Чтобы попасть в квартиру «Стрекозы», надо было пройти через темный, с развалившимися постройками двор монастыря. Во флигеле направо была дверь с остатками красивой резьбы. В ней недоставало нескольких досок, и эти зияющие щели плохо гармонировали с огромным тяжелым замком и железными оковами, которые казались несокрушимыми. Эта дверь вела в погреб со сводами, в конце которого была кривая, головоломная лестница, которая, наконец, приводила в верхний этаж, где жила «Стрекоза» со своей племянницей. Однако, раз попав в их, хотя и тесную, но уютную квартирку, каждый забывал этот неприятный вход. Здесь все было светло и опрятно. Громадная кафельная печь, мебель из белого соснового дерева, чистые занавески на окнах – все имело приветливый вид.
У открытого окна с видом на вал сидела Магдалина. Пред нею стояла корзина с только что выглаженным бельем; наперсток на пальце и кусок полотна на коленях доказывали, что девушка занята починкой белья. Но иголка не двигалась в ее пальцах. Нельзя было не залюбоваться благородной красотой этой девушки, ее гордой осанкой, выразительным лбом над чудными глазами. Старомодный шкаф со стеклянными дверцами и зелеными занавесками был открыт. Книги теперь не стояли такими правильными рядами, как прежде, – время наложило на них свой отпечаток; видно было, что чья-то нервная рука под впечатлением быстрой мысли часто вынимала то одну, то другую из них и в беспорядке откладывала книгу обратно, но не на прежнее место.
Странно было видеть здесь, в этом отрезанном от всего мира уголке, эти произведения великих авторов, пред которыми преклоняется свет. Однако это объяснялось тем, что старый художник, занимавшийся с Магдалиной живописью, был разносторонне образованным человеком. Он первый обратил внимание девушки на эти сокровища, сокрытые в старом шкафу. Под его опытным руководством ее пытливый, пылкий ум усваивал прочитанное. Длинные зимние вечера незаметно проходили за чтением вслух под монотонный аккомпанемент прялки старушки. Магдалина жадно слушала чтение художника, он разъяснял ей непонятные места прочитанного. Этот непризнанный, забытый талантливый артист желчно относился ко многим явлениям общественной жизни и с горькой иронией говорил о богатстве и знатности, подчеркивая смешные стороны людей. Его слова встречали восприимчивую почву в сердце девушки и приносили плоды в этом горячем, чувствительном молодом уме, который, несмотря на молодость, уже много страдал от людской несправедливости. Таким образом, старик вводил девушку в мир высоких идеалов чтением великих писателей и в то же время развивал в ее сердце глубокое недоверие к людям и недовольство – качества, которые она, помимо влияния озлобленного неудачника, вынесла из собственного тяжелого одинокого детства.
Магдалина прислонила голову к оконной раме и так углубилась в свои мысли, что не заметила, как маленький листик с виноградной лозы влетел в комнату и запутался в ее волосах; не заметила она также своего любимца – дерзкого воробья, который у самого ее плеча требовал крошек хлеба. Ее взгляд был мечтательно устремлен вдаль. На коленях лежала исписанная тетрадь. Это были стихи, написанные рукой покойного Лебсрехта. В них звучали глубокая скорбь и вместе покорность судьбе. На пожелтевшем от времени листке стояло: «Фридерике».
Скрип шагов на лестнице вернул девушку к действительности. Она поспешила навстречу тетке, сняла с нее накидку, повесила ее на гвоздь, придвинула ей кресло покойного отца и подала ей кофе. «Стрекоза» любовно следила за движениями племянницы, но какая то недовольная складка лежала на ее кротком лице. Наконец она обратилась к Магдалине:
– Я только что встретила госпожу Шмидт. Она хотела передать мне деньги, которые ты отказалась взять от нее. Конечно, хорошо делиться с неимущим, мой покойный отец часто повторял мне это, и хотя, когда мы терпели нужду, никто не делился с нами, но я не забывала этих слов Священного Писания и всю свою жизнь по мере возможности исполняла их. Но все имеет границы… Ты целый день проработала, разрисовывая ленты для покойного ребенка Шмидт, нарисовала такие чудные розы, каких не делаешь и для богатых, и вдруг теперь отказываешься взять за эту работу деньги! Для нас это – большие деньги, и, право не стоило так трудиться: душа этого ребенка вошла бы в Царствие Небесное и без этого украшения, довольствовавшись букетиком полевых цветов, который мать положила бы на гробик вместо рисованных цветов и изречений на белой атласной ленте.
– Тетя, я не хочу думать, что вы говорите серьезно! – горячо возразила девушка, и ее кроткие черты приняли строгое выражение. – Разве вы не знаете, как отчаивалась, как рыдала несчастная мать, когда Бог взял ее девочку, единственную радость и утешение ее жизни? Разве нам не отрадно отдать последний долг, воздать почести дорогому умершему пред вечной разлукой с ним? Разве не служит для нас утешением возможность выразить последнюю ласку и заботу отошедшему в иной мир, и неужели бедная мать должна лишить себя этого утешения только потому, что она бедна? Не сердитесь на меня, тетя, но я решительно не могу взять эти деньги, облитые слезами несчастной матери.
– Ты опять начала говорить по-книжному, но, Лина, если ты будешь так поступать, то никогда ничего не припасешь себе, хоть проработаешь всю жизнь.
– Не беспокойтесь, тетя, – ответила молодая девушка с оттенком горечи в голосе, – вы отлично знаете, что я всегда беру деньги от родных богатых покойников. Вы ведь не взяли денег от Шмидт, не правда ли?
– Конечно не взяла, раз ты этого не хочешь, но это не помешало мне рассердиться на тебя. Я даже Якову сказала, который как раз встретился мне в эту минуту. Но он ни на волос не лучше тебя: «Линочка права», сказал он мне и принял твою сторону.
Взгляд «Стрекозы» скользнул по лежащей на столе исписанной тетрадке.
– Что это у тебя за писание? – спросила она.
– Это – стихи, написанные покойным дядей Лебсрехтом. Я вытирала пыль в шкафу и как-то уронила одну книгу; при падении она раскрылась, и из нее выпала эта тетрадка.
– Да, – сказала старушка, и глубокая грусть покрыла ее черты, – у брата были чудные стихи, он, вероятно, списывал их из своих книг. Он не расставался с этой тетрадью даже пред смертью, часто во время его последней болезни я клала эту тетрадь ему на колена, а в день смерти он сам вложил ее в эту толстую книгу.
– Тетя Сусанна, разве дядя любил кого-нибудь? – вдруг спросила Магдалина.
«Стрекоза», которая, несмотря на грустные воспоминания, собиралась в эту минуту положить кусок булки в рот, с глубоким недоумением остановилась.
– Какие глупые мысли тебе приходят в голову, – наконец выговорила она. – Лебсрехт, серьезный, скромный Лебсрехт, который не смотрел даже по сторонам, когда шел по улице, и вдруг… нет, это невозможно!
– И, несмотря на это, он мог все-таки любить.
– Но кого же? Правда, в ту пору немало красивых женщин и девушек собирались послушать его проповеди, но он не смотрел ни на одну из них. Он нигде не бывал, постоянно сидел дома за своими книгами. Только несколько раз в неделю он ходил на уроки к сыну бургомистра Вернера.
– А были у бургомистра дочери?
– Да, у него была одна дочь. Но Лебсрехт был не настолько глуп, чтобы влюбиться в эту гордую девушку. Нет, этого он никогда не сделал бы; он не забывал, что он – сын только сапожника. Вернеры отличались гордостью и высокомерием – ведь они никогда не приняли бы предложения Лебсрехта, они так гордились своим происхождением и богатством! В доме у них была большая роскошь. По субботам вечером являлся к нам слуга приглашать господина «кандидата» на обед в воскресенье. Брат брал с собой скрипку; говорят, он отлично играл; я в этом сама ничего не понимаю и повторяю то, что говорили другие. После обеда он играл, а Фредерика пела под его музыку. Его ученик доставлял ему много неприятностей и огорчений; это был скверный, ленивый мальчишка, Лебсрехт преподавал ему латынь, а теперь из него вышел знатный господин.
– А Фредерика была красива?
– Ты спрашиваешь, была ли она красива? Еще бы! Ты ее встречала; это – теперешняя советница Бауер; теперь не осталось и следа от ее красоты, у нее теперь столько же морщин, как у меня, но тогда, тогда… Помню, я раз видела ее на одной свадьбе и во всю жизнь не забуду ее. На ней было шелковое небесно-голубое платье, оно шуршало длинным шлейфом, на высокой прическе наколоты свежие розы, только что срезанные с куста ее сада. Это было как раз пред смертью Лебсрехта; брат был уже очень плох. Я хотела развлечь его, села на его кровать и стала рассказывать ему о свадьбе и о Фредерике, которую он хорошо знал. Я говорила ему, как она была хороша в своем роскошном платье, какой статный и красивый господин вошел с нею под руку. Вдруг он посмотрел на меня такими глазами… я никогда не забуду этого взгляда, потом отвернулся от меня и лег в подушки, а на другое утро его не стало. Он, верно, вспомнил все неприятности, которые доставлял ему этот непослушный ученик.
Магдалина с волнением слушала старушку, которая спокойно передавала о том, как бессознательно своей любящей рукой нанесла последний смертельный удар дорогому брату.
Между тем старушка надела на нос очки и, принявшись за штопку чулок, продолжала свой рассказ:
– Впоследствии Фредерика вышла замуж за советника Бауера. Все в городе восхищались таким знатным и красивым женихом. Только рано начали его хвалить: он был страшно расточителен, промотал все деньги, и после его смерти казна Фредерики была совсем пуста, хоть шаром покати. А тут еще новое горе обрушилось на нее: ее дочь после первого ребенка умерла от родов, а муж дочери пропал без вести. Но и горе не переменило ее – она по-прежнему оставалась гордой и недоступной.
– Я помню ее внучку Антонию по школе, – сказала Магдалина, и какой-то недобрый огонек пробежал в глазах девушки при этих словах. – Она всегда была зашнурована, безукоризненно одета, а ее светлые волосы были так прилизаны на висках, что блестели, как зеркало. Она держала себя так важно, что все остальные дети смотрели на нее с почтением. Я ненавидела ее за то, что она доносила учителю все происходившее в классе и злорадно смеялась, когда из-за нее наказывали провинившегося. Меня всегда возмущало, когда нам ее ставили в пример, как образцовую ученицу.
– Что делать, Линочка, таков уж свет!… в мое время было то же самое, тогда тоже дети советника считались самыми умными и самыми лучшими… уж верно у них такой род. Если бы у советницы не было сына ее младшего брата, господина Вернера…
Стук в дверь прервал старушку. «Стрекоза» чуть не упала со стула от удивления: в комнату вошел тот, чье имя она только что произнесла; пред нею стоял молодой Вернер. Он приветливо поклонился старушке и объяснил, что зашел просить у нее ключ от церкви, так как слышал, что он хранится у нее.
«Стрекоза» низко присела и вытаращила свои стеклянные, светлые глаза. На этот раз Магдалина не вскрикнула, как несколько дней тому назад, когда увидела Вернера на колокольне; она даже не пыталась убежать; нет, ее стройная фигура медленно, словно вырастая, поднялась со стула. Кровь отлила от лица, даже губы побелели, только в глазах, обращенных к вошедшему, сверкал гневный огонек. Старушка пошла в соседнюю комнату за ключом, а молодой Вернер приблизился к девушке. Вечернее солнце освещало его черты: он походил на мраморное изваяние – настолько его черты были правильны и благородны, но вместе с тем холодны и неподвижны. Он вежливо обратился к ней, делая вид, что не замечает ее недружелюбного отношения.
– Я очень огорчен, что недавно невольно испугал вас.
– В эту минуту мне грезилось что-то чудное, и я никак не ожидала увидеть человека, – ответила Магдалина.
– Да, такое резкое пробуждение к действительности всегда неприятно.
– О, я с самого раннего детства привыкла к разочарованиям.
– Вы так молоды и уже так разочарованы?
– Вы хотите сказать – научена опытом?
– Нет, я этого не сказал, для этого я должен был бы знать ваши испытания, а я очень мало знаю о вашем прошлом.
– Да и не стоит с ним ближе знакомиться.
– А если бы я этого пожелал?
– Вы вероятно и так скоро найдете, что слишком долго говорите со мною.
– Я могу понять ваш ответ, как желание указать мне на дверь.
– Вы забываете, что и бедные, ничтожные девушки имеют такт и не могут быть так невежливы.
Магдалина во время этого разговора стояла в пол-оборота к Вернеру, с гордо поднятой головой. Только быстрая смена краски лица и горящие глаза выдавали ее волнение.
«Стрекоза» робко входила и выходила из комнаты, бросая испуганные взгляды на говорящих. Короткие, довольно резкие ответы и вообще все обращение Магдалины вовсе не нравились ей. Откуда брала эта девочка столько смелости так отвечать этому изящному, важному господину! Из всего, что они говорили, бедная старая дева не поняла ни слова; лишь когда она услышала: «Указать на дверь», – поведение Линочки показалось ей непристойным. Она вышла из своего укромного уголка за печкой и, стараясь быть строгой, что ей совершенно не удавалось, сказала:
– Что с тобой, Линочка? Разве можно быть такой резкой и невежливой с господином Вернером?
– Успокойтесь, – сказал Вернер, не отрывая взора от Магдалины, – я принадлежу к числу искателей кладов, которых ничто не может испугать, когда дело касается возможности найти золото.
«Боже мой! – подумала бедная старушка, – этот говорит еще большими загадками, чем Линочка! «Искатель кладов», – сказал он, – значит, он причастен к черной магии?».
У бедной «Стрекозы» от всего этого закружилась голова, и она опять скрылась в свой угол за печкой.
– Если вы – искатель золота, – сказала Магдалина, бросая иронический взгляд на маленькую комнатку с закоптелыми потолками и выбеленными стенами, – то вероятно уже убедились, что ваша волшебная палочка неудачно привела вас сюда. Быть может, вы слышали предание, что под нашим монастырем существует подземелье, где скрыты фигуры двенадцати апостолов из массивного серебра. Они будут лежать там, пока какой-нибудь счастливец не вынесет их на свет Божий. Я позволю себе посоветовать вам…
– Благодарю вас за добрый совет, но так как я не имею ни малейшего влечения к мертвым сокровищам, то буду придерживаться того апостола, чудесное учение которого пробудило во мне новую жизнь; это учение во все времена освещало жизнь каждого и несло добрую весть. Этот апостол заставляет гореть ярким пламенем сердца, которые до того прозябали во мраке.
«Стрекоза» их своего темного угла прислушивалась к этим непонятным словам и находила их безбожными.
«Ведь всем со школьной скамьи известно, что было двенадцать апостолов, – подумала она, – и что они в Царствии Небесном; о каком же еще апостоле он говорит? Ведь чудес на свете больше не бывает»…
Сусанна мудро хранила эти размышления про себя, но от волнения и возмущения сильно терла углом передника заржавленный церковный ключ; потом она горько раскаялась в этом необдуманном поступке, так как поплатилась за него разорванным передником.
Магдалина не сводила взора с молодого человека, пока он глубоким, прочувствованным голосом говорил эти слова; на его высоком лбу лежал отпечаток покоя и только легкое дрожание губ и трепет тонких ноздрей говорили о его волнении.
Магдалина, которая не могла понять скрытый смысл слов Вернера, объяснила себе его горящий взгляд, а также трепет его ноздрей и губ насмешкой над нею. Да, он смеется, издевается – вот разгадка его слов; он нарочно говорит иносказательно, чтобы не дать ей возможности отвечать ему, чтобы наказать ее за ее первые быстрые возражения.
Южная горячая кровь девушки вскипела, она гневно отвернулась от Вернера и, сбросив резким движением запутавшийся в волосах листок, промолвила:
– Ваш апостол, кажется, очень пристрастен при расточении своих милостей. Он проходит мимо нашего монастыря, не замечая его, а между тем тут особенно был бы дорог каждый светлый луч, который хоть немного осветил бы жизнь этих несчастных, обездоленных душ.
На этот раз действительно по губам Вернера пробежало нечто вроде хитрой улыбки.
– Правда? Он до сих пор проходил мимо, не заходя сюда? – спросил он как-то многозначительно. – Но поверьте, что я от всего сердца желаю, чтобы он поскорее заглянул к вам.
При этих словах он заглянул в самое лицо девушки.
Магдалина порывисто вскочила с подоконника, причем одна из ее длинных кос запуталась за оконный переплет.
– Будьте осторожны! – сказал Вернер, освобождая запутанные волосы.
Яркая краска залила лицо Магдалины, она бросила гневный взгляд на молодого человека и стремительно скрылась за дверью.
– Ради Бога не обижайтесь, господин Вернер, на Линочку, – заговорила «Стрекоза». – Она не любит никаких намеков насчет своих волос или вообще относительно своей наружности. Она знает, что с детства была некрасивым цыганенком и прекрасно сознает, что ворона не может превратиться в белую голубку. Соседи не могут забыть золотистые кудри ее матери и часто упрекают Линочку, что она совсем другой породы; вот она и не выносит своих черных как смоль волос. Она, верно, испугалась своей косы, неожиданно упавшей ей на плечи. Ведь она никогда не смотрится в зеркало; да, правда, у нас и нет его во всем доме. И на что оно нам? Если, идя в церковь, я криво насажу свой чепец, то Линочка поправит мне его!
Вернер засмеялся и, взяв из рук старушки ключ, направился к выходу. «Стрекоза» проводила его до самой лестницы, все приседая, пока он окончательно не скрылся во мраке темного хода.
Как только он исчез, Магдалина вернулась в комнату. Ее лицо пылало, а глаза гневно блестели. «Стрекоза» боязливо, украдкой поглядывала на нее. Девушка села за оставленную работу, но ее руки, обыкновенно ловкие, теперь не повиновались: наперсток, ножницы, иголка – все падало из рук, пока, наконец, и вся работа не слетела со стола.
– Оставь пока работу, все равно теперь она у тебя не пойдет на лад, – сказала тетка. – Какая ты вспыльчивая, Лина!… Отчего ты так рассердилась? Ведь он ничего дурного тебе не сделал?
– Он издевался надо мною, – сказала девушка, не сдерживая больше своего гнева, причем на ее глазах сверкнули слезы обиды. – Да, он издевался надо мною. О, эти бессердечные богачи! Они, стоя на мешках с золотом, с презрением смотрят с высоты своего величия на остальных, жалких смертных, которые, по их мнению, не достойны их внимания. Но разве оттого, что я трудом своих рук зарабатываю пропитание себе, я хуже того, который родился в золотой колыбели и который с недоумением поглядывает на свои холеные руки, думая, что они созданы только для того, чтобы дополнять и украшать его благородное тело? Разве угасающий взгляд умирающего богача смотрит в иное небо, чем умирающего нищего? Я могу преклоняться пред величием духа, могу почитать добродетель, могу благоговеть перед талантом, но никогда не буду поклоняться золотому тельцу, который грубо попирает ногой все, что – не золото, и безжалостно касается самых больных струн сердца бедняка. О, я буду всю жизнь всеми силами защищаться от такого насилия; я покажу им, что они не имеют права издеваться надо мною.
После такого взрыва негодования Магдалина умолкла.
«Стрекоза», ничего не понявшая из этого потока пламенных слов племянницы, пропустила их мимо ушей, да и не для нее они и говорились. Она снова принялась за свой чулок и воспользовалась минутным молчанием девушки, чтобы сказать:
– Линочка, это всегда бывает, если с таким важным господином, как господин Вернер, говорят так резко. Ты должна была бы только вежливо присесть перед ним и не отвечать ему… так было в мое время, и никто никогда себе ничего не позволил со мною.
– Тетя! – воскликнула девушка вне себя, – если вы меня хоть немного любите, то обещайте мне никогда ничего подобного не говорить. Вы не знаете, как глубоко обижаете меня подобными словами. Я отвечала этому человеку, как должна была отвечать, и не позволила ничего лишнего, чем могла бы вызвать его неуважение. Что ему нужно в нашей убогой лачуге? Разве другие господа заходили сюда сами за ключом? Он нарочно воспользовался эти предлогом, чтобы зайти посмотреть на нашу бедность и потом описать ее. Достаточно взглянуть на его лицо, чтобы понять его! Эти люди – из мрамора и льда, чувства других им непонятны, чужие скорби пролетают мимо, не касаясь их. Вероятно его тетка, советница Бауер, в молодости была такой же!
– Быть может ты и права; я в этом ничего не понимаю, – согласилась «Стрекоза». – А все-таки как он красив и как добр к старику Якову!… Тот не знает, как и благодарить его за чудную квартиру. Да кстати я пообещала старику, что мы с тобою сегодня вечерком придем к ним; он непременно хочет показать нам свое новое жилище.
Магдалина ничего не ответила. Она вложила тетрадь Лебсрехта опять в толстую книгу, как прежде. Две слезы скатились из глаз девушки на пожелтевшие страницы книги, в которой была погребена тайна некогда разбитого сердца.