Повесть

I.

На самом конце маленького древнего немецкого городка, там, где его последняя уличка круто поднимается в гору, стоял женский монастырь. Это здание имело мрачный, неприветливый вид со своими провалившимися окнами, пронзительно визжащими флюгарками и стаями кружащихся над его крышей галок. Стены его поросли травой, а над сводом ворот вырос целый лесок из кустарника. Как два старых верных товарища, стояли, опираясь друг на друга, монастырь и остаток прежнего городского вала. Такое соседство было очень выгодно для монастыря, так как городская стена была сооружена из толстого крепкого камня и была засыпана слоем земли, совершенно скрывавшим ее каменный остов; на этой стене устроили большую цветочную клумбу. Едва заметная тропинка вилась поперек ее. По краям пышным венком цвела белая гвоздика, а дальше возвышали свои нежные головки лилии и скромные фиалки. Ярко-красная земляника выглядывала из зелени листьев, смешиваясь с зеленью дикого плюща, вьющегося по стене. За стеной находился прежний монастырский сад, превратившийся теперь в густо заросший травой луг, на котором несколько коз находили себе скудный корм. Сплошной непроницаемой стеной разросшийся орешник и сирень окружали маленький садик на валу. Весною сирень свешивалась белыми и лиловыми цветочными кистями над единственной скамейкой сада, а старое каштановое дерево простирала над нею свои ветви, которые достигали до самой улицы с рядом убогих домишек.

Вряд ли кому-нибудь пришла бы мысль посетить эту отдаленную и малопривлекательную часть города, если бы рядом с монастырем не находилась церковь – памятник старины. Народная фантазия окружила ее всевозможными легендами и преданиями, которые свили себе прочное гнездо в ее высоких башнях. Давно не совершалось там богослужения, давно умолкли под ее сводами голоса монахинь, певших гимны и псалмы. Потух священный огонь, разломанный орган валялся на полу, а над покинутым алтарем кружились ласточки и летучие мыши. Чудные старинные надгробные памятники над отошедшими в вечность предками покрылись толстым слоем пыли. Только колокола по-прежнему оглашали по воскресеньям окрестности протяжным звоном. Но эти звуки не привлекали больше богомольцев.

Монастырь давно утратил свое первоначальное значение. Могучее слово Лютера обратило весь город в новую веру, и католический монастырь прекратил свое существование со смертью последней из монахинь; тогда его здание перешло в собственность города, и он превратил его в убежище для беднейшего населения городка. С того времени за решетчатыми окнами вместо бледных, истощенных молитвой и постом лиц монахинь стали выглядывать бородатые физиономии или головы матерей, склоненных над работой. На каменных плитах двора, где прежде неслышной походкой скользили благочестивые инокини, теперь резвилась толпа ободранных, шаловливых ребятишек.

Кроме цветущего садика, в этом старом доме был еще уголок, где глаз, утомленный всеми собранными здесь человеческими страданиями и невзгодами, мог отдохнуть. В конце дома, прилегающего к стене, весело выглядывали четыре чисто вымытых окна с белыми занавесками; последнее из них выходило прямо в садик и могло служить удобным сообщением с ним. От этого окна к стволу толстого каштана была протянута веревка с навешанным на ней тонким бельем. Высокая женская фигура постоянно то входила, то выходила из этого окна, чтобы снять или развесить белье. Это была старая дева Гартман.

Ее настоящее имя было Сусанна, но в городе с давних пор она была известна под именем «Стрекозы»; это прозвище так утвердилось за старой девой, что многие даже не знали ее настоящего имени. Ее прозвали «Стрекозой» не из-за яркости ее красок или легкой грации, нет, в шестьдесят лет трудно найти эти качества! Ее прозвали так за ее шмыгающую, боязливую походку, которой она торопливо пробиралась по улицам городка. Она скорее походила на летучую мышь со своим заостренным тонким носом, землистым цветом лица и большими тусклыми глазами, которые испуганно смотрели из-под нависших тонких век.

Сусанна Гартман была дочерью бедного сапожника. Отец воспитывал ее и ее брата, который был старше ее, в строгих правилах благочестия; он не мечтал об особенно блестящей будущности для своих детей; он желал только, чтобы со временем дочь честным трудом зарабатывала свой хлеб, а сын Лебсрехт продолжал его ремесло сапожника. Скромная, кроткая Сусанна вполне довольствовалась планами отца относительно своей будущности, ее кругозор не шел за пределы тесной комнатки сапожника. Но ее богато одаренный брат не удовлетворился такой жизнью. У него было влечение к духовному званию, и усидчивым трудом и лишениями он добился степени кандидата богословия. Он уже произносил превосходные проповеди при громадном стечении слушателей в своем родном городке, но надломленные трудом силы не выдержали, и чахотка свела его в преждевременную могилу. Горько оплакивала Сусанна своего любимого брата, которому она поклонялась как какому-то высшему существу; но она не могла вполне предаваться отчаянию – на ее руках была младшая сестра.

Этот ребенок появился на свет, когда Лебсрехт уже кончал курс, а Сусанну городские кумушки уже называли «старой девой». Запоздалый, непрошенный аист постучал в дверь жилища сапожника и принес прелестную девочку. Можно было подумать, что он ошибся и принял убогую комнату за богатые чертоги. На грубом холсте подушки в старой скромной колыбели лежала, словно маленькая принцесса, маленькая девочка, совершенно непохожая на остальных членов некрасивой семьи сапожника. Ее ослепительно белое личико окружали золотистые кудри, а чудные голубые глазки были редкой красоты.

Малютка сразу стала общей любимицей в семье. Мать, дав ей жизнь, сама умерла, и Сусанна окружала девочку самым нежным материнским уходом. Теперь она появлялась на улице с чисто одетым красивым ребенком на руках; даже прохожие останавливались, любуясь прелестной белокурой головкой девочки.

Вскоре вслед за Лебсрехтом скончался и отец. Тогда Сусанна с сестрой переселилась в предоставленную ей городом квартирку в старом монастыре и стала зарабатывать свой хлеб стиркой белья. Все ее имущество состояло из скромного скарба, унаследованного от родителей, и пары трудолюбивых рук. У нее было только одно сокровище, с которым она ни за что на свете не согласилась бы расстаться; это был красивый стеклянный шкаф с зелеными занавесками. В нем хранились книги ее покойного брата. Сами по себе эти книги не имели для Сусанны никакого значения, так как она не понимала написанного в них, но они были дороги ей, как память о дорогом умершем. Сусанна помнила, с какой любовью он, отказывая себе во всем, приобретал произведения того или другого писателя, с каким восторгом перелистывал этих горячо любимых друзей, отмечал своей рукой особенно замечательные места, как бережно хранил их. Теперь этот шкаф с книгами был святыней Сусанны, и она скорее согласилась бы умереть с голода, чем отдать эти сокровища. Соседи, не понимавшие ее чувств, советовали ей продать весь этот «хлам», чем выводили из себя обыкновенно кроткую и невозмутимую «Стрекозу».

С тех пор Сусанна жила только своей работой, поглощенная заботами о маленькой Магдалине. В течение этого времени девочка превратилась в замечательно красивую девушку, и «Стрекоза», любуясь ею, нередко представляла себе сестру женою какого-нибудь такого же красивого ремесленника или обывателя их городка. Но жестокая судьба и молодое любящее сердце не справлялись с планами материнской любви; мечты бедной Сусанны вскоре разбились, и она поневоле должна была помириться с суровой действительностью.

Близ городка, где разыгралась эта маленькая история, жила в своем замке вдовствующая графиня. Она была большой любительницей искусств; в числе других художников у нее работал итальянский скульптор. Вот этот-то неаполитанец и разбил все мечты Сусанны о будущности ее сестры. Это был красивый юноша с пламенными темными глазами и черными, как смоль вьющимися, непокорными волосами. Однажды он увидел белокурую Магдалину Гартман, когда она с корзиной белья на голове проходила по саду замка. С этой минуты в его пылком сердце загорелась страстная любовь к красавице, и после нескольких встреч в тенистой липовой аллее графского парка он признался ей в своем чувстве. Магдалина не могла устоять перед ним и дала ему слово последовать за ним в его далекую чудную родину.

Как громом поразило бедную «Стрекозу» решение сестры. Никакие просьбы и мольбы не могли поколебать девушку, которая говорила, что не переживет разлуки с любимым человеком. Через несколько месяцев скромно совершился обряд венчания скульптора Береальдо с белокурой красавицей; Магдалина навсегда покинула свою родину и последовала за мужем в его страну.

Прошло четырнадцать лет, в продолжение которых одинокая Сусанна исправно получала письма из Италии от сестры. Они передавали ей и горести, и радости Магдалины и ее мужа. Но вот на пятнадцатом году она однажды получила из Неаполя толстый конверт, надписанный чужой, незнакомой рукой. Когда она вскрыла конверт, из него выпало маленькое письмо, написанное рукой сестры. Она, чувствуя приближение смерти, умоляла Сусанну позаботиться об ее единственной дочери. В том же конверте «Стрекоза» нашла письмо от городского совета Неаполя, которое извещало ее, что скульптор Джузеппо Береальдо и его супруга оба скончались от горячки, оставив восьмилетнюю дочь круглой сиротой. Дальше сообщалось, что один из друзей покойного доставит сироту до Вены, где родные, если не желают, чтобы ребенок был отдан в приют, должны взять его. Тут же упоминалось, что родители умерли, не оставив никаких средств ребенку.

Получив это известие, бедная «Стрекоза» залилась горькими слезами; но скоро она оправилась от первого удара и проявила даже несвойственные ей энергию и распорядительность. Она достала из своей так называемой сокровищницы бережно завернутые в вату серьги покойной матери и свои собственные, полученные ею в день конфирмации, прибавила к ним массивные серебряные часы отца, дюжину серебряных пуговиц с его жилета и отнесла все это к золотых дел мастеру. Затем дрожащей рукой, со слезами на глазах, она достала из заветного шкафа – не книгу – нет, а сверток белой бумаги, на которой крупными буквами, малограмотной, неуверенной рукой было написано: «Я желаю быть похороненной на эти деньги; прошу также, чтобы на моей могиле поставили памятник с надписью: «Девица Сусанна Гартман». Там хранились тридцать серебряных, блестящих монет. Вместе с вырученными от продажи золотых вещей деньгами они составили семьдесят пять талеров.

И вот в одно прекрасное утро жители монастыря с удивлением увидели вместо ситцевых занавесок на окнах листы синей бумаги; цветы, стоявшие на подоконниках, тоже исчезли. «Стрекоза» уехала в Вену за дочерью своей умершей сестры. Она отсутствовала целых три недели, потом снова появилась на монастырском дворе, вернувшись так же неслышно и незаметно, как и исчезла три недели тому назад. Все жильцы, начиная от мала до велика, высыпали из своих квартир, окружили вошедшую, осыпая ее расспросами. Сусанна была очень неразговорчива по природе, и вместо ответа указала на маленькую девочку, которая боязливо жалась за нею, стараясь спрятаться в ее юбку.

Это было необыкновенно странное маленькое существо, настоящий цыганенок. Казалось совершенно невероятным, чтобы белоснежная красавица Магдалина могла произвести на свет такое черное, смуглое существо. Соседи, глядя на девочку, вполголоса говорили между собой, что «Стрекозу» наверно обманули, что это – не дочь ее сестры, а какой-нибудь подкидыш, которого надо опасаться. Сама «Стрекоза» тоже со смущением поглядывала на смуглое лицо ребенка с довольно крупным носом, с массой непокорных черных волос, падавших на низкий лоб. Она, конечно, не разделяла опасений соседей, так как ребенок походил на своего отца: те же глубокие, выразительно горящие глаза под дугами широких, резко очерченных черных бровей, придававших лицу девочки какое-то не детское выражение.

Через несколько дней, употребленных на то, чтобы привести племянницу в приличный и опрятный вид, Сусанна повела ее в школу. Первое знакомство было не совсем удачно. При обращении к ней учителя девочка судорожно схватилась за руку тетки и спрятала голову под ее накидку. Никакие увещания и просьбы тетки и учителя не трогали ее, она только еще глубже скрывалась в складках платья старушки, пока, наконец, учитель, потеряв терпение, насильно не вытащил ее из-под накидки. Весь класс разразился громким хохотом: старательно припомаженные теткой непослушные волосы ребенка уморительно торчали теперь во все стороны. Девочка принялась отчаянно кричать, так что учитель, весь красный от злости, зажал уши, а бедная «Стрекоза» задрожала всем телом от страха.

Весь класс прозвал новую ученицу «цыганенком». Это прозвище злило девочку, она сжимала зубы от злости и топала ногами. Когда, после классов, она возвращалась домой, то целая толпа школьников бежала за нею с криком и смехом; спасаясь от них, девочка, как затравленный зверек, карабкалась на какой-нибудь высокий камень, закрывала лицо худенькими ручками и стояла совершенно неподвижно. Шалуны дергали ее за платье, обливали водой, а она все не трогалась с места, и только быстро вздымавшаяся грудь выдавала ее волнение. Наконец кто-нибудь из прохожих освобождал ее от мучителей и прогонял их по домам. Со стороны учителей девочка тоже не встречала защиты. Они не чувствовали симпатии к этому странному существу. Когда к ней обращались с вопросом, она дико смотрела на спрашивающего, и только угрозами и строгостью можно было добиться от нее ответа. Правда, ее ответы поражали быстрым понимаем пройденного в классе и доказывали блестящие способности и память, но ее резкий, неприятный выговор и жесты, которыми она сопровождала свои ответы, вызывали хохот в классе.

II.

Прошло около двенадцати лет с того памятного дня, когда маленькая сирота покинула родной край и переступила порог скромной квартиры своей тетки. Здесь собственно и начинается наш рассказ.

Был Троицын день. Большой колокол могучим, протяжным звоном оглашал окрестность. На узкой уличке, идущей к монастырю, показалась фигура незнакомого молодого человека. Очевидно, незнакомца привлек сюда этот благовест, и он стоял, охваченный красотой этих гармоничных звуков. Две старушки, одетые по праздничному, направлялись к церкви и, проходя мимо незнакомца, поклонились ему. Из окошек высунулось несколько любопытных голов, женщины оставили свой кофе, чтобы посмотреть на странного незнакомца. Однако молодой человек не замечал возбуждаемого им любопытства, он не отрывал взора от башни, с которой неслись волнообразные звуки колокола. Он медленно направился к садику на городской стене. Там, в тени каштанового дерева, скрываясь от жгучих лучей солнца, он неподвижно внимал этим звукам. Но вот легкое дуновение ветерка принесло к его ногам листок бумаги, очевидно снесенный со стены, и в ту же минуту мимо него, как тень, неслышно промелькнула женская фигура и скрылась в открытом окне. Он успел заметить красивое очертание головы с массой черных волос, красивую обнаженную руку, которая захлопнула за собою окно; в этом движении было столько грации, а фигура, скрытая за окном, была так стройна и гибка, что восторг выразился на лице молодого незнакомца, и он жадно не отрывал взора от ряда окон с белыми занавесками; но теперь он видел за ними только острый профиль «Стрекозы» с очками на носу, склоненный над своим молитвенником.

Молодой человек поднял листок бумаги, лежавший у его ног. На нем смелой рукой была набросана карандашом женская головка со светло-золотистыми волосами, чисто немецкого типа, но в неаполитанском головном уборе. Очевидно, этот листок порывом ветра снесло с каменного стола наверху стены; там, на этом столе, еще лежали разные бумаги и книги. И этот импровизированный садик на стене, наполненный сладким ароматом цветов, над которыми кружились пестрые бабочки и жужжали трудолюбивые пчелки, и эти книги, говорящие о высшем умственном развитии – все здесь казалось каким-то сказочным мирком среди окружающих его убогих, полуразвалившихся домиков.

Колокол, пред тем как смолкнуть, звучал все громче. Незнакомец опять посмотрел на колокольню. Теперь в узком отверстии башни он увидел ту же женскую фигуру, которая за минуту пред тем промелькнула мимо него. Быстрыми шагами, обогнув монастырь и церковь, он стал подниматься по ветхим ступеням лестницы на колокольню. Дойдя до верха, он остановился: пред ним на подоконнике, со сложенными на коленях руками, сидела поразившая его молодая девушка. Овальное окно с резными украшениями составляло как бы раму; на темно-синем фоне неба, сливавшегося на горизонте с нежно-фиолетовыми очертаниями гор, вырисовывался правильный профиль безупречной чистоты линий, одухотворенный чудным выражением.

Взгляд незнакомца словно магнетизировал девушку, так как она вдруг повернула голову в его сторону. Взоры ее широко открытых черных глаз остановились на минуту на нем с таким выражением, словно он явился из царства теней; она порывисто вскочила с окна и, закрыв лицо руками, заметалась между гудящим колоколом и стеной; казалось, она в своем смятении ударится о колокол и разобьется. К ней подбежал старик и, схватив ее за руки и стараясь покрыть своим голосом звон, громко крикнул ей что-то в самое ухо. Она вырвалась от него и, отвернувшись от незнакомца, с быстротою молнии сбежала с лестницы и скрылась в царившем там мраке.

Воздух потрясали последние могучие удары колокола; вскоре они перешли в более слабые, неправильные звуки, затем и эти последние легким шепотом пронеслись в воздухе и замерли. Печально и безмолвно висели теперь колокола с подвязанными языками. Долго еще после того, как они умолкают, все кажется, что из них исходит невидимая жизнь, точно души замерших звуков стучатся в человеческие сердца.

Звонари между тем спускались с колокольни, надевая на ходу свои сюртуки. Старик, только что говоривший с девушкой, почтительно обнажил свою убеленную сединами голову пред незнакомцем и добродушно улыбаясь, спросил:

– Чем это вы, господин, так обидели Линочку, что она убежала как потерянная? Ее чуть не убил колокол!

– Разве я, Яков, похож на страшного преследователя? – со смехом сказал молодой человек.

– Как? Вы знаете меня? – удивился старик, пристально вглядываясь в лицо незнакомца и прикрывая ладонью глаза от яркого света, чтобы лучше рассмотреть его.

– Значит, я лучше помню своих старых друзей, чем вы. Разве я могу забыть человека, который прощал все мои детские шалости, который тряс для меня яблони, сажал меня с собой на лошадь, когда ездил на реку купать ее? – и, говоря это, молодой человек ласково протянул старику руку.

– Боже мой! – воскликнул тот. – Можно ли стать таким слепым! Ох, старость, старость!… Вот неожиданная радость! Не думал, что мне приведется на старости лет увидеть молодого господина Вернера! Какой вы стали высокий да красивый!… Ах, если бы ваша покойница – матушка могла теперь полюбоваться вами!… Разве вы теперь в наших краях будете жить?

– Пока да, думаю пожить здесь. А скажите-ка мне, кто была эта девушка, которая сидела здесь на окне?

– Это – Линочка, племянница нашей «Стрекозы».

– Что? Неужели это – «цыганенок»?

– Вы еще помните это?! Да, злые ребятишки так окрестили Линочку. Но из этого «цыганенка» вышла прекрасивая девушка. Люди не замечают ее красоты, потому что она все прячется ото всех, да в бедной одежде красота и незаметна. У нас находятся даже такие глупцы, которые говорят, что у нее в голове не совсем все в порядке. Правда, она заводит такие речи, что наш брат и не понимает ее, но это не значит, что она – сумасшедшая. Знаете, – продолжал старик, проведя большой мозолистой рукой по глазам, – ведь она, бедняжка, росла круглой сиротой, без отца, без матери. Бывало прежде, когда она заходила ко мне на колокольню, я вовсе не замечал ее, – так тихо сидела она себе в уголке. Но однажды я увидел, как она приложила свою головку к колоколу, который только что отзвонил, и гладила и ласкала его, словно любимого человека. Это очень тронуло меня. Я подошел к Лине и заговорил; она со страхом посмотрела на меня и как испуганная кошка, со всех ног бросилась вниз по лестнице. Потом она понемногу привыкла ко мне, и мы стали друзьями. По воскресеньям жена приносит мне сюда мой кофе, и мы пьем его вместе с девочкой.

– Значит, сегодня я помешал вам и расстроил ваше питье кофе? По-видимому, девушка больше не вернется? – сказал Вернер, выглядывая из окна башни вниз.

Глубоко внизу лежал садик, кругом была полная тишина; все живое спасалось от палящих лучей за каменные стены.

– Да, я тоже так думаю, что она больше не придет сюда: она слишком испугалась; только хотел бы я знать, чего именно она так перепугалась? Правда, она сторониться людей, но делает это обыкновенно незаметно. Не знаю, что с нею сегодня приключилось? У вас, господин Вернер, вовсе не страшный вид, – и с этими словами старик оглядел необыкновенно красивую и величественную фигуру молодого человека.

Вернер вынул из бумажника найденный рисунок карандашом и показал его Якову.

– Ах, это – покойная мать Линочки, она нарисовала ее на память, – сказал старик.

– Как? Неужели это нарисовала эта девушка? – воскликнул Вернер.

– Да, она отлично рисует. Она мне раз говорит: «Сядь-ка сюда, Яков! Вот луч солнца как раз падает на твою голову, я хочу тебя так нарисовать». Не прошло и четверти часа, как я вышел на бумаге, да так похоже, что даже все узнают, что это – я. Здесь, в монастыре, много лет жил старый художник; прежде он имел много работы, но потом просто вышел из моды и господа больше не давали ему заказов; так вот этот художник заметил, что у Линочки имеется талант к живописи; он показал ей, как надо писать картины, и вскоре она стала помогать ему разрисовывать пригласительные билеты на крестины или на похороны. Года два тому назад старый художник умер, его заказчики перешли к Линочке, и она теперь зарабатывает этим порядочные деньги.

Беседуя таким образом с Вернером, старый Яков закрыл несколько слуховых окон на башне, смахнул со своего сюртука и шапки пыль, вздымавшуюся при каждом шаге наверху, и спустился вместе с молодым человеком вниз. Разговаривая, они прошли несколько улиц и, наконец, остановились пред большим, довольно мрачным домом: это был дом Вернера.

– Знаешь что, дорогой Яков, ты теперь стал слишком стар, чтобы ездить верхом на купать лошадей; трясти яблони я могу сам – как видишь, у меня довольно сильные руки, но мне нужен мужской надзор за домом и садом, мне хочется иметь подле себя верное, честное лицо, которое мне напоминало бы мое счастливое детство. Если это устраивает тебя, старина, то переезжай со своей женой в мой надворный флигель. Я рад, что могу позаботиться о твоей старости. Тебе не воспрещается по-прежнему по воскресеньям посещать свою колокольню и со своей любимицей пить кофе в башне!

Яков смотрел на молодого человека и не верил своему счастью. Он был как во сне, и, схватив руку Вернера, бессвязно лепетал:

– Хочу ли я? Да с большой радостью! Только пустите меня скорее домой! Моя старуха от радости до потолка подпрыгнет, если ей это позволят ее старые ноги, и старик опрометью побежал по улице.

Вернер позвонил. У окна появилась немолодая дама в туго накрахмаленном белом чепце, с высокомерным выражением лица. Голова быстро скрылась и вслед затем, тяжело скрипя, открылись массивные, тяжелые ворота, какие бывают в старинных богатых домах.

Молодой Вернер был единственным сыном очень состоятельных и знатных родителей. Уже на пятнадцатом году он лишился их. Старый дядя, духовного звания, живший в отдаленном городе, сделался его опекуном и взял мальчика к себе. Там он получил превосходное воспитание. По окончании курса в университете, он отправился в Италию. У него был большой талант к живописи, и благодаря независимому состоянию он мог всецело посвятить себя искусству. Но после шестилетнего пребывания в чужой стране им овладела тоска по родине, и он вернулся обратно в Германию в свой родной городок, где провел счастливое детство, окруженный любовью и заботами матери.

В его отцовском доме во время его отсутствия проживала старая тетка – вдова; она поддерживала порядок, так что когда он вернулся, то нашел все, как было, только недоставало нежных материнских объятий и любовно смотревших на него глаз: они угасли и закрылись навеки.

III.

Чтобы попасть в квартиру «Стрекозы», надо было пройти через темный, с развалившимися постройками двор монастыря. Во флигеле направо была дверь с остатками красивой резьбы. В ней недоставало нескольких досок, и эти зияющие щели плохо гармонировали с огромным тяжелым замком и железными оковами, которые казались несокрушимыми. Эта дверь вела в погреб со сводами, в конце которого была кривая, головоломная лестница, которая, наконец, приводила в верхний этаж, где жила «Стрекоза» со своей племянницей. Однако, раз попав в их, хотя и тесную, но уютную квартирку, каждый забывал этот неприятный вход. Здесь все было светло и опрятно. Громадная кафельная печь, мебель из белого соснового дерева, чистые занавески на окнах – все имело приветливый вид.

У открытого окна с видом на вал сидела Магдалина. Пред нею стояла корзина с только что выглаженным бельем; наперсток на пальце и кусок полотна на коленях доказывали, что девушка занята починкой белья. Но иголка не двигалась в ее пальцах. Нельзя было не залюбоваться благородной красотой этой девушки, ее гордой осанкой, выразительным лбом над чудными глазами. Старомодный шкаф со стеклянными дверцами и зелеными занавесками был открыт. Книги теперь не стояли такими правильными рядами, как прежде, – время наложило на них свой отпечаток; видно было, что чья-то нервная рука под впечатлением быстрой мысли часто вынимала то одну, то другую из них и в беспорядке откладывала книгу обратно, но не на прежнее место.

Странно было видеть здесь, в этом отрезанном от всего мира уголке, эти произведения великих авторов, пред которыми преклоняется свет. Однако это объяснялось тем, что старый художник, занимавшийся с Магдалиной живописью, был разносторонне образованным человеком. Он первый обратил внимание девушки на эти сокровища, сокрытые в старом шкафу. Под его опытным руководством ее пытливый, пылкий ум усваивал прочитанное. Длинные зимние вечера незаметно проходили за чтением вслух под монотонный аккомпанемент прялки старушки. Магдалина жадно слушала чтение художника, он разъяснял ей непонятные места прочитанного. Этот непризнанный, забытый талантливый артист желчно относился ко многим явлениям общественной жизни и с горькой иронией говорил о богатстве и знатности, подчеркивая смешные стороны людей. Его слова встречали восприимчивую почву в сердце девушки и приносили плоды в этом горячем, чувствительном молодом уме, который, несмотря на молодость, уже много страдал от людской несправедливости. Таким образом, старик вводил девушку в мир высоких идеалов чтением великих писателей и в то же время развивал в ее сердце глубокое недоверие к людям и недовольство – качества, которые она, помимо влияния озлобленного неудачника, вынесла из собственного тяжелого одинокого детства.

Магдалина прислонила голову к оконной раме и так углубилась в свои мысли, что не заметила, как маленький листик с виноградной лозы влетел в комнату и запутался в ее волосах; не заметила она также своего любимца – дерзкого воробья, который у самого ее плеча требовал крошек хлеба. Ее взгляд был мечтательно устремлен вдаль. На коленях лежала исписанная тетрадь. Это были стихи, написанные рукой покойного Лебсрехта. В них звучали глубокая скорбь и вместе покорность судьбе. На пожелтевшем от времени листке стояло: «Фридерике».

Скрип шагов на лестнице вернул девушку к действительности. Она поспешила навстречу тетке, сняла с нее накидку, повесила ее на гвоздь, придвинула ей кресло покойного отца и подала ей кофе. «Стрекоза» любовно следила за движениями племянницы, но какая то недовольная складка лежала на ее кротком лице. Наконец она обратилась к Магдалине:

– Я только что встретила госпожу Шмидт. Она хотела передать мне деньги, которые ты отказалась взять от нее. Конечно, хорошо делиться с неимущим, мой покойный отец часто повторял мне это, и хотя, когда мы терпели нужду, никто не делился с нами, но я не забывала этих слов Священного Писания и всю свою жизнь по мере возможности исполняла их. Но все имеет границы… Ты целый день проработала, разрисовывая ленты для покойного ребенка Шмидт, нарисовала такие чудные розы, каких не делаешь и для богатых, и вдруг теперь отказываешься взять за эту работу деньги! Для нас это – большие деньги, и, право не стоило так трудиться: душа этого ребенка вошла бы в Царствие Небесное и без этого украшения, довольствовавшись букетиком полевых цветов, который мать положила бы на гробик вместо рисованных цветов и изречений на белой атласной ленте.

– Тетя, я не хочу думать, что вы говорите серьезно! – горячо возразила девушка, и ее кроткие черты приняли строгое выражение. – Разве вы не знаете, как отчаивалась, как рыдала несчастная мать, когда Бог взял ее девочку, единственную радость и утешение ее жизни? Разве нам не отрадно отдать последний долг, воздать почести дорогому умершему пред вечной разлукой с ним? Разве не служит для нас утешением возможность выразить последнюю ласку и заботу отошедшему в иной мир, и неужели бедная мать должна лишить себя этого утешения только потому, что она бедна? Не сердитесь на меня, тетя, но я решительно не могу взять эти деньги, облитые слезами несчастной матери.

– Ты опять начала говорить по-книжному, но, Лина, если ты будешь так поступать, то никогда ничего не припасешь себе, хоть проработаешь всю жизнь.

– Не беспокойтесь, тетя, – ответила молодая девушка с оттенком горечи в голосе, – вы отлично знаете, что я всегда беру деньги от родных богатых покойников. Вы ведь не взяли денег от Шмидт, не правда ли?

– Конечно не взяла, раз ты этого не хочешь, но это не помешало мне рассердиться на тебя. Я даже Якову сказала, который как раз встретился мне в эту минуту. Но он ни на волос не лучше тебя: «Линочка права», сказал он мне и принял твою сторону.

Взгляд «Стрекозы» скользнул по лежащей на столе исписанной тетрадке.

– Что это у тебя за писание? – спросила она.

– Это – стихи, написанные покойным дядей Лебсрехтом. Я вытирала пыль в шкафу и как-то уронила одну книгу; при падении она раскрылась, и из нее выпала эта тетрадка.

– Да, – сказала старушка, и глубокая грусть покрыла ее черты, – у брата были чудные стихи, он, вероятно, списывал их из своих книг. Он не расставался с этой тетрадью даже пред смертью, часто во время его последней болезни я клала эту тетрадь ему на колена, а в день смерти он сам вложил ее в эту толстую книгу.

– Тетя Сусанна, разве дядя любил кого-нибудь? – вдруг спросила Магдалина.

«Стрекоза», которая, несмотря на грустные воспоминания, собиралась в эту минуту положить кусок булки в рот, с глубоким недоумением остановилась.

– Какие глупые мысли тебе приходят в голову, – наконец выговорила она. – Лебсрехт, серьезный, скромный Лебсрехт, который не смотрел даже по сторонам, когда шел по улице, и вдруг… нет, это невозможно!

– И, несмотря на это, он мог все-таки любить.

– Но кого же? Правда, в ту пору немало красивых женщин и девушек собирались послушать его проповеди, но он не смотрел ни на одну из них. Он нигде не бывал, постоянно сидел дома за своими книгами. Только несколько раз в неделю он ходил на уроки к сыну бургомистра Вернера.

– А были у бургомистра дочери?

– Да, у него была одна дочь. Но Лебсрехт был не настолько глуп, чтобы влюбиться в эту гордую девушку. Нет, этого он никогда не сделал бы; он не забывал, что он – сын только сапожника. Вернеры отличались гордостью и высокомерием – ведь они никогда не приняли бы предложения Лебсрехта, они так гордились своим происхождением и богатством! В доме у них была большая роскошь. По субботам вечером являлся к нам слуга приглашать господина «кандидата» на обед в воскресенье. Брат брал с собой скрипку; говорят, он отлично играл; я в этом сама ничего не понимаю и повторяю то, что говорили другие. После обеда он играл, а Фредерика пела под его музыку. Его ученик доставлял ему много неприятностей и огорчений; это был скверный, ленивый мальчишка, Лебсрехт преподавал ему латынь, а теперь из него вышел знатный господин.

– А Фредерика была красива?

– Ты спрашиваешь, была ли она красива? Еще бы! Ты ее встречала; это – теперешняя советница Бауер; теперь не осталось и следа от ее красоты, у нее теперь столько же морщин, как у меня, но тогда, тогда… Помню, я раз видела ее на одной свадьбе и во всю жизнь не забуду ее. На ней было шелковое небесно-голубое платье, оно шуршало длинным шлейфом, на высокой прическе наколоты свежие розы, только что срезанные с куста ее сада. Это было как раз пред смертью Лебсрехта; брат был уже очень плох. Я хотела развлечь его, села на его кровать и стала рассказывать ему о свадьбе и о Фредерике, которую он хорошо знал. Я говорила ему, как она была хороша в своем роскошном платье, какой статный и красивый господин вошел с нею под руку. Вдруг он посмотрел на меня такими глазами… я никогда не забуду этого взгляда, потом отвернулся от меня и лег в подушки, а на другое утро его не стало. Он, верно, вспомнил все неприятности, которые доставлял ему этот непослушный ученик.

Магдалина с волнением слушала старушку, которая спокойно передавала о том, как бессознательно своей любящей рукой нанесла последний смертельный удар дорогому брату.

Между тем старушка надела на нос очки и, принявшись за штопку чулок, продолжала свой рассказ:

– Впоследствии Фредерика вышла замуж за советника Бауера. Все в городе восхищались таким знатным и красивым женихом. Только рано начали его хвалить: он был страшно расточителен, промотал все деньги, и после его смерти казна Фредерики была совсем пуста, хоть шаром покати. А тут еще новое горе обрушилось на нее: ее дочь после первого ребенка умерла от родов, а муж дочери пропал без вести. Но и горе не переменило ее – она по-прежнему оставалась гордой и недоступной.

– Я помню ее внучку Антонию по школе, – сказала Магдалина, и какой-то недобрый огонек пробежал в глазах девушки при этих словах. – Она всегда была зашнурована, безукоризненно одета, а ее светлые волосы были так прилизаны на висках, что блестели, как зеркало. Она держала себя так важно, что все остальные дети смотрели на нее с почтением. Я ненавидела ее за то, что она доносила учителю все происходившее в классе и злорадно смеялась, когда из-за нее наказывали провинившегося. Меня всегда возмущало, когда нам ее ставили в пример, как образцовую ученицу.

– Что делать, Линочка, таков уж свет!… в мое время было то же самое, тогда тоже дети советника считались самыми умными и самыми лучшими… уж верно у них такой род. Если бы у советницы не было сына ее младшего брата, господина Вернера…

Стук в дверь прервал старушку. «Стрекоза» чуть не упала со стула от удивления: в комнату вошел тот, чье имя она только что произнесла; пред нею стоял молодой Вернер. Он приветливо поклонился старушке и объяснил, что зашел просить у нее ключ от церкви, так как слышал, что он хранится у нее.

«Стрекоза» низко присела и вытаращила свои стеклянные, светлые глаза. На этот раз Магдалина не вскрикнула, как несколько дней тому назад, когда увидела Вернера на колокольне; она даже не пыталась убежать; нет, ее стройная фигура медленно, словно вырастая, поднялась со стула. Кровь отлила от лица, даже губы побелели, только в глазах, обращенных к вошедшему, сверкал гневный огонек. Старушка пошла в соседнюю комнату за ключом, а молодой Вернер приблизился к девушке. Вечернее солнце освещало его черты: он походил на мраморное изваяние – настолько его черты были правильны и благородны, но вместе с тем холодны и неподвижны. Он вежливо обратился к ней, делая вид, что не замечает ее недружелюбного отношения.

– Я очень огорчен, что недавно невольно испугал вас.

– В эту минуту мне грезилось что-то чудное, и я никак не ожидала увидеть человека, – ответила Магдалина.

– Да, такое резкое пробуждение к действительности всегда неприятно.

– О, я с самого раннего детства привыкла к разочарованиям.

– Вы так молоды и уже так разочарованы?

– Вы хотите сказать – научена опытом?

– Нет, я этого не сказал, для этого я должен был бы знать ваши испытания, а я очень мало знаю о вашем прошлом.

– Да и не стоит с ним ближе знакомиться.

– А если бы я этого пожелал?

– Вы вероятно и так скоро найдете, что слишком долго говорите со мною.

– Я могу понять ваш ответ, как желание указать мне на дверь.

– Вы забываете, что и бедные, ничтожные девушки имеют такт и не могут быть так невежливы.

Магдалина во время этого разговора стояла в пол-оборота к Вернеру, с гордо поднятой головой. Только быстрая смена краски лица и горящие глаза выдавали ее волнение.

«Стрекоза» робко входила и выходила из комнаты, бросая испуганные взгляды на говорящих. Короткие, довольно резкие ответы и вообще все обращение Магдалины вовсе не нравились ей. Откуда брала эта девочка столько смелости так отвечать этому изящному, важному господину! Из всего, что они говорили, бедная старая дева не поняла ни слова; лишь когда она услышала: «Указать на дверь», – поведение Линочки показалось ей непристойным. Она вышла из своего укромного уголка за печкой и, стараясь быть строгой, что ей совершенно не удавалось, сказала:

– Что с тобой, Линочка? Разве можно быть такой резкой и невежливой с господином Вернером?

– Успокойтесь, – сказал Вернер, не отрывая взора от Магдалины, – я принадлежу к числу искателей кладов, которых ничто не может испугать, когда дело касается возможности найти золото.

«Боже мой! – подумала бедная старушка, – этот говорит еще большими загадками, чем Линочка! «Искатель кладов», – сказал он, – значит, он причастен к черной магии?».

У бедной «Стрекозы» от всего этого закружилась голова, и она опять скрылась в свой угол за печкой.

– Если вы – искатель золота, – сказала Магдалина, бросая иронический взгляд на маленькую комнатку с закоптелыми потолками и выбеленными стенами, – то вероятно уже убедились, что ваша волшебная палочка неудачно привела вас сюда. Быть может, вы слышали предание, что под нашим монастырем существует подземелье, где скрыты фигуры двенадцати апостолов из массивного серебра. Они будут лежать там, пока какой-нибудь счастливец не вынесет их на свет Божий. Я позволю себе посоветовать вам…

– Благодарю вас за добрый совет, но так как я не имею ни малейшего влечения к мертвым сокровищам, то буду придерживаться того апостола, чудесное учение которого пробудило во мне новую жизнь; это учение во все времена освещало жизнь каждого и несло добрую весть. Этот апостол заставляет гореть ярким пламенем сердца, которые до того прозябали во мраке.

«Стрекоза» их своего темного угла прислушивалась к этим непонятным словам и находила их безбожными.

«Ведь всем со школьной скамьи известно, что было двенадцать апостолов, – подумала она, – и что они в Царствии Небесном; о каком же еще апостоле он говорит? Ведь чудес на свете больше не бывает»…

Сусанна мудро хранила эти размышления про себя, но от волнения и возмущения сильно терла углом передника заржавленный церковный ключ; потом она горько раскаялась в этом необдуманном поступке, так как поплатилась за него разорванным передником.

Магдалина не сводила взора с молодого человека, пока он глубоким, прочувствованным голосом говорил эти слова; на его высоком лбу лежал отпечаток покоя и только легкое дрожание губ и трепет тонких ноздрей говорили о его волнении.

Магдалина, которая не могла понять скрытый смысл слов Вернера, объяснила себе его горящий взгляд, а также трепет его ноздрей и губ насмешкой над нею. Да, он смеется, издевается – вот разгадка его слов; он нарочно говорит иносказательно, чтобы не дать ей возможности отвечать ему, чтобы наказать ее за ее первые быстрые возражения.

Южная горячая кровь девушки вскипела, она гневно отвернулась от Вернера и, сбросив резким движением запутавшийся в волосах листок, промолвила:

– Ваш апостол, кажется, очень пристрастен при расточении своих милостей. Он проходит мимо нашего монастыря, не замечая его, а между тем тут особенно был бы дорог каждый светлый луч, который хоть немного осветил бы жизнь этих несчастных, обездоленных душ.

На этот раз действительно по губам Вернера пробежало нечто вроде хитрой улыбки.

– Правда? Он до сих пор проходил мимо, не заходя сюда? – спросил он как-то многозначительно. – Но поверьте, что я от всего сердца желаю, чтобы он поскорее заглянул к вам.

При этих словах он заглянул в самое лицо девушки.

Магдалина порывисто вскочила с подоконника, причем одна из ее длинных кос запуталась за оконный переплет.

– Будьте осторожны! – сказал Вернер, освобождая запутанные волосы.

Яркая краска залила лицо Магдалины, она бросила гневный взгляд на молодого человека и стремительно скрылась за дверью.

– Ради Бога не обижайтесь, господин Вернер, на Линочку, – заговорила «Стрекоза». – Она не любит никаких намеков насчет своих волос или вообще относительно своей наружности. Она знает, что с детства была некрасивым цыганенком и прекрасно сознает, что ворона не может превратиться в белую голубку. Соседи не могут забыть золотистые кудри ее матери и часто упрекают Линочку, что она совсем другой породы; вот она и не выносит своих черных как смоль волос. Она, верно, испугалась своей косы, неожиданно упавшей ей на плечи. Ведь она никогда не смотрится в зеркало; да, правда, у нас и нет его во всем доме. И на что оно нам? Если, идя в церковь, я криво насажу свой чепец, то Линочка поправит мне его!

Вернер засмеялся и, взяв из рук старушки ключ, направился к выходу. «Стрекоза» проводила его до самой лестницы, все приседая, пока он окончательно не скрылся во мраке темного хода.

Как только он исчез, Магдалина вернулась в комнату. Ее лицо пылало, а глаза гневно блестели. «Стрекоза» боязливо, украдкой поглядывала на нее. Девушка села за оставленную работу, но ее руки, обыкновенно ловкие, теперь не повиновались: наперсток, ножницы, иголка – все падало из рук, пока, наконец, и вся работа не слетела со стола.

– Оставь пока работу, все равно теперь она у тебя не пойдет на лад, – сказала тетка. – Какая ты вспыльчивая, Лина!… Отчего ты так рассердилась? Ведь он ничего дурного тебе не сделал?

– Он издевался надо мною, – сказала девушка, не сдерживая больше своего гнева, причем на ее глазах сверкнули слезы обиды. – Да, он издевался надо мною. О, эти бессердечные богачи! Они, стоя на мешках с золотом, с презрением смотрят с высоты своего величия на остальных, жалких смертных, которые, по их мнению, не достойны их внимания. Но разве оттого, что я трудом своих рук зарабатываю пропитание себе, я хуже того, который родился в золотой колыбели и который с недоумением поглядывает на свои холеные руки, думая, что они созданы только для того, чтобы дополнять и украшать его благородное тело? Разве угасающий взгляд умирающего богача смотрит в иное небо, чем умирающего нищего? Я могу преклоняться пред величием духа, могу почитать добродетель, могу благоговеть перед талантом, но никогда не буду поклоняться золотому тельцу, который грубо попирает ногой все, что – не золото, и безжалостно касается самых больных струн сердца бедняка. О, я буду всю жизнь всеми силами защищаться от такого насилия; я покажу им, что они не имеют права издеваться надо мною.

После такого взрыва негодования Магдалина умолкла.

«Стрекоза», ничего не понявшая из этого потока пламенных слов племянницы, пропустила их мимо ушей, да и не для нее они и говорились. Она снова принялась за свой чулок и воспользовалась минутным молчанием девушки, чтобы сказать:

– Линочка, это всегда бывает, если с таким важным господином, как господин Вернер, говорят так резко. Ты должна была бы только вежливо присесть перед ним и не отвечать ему… так было в мое время, и никто никогда себе ничего не позволил со мною.

– Тетя! – воскликнула девушка вне себя, – если вы меня хоть немного любите, то обещайте мне никогда ничего подобного не говорить. Вы не знаете, как глубоко обижаете меня подобными словами. Я отвечала этому человеку, как должна была отвечать, и не позволила ничего лишнего, чем могла бы вызвать его неуважение. Что ему нужно в нашей убогой лачуге? Разве другие господа заходили сюда сами за ключом? Он нарочно воспользовался эти предлогом, чтобы зайти посмотреть на нашу бедность и потом описать ее. Достаточно взглянуть на его лицо, чтобы понять его! Эти люди – из мрамора и льда, чувства других им непонятны, чужие скорби пролетают мимо, не касаясь их. Вероятно его тетка, советница Бауер, в молодости была такой же!

– Быть может ты и права; я в этом ничего не понимаю, – согласилась «Стрекоза». – А все-таки как он красив и как добр к старику Якову!… Тот не знает, как и благодарить его за чудную квартиру. Да кстати я пообещала старику, что мы с тобою сегодня вечерком придем к ним; он непременно хочет показать нам свое новое жилище.

Магдалина ничего не ответила. Она вложила тетрадь Лебсрехта опять в толстую книгу, как прежде. Две слезы скатились из глаз девушки на пожелтевшие страницы книги, в которой была погребена тайна некогда разбитого сердца.

IV.

Дом Вернера находился на главной, лучшей улице городка. Некогда он был тоже монастырем, но, сделавшись частным владением, был капитально перестроен. Флигель, выходивший на фасад, был снесен и на его месте возвышался красивый каменный дом. Окна нижнего этажа были защищены железными решетками, которые свидетельствовали о том, что за ними хранятся капиталы и драгоценности, и внушали известное уважение. Обширный двор – остаток бывшего монастырского сада – был обнесен высокой каменной стеной; в этой стене сохранились каменные изваяния святых, над которыми шумели вековые липы.

В этот день стемнело очень рано. Все небо заволокло, и грозные, черные тучи повисли над городом. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Затихшие, словно вымершие улицы были полны ароматом цветов из соседних садов.

Пробило девять часов, когда «Стрекоза» в сопровождении своей племянницы подошла к дому Вернера, чтобы навестить Якова и его жену. Тяжелые ворота были не совсем плотно закрыты; через эту щель пробивалась полоса яркого света со двора; робкая старушка не решалась открыть ворота и войти в эту ярко освещенную, роскошную обстановку. Магдалина спокойно открыла ворота и направилась через большой двор к входу в дом. Тетка боязливо прошмыгнула вслед за нею. Освещенные окна в первом этаже показали им дорогу в квартиру Якова. Не спущенные занавески позволяли видеть внутренность комнаты. В эту минуту старик осторожно заводил старинные стенные часы, а жена при свете яркой лампы сидела с вязанием в руках. На столе лежала открытая Библия, которую видимо только что читал Яков.

Гости были радостно встречены хозяевами, хотя их упрекнули за поздний приход. Старик шутил над Линочкой, уверяя, что она как привидение, выходит только по ночам и не переносит дневного света. На это Магдалина возразила, что тетка еще больше, чем она, боится света, так как ни за что не решалась войти в освещенный двор.

– Сегодня у нас особенно ярко освещено, у господ напротив чаепитие и угощение, – при этих словах на его губах играла слегка насмешливая улыбка, – советница три дня до того пекла торты и крендели, жарила каплунов, мыла, чистила и колотила ковры.

– У каждого свои слабости и радости, – шутливо сказала жена Якова: – один любит чистить и мыть, а другой не против выпить кружку пива. Молчи уж, мы знаем твою слабость, – и с этими словами она поставила каменную кружку с пенящимся пивом пред мужем, ласково похлопывая его по плечу.

Эти старые супруги отлично жили между собою. Затем она достала из углового шкафчика три разрисованные чашки, блестящую сахарницу и тарелку с булками; вскоре не замедлил явиться ярко вычищенный, блестящий медный кофейник с вкусным, горячим кофе.

Пока шли все эти приготовления, Яков оживленно разговаривал со «Стрекозой». Магдалина села на скамеечку, неподалеку от кресла старика, и, подперев голову рукой, не сводила взора с ярко освещенных, открытых настежь окон второго этажа, находившихся напротив комнаты Якова.

Что видела в них молодая девушка? Не принес ли ей легкий ветерок, ворвавшийся в открытое окно, воспоминаний о далеком родном крае? Далеко – далеко скользит лодочка по голубым водам; ветерок вздувает ее белые паруса, а, может быть, вьющиеся растения на противоположной стене напомнили ей родительский дом там, на далеком юге? Весь залитый ярким солнцем выглядывает он из зелени; вот открывается низкая дверка, и на пороге появляется молодая женщина с золотыми кудрями и ясными синими глазами. Там, напротив, на стене, ярко освещенный ослепительным светом хрустальной люстры, висит портрет масляными красками, изображающий в натуральную величину мальчика. Какой горделивый, красивый вид у этого ребенка с блестящими синими глазами, красивым лбом и белокурыми кудрями! Глаза с портрета смотрят так пристально, так властно, что и родина, и родительский дом исчезают под силой этого взгляда.

В комнату врываются звуки рояля. Вот у одного из окон показалась женская фигура. Это – белокурая Антония, внучка советницы. Она вся в белом; красивые, ослепительной белизны плечи утопают в облаках легкого газа и кружев, на голове венок из роз. Вслед за нею в нише окна появился и Вернер. Свет люстры ярко осветил его черты; те же черты, что у мальчика на портрете. Только года превратили худощавого ребенка в статного мужчину с гордой осанкой. Он взял руку девушки в свои как бы прося ее о чем-то. Она, видимо, противилась его просьбам, но вот он взял ее под-руку, она, смеясь, последовала за ним, обмахиваясь веером, а он, склонив к ней голову, стал нашептывать ей что-то на ухо.

Магдалина неподвижно следила за этой сценой и стиснула зубы как бы от сильной боли. Вот молодая девушка напротив подошла к роялю; несколько аккордов – и раздался сильный, довольно резкий голос, который без всякого выражения исполнил прекрасную, задушевную мелодию.

«Как она плохо поет! – подумала Магдалина, – ее голос так же жидок и бесцветен, как и ее волосы».

Пение прекратилось, двор огласился взрывом рукоплесканий.

Яков ласково погладил Магдалину по голове:

– Что Линочка? Не правда ли, наши колокола лучше поют? Когда они откроют свой рот, так каждый поймет их, а из этого пения никто ничего не понял…

Но его жена и «Стрекоза» не разделили его мнения, они нашли пение превосходным и не могли налюбоваться этой особой в противоположном окне; они даже восхищались ее смешными гримасами, когда она закатывала глаза и вертела головой. Они даже сравнивали ее с ангелом.

Она снова подошла к окну, у которого во время ее пения неподвижно стоял Вернер, кокетливо положила свою руку на его и поднесла большой букет к его лицу, желая, чтобы он вдохнул аромат его цветов. Обе старушки пришли в полный восторг от этих кокетливых приемов и объявили, что надо иметь каменное сердце, чтобы сейчас же не влюбиться в нее.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – сказал Яков, и снова ироническая улыбка скользнула по его лицу, – вас, верно, тоже восхищает, когда наши старухи кричат во все горло в церкви. Вы думаете, что в ней все качества, потому что она одета в белом платье и поет? А я вам говорю, что она ни на волос не лучше старой советницы – такая же гордая. А теперь она знает, чего добивается; это она не спроста так ласкается и прикидывается такой милой. Она – бедна, как церковная крыса, а ей очень хотелось бы стать богатой. Но господин Вернер не так прост: он отлично понимает, чего от него хотят, чего добиваются! – Старик понюхал щепотку табака, которую во время своей речи держал между пальцами, и продолжал: – не думайте, что мой барин женится на ком-нибудь из здешних девушек, я это знаю. Сегодня под вечер я зашел, чтобы подмести в его комнате, где он рисует… как он ее называет, забыл…

– Ателье, – подсказала Магдалина, не поворачивая к нему лица.

– Да, да так… И вот на столе я увидел большую картину, только еще не раскрашенную красками. Я не мог рассмотреть лицо, так как не решался подойти близко, но все-таки разобрал, что это была женщина с белым платочком на голове, с таким платочком, как носила твоя мать, Линочка, в Италии. Но в эту минуту в комнату вошел Вернер; он рассмеялся, когда увидел мою вытянутую шею. Он быстро закрыл картину и сказал мне: «Слушай, Яков, теперь ты не должен еще видеть это, скажу тебе по секрету: та, которая нарисована здесь, будет со временем, моей женой!». Ведь он шесть лет прожил в Италии, а там, говорят, удивительные красавицы.

Магдалина неподвижно слушала старика. Прислонив голову к стене сложив на коленях руки, со спущенными веками она походила на спящую.

Наверху музыка продолжалась. Антония пропела еще несколько вещей и даже исполнила колоратурную итальянскую арию. Яков сравнил ее исполнение с тем, как будто кто-то, сломя шею падает с лестницы.

Молодой Вернер давно отошел от окна и вероятно покинул зал, так как его не было видно. На рояле громко в четыре руки стали играть какой-то концерт. Легкий стук в окно привлек общее внимание: это был слуга Вернера, который постучал в окно Якова и подал корзину чудных апельсин от своего барина. Он прибавил, что барин давно послал его, но он не мог исполнить поручение раньше, так как был занят, подавая чай, а теперь обнес вино и освободился. Яков с сияющим лицом подал корзину Магдалине и сказал:

– Видишь, Линочка, меня это радует за тебя… Помнишь, как ты раз до болезни мечтала о такой желтой штуке?

– Да, – сказала девушка, взглянув на старика глазами, полными слез, – я никогда не забуду, как мой добрый Яков купил мне за дорогие деньги апельсин и принес мне его на колокольню. Я была счастлива этому фрукту; мне казалось, что я опять у себя на родине. А теперь я ни за какие сокровища в мире не прикоснусь к этим плодам.

Яков недоумевающее смотрел на девушку, а «Стрекоза», которая всему находила объяснение, дергала Якова за рукав и мигала ему глазами, чтобы он замолчал; она объясняла отказ девушки происшедшей сегодня сценой.

Старик замолчал, принес нож и разделил большой сочный апельсин между обеими старушками.

В доме напротив все стихло: музыка прекратилась, умолкли голоса. Доносились только отдаленные раскаты грома, ночной ветер врывался в открытые окна, трепал белые занавески. Которые словно белые лебеди вылетали из окон и махали своими крыльями в ночном мраке.

«Стрекозе» стало жутко, она начала собираться домой.

Вскоре две женские фигуры, закутанные в большие платки, поспешно направились к выходу. У стеклянной двери, отделявшей лестницу от сеней, стояла Антония, внучка советницы. Она только что поцеловала своих подруг на прощанье и со смехом собиралась убежать наверх; девушки, закутанные в капоры, поддразнивали Антонию ее «обворожительным кузеном»; в эту минуту она заметила «Стрекозу» и Магдалину, испуганно бросившихся в сторону при виде ее. Антония гневно сдвинула брови, прищурила глаза, что придало ее гордому лицу еще более надменное выражение, и приказала одному из слуг, стоявших здесь в отдалении своих господ, узнать, что это за личности и что они здесь делают. Не получая ответа, девушка повернулась к лестнице и тоном балованного ребенка крикнула наверх:

– Бабушка, здесь в сенях какие-то чужие подозрительные люди!

Старая советница в это время медленно спускалась с лестницы, разговаривая с каким-то толстым господином; она ускорила шаг и, недовольно потрясая своим большим чепцом, остановилась подле внучки. Укутанные в капоры подруги Антонии жались к ней, как овечки к своему пастуху; их невинные личики выражали презрение, смешанное с любопытством. Даже слуга приблизился к сгруппировавшимся господам, и, несмотря на свет от лампы, осветил еще своим фонарем уличенных преступниц, чтобы лишить их возможности скрыться в темноте.

Советница бесцеремонно сорвала черный платок с головы «Стрекозы».

– Да ведь это – «Стрекоза»! – воскликнула она неприятным голосом. – А что эта за девица еще с нею? – продолжала она, указывая на Магдалину. – Извольте сейчас же ответить, что вы здесь делаете и что вам нужно?

Магдалина упорно продолжала молчать, а «Стрекозе» страх сковал язык, и она не могла произнести ни одного слова.

– Что же вы молчите? Разве не можете ответить? – вмешался толстый господин с видом важного сановника, сильно стукнув палкой по каменным плитам.

Этот грозный прием развязал язык Сусанне и вернул ей способность говорить. Она, запинаясь, объяснила, что они были в гостях у Якова…

– Вот, дорогой Эгон, – обратилась советница к появившемуся в эту минуту наверху лестницы молодому Вернеру, – вот явное доказательство, насколько справедливы были мои опасения. С водворением здесь этого Якова ты навязал себе большую беду. Теперь под видом его гостей в дом по ночам таскается всякий народ, и скоро надо будет следить за каждой серебряной ложкой.

При этом отвратительном намеке Магдалина подошла к говорящей, платок спустился с головы на плечи, и она с гордым, вызывающим видом и с высоко поднятой идеально красивой головой смотрела прямо в глаза старой советницы. Вернер быстро спустился с лестницы; яркая краска покрыла его щеки, его голос дрожал от негодования.

– Что вы вздумали, тетушка, так незаслуженно оскорблять этих женщин? Разве преступление зайти в гости к знакомым? Я уже неоднократно говорил вам, почтенная тетушка, – в его голосе звучала насмешка, – и теперь еще раз повторяю, что не позволю вам нападать на Якова, а теперь выражаю еще желание, чтобы вы не преследовали и его друзей.

С этими словами он подошел к выходной двери, широко открыл ее и, вежливо поклонившись, пожелал спокойной ночи обеим женщинам, которые поспешно скрылись во мраке ночи.

Вскоре над городом разразилась страшная гроза. Яркие молнии освещали своими белыми зигзагами маленькую комнатку Магдалины. Девушка, бледная, как смерть, сидела на кровати, поддерживая руками голову; роскошные, распущенные волосы покрывали ее словно черной мантией. В ее молодой душе происходила буря сильнее той, которая бушевала на дворе и потрясала стены монастыря.

V.

– Боже мой, Боже мой, какое мне горе с Линочкой! – вздыхала бедная «Стрекоза», входя в комнату Якова. Несколько дней спустя после описанного происшествия.

– Что же случилось с девочкой? – испуганно спросил старик.

– Не думала я, что она мне на старости лет причинит столько горя, – ответила «Стрекоза», обливаясь горькими слезами. – Всю свою жизнь я билась, как рыба о лед, но безропотно переносила все невзгоды, покорялась воле Божьей. Однако теперь у меня нет больше сил терпеть. Линочка хочет уйти отсюда, покинуть меня. И вот теперь, когда мне уже недолго осталось жить, она оставляет меня одну. Некому будет мне закрыть глаза… Ах!… ах!…

– Да почему она вздумала уехать отсюда? – спросил удивленный Яков.

– Не знаю, – возразила старушка, вытирая глаза углом передника. – Она словно переродилась в последнее время, с того самого вечера, когда советница так грубо обошлась с нами. Да накажет ее Господь за это! Девушка ни пьет, ни ест, а вчера мы сидели с нею в сумерках, не зажигая огня. Вдруг она обвила мою шею руками, как это делала в детстве, когда я укладывала ее спать или когда дарила ей что-нибудь, и вдруг говорит, да так ласково: «Дорогая тетечка, любите ли вы меня? Да, да, знаю, знаю, что любите, как родную дочь! Вы знаете, что добрая мать приносит тяжелые жертвы своему ребенку, и вы, как добрая мать, всегда поступали так же. И вот, если эта мать видит страдания своего любимого ребенка и сознает, что может спасти его от них только ценою разлуки с ним, то она – не правда ли, дорогая тетя? – принесет ему эту жертву?» Тогда я еще не понимала, куда клонится речь Магдалины, но уже почувствовала, что она не хочет больше оставаться у меня, и горько заплакала. Потом она сказала, что ей здесь невыносимо жить: люди относятся к ней несправедливо, и она хочет уехать в чужие края и зарабатывать свой хлеб. Она обещала каждый свой заслуженный грош высылать мне. Все мои просьбы и уговоры были напрасны. Мы зажгли свет, Магдалина достала из шкафа свою копилку и пересчитала находившиеся в ней деньги; там было всего шесть талеров. Конечно, на эти деньги далеко не уедешь. Но до ближайшего большого города их может хватить. Яков, прошу вас, ради Бога отговорите Линочку от этой мысли. Я ведь ни одной ночи не усну спокойно, когда буду знать, что она одна среди чужих людей. Ведь у нее много странностей, ни у кого не будет с нею столько терпения, как у меня, и наверно люди опять будут дурно обращаться с нею.

Практичная жена Якова посмотрела на отъезд девушки с другой точки зрения: она находила, что Магдалина может на новом месте найти свое счастье и что после смерти «Стрекозы» ей все равно пришлось бы идти в люди. Но ни «Стрекоза», ни Яков не соглашались с нею, и старик пообещал в тот же вечер зайти в монастырь, чтобы поговорить с Магдалиной и «поставить ей голову на прежнее место», как он выразился.

«Стрекоза» была права, сказав, что Магдалина совсем переродилась. Куда исчезли ее гордая, самоуверенная осанка, ее смелый взгляд, говоривший о независимом, сильном характере? Происшедшая в девушке перемена не укрылась даже от глаз соседей. Сегодня, когда она, проводив тетку до ворот, медленными шагами возвращалась через двор домой, сосед – ткач открыл свое окно и окликнул ее:

– Чего ты приуныла? Я знаю, отчего ты так печальна: наверно, оттого, что шалуны сбросили образ Богоматери у стены на твоем любимом месте, где ты всегда привыкла сидеть.

Магдалина смотрела на него, ничего не понимая, точно просыпаясь от сна.

– Ты верно еще не видела? Так вот посмотри, я сам только сегодня заметил.

Действительно, открыв дверь, Магдалина увидела образ Богоматери, сброшенный на землю. Еще несколько дней тому назад она уличила одного шалуна, когда тот углем намазал бороду и брови на образе. Как горячо отчитала она этого маленького вандала, как горели ее глаза гневом и негодованием при этом!… Сегодня же она кротко подняла сброшенный образ, обтерла с него землю и прислонила его к пьедесталу, на котором он стоял. Пройдя под сводами ворот, Магдалина вышла на заглохший луг, находившийся между монастырем и церковью. Бывало, прежде она быстро перебегала через этот лужок, ловко карабкалась на стену и через окно попадала в церковь. Как любила она эту жуткую тишину пустого храма!… Только гул ее собственных шагов или щебетанье вспорхнувшей и быстро вылетевшей птички нарушали это торжественное безмолвие. Здесь, под этими сводами, она дышала полной грудью. Она переносилась к тем временам, когда здесь возносились облака фимиама, пели стройные хоры, и горел огонь у алтаря. Ей мерещились бледные лица монахинь у разломанного органа, ей слышались заунывные звуки, когда их прозрачные пальцы касались пожелтевших клавиш; в этих звуках выливалось страдание их наболевших сердец. Она любила следить за игрой солнечного луча, ворвавшегося сквозь еще сохранившиеся цветные стекла окна. Как красиво переливается он причудливыми цветами!… то скользнет по колонне, то потеряется в художественной резьбе капители.

Сколько часов просиживала она у подножия старинного изображения Мадонны! Здесь, у Ее ног, она переносилась в свою далекую родину, где тысячи людей в молитвенном экстазе преклоняли колена пред таким же изображением, где ее отец набожно крестился и обнажал голову, проходя мимо.

Но сегодня Магдалина, казалось, думала не о том. Сегодня эти стены точно наполнили ее страхом, точно она боялась переступить порог этого любимого, покинутого храма, который лежал в сиянии солнечных лучей, как мертвый великан под золотым покровом. Она села спиной к церкви, в тени старой яблони. Букашки озабоченно сновали вверх и вниз по разросшимся травкам, крупные ромашки цвели у ее ног.

Магдалина думала о том, как покинет тетку и город и одна уйдет в далекий свет; вокруг нее будут чужие, незнакомые лица, она будет одна среди равнодушной толпы, где каждый, занятый своими заботами, своими делами, будет проходить мимо, не замечая ее. Да, вот этого она и хочет – быть одной, порвать с прошлым, не видеть больше на себе вопросительно обращенного любящего взгляда, забыть, забыть! Вот единственное спасение, единственное исцеление ее взбаламученного сердца, которое под напором новых, неведомых чувств, нахлынувших на него, как волна рвется на части в ее груди и не дает ей покоя. Конечно, ей было грустно покидать старую любимую тетку, но как ничтожно было это горе в сравнении с теми муками, которые она продолжала бы испытывать, оставшись здесь!

Магдалина презирала себя за то, что не находила в себе сил ненавидеть и не думать о том, кто этого не заслуживал. После того, как Вернер защитил ее и тетку от оскорблений советницы, она окружила его образ новым ореолом; но на другой же день, когда она встретила его на монастырском дворе, его ледяное лицо, важная осанка и несколько равнодушно брошенных слов доказали ей, насколько безумно искать в его холодном сердце чувства и сострадания. Очевидно, он потому защитил их, что хотел показать своей надменной властолюбивой тетке, что он – настоящий хозяин в доме; он придрался к этому случаю, чтобы поставить ее на место.

Испуганная птица вдруг вспорхнула с ветки. Однако Магдалина не заметила ее; только запах сигары, долетевший до нее, заставил ее вскочить и осмотреться кругом. Она увидела неподалеку от себя мужскую фигуру, сидящую к ней спиной на заросшем мхом камне. Это был Вернер. Он рисовал и так углубился в это занятие, что Магдалина хотела незаметно скрыться. Как сильно билось ее сердце! Не спуская взора с усердно работающего молодого человека, она пряталась за веткой дерева и пыталась неслышно ускользнуть. Не успела она сделать несколько шагов, как услышала голос Вернера, обращенный к ней:

– Простите меня великодушно, что я проник в ваше царство!

С этими словами он вежливо приподнял свою соломенную шляпу над золотистыми кудрями в знак поклона. В эту же минуту выражение лица Магдалины сразу переменилось – оно сделалось сурово и враждебно.

– Мое царство? – повторила она с горечью. – Если бы я присвоила себе хоть одну пядь земли, то вызвала бы протест со стороны наших досточтимых городских властей.

– Я тоже не хочу отнимать ваши владения, – сказал Вернер, равнодушно стирая резинкой неверно проведенную черту на рисунке, – но не верю, чтобы власти могли наложить запрещение на воздушные владения, окружающие например эту церковь. Я говорю о царстве вашей фантазии. Когда я сижу против этого мрачного храма, моя фантазия тоже начинает разыгрываться; мне начинают мерещиться человеческие фигуры в этих нишах, за колоннами и в простенках. Так, например, вот в том окне без стекол мне представилась фигура девушки. Не тень ли это какой-нибудь несчастной монахини, которая при жизни не пользовалась ее благами и теперь ищет свое потерянное счастье? Что вы на это скажете?

Кровь прилила к лицу девушки. Несомненно, Вернер видел ее и намекал ей на это. Она сердилась на него, но, не теряя самообладания, довольно спокойно ответила:

– У меня относительно этого нет своего мнения. Монастырские привидения не удостаивают меня своим появлением. А вашей воображаемой монахине я посоветовала бы на будущее время не выходить за пределы своей обители, потому что, я полагаю, даже тени неприятно, когда посторонний нескромный взгляд врывается и следит за каждым ее шагом.

Усмешка проскользнула по лицу молодого человека. Он внимательно всматривался в церковное окно и набрасывал на бумагу его красивую овальную форму. При этом он произнес:

– Особенно если это привидение, проученное разочарованиями, с недоверием смотрит на каждого встречного и видит в нем непримиримого врага! Горе мне, если эта дева небес такого же мнения, как вы, тогда при следующей встрече я могу сделаться невольной жертвой ее мести за поступки жителей шестнадцатого века.

– Легко смеяться над горем тому, кто вырос в богатстве и счастье! – заметила Магдалина.

– Без сомнения легко, хотя я нахожу это неблагородным и легкомысленным. Но я нахожу такое высокомерие менее достойным порицания, чем например поведение юной души, которая, пережив тяжелые житейские испытания, совершенно уходит в себя и враждебно смотрит на весь род человеческий. Вы, кажется, не разделяете моего мнения? – Он отложил карандаш, облокотился на рисовальную доску и, саркастически улыбаясь, стал смотреть на молодую девушку, а затем продолжал: – хорошо! Вы хотите защищать эту молодую, испытанную жизнью душу, вы на ее месте поступили бы так же, но я не вижу, какое право вы имеете бросать вызов всему человечеству? Вы живете на крошечном, ограниченном со всех сторон клочке земли. С одной стороны монастырские стены, затем несколько улиц с редкими пешеходами на них, потом лес и поле с одиноко стоящей сельской церковью, а затем бесконечная цепь гор… Вот мирок, за пределы которого вы никогда не переступали.

– И потому вы считаете неслыханной смелостью с моей стороны мои суждения о свете и людях? – прервала его Магдалина, стараясь попасть в его насмешливый тон, но ее голос заметно дрожал. – Вы забываете, что существуют другие пути, которые расширяют наш кругозор и знакомят нас с людьми и светом. Я думаю, что люди со своими пороками и недостатками везде одинаковы, подобно тому, как луна со своими пятнами одинаково отражается как в маленькой луже, так и в огромном океане. Впрочем, – продолжала она после минуты молчания, – вы ошибаетесь; я была далеко за пределами этих гор и поняла чувства наших прародителей, которых изгнали из рая; я должна была покинуть мою чудную южную родину и переселиться на суровый север.

– Вы были тогда еще ребенком?

– Я не была тогда уже бессознательным ребенком, который резвится па родной земле, не сознавая ее красот, – горячо сказала Магдалина. – Я отлично сознавала, что моя родина прекрасна. Морские волны орошали мои ноги, а над головой склонялись цветущие лавры. Как там весело светит солнышко, как сияет месяц, когда всплывает на темном небосклоне. Там свет, там тепло, там жизнь! А вы называете этот бесцветный, бледный воздух небом? Там, у себя, я целыми часами лежала на земле в тени деревьев пред своим домом. Я слушала шум моря, когда его волны разбивались о берег; надо мною тихо качались деревья, а чудная, глубокая синева окружала меня – вот там небо, вот в таком небе наверно живут ангелы. И вдруг жестокая судьба занесла меня сюда, где солнце, как и здешние люди, холодно смотрят на меня, где снег коварно губит последние цветы. Здесь меня, привыкшую и избалованную нежной лаской матери и попечениями любящего отца, сразу окружили злые, распущенные дети; они преследовали и мучили меня только за то, что я была из чужого края, за то, что я была некрасива и не хотела, как они, драться из-за каждого неподеленного яблока и попрекать друг друга пороками родителей. Тогда я горько познала разницу между богатством и бедностью. Я страдала то сознания, что добрая старая тетка должна своим трудом добывать нам пропитание, соседи часто говорили ей, что она напрасно навязала себе лишнюю обузу в моем лице. Как возмущалось мое горячее детское сердце! Часто, оставаясь одна, я бросалась на пол, рыдала и звала свою покойную мать.

Магдалина говорила, словно забыв о своем слушателе; долго сдерживаемый поток слов, наконец, прорвался. Она охватила руками ствол дерева, под которым стояла и прижала свою разгоряченную голову к его коре.

Вернер молча, неподвижно слушал девушку; он боялся неосторожным словом или взглядом остановить этот мелодичный голос, который открывал ему исстрадавшуюся молодую душу.

– Неужели ни один луч любви не согрел вашего детства! – спросил он тихо, не поворачиваясь к Магдалине.

– Тетя нежно, как мать, заботилась обо мне, она меня очень любит, – с чувством сказала она, – но она была поглощена заботами о насущном хлебе, ей некогда было следить за моим внутренним миром. В школе рядом со мной сидела прелестная добрая девочка; я полюбила ее всем сердцем. Она тоже очень хорошо относилась ко мне, мы играли с нею. Раз она привела меня в дом своих родителей. После того я заметила, что она сторонится меня и избегает играть со мною. В своем детском неведении я подолгу просиживала на лестнице ее крыльца, ожидая ее. Но однажды вместо нее вышла ее служанка и грубо объявила мне, что госпожа секретарша не позволяет своей дочери играть с уличными детьми. Возвращаясь домой из школы, я часто встречала на улице мальчика; он шел с высоко, гордо поднятой головой, но его синие глаза смотрели кротко, а золотистые локоны напоминали мне мою покойную мать. Это сходство неудержимо влекло меня к нему. Я с восторгом следила за ним, любовалась его книгами в красивых переплетах, которые он нес с собой. Он был гораздо старше меня; это был сын богатых, знатных родителей. Я была глубоко убеждена, что, раз он походит на мою мать, он должен быть добр, благороден и сострадателен. Но вот однажды меня окружили уличные шалуны, они бросали в меня камни и издевались надо мною. Как раз в это время он проходил мимо; он вел за руку девочку с бесцветными волосами и светлыми глазами; это была Антония, его родственница. Она с презрением указала ему на меня. Я ожидала, что он сейчас же заступиться за меня, прогонит дерзких, злых шалунов, но ошиблась в нем; он только ближе прижал руку девочки, как бы боясь за нее. Право, в эту минуту он был злее моих мучителей. Ему достаточно было сказать одно слово. Чтобы спасти меня от удара, шрам от которого я до сих пор сохранила на руке. Мое сердце сразу наполнилось ненавистью к этому мальчику.

Магдалина подошла ближе к Вернеру; по мере того как она говорила, ее голос звучал все громче, глаза метали искры, как будто сейчас зародилась в ней ненависть. Вернер был бледен, но спокойно, боясь выдать себя, точил карандаш.

– И вы продолжаете ненавидеть его? – спросил он.

– Более, чем когда-либо! – страстно воскликнула Магдалина, а затем быстрыми шагами отошла от него и, скрывшись в свою комнату. Заперла за собою дверь на ключ.

Девушка, тяжело дыша, стояла у открытого окна и вспоминала только что происшедшее. Безумная! Что она сделала! Она открыла раны своей души человеку, которого сама называла бессердечным и гордым, и это сделала она, которая никогда ни перед кем не жаловалась на свою судьбу. В последнее время происшествие ее детства, которое она только что передала Вернеру и которое имело влияние на всю ее последующую жизнь, часто терзало ее, словно она снова переживала его.

Она скрыла даже от тетки, как грубо были разбиты ее детские мечты, и какое разочарование она перенесла от существа, которому поклонялась, и которое напоминало ей другое любимое, далекое существо. Магдалина не хотела признаться даже самой себе, что с годами это обожание росло вместе с нею, что, несмотря на все, этот белокурый кудрявый юноша продолжал быть ее идеалом. Все ее существо возмущалось от сознания, что не было ни одной мысли, которая не принадлежала бы ему, не было движения, которое не говорило о нем; она каждым фибром своей души принадлежала ему и в ответ на такое немое обожание на его мраморном челе читала только насмешку и презрение. И вдруг пред ним вырвалась его тайна! Разве волнение, с которым она передавала этот эпизод своего детства, не открыл ему, что ее душа была переполнена им? От нее не ускользнуло, что Вернер узнал себя в этом гордом и надменном мальчике; при ее рассказе сильная бледность покрыла его холодное, бесстрастное лицо. Однако она решила, что конечно эта перемена лица была вызвана гневом, негодованием на то, что она, эта ничтожная девушка, имеет смелость сказать ему, знатному, избалованному человеку, прямо в лицо о своей ненависти к нему.

Это сознание доставило Магдалине некоторое удовлетворение за те муки, которые она переносила от этих высокомерных взглядов и насмешливых улыбок, но она раскаивалась в своей победе и оплакивала ее горькими слезами; теперь ей казалось, что с этим минутным торжеством ее самолюбия закрывается могила, в которую она собственноручно столкнула самую сильную привязанность своего сердца. В этом хаосе противоречивых мыслей, которые наполняли ее голову, она хваталась за одну, как за якорь спасения, – уехать отсюда, далеко-далеко. Прочь из Германии! Она не хочет больше видеть над собой ее небо, не хочет дышать ее воздухом, глубокое море должно лечь между нею и прошлым, уехать, и притом как можно дальше. В этом одном ее спасение. Эта надежда давала ей новые силы, наполняла все ее существо.

VI.

Девушка снова вышла к монастырским воротам. Вернер покинул сад. Магдалина стала нервными шагами ходить взад и вперед по узкой тропинке сада, занятая одной мыслью, одной заботой, откуда достать средств на дорогу; наконец, совершенно разбитая перенесенными волнениями и усталостью, она опустилась на пьедестал, на котором целыми веками стояло изображение Пресвятой Девы. Она закрыла глаза, прислонилась к стене и холодом камня старалась освежить себя. В этом мирном уголке царствовала полная тишина. Только при движениях девушки слышался какой-то шорох в стене. Магдалина, занятая своими мыслями, не замечала его. Но вот каким-то неловким движением она толкнула выступ в нижней части стены, и сейчас же внутри стены послышался какой-то неприятный, сильный треск, который потряс весь пьедестал. В испуге она вскочила и выбежала в сад, но вскоре вернулась обратно: там под сводами светило солнце, ласточки влетали в свои гнезда, висевшие у входа; они оглашали своим веселым щебетаньем свод, а над ним звучал беззаботный детский смех.

Магдалина перестала бояться и стала искать причину этого неожиданного и странного треска. Вдруг ее глаза заметили над выступом в стене нечто похожее на дверную ручку, какие бывают на старинных дверях; до сих пор она была скрыта на старинных с образом. Девушка взялась за эту ручку. Ей вспомнилось предание о двенадцати апостолах, которые лежат в подземелье под монастырем. Легенда говорила, что вход к этим таинственным апостолам охраняют громадные псы на цепях с круглыми зелеными глазами, что никто не может видеть вход к ним, потому что, как только глаз простого смертного заметит его, этот вход становится невидимым и должен открыться только пред тем избранником, которому назначено найти этот клад.

А что, если тут пред нею разрешение этой тайны? А что, если именно ей назначено обрести эти ценности, о которых говорят столько невероятного? О, если она найдет эти сокровища, она с презрением бросит их к ногам всех этих надменных богачей, а прежде всего бросит их пред ним, Вернером. Какое это будет для нее торжество! А себе она оставит только настолько, чтобы иметь возможность навсегда покинуть этот ненавистный город.

«А что, если все это – вымысел, если все это – плод пылкой фантазии, которая строит воздушные замки?» – твердил ей голос рассудка.

Однако Магдалина не хотела слушать его и старалась повернуть ручку; она тщетно вертела ее, ручка не поддавалась. Но вот сильным движением Магдалина толкнула ее внутрь стены, и в ту же минуту несколько кирпичей из стены с треском упали к ее ногам, подняв целые облака пыли. Под ними оказалась потайная дубовая дверь, которая легко открылась. За нею находилось восемь или десять ступеней, ведущих в подземелье. Свет проникал вниз и имел зеленый оттенок, как в тех случаях, когда солнце светит сквозь листву. Благодаря этому свету не было страшно, и Магдалина быстрыми, уверенными шагами спустилась с лестницы.

Пред нею шел узкий проход; в углу он имел круглое отверстие, через которое проникали воздух и свет. Очевидно, этот ход шел параллельно с монастырской стеной, которая своей густо разросшейся зеленью совершенно скрывала это отверстие от постороннего взгляда. Пол был усыпан мелким песком, а стены выбелены; можно было думать, что над ними прошли года, а не целые столетия.

Магдалина шла дальше. Ход довольно круто спускался, и вдруг девушка увидела другой ход, поворачивающий направо; но она прошла мимо него и продолжала следовать за зеленоватой полоской света, которая служила ей путеводной звездой. Однако скоро и этот свет померк. Сотрясение свода и гул над головой заставляли думать, что над нею находится улица, по которой ездят экипажи и двигаются люди; вероятно, это была базарная площадь. Ход круто сворачивал направо, и при повороте опять мелькнули огоньки.

Долго шла Магдалина, но ни на стенах, ни на земле не находила обещанных сокровищ. Нога ступала по мягкому, как мука, песку, не наталкиваясь ни на какой посторонний предмет, а по стенам только извивались ящерицы. Еще несколько шагов – и она очутилась пред совершенно такой же дверью, как та, через которую она вошла. Магдалина остановилась в нерешительности. Вот верно за нею и таится разгадка? Но как она разрешится?

А вдруг, если она откроет ее, на нее пахнет каким-нибудь удушливым газом, в котором она задохнется? Мысль умереть здесь, в этом подземелье, была ей ужасна, и она отступила на шаг назад. Но все пережитое сегодня снова встало пред нею, ведь она готова была пожертвовать всем на свете, чтобы только уехать отсюда; значит, не достигнув ничего, она опять будет влачить здесь, в этом ненавистном городе, долгое безрадостное существование, которое ей показалось страшнее смерти?

Пульс девушки усиленно бился, в голове шумело, а пред глазами носились черные круги. Она решительно схватилась за ручку двери и сильно дернула ее… Громкий треск оглушил ее, а яркий солнечный свет совершенно ослепил после темноты подземелья; Магдалина пошатнулась и закрыла лицо руками. Вдруг за нею раздался шум, похожий на раскаты грома; он был настолько силен, что потряс почву под ногами.

Она открыла глаза; где она? Пред нею были чудные цветники, над нею склонялись высокие липы, где-то недалеко журчал фонтан, и его серебряная струя мелькала между зеленью. Она попала в какое-то сказочное, волшебное царство. Но несколько взглядов кругом объяснили ей ужасную действительность: она попала в чужие владения, в парк какого-то знатного вельможи.

По другую сторону площадки, на которой стояла Магдалина, за цветочной клумбой, сидели группы прелестных молодых девушек. Одни из них, небрежно развалясь в садовых креслах, с работой в руках, весело и беззаботно болтали, другие тут же рвали чудные розы с кустов и украшали ими свои косы. Все были в легких белых платьях и напоминали стаю белых голубок в зелени сада. Несмотря на страх, [^[1] Магдалина стояла мгновение, словно прикованная к удивительно прекрасной картине. Но тогда она хотела бежать обратно. Она обернулась – не было двери, не видно было отверстия в стене, но перед ней было неподвижное, серьезное лицо изображенного в камне великого святого с позеленевшей от мха густой бородой.

Дрожащими руками она искала вдоль стены ручку или другой выступ, чтобы найти вход. Она рылась в крапиве у подножия статуи, ощупывала каждую каменную складку одеяния священника и бросила последний отчаянный взгляд на образ, который, как ей казалось, не отрывал от нее сердитого взгляда – все было тщетно, пути к отступлению были отрезаны, идти вперед она не могла, не встретив обитателей дома. Она должна была думать о появлении в доме Вернера. Бедная одежда не защитит ее от унижения, подобного тому, которое она пережила сегодня. Магдалина понимала, что никто не поверит в правдоподобность ее рассказа, прежде всего потому, что он звучал бы так невероятно, и пока она не могла рассказать правду о том, как много испытаний пришлось пережить ее гордой душе к тому времени.

Еще раз она посмотрела на девушек, они выглядели так невинно и грациозно, они были молоды, может быть, когда она смело подойдет к ним и расскажет о своем приключении, они поверят ей, спасут от темноты, дадут приют или возможность пройти на другую сторону улицы.

Быстро шагнула она на гравий дорожки, которая вела к павильону, но едва она поравнялась с первой клумбой, как застыла в испуге. Из большой железной калитки, прямо напротив нее появилась в черном шелковом платье с огромной связкой ключей на тщательно накрахмаленном белом фартуке советница Бауер, за нею шла ее внучка, следом за ними служанка несла корзину с тарелками, чашками и тортом.

У Магдалины не было сомнений в том, что подземный ход соединял два монастырских здания, она была в саду Вернера.

Ее сердце почти остановилось от страха, но внезапно ей пришла утешительная мысль. В этом доме живет также ее старый, добрый Яков, и если она сможет добраться до его квартиры, то будет в безопасности. Окна высокого дома смотрели на нее через редкие ветви каштанов поверх крыши соседнего здания. Наконец она знала направление, в котором ей следовало двигаться, и пошла по узкой боковой дорожке, пролегающей через кустарник.

Сделав несколько шагов, она оказалась перед маленьким зданием с большими стеклянными окнами, прижавшейся к стене дома на заднем дворе. Шелковые занавеси наполовину скрывали внутренность помещения. По обеим сторонам лестницы, ведущей к двери, стояли горшки с растениями. Возможно, пристройка соединялась с домом или вела во внутренний двор. Магдалина быстро шагнула вовнутрь: там никого не было, и не было никакого другого выхода.

Вдоль стены, на которой не было окон, стояли скамейки с темно-красной обивкой. Посреди комнаты находился занавешенный мольберт, а на столе в живописном беспорядке смешались рисунки и книги. Без сомнения, это было ателье Вернера. Мгновение она оставалась стоять, как зачарованная, оглядывая комнату, окутанную зеленоватыми сумерками из-за сдвинутых гардин. Здесь он творил, здесь было его царство, и здесь же, по словам Якова, находился портрет итальянской девушки, которую Вернер назвал своей будущей женой… Возможно, если она приподнимет краешек скрывающего мольберт покрова, то увидит черты лица той, которая победила его гордое сердце… Нет, даже если девушка подобна ангелу, Магдалина не решалась приподнять полотно.

Шум заставил Магдалину вздрогнуть, она обернулась. На нижней ступени, сжимая в руках тряпку и метлу, словно остолбенев, стояла пожилая служанка, а ее глаза с удивлением смотрели, как паучок карабкался по одежде молодой женщины.

– Ну, вы только посмотрите! – наконец закричала служанка. – Какая дерзость среди бела дня пробираться в чужой дом! Если хотите просить милостыню, нужно просто стоять в прихожей и терпеливо ждать, когда к тебе выйдут, а не врываться как дикарка в чужой сад! Хуже цыганки… Ну, подождите, я расскажу об этом госпоже советнице.

– Я прошу вас именем Господа, добрая женщина!… – начала испуганная до смерти Магдалина.

– Ах, я не добрая женщина! – сердито возразила старуха. Если вы собирается мне льстить, то вы на правильном пути, скажу я вам!… Но вы должны быть наказаны – продолжала горячиться она, и стучала метлой об пол. – Если бы только молодой хозяин был сейчас здесь!

– Что ты хочешь от меня, Катарина? – раздался в этот момент голос Вернера. Он вышел из-за угла и уставился на девушку так же удивленно, как до этого старая служанка. Магдалина стояла неподвижно и закрыла лицо обеими руками. Вернер взбежал по ступенькам.

– Вы хотели к Якову, но заблудились, не так ли? – поспешно спросил он.

Магдалина молчала.

– Ах, нет, к старому Якову не идут через сад, господин Вернер! – сказала старуха сердито. – Забавная девица уж прекрасно знает, почему она заблудилась.

– Я не спрашивал твоего мнения, Катарина, – строго одернул служанку Вернер. – Возвращайся обратно в дом и никому не говори, что встретила здесь эту молодую женщину. С тетей я поговорю сам.

Служанка молча удалилась.

– Теперь, – обратился Вернер к Магдалине, – скажите мне, что вас ко мне привело.

Ни за что не хотелось бы говорить молодой девушке в этот момент, как она пришла сюда. Она думала о мотивах, которые заставили ее спуститься в глубину подземелья. Сильно волнуясь, она чувствовала, что, говоря с ним, будет резкой и вспыльчивой, но старалась владеть собой, следить за выражением лица и с трудом держала голову прямо, поэтому ответила коротко:

– Я не хотела, и вы не поверите, если я буду оправдываться перед вами из-за того, что я здесь. Уверяю вас, что то, что привело меня сюда, на самом деле было ошибкой.

– Ваше уверение не кажется мне убедительным.

– Вы можете думать, что вам угодно.

– Ах, всегда готова сражаться, даже в неловком для себя положении!

– Если вы находите мое положение неловким, то, само собой разумеется, что вы как можно скорее освободите меня от него. Вам будет легко показать мне путь, по которому я могла бы уйти незамеченной.

– Вы не хотите встречаться с дамами на улице?

Магдалина резко качнула головой.

– Тогда сожалею, не могу вам помочь. Видите ли, в этой комнате существует только один выход. Вам придется пройти через сад, если вы хотите попасть во внутренний двор, – он немного отодвинул занавес, – дамы прогуливались там только до калитки сада.

– Ну, тогда, по крайней мере, вы будете достаточно деликатны, чтобы оставить меня здесь одну, пока дамы не покинут сад.

– И в этом я должен вам отказать. Замок на этой двери сломан с самого утра, поэтому ее невозможно закрыть. Оставь я вас здесь одну, вам не избежать обвинений и подозрений, подобных тем, что высказала Катарина… Поэтому мне придется остаться, чтобы защитить вас.

– Ну, я предпочту десять раз страдать от несправедливости там снаружи, чем оставаться хоть еще одно мгновение с вами! – воскликнула Магдалина как безумная, и поспешила к двери.

В то же время снаружи кто-то окликнул Вернера по имени.

– Что случилось? – воскликнул он взволнованно и открыл окно.

– Начинается дождь, – ответила Антония, – но мы не хотим возвращаться в душные комнаты, и просим тебя позволить нам переждать дождь в твоем ателье.

– Мне бесконечно жаль, но в комнате мраморный пол. Я был бы безутешен, если бы вы подхватили здесь простуду, и поэтому должен отказать вам.

– Даже мне, дорогой Эгон? – тающим тоном спросила Антония.

– Даже тебе, уважаемая Антония.

– Но это так не любезно, господин Вернер! – воскликнул другой девичий голос, – мы так надеялись увидеть портрет красивой итальянки, о котором нам рассказывала Антония!

– О, кажется, в моей шалунье открылся симпатичный талант шпионки! Ну что ж, должен признать, что у меня здесь находится красивая как ангел итальянка, но я не испытываю ни малейшего желания ее кому-либо показывать, просто потому, что оставляю ее только для себя!

– Фу, как невежливо! – одновременно воскликнули женские голоса на улице и девушки поспешили прочь, спасаясь от крупных капель дождя. Послышался звук захлопнувшейся садовой калитки.

Вернер быстро обернулся и потянул спешащую выскочить в сад Магдалину обратно в комнату. Внезапно он стал совершенно другим. Где была мраморная гладкость его лица и холодное спокойствие в глазах?… Крепко сжимая руку девушки, он проговорил дрожащим голосом:

– Вы не можете покинуть эту комнату, прежде чем не выполните мою просьбу.

Магдалина смотрела испуганно и удивленно, но он продолжил:

– Несколько часов назад вы сказали, что ненавидите меня… Теперь я прошу вас повторить здесь эти несколько слов.

Магдалина резко вырвала у него свою руку и чуть слышно пробормотала:

– Зачем?

– Я объясню вам позже. Повторите же!

Девушка порывисто в сильном волнении отбежала в глубину комнаты. Она повернулась к Вернеру спиной и сжала в безмолвном страхе руки. Внезапно она обернулась, и, прижав ладони к глазам, сказала, задыхаясь:

– Я… – я не могу.

Неожиданно она почувствовала, как две руки бурно охватили ее.

– Вы не можете, почему же нет?… Потому что ты любишь меня, Магдалина! Да, ты любишь меня! – воскликнул радостно Вернер и отвел ее руки от лица. – Позволь мне видеть твои глаза!… Это чувство, которого ты стыдишься? Посмотри на меня, как счастлив и горд я, когда я говорю тебе, что я люблю тебя, Магдалина!

– Это невозможно! Та холодность, которая приводила меня в отчаяние…

– Она была вызвана тем же, что и твоя резкость, которая, однако, не привела в отчаяние меня, – улыбаясь, прервал ее Вернер. – Дитя, ты не умеешь лгать. Твои губы произносили горькие слова, а глаза говорили совсем о другом… Я полюбил тебя с того момента, когда увидел тебя на башне. То, что сам не понимая, рассказал мне о тебе старый Яков, заставило меня понять, что мне выпало счастье хранить бесценное сокровище, мимо которого, не замечая его, проходят другие… Но я понимал и то, что птицелов, нацелившийся на эту редкую птичку, должен быть очень осторожным, потому что она пуглива и смотрит на мир с недоверием. Поэтому я надел броню холодного спокойствия и избегал любых сильных порывов, внимательно следил за тем, что делаю и говорю… Я наблюдал за тобой бессчетное количество раз когда ты даже не догадывалась о моем присутствии. В тиши старой церкви, в монастырском саду, в комнатушке Якова, когда ты пренебрегла моими апельсинами и на садовой стене, когда ты бросала цветы соседским детям… Будешь ли ты моей женой, Магдалина?

Она выпрямилась, с сияющими глазами, и, держась в его объятиях, не говоря ни слова, протянула ему обе руки. Так был заключен союз между двумя людьми, о которых еще несколько минут назад любой сторонний наблюдатель сказал бы, что они не совместимы как лед и пламя.

Более не скрываясь, Магдалина открыла любимому, как страдала в последнее время, и рассказала ему о своих приключениях под землей, не скрывая чувств и мыслей посещавших ее тогда.

– Таким образом, легендарным Двенадцати Апостолам, я обязан тем, что пришел к моей счастливой цели быстрее, чем смел надеяться! – воскликнул Вернер, смеясь. – Знаешь ли, что я хотел сказать во время нашего первого, так бурно окончившегося разговора?

– Конечно, тот Апостол…

– Это любовь.

– Да, но красивая итальянская девушка, о которой рассказывал Яков…

– Что я на ней женюсь? – прервал Вернер, улыбаясь. – Что ж, я хочу показать тебе ее, эту маленькую неаполитанку с отталкивающими чертами и уродливыми волосами, которые, тем не менее, неразрывной сетью оплелись вокруг моего сердца.

Он коснулся холста с мольберта. Грациозная девушка сидела на парапете окна башни и смотрела задумчиво и мечтательно вдаль. Головной убор неаполитанки покрывал ее густые, иссиня-черные косы, белая ткань кружевной косынки, ласкаясь, обнимала шею и исчезала в огненного цвета лифе, который плотно охватывал стройную фигуру. Картина была еще не закончена, но обещала стать шедевром.

– Видишь, моя девочка, со страхом избегающая зеркала, полагая, что испугается себя – это ты! – сказал Вернер. – Но мне часто приходилось бросать с недовольством кисть, так как то своеобразное очарование, которое так внезапно зажгло яркий свет во мне, изменяло все краски.]^[2]

Проливной дождь с шумом ударял в стеклянные окна. Старый Яков быстро, насколько только позволяли ему его старые ноги, с открытой головой, пробежал мимо окон, а затем вбежал в комнату, тяжело дыша.

– Я хотел… – начал он и, не веря своим глазам, остановился.

– Ты хотел посмотреть, все ли здесь в порядке? Не так ли, Яков? – со смехом перебил его Вернер. – Как видишь, здесь все в порядке, – продолжал он, подводя к нему Магдалину. – Здесь все обстоит благополучно, и ты даже попал на помолвку, вслед за которой последует и свадьба. Ну, что, старина, хорошую ли я себе выбрал невесту?

Старик окаменел от удивления. Он сперва схватился за непокрытую голову, потом как-то усмехнулся, как будто услышал неподходящую шутку. Магдалина, полная счастья, обвила руками шею своего старого друга. Только тогда он немного пришел в себя и сказал со слезами на глазах:

– Так вот где ты была? А тетка сидит у меня; она выплакала себе глаза от беспокойства о тебе. Она вернулась домой, нашла дверь открытой, а тебя нет. Она обыскала весь монастырский двор, весь монастырь обошла и нигде не могла найти тебя. Теперь все соседи тебя ищут. Даже я из-за тебя забыл свои обязанности, не заметил дождя и не закрыл вовремя здесь окон. Ну, иди скорее к тетке; она думает, что ты уже в Африке, в какой-нибудь стране дикарей. Да как ты сюда попала?

– Я же сказал тебе, что она вошла сюда, как моя невеста! – весело сказал Вернер.

– Не надо так шутить. Я уже говорил вам, что девушка не понимает шуток и может обидеться.

– Да я вовсе не хочу, чтобы она приняла это за шутку! – воскликнул Вернер, прижимая девушку к своему сердцу.

Долго пришлось еще убеждать Якова, пока он наконец поверил, что Вернер действительно собирается жениться на Магдалине.

Убедить в этом «Стрекозу» стоило еще больших трудов. Она все недоверчиво мотала головой. Когда же наконец она поверила истине, то ее радости не было конца, и давно стены комнаты Якова не были свидетелями такого счастья.

* * *

Читатель легко себе представит, как было принято известие об этой словно с неба свалившейся помолвке советницей и Антонией. Я полагаю, что для этой свадьбы старуха не пекла пирогов, не жарила каплунов и не чистила всего дома, как это делала обыкновенно для своих приемов. А Антония? Она наверно, под предлогом погостить у какой-нибудь подруги, уехала из города.

Советница переехала на другую квартиру, которую для нее нанял племянник, а на ее место в дом Вернера переехала «Стрекоза». Теперь она вместе с Яковом смотрела за домом и берегла имущество новобрачных, пока они совершали свое свадебное путешествие по Италии.

Вернер приказал наглухо заделать вход в подземелье в своем саду. Он шутил, что этим путем пришло к нему счастье, и он хочет закрыть ему путь к отступлению. Исследования и поиски других лиц в подземелье не дали никаких результатов. Только Магдалина в поисках за серебром нашла золото.

Легенда о двенадцати апостолах еще прочнее укоренилась и окутала своей мантией мрачные стены монастыря и покинутого храма.