала, и ему интересно было знакомится с ее книгами, его увлекал ход ее мыслей, хотя порой они казались ему наивными. Но когда Зоя подходила к роялю, она сразу неизмеримо вырастала в его глазах. Он готов был часами слушать ее игру, наблюдать за стремительными тонкими пальцами.
Он был радистом, как и все радисты, влюбленным в свое дело, и Зоя разделяла его увлечение. Конфликты между ними бывали редко. Но бывали. Однажды, поспорив о чем-то с Артемом, Зоя заплакала. Он посмотрел на нее так, будто вместо жены перед ним вдруг оказалось какое-то неведомое существо. Она не услышала слов утешения, раскаяния. Он помрачнел.
— А я думал, ты не такая, как другие женщины. Ты ж мое чудо, я тебя в море нашел.
Зоя, всхлипывая, улыбнулась.
— Ото же лучше, — смягчился Артем. — Не плачь никогда. Ненавижу я слезы. Разлюблю тебя. А мне тебя разлюбить — все равно, что помереть…
Зоя никогда не была плаксой, и она скоро научилась обходиться без слез.
Да и плакать не было серьезных причин. Большое, настоящее горе, тяжкие слезы ищут уединения. А женщине, в сущности счастливой, нравится порыдать иногда у мужа на плече… Зоя подумала обо всем этом и решила, что Артем прав. Он всегда говорил ей правду, порою резкую и тяжелую для нее. И это закаляло ее еще несложившийся характер. Артем был старше, опытнее. Он обладал душою, сочетавшей большую лиричность с суровостью, и суровость эта граничила порою с грубостью. Он не выносил нытья, слабости — работа на Севере этого не терпит. Против грубости Зоя решительно восставала. Все остальное было для нее приемлемо.
Оставив в горящем доме свое счастье, зарыв в лесу маленькое тело сына, почти потеряв надежду найти мужа, Зоя отчаянно боролась с душившей ее невероятнейшей тоскою. Спасение было мыслимо только в работе, а рука заживала слишком медленно. Но чем больше одолевала Зою тоска, тем деятельнее она становилась. Она ухитрялась одной рукою мыть пол, взбиралась на лесенку, чтоб убрать паутину с потолка и пыль со стен, бегала за продуктами, стряпала обед. Полина наблюдала за ней с ужасом и восхищением. «Я б, наверно, повесилась на ее месте», — думала она. Зоя ощущала огромную потребность поговорить о муже, но обязательно с человеком, который хорошо знал его. Казалось, это в какой-то мере восполнит отсутствие Артема. Но она жила в чужом городе, где ни ее, ни Артема никто не знал. И она общалась тогда только с соседками: Полиной и Александрой Алексеевной.
Мечтательная Полина могла целыми днями сидеть на диване, либо читая, либо размышляя вслух или про себя. В ней, дочери рабочего, жило неведомо откуда пришедшее сибаритство. Настроение ее всегда оставалось минорным. Если причины грустить не было, Полина старалась отыскать ее. С приездом Зои она часто плакала о судьбе подруги. Она страдала от разлуки с мужем и часто говорила об этом. А если долго не было писем, ходила жалкая, растерянная, с распухшим от слез лицом. Она читала умные, сложные книги и глубоко задумывалась над прочитанным. Пианино молчало — Полина не прикасалась к нему с отъезда мужа. Зое мешала больная рука. Она с наслаждением поимпровизировала бы часок, другой.
Александра Алексеевна с любопытством наблюдала жизнь этих двух женщин. Она приехала с мужем и двумя детьми из Ленинграда, когда эвакуировался энский завод. Муж, поглощенный работой, почти не бывал дома. А если и бывал, то узнать об этом удавалось только, слушая, как покрикивает на него жена. В душе она глубоко уважала и крепко любила своего Петрушу, но, считая, что проявить эти чувства было бы непростительной слабостью, прикрывала их нарочито грубыми словами. Она любила спорить по каждому пустяку, хотя бы ей приходилось доказывать, что черное это белое и наоборот. Она ревновала мужа к парторгу (муж был начальником цеха) — веселой миловидной женщине; тщательно следила за своей внешностью, часто ходила в парикмахерскую.
Зои вполне поняла ее характер. На грубости она огрызалась, не избегала, подобно Полине, общества соседки, спорила с ней и часто переубеждала, чему немало удивлялась сама Александра Алексеевна.
Ее большие жилистые руки не знали отдыха. Дети — девочка пяти лет и мальчик семи — были чистенькими и довольно благонравными. Но она вечно либо ворчала, либо кричала на них. Больше всего она беспокоилась, чтобы мужу понравился обед, и если он не хвалил ее стряпни, украдкой плакала.
Ворчала она и на Зою — за пропавшую тряпку, или за то, что Димка намусорил на кухне, или за то, что Зои отказалась поесть ее супу. Ворчала просто по привычке. Мужество, с которым переживала Зоя свои горести, покорило эту простую женщину.
Зоя твердо решила — как только заживет рука, она пойдет на завод, туда, где делают оружие. И еще она решила, что пойдет не одна, а вместе с соседками.
Когда Софья Григорьевна сняла с ее руки повязку и сказала, что все в порядке, Зоя впервые за долгие месяцы почувствовала себя счастливой.
Вечером она долго беседовала с Александрой Алексеевной. Они сидели в темноте. Дети и бабушка — мать Александры Алексеевны — давно уснули. Спала и Полина.
— Детям худо будет, — спорила Александра Алексеевна, — мне самой дома сидеть опротивело, только бабка старая стала, не управится.
— Управится, — твердо обещала за бабку Зоя, — она вчера мне говорила, что отпустит тебя. У тебя, Алексеевна, руки золотые, ты сразу стахановкой станешь.
Женщина задумалась.
— Ох, скорее бы эта проклятая война окончилась, — с сердцем сказала она.
— Вот и окончится скорее, если все работать будем, ты пойми — оружие делать — руки нужны, а мы дома сидим. Эх, ты…
Презрение Зои было для Александры Алексеевны тяжким грузом.
Через несколько дней она сама затеяла прерванный разговор.
— Лидушку в ясли взяли бы, тогда мне спокойней будет. Как думаешь, возьмут?
— Возьмут, — пообещала Зоя.
— Мой тоже так говорит, — призналась Александра Алексеевна.
Полину Зоя и не думала агитировать. Просто она сказала:
— Завтра идем на завод с Александрой Алексеевной. Надеюсь, и ты перестанешь киснуть, делом займешься. Твой муж будет очень рад.
Полина и сама тяготилась бездельем. Нехватало воли преодолеть себя. Привычка к безделию — страшная привычка. Но Зоина решительность ее заразила.
В отдел кадров завода они явились втроем, серьезные, немного торжественные из-за волнения. Ни одна из них еще никогда не переступала заводского порога.
И вот они переступили его. В карманах лежат пропуска. Получены спецовки. Начинается новая жизнь.
Зоя прислонилась к стене. Ей казалось, кругом все вращается, и станки вот-вот сорвутся со своих мест. Шум моторов, лязганье железа, пронзительный визг не желающего покориться резцу металла — все это разом оглушило ее. Она посмотрела на подруг: Полина побледнела от волнения и растерянности, Александра Алексеевна оглядывалась со спокойным любопытством.
— Одни бабы в нашем цехе! — восхищенно кричала она Зое на ухо. — Управляются, а? Дот это бабы!
— Вон и мужчина идет, — возразила Полина, верная квартирной традиции поспорить с соседкой.
Плотный, седой человек приветливо поздоровался с ними.
— Ваш мастер — Николай Поликарпович, — сказал начальник цеха и скрылся в своей конторке.
«Теперь я хорошо понимаю, как чувствует себя баран перед новыми воротами», — подумала Зоя, когда Николай Поликарпович привел ее к станку, у которого работала длинноногая девушка с яркими, точно напомаженными губами, и велел присматриваться.
Голова у Зои кружилась, в ушах шумело. Но она старалась быть внимательной. Девушка спокойно дотрагивалась до каких-то рычажков, колесиков; станок подчинялся ей. Он, видимо, делал именно то, что заставляла его делать эта девушка.
Порою Зоя отрывалась от станка и оглядывала цех. Она видела много женщин. Маленький паренек по-хозяйски орудовал у станка; поодаль работала девочка-подросток с забавными тугими косичками. Ей было лет пятнадцать на вид.
«Эге, — подумала Зоя, — неужели я глупее этих ребятишек?» Ей не верилось, что она сможет когда-нибудь разобраться во всем этом бесчисленном количестве рычажков, винтиков, колесиков, приборов.
Девушка с дружелюбной улыбкой поглядела на Зою.
— Подойдите поближе, — пригласила она. Зоя подошла, но тут же инстинктивно отстранилась: вода брызгала, и стружки прыгали, как живые.
— Как ваше имя? — спросила Зоя, чтобы скрыть свое смущение.
— Я — Галина, а вы?
Она остановила станок, чтобы наладить его для новой детали. В состоянии покоя станок был менее загадочен. Работая, Галина объясняла своей ученице его основные детали. Потом она позвала ее с собой точить резцы. Зоя повеселела. Когда Галина вновь пустила станок, ей казалось, она начинает уже кое-что понимать. Но рабочий день вскоре закончился. Зоя уходила с сожалением, будто ее оторвали от интересной книги.
Домой они шли втроем. Свежевыпавший снег искрился под мигающими на ветру фонарями…
— Ну, как? — спросила Зоя у Полины.
— Не знаю, я право не знаю, может быть, сумею, а может…
— Ерунда! — отрезала Александра Алексеевна. — Что ты дура, что ли? Привыкнешь. А мне до чего интересно, — обернулась она к Зое. — Стружка вьется, ровно пляшет, резец так и точит, так и точит. Быстро все, ладно, глядишь — готова игрушка, следующую давай. Очень увлекательно. Это не обед варить — трудилась, возилась, а съели, и лет.
У ворот их с нетерпением поджидали Дима и Сергунька — сын Александры Алексеевны.
— Ну, как мамуля? — подскочил Димка.
— Я еще не работала, сыночка, только смотрела, приглядывалась.
— Вот бы мне с тобой, — вздохнул Димка. — Ну, идем скорее, я картошку сварил, простынет.
Он так аппетитно сказал — картошка, что Зое сразу захотелось есть. Они наперегонки помчались вверх по лестнице.
Прошло дня два, и Зое уже не приходило в голову сравнивать себя с бараном, а станок с новыми воротами. Она начала постигать его повадки, училась затачивать резцы. Полина тоже начала точить резцы, но чересчур залюбовалась яркими брызгами искр, рука сорвалась и она сильно ободрала палец. Дома Полина дала волю слезам.
— Какой из меня токарь, — всхлипывала она…
— Ты не дури, — строго сказала Александра Алексеевна. — Совестно, право. Подумайте, пальчик ободрала. На фронте больнее ранит.
— Тебя бы так, — огрызнулась Полина.
На другой день Зоя неожиданно оказалась один-на-один со станком.
— Работайте, — коротко сказал Николай Поликарпович. Незаметно, со стороны, он пристально наблюдал за ученицей. Зоя принялась налаживать станок. Вскоре она так увлеклась работой, что видела только свой станок. «Пора приручить этого зверя, — подбадривала она себя. — Эти даже к лучшему, что Галина заболела…» Так рассуждая про себя, она сделала необходимые приготовления, заточила резцы, укрепила их, с силой подвела заднюю бабку. Крах. Резцы сломались. Она едва не заплакала от досады, но прикусила губу и снова побежала точить. Вскоре станок заработал, и Зоя восторжествовала. Но не надолго. Она неверно заточила резцы и сразу же запорола деталь. Зоя похолодела. Потом ей стало жарко. Дрожащими руками она отвела бабку и услышала шаги мастера.
«Ох, и разозлится, — подумала Зоя. — Шуточки, что натворила». Но она встретила дружелюбный, смеющийся взгляд.
— Запорола?
— Запорола, Николай Поликарпович.
Он внимательно осмотрел и станок, и деталь — так осматривает врач интересного пациента — и успокоил ученицу.
— Дело поправимое. Молодец, смело берешься.
Зоя расцвела от похвалы. Он объяснил кое-что, посоветовал настроить станок по уже готовой детали и снова ушел.
Она провозилась почти три часа, но теперь уже все сделала, как надо. Позже, когда на настройку стало уходить не больше десяти минут, она с улыбкой вспоминала этот день. Но тогда, ох, как она тогда измучилась. Зоя с ненавистью смотрела на свои неумелые, дрожащие пальцы. Ей удалось выточить всего пятнадцать деталей. А норма была сто! Да еще из этих пятнадцати половина оказалась браком. Однако Николай Поликарпович был доволен Зоей.
Прошел день, другой, и все пошло иначе. Руки не дрожали, станок был послушен. Она сделала тридцать штук, почти без брака. На пятый день Зоя выполнила норму и не дала ни одной штуки брака. Станок стал понятным, близким существом. И была одна страсть, одно желание — делать больше, как можно больше, обогнать подруг, обогнать всех в цехе. Это напоминало азарт спортсмена или охотника. Жить стало куда интересней.
Полина и Александра Алексеевна тоже работали самостоятельно и догоняли Зою. Дима и Сергунька каждый день спорили, чья мама сегодня сработает лучше, и чтоб скорее узнать, кто выиграл спор, заранее бежали к заводу.
Они работали обычно все в одной смене. Очень трудно было ночью, сон одолевал беспощадно.
По утрам, когда надо было итти в первую смену, Зою и Полину поднимала Александра Алексеевна.
— Барыни-засони, довольно нежиться, чайник убежал! — гремела она.
Александра Алексеевна, как и прежде, поражала Зою своей неутомимостью. Она вставала раньше всех и для всех кипятила чай. Она бегала за хлебом, за продуктами, на базар за картошкой. Бабушке оставалось только сварить обед. Высокая, худая, ловкая, Александра Алексеевна не знала и не хотела знать, что такое отдых. Зоя завидовала ей. Первые недели она с таким трудом подымалась по утрам с постели, тело ныло от вчерашней усталости, в комнате было холодно, за окном черно…
Гимнастика, испытанное лекарство от сонливости и хандры, действовала теперь особенно спасительно. Димка придумывал разные замысловатые упражнения — он был домашним инструктором физкультуры. Зоя, Сергунька и Лидочка подчинялись ему беспрекословно. Полина клялась, что летом она обязательно будет делать вместе с ними гимнастику и даже сошьет специальные трусики…
Чем больших успехов добивалась Зоя на заводе, тем менее достаточными они ей казались. Она попросила секретаря заводского комсомола Мирру хотя бы немного заняться с ней теорией. Мирра часто бывала в цехе, она работала в конструкторском бюро завода. Зоя изучала с ней технологию металла, заправку резцов, училась читать чертежи. Дома она рассказывала обо всем этом своим соседкам. Она все еще сильно уставала, но к ней пришел теперь хороший сон, она обрела свою обычную бодрость, и Полина восхищалась ею. Она не замечала, какие перемены претерпела сама. Не то ей пришлось бы восхищаться и собой, своими энергичными, уверенными движениями, своей новой, решительной походкой, похудевшей и поскладневшей фигурой. Она научилась работать, и даже Александра Алексеевна стала относиться к своей квартирной хозяйке с некоторым уважением.
Как-то Александра Алексеевна купила три билета в театр и пригласила Полину с Зоей. Зоя не пошла. Надо было починить белье, у Димки совершенно изодралась рубашонка. Она не сказала подругам истинной причины — ей нужно было побыть одной. Именно в тот вечер она ощущала огромную потребность в одиночестве. По радио должны были передавать новую симфонию известного композитора-ленинградца. Ей хотелось побыть наедине с большой, настоящей музыкой, омыть в ней изболевшуюся душу. Дима спал. Сидя у стола с работой в руках, она жадно слушала милую, светлую песню скрипок и вспоминала свою жизнь с Артемам, димкино раннее детство, забавные шалости Мишука… Резкие звуки барабана тревогой отдались в ее сердце. Она почуяла в мгновенно вскипевшей, забушевавшей музыке страшную тему войны. Бушевал оркестр, и бурей наполнилась комната. Зоя скомкала свое рукоделие. Широко раскрыв глаза, она подалась вперед, будто собралась бежать куда-то от этого ужаса, от этого налетевшего на сиявшую летним днем благоухающую землю, шквала войны, страшного хаоса, неумолимого, губительного…
Ей стало страшно, захотелось выключить репродуктор, но она замерла перед ним с поднятой рукой. Оркестр заиграл реквием. Он притих. Он говорил шопотом скрипок о великой, неутешной скорби. У Зон выступили на глазах слезы. Ей представились люди, молодые, светлые, что шли, что летели навстречу смерти, глядя ей прямо в глаза. Их нет больше. И ее Артема тоже нет. Осталась вот эта музыка — скорбная, прекрасная музыка…
Она в изнеможении опустилась на стул. Слезы лились но лицу. Она слышала, как рыдает фагот, и не замечала своих слез. Она плакала впервые за эти страшные, тяжкие полгода. И когда в оркестре вновь возникла мужественная песня жизни, Зоя легла головой на стол и разрыдалась еще сильнее, по-детски закрыв ладонями лицо.
Так она и уснула в слезах, у стола, уронив на пол димкину рубашонку.