Обычно Маркус ничего не имел против посещений госпожи Грибель и охотно болтал с нею. Теперь же, заслышав на лестнице ее шаги, он внутренне рассердился.
Он заметил, что лицо девушки покрылось румянцем, но она не выразила ничем своего смущения и продолжала спокойно свертывать холст, когда вошла Грибель вместе с Луизой.
Большой поднос, который они несли, был уставлен малиновым вареньем, прибором для кофе, настойкой арники. Словом, тут было все, что толстушка нашла нужным взять с собой.
– Вы опоздали, почтеннейшая госпожа Грибель, – произнес Маркус. – У обитателей мызы оказалось под рукой все необходимое: несчастье случилось со мной там, но я испугался перевязки и спасся бегством. Но это не помогло, и мне пришлось покориться. Посмотрите, рана зашита по всем правилам искусства!
– Неужели рану пришлось зашивать? – воскликнула толстушка, со звоном опуская поднос на стол.
Луиза тоже вошла в комнату.
– Да, и все так хорошо, госпожа Грибель, – продолжал Маркус, – что не найдете недостатка в перевязке!
Толстушка глянула и сказала:
– Да, такую перевязку мог бы сделать только старый доктор из замка Генрихсталь, клянусь честью, а он очень опытный и искусный! Но неужели это сделала ты, служанка судьи? – спросила она, устремив проницательные глаза на девушку. – Разве теперь служанки учатся этому? В институтах этому не учат, не правда ли Луиза?
– Да, мама, – подтвердила девушка, внимательно разглядывая прекрасную служанку. – Но одна моя подруга, с которой я учусь, получившая приглашение поехать на место гувернантки на восток в одно из имений Венгрии, ходит в общину сестер милосердия и учится уходу за больными.
– О, тогда понятно, что твоя барышня знает это дело, а ты переняла у нее! – сказала Грибель девушке, собиравшейся уйти. – Это очень практично, как в случае, например, с нашим барином. Сама она, конечно, не рискнула бы придти сюда, в комнату холостяка, но могла послать тебя. Для племянницы судьи это было бы неприлично: что сказали бы мои работницы!
Девушка сильно покраснела.
– Где ваш здравый смысл, милая Грибель, – резко и гневно бросил Маркус. – Человек, оказывающий медицинскую помощь, стоит вне законов светских приличий. А разумный человек вообще не стал бы обращать внимание на болтовню ваших служанок! И хороши были бы мы, если бы прежде, чем подать помощь утопающему или истекающему кровью человеку, стали бы справляться, дозволяется ли это приличием!
– Но ведь кровотечение было не опасно, господин Маркус! – возразила толстушка с невозмутимым хладнокровием. – Ваша прекрасная тирада делает вам честь, но я остаюсь при своем мнении: неподходящее общество может повредить доброму имени каждой женщины. Вы бы послушали, что говорят в людской о ней, – и она указала на девушку, замершую у стола, – но я лучше замолчу…
– Да, я попросил бы вас об этом! – произнес Маркус с мрачной серьезностью.
– Вы напрасно думаете, что Грибель – старый дракон, враждующий с молодежью! Я тоже была молода, господин Маркус, хотя некрасива и толста, маленькая и круглая, как кнопка, почти, как и сейчас. Ну, скажу вам, я всегда страдала душой, и мне становилось тяжело на сердце, если какая-нибудь красавица попадалась на удочку и люди показывали на нее пальцами! Это относится и к тебе моя милая, – прибавила она, схватывая девушку за руку. – Когда на тебе нет „наглазника“, я хорошо рассмотрела тебя и вижу, что ты очень красива и можешь быть предметом зависти! Право, такое прелестное личико не часто встретишь…
Она вдруг умолкла, пораженная тем, что при ее словах девушка повернулась спиной, сдернула с шеи платок и накинула его себе на голову.
– Что ты, монахиня, что ли, что прячешь лицо свое от людей? – негодующе воскликнула толстушка. – Какая беда, если я заглянула тебе в лицо? Подумаешь, святоша! Скажи, в доме лесничего ты тоже так стыдлива?
Громкое восклицание Луизы прервало эту гневную речь…
От быстрого движения девушки слабо завязанная на шее бархатная лента развязалась и соскользнула на ковер.
Маркус, напряженно следивший за лентой, поспешно нагнулся и поднял ее с пола. На ней висела золотая монета, при виде которой Луиза радостно воскликнула.
Служанка обернулась и спокойно сказала:
– Это мой дукат!
– Твой? – воскликнула Грибель, отстраняя Луизу и рассматривая золотую монету. – Откуда у тебя может быть такая дорогая вещь? Этот дукат принадлежит моей дочери, что верно, как дважды два – четыре! Признайся, ты его нашла, – и в этом нет ничего дурного, – дукат в поле, вероятно, соблазнилась хорошенькой вещицей и оставила, убедившись, что она к лицу тебе!
Девушка побледнела до синевы.
– Носить найденную вещь, все равно, что украсть ее, – гневно сказала она.
– Кто говорит про воровство? – возразила толстушка. – Я прожила жизнь и с первого взгляда вижу человека насквозь! Если бы ты умела воровать, ты не была бы так одета. Но ты молода, красива и тщеславие извинительно в тебе, и я не упрекаю за это. Но я, очень рада, что дукат нашелся! Такие старинные фамильные вещи не часто встречаются, это говорила сама покойная барыня, когда в день конфирмации надевала дукат на шею моей дочери. Это было так торжественно, что при одном воспоминании дрожь пробегает по телу… Бери, Луиза, дукат и смотри, завязывай покрепче теперь.
– Этот дукат не может принадлежать вашей дочери: в таком случае, она носила бы чужое украшение, – решительно заявила служанка. – Дукат принадлежит мне уже много лет, – обратилась она к помещику, – а раньше принадлежал жене главного лесничего. Посмотрите на чеканку: это одна из первых сицилианских монет двенадцатого столетия.
– Совершенно верно, – подтвердил Маркус. – Я знаю эту монету, на ней есть надпись по латыни: „Sit tibi, Christe, datus“.
„Quem tu regis, iste Ducatus“, – закончила девушка латинскую фразу.
Молодой помещик улыбнулся и подал ей дукат.
– Мне не надо было этого доказательства. Меня только удивляет, что у вашей госпожи бывают припадки великодушия, когда она украшает свою служанку ценными вещицами, оставшимися ей на память от покойной приятельницы.
Девушка побледнела, но молча надела ленту на шею и завязала.
– И я должна терпеть подобную несправедливость? – возмущенно воскликнула Грибель. – Я должна спокойно смотреть, как служанка судьи на моих глазах надевает тот дукат, который Луиза носила три года на своей шейке? И это лишь потому, что та гордячка настолько хитра, что заучила стихи, выбитые на монете? Я, конечно, простая немка и не понимаю тарабарщины французского кваканья…
– Да это по латыни, мама, – засмеялась Луиза, обнимая мать.
– Отойди, лиса, тебе не удастся уговорить меня, – сердито бросила толстушка. – Мне все равно, на каком языке это, но с вашей стороны нехорошо, господин Маркус, отдавать предпочтение первой попавшейся девчонке передо мной, честной женщиной! К тому же, и вы – не царь Соломон, чтобы решать дела без доказательств! Чего вы улыбаетесь? – сердито прибавила она. – Девчонка говорит, что дукат принадлежит нашей покойной барыне, но она поступила к судье уже после того, как похоронили старую госпожу. И, пожалуйста, не считайте меня глупой: ей дукаты не сыпались с неба, чтобы она дарила их девчонке, которая живет в услужении. Да и сколько дукатов могло быть, по-вашему, у старой дамы? Ими не увешивают всю шею, и носят обычно только один!
– Носят также и девять на золотой цепочке, какая есть и в наследстве тетушки, уважаемая госпожа Грибель, – полусердито, полунасмешливо заявил Маркус, перебивая ее. – Я вам представлю эту цепочку, и вы сами убедитесь, что на ней не хватает двух монет. И нет никакого сомнения в том, что одна из них была подарена на мызу. Разве вы не знаете, что на мызе живут люди, которые были близки покойной?
– Это мне хорошо известно! Итак, действительно, девять монет на одной цепочке и все совершенно одинаковые? – спросила она неуверенно и смущенно. – Но я не знала, – сказала она, пожимая плечами, – что на цепочке было девять одинаковых монет, так что извините. Наша старая барыня не любила наряжаться, а золотые вещи и вовсе не надевала. Да и для чего она стала бы это делать, если гостей она не принимала, и во время тильдорского храмового праздника не было никаких приготовлений в „Оленьей роще“. И я согласна, что другой дукат достался жене судьи или может быть барышне Франц… Но как он мог попасть к служанке, вот немаловажный вопрос? – продолжала толстушка. – Не объяснишь ли ты мне, девчонка, – обернулась она через плечо к девушке. – Как это дамы на мызе разрешают тебе носить их украшения, да еще и в будни, во время полевых работ? Или ты полагаешь, что дукат очень пристал к твоему внешнему виду? – с досадой закончила она.
– Но, мама! – кротко прервала ее Луиза с нежным упреком. Глаза молодой девушки не отрывались от служанки, которая при всех унижениях, какие она должна была терпеть, ни на миг не потеряла своей гордой осанки. – Это так оскорбительно – ты обычно так добра и сострадательна, и не можешь видеть мокрых глаз! Дамы на мызе в любом случае подарили дукат!
– Подарили! – сердито повторила г-жа Грибель. – Господи, на мызе, где скудная кухня, где после обеда не могут и кофейник на огонь поставить, где старый барин ходит в халате, на котором столько заплат, что он больше похож на географическую карту, и вдруг они будут дарить прислуге золотой дукат – да, дукат! Гусенок ты! Мокрых глаз я действительно не могу видеть, но ты посмотри в те черные! Ни одной слезинки!
Она остановилась и посмотрела на помещика, протянувшего руку, призывая ее молчать, но его сердитое лицо не испугало ее.
– Ну, вы можете что-нибудь возразить мне, г-дин Маркус? – спросила она более спокойно. – Выглядит ли та ожесточенная девушка так, как если бы у нее когда-нибудь в жизни были мокрые глаза? Ничего, кроме высокомерия – смотрят на таких, как мы, как на пыль на дороге! К таким у меня нет сострадания – я бы лицемерила, если бы сказала другое… Впрочем, не хочу больше ссориться! Не наш это дукат, я и сама это вижу, а кому принадлежит он – это не мое дело. Добрые люди на мызе – я им не сторож – пусть сами охраняют свое добро.
Она подошла к столу и стала приводить в порядок посуду, которую принесла, и девушка вышла. Маркус напрасно старался уловить ее взгляд – лицо было закрытым и непроницаемым, словно каменное. Она не подняла ресниц и прошла мимо него вниз по лестнице.
Луиза последовала за ней, как бы притягиваемая магнитом, и остановилась на балконе.
– Не гневайтесь! – сказала она вниз тихо и умоляюще.
Девушка, проходившая под балконом, молча продолжала свой путь ни словом, ни жестом не давая понять, что она слышала ее слова.
– Не трудитесь, милая Луиза, – громко и язвительно произнес помещик, тоже вышедший на балкон. – Ваша детская просьба не загладит оскорблений! Невинные должны страдать вместе с виноватыми, такова женская логика! – с горечью прибавил он. – Но это вне закона, и я думаю, что каждое слово в защиту такого обвинения на самом деле оскорбление.
– Иди, Луиза, и не делай больше глупых выходок, – приказала г-жа Грибель коротко и сухо из-за стола. – Пусть идет, она же „особенная“! Может, еще надо как в суде слова на золотых весах взвешивать, однако и слепой увидит, что история с дукатом подозрительна… Г-дин Маркус, она – служанка, такая же, как и другие, и если умеет так держаться, вы не должны вести себя с ней так, как будто она сама – племянница судьи. Так вы только портите людей, и после этого нет никакого терпения с другими слугами.
С этими словами она подошла ближе к балконной двери, вытирая и начищая до блеска стакан, чтобы налить в него смесь малинового варенья и сельтерской.
– Только и в самом деле хотела бы я знать, откуда барышня на мызе взяла эту девушку? Мне все же кажется, что она сбежала из цыганского общества. Она обучена всевозможным искусствам, это видно по перевязке, она говорит так необычно и странно, и, – вы только посмотрите, как она идет к лесу! Платок упал у нее с головы, и она даже не замечает этого – правильно! Там он и остался лежать у дороги! Ну да, настоящая легкомысленная цыганская кровь!… И разве у нее не блестящие, густые волосы – они так и сверкают на солнце! Да, стройные, худые и гибкие, как ящерица, люди этой национальности – старые ведьмы крадут у женщин деньги из кармана, а молодые – сердца у мужчин. Будьте готовы, господин Маркус, история с дукатом еще не закончена – мы увидим еще что-нибудь!
– Давайте подождем и посмотрим, – оборвал он ее речь коротко и резко, и схватил со стола книги, которые принесла девушка.
– Ну, да, что же еще нам остается – много терпения нам не нужно, – сухо сказала она, глядя ему вслед, качая головой, когда он с книгами спустился в сад по ступеням лестницы и пошел к усадьбе, оставив ее стоять одну со всеми принесенными лакомствами в беседке.
Позже, однако, она и в самом деле рассердилась, потому что помещик ушел прямо с верхнего этажа в лес, как сказали горничные.
И г-дин Грибель усмехнулся – он только что уселся в ожидании ужина под грушевым деревом во дворе и уютно вертел большими пальцами рук, когда она появилась перед ним и торопливо сказала:
– Добрый человек думает, вероятно, что Грибель специально для него существует на этом свете? Ну, на здоровье! Я в такую жару и зной приготовила ему кофе, побежала в подвал за сельтерской, изорвала совсем еще хорошую простыню, которую сама пряла, но что раздражает больше всего, что по всем ящикам и шкафам искала арнику – и все, как для вашей кошки! Пусть он только вернется!