I
Сколько раз ни возвращался Семен Заколесник с поля домой после тяжелой работы, он всегда находился в крайнем раздражении и сердился на всех. Кричал на жену, грозил дочери кулаком, а пса Белика, бежавшего за ним следом в хату, пинал сапогом в брюхо. К этому в семье Семена так привыкли, что удивились бы, случись иначе. И если порой выдавался денек, в воскресенье или в другой праздник, когда усаживались Заколесники за стол мирно, не переругавшись перед этим, — Семениха глубоко вздыхала и приговаривала шопотом:
— Грехи, грехи! У крестьянина только и дела, что грешить.
Словно бедному человеку и впрямь грешно быть счастливым и веселым; словно счастье для бедного человека тот запретный плод, который только попробуешь — тут и конец тебе.
Но одним весенним вечером Семен, вернувшись с пахоты, учинил в хате такой содом, что мужики задерживались со своими плугами у его ворот, закуривали трубки и начинали поправлять упряжь на лошадях.
— На этот раз, видать, он как следует муштрует свое войско! — говорили они друг другу.
— Не то вешает их, не то шкуру сдирает!
— Тоже скажете! Такого искусника не найти, чтоб Семениху повесил. Петля не захлестнется: такая легкая, что по воздуху носилась бы.
— А кожу и зубами от кости не отодрать!
А Семен все орал на жену, все молотил кулаками дочку, а потом присел на скамейку и принялся рвать на себе волосы.
— Ой, ой! Грабители!
Семениха взялась за веник — подмести у печки, но, увидев, что муж рвет на себе волосы, сказала, наклонившись над веником:
— Ты что, совсем спятил сегодня?
Семен как-то странно поглядел на нее и сразу же обмяк:
— Так знай же, что и впрямь спятил. Такое натворю, что и сотый закается. Юрко, чтоб ему семь лет подыхать, груд мой ворует: землю перепахивает!
Семениха выпрямилась и подняла веник ко рту, как ложку во время еды.
— Какой Юрко?
— Онуфриев, какой же еще?!
Семенихе так не хотелось этому верить, что она прикинулась, будто не расслышала, о чем говорит муж; поэтому она продолжала допытываться:
— Какую землю?
— Да на поле!
— Что ж он делает?
— С тобой говорить — надо раньше гороху наесться, — ответил Семен, однако совершенно беззлобно.
Дело было такое, о котором следовало бы посоветоваться; поэтому Семениха приняла ответ мужа за подтверждение сказанного им прежде.
— А чтоб его бог тяжко покарал и побил! Вот грабитель! А чтоб у него, дай господи, руки отсохли!
Семеном снова овладел приступ ярости: он вскинул руки, точно стараясь поймать что-то падающее сверху, и то сжимал пальцы в кулак, то опять разжимал их, всякий раз при этом скрежеща зубами.
— Ой, ой, ой! Кабы застукать его, кишки б ему выпустил! Греха не побоялся бы! Да я еще встречу его где-нибудь на узкой дорожке, еще изувечу! Авось я вымолю у бога для себя такую милость!
Семениха уже не подметала. Она поставила веник в угол у двери, поправила на себе узорчатый пояс, уперлась правой рукой в бедро: готова к ссоре. Христианин пусть зла и не сделает — зато хоть выговорится, и то ладно!
Выпадал тот редкий случай, который прямо так и напрашивался, чтоб хорошенько разругать Семена! А то ведь заведись с мужем, когда он сердит, так еще и за косы оттаскает! Поэтому-то Семениха собиралась издалека начать.
— А ты, что ж, не мог назад оттягать?
Семен глянул искоса на жену и скривился.
— Какая же ты умная! А могу я теперь отобрать то, что он каждый год у меня отпахивал?
Взяли Семениху злоба и тоска. Злоба оттого, что она боялась Семена и не могла его изругать, а тоска — по земле. Вышла Семениха во двор и стала причитать, точно по покойнику.
II
После ужина Семен постелил себе во дворе на телеге и лег на спину. Где-то вдали жалобно лаяли собаки, ветер доносил с поля песню, которую пели парубки, гнавшие лошадей в ночное. Над головой звенели странными голосами комары. Этот лай, эта песня, эти голоса словно убаюкивали Семена.
Ой, сыночку, да-а-а-ла сла-адкого ме-еду…—
словно над ухом Семена вызванивали комары эти слова, словно плакали они над долей несчастной невестки, которой теща дала змеиного яду[4]. Как вдруг: плуг, четыре вола и к тому же еще и Юрко за плугом! Говори всяк, что угодно, а Семена словно иглой в самое сердце кольнуло. Широко раскрыл он заспанные глаза, прислушивается: нет, это не комары плачут, это парубки поют!
Над ним широкое небо: мигают звезды, будто детские глазенки, месяц заткан серебряной паутиной, — точно голова изо льда, смотрит он сверху упрямо в одну точку и даже бровью не поведет. Тоскливо стало Семену.
— А я-то дивлюсь, куда он девался, тот всегдашний сухой ком у юрковой межи! Поверху ссохся на солнце, даже серый весь, а с исподу сырой, черный. Борона его не брала, надо было каждый год сапогом разбивать.
Эге, Семена никто не обманет! Ком этот да и вся борозда теперь на стороне Юрка. Но Семен узнает свою землю, как ни меняй межу! Всегда узнает: вот посюда мое! Узнает свою землю и за сто межей, в десятом селе. Как знает он свою скотину — так знает и свою землю!
Прошлый год пахал он от середины к краям, и как раз одной борозды нехватало. Ишь чего натворил: вовсе надел сузил!
Святая землица! Кабы могла, удрала бы через межу с поля Юрка, съежилась бы, вздулась бы, а вернулась бы назад к Семену! Да не может она… Хоть и кормит нас, крещеных, да уж так ей господь милосердный положил: терзай ее, режь, а она и не дрогнет.
А будет ли Юрко заботиться о ней, как Семен о ней заботился? О краденом сердце не болит. Даже тоска берет: в чьи руки попала эта земля!
Семен перевернулся на левый бок. Подложил кулак под голову и уставился в грядку телеги. Его взяла досада.
— По какому праву Юрко грабит мой труд? От деда-прадеда мое!
Запахать! Топор за пояс, плуг поглубже и по свое отобрать! А станет Юрко перечить — топором по лбу! Прочь, вражий сын! Я свою отбираю!
— А урожаи мои где?
Семен опять лег на спину и опять вперил взгляд в ясные звезды, в ледяной месяц, в темноголубое небо. Жалость подкатила к его сердцу.
— Кабы знать, докуда мое? Могу ли я теперь то отобрать, что Юрко, может, уже десять лет запахивает?
Правда, и Семен отпахивал у него не раз по борозде, да ведь этот вор, когда берет, — так не по одной!
— Не угадаю, сам себя обману…
Семен перевернулся на правый бок. Подложил под голову кулак и уставился глазами в сноп, служивший ему подушкой.
Как это так?! Чтобы ворам удержу не было! Семен бы его в тюрьму засадил навеки! Есть же в конце концов какой-то закон на свете!
Семен подхватился и сел.
Землемеры же всю землю перемеряли. Каждый участочек, каждый клочок на картах стоит! Пускай приезжает комиссия — сразу же убедится, докуда чье!
Под суд Юрка!
III
Никто не знал, как болел сердцем Семен о тех деньгах, которые уже истратил и которые ему еще предстояло истратить; но никто не знал и того, как тешило Семена сознание, что на его земле состоится обследование комиссии. В воскресенье, возле церкви, подошел он к группе самых крепких хозяев, послушал-послушал их разговоры, да и говорит:
— А у меня комиссия будет.
Прищурил глаза, насупил брови, задрал голову кверху, словно никого не видит вокруг, а только одну церковь да голубое небо. Как будто говорил этим: знайте, мол, богатеи, что и с Семеном паны знаются! Уже даже не чувствовал никакой злобы против Юрка. О нем никому и не упоминал, а лишь о комиссии. Да, веское слово, что и говорить: пошел в город, положил деньги, — и вот, видишь, по его вызову приезжает комиссия.
Не жалко ему было и свинью продать на такие расходы. Выложил чистоганом девять левов и две шистки без трех крейцеров. А остаток денег, полученных от продажи свиньи, спрятал в сундук.
Не так было с Юрком. Его испугал этот случай. Мужик — что дуб, силен, как медведь; работа так и горела в его руках. И только один у него недостаток — очень уж неречист: пока слово вымолвит, сначала раза два кашлянет. Не то чтоб у него в груди дух спирало, но собьются слова комом в горле так, что ни одному не пролезть. Юрко кашлянет, да и выхаркнет какое-нибудь слово совсем некстати. При этом он краснел, как свекла, глаза на лоб лезли, а на шее вздувались синие жилы, точно жгуты.
Пока до Юрка доходили только слухи о комиссии, он не слишком огорчался. Но когда ему принесли повестку в суд, Юрко перепугался.
— Гляди… я, понятно… не того… Пускай берет! — сказал он жене.
И жена его поняла. Она так к нему привыкла, что по глазам понимала, чего он хочет.
— Что с тобой? — сказала жена. — За свое надо и в суд итти. А он — «пускай берет»! За печенку б его взяло, как он на наше кровное зарится! Собирайся и ступай к адвокату.
— Я, знаешь, не пойду, — простонал Юрко.
Жена поглядела на него широко раскрытыми глазами, собираясь выругать, но, увидев перед собой мужика ростом под самый потолок, который краснел и прятал глаза, словно стыдливая девица, окончательно смягчилась:
— Да что ты, Юрко, плетешь несусветное? Тебя там волк не съест, отчего ж ты боишься итти?!
— Да видишь, понимаешь, не знаю…
Жена принялась его убеждать:
— Да ты сам подумай, Юрко! Если не пойдешь на суд, то землю потеряешь. Да наберись хоть раз смелости. Семен станет землю забирать, а ты будешь его бояться? Такое ж и в сказке никто не придумает! Ведь ты уже не мальчишка, а хозяин. Хоть раз-то надо себя людям показать!
Юрко глянул на жену сузившимися глазами и простонал:
— Ты меня, понимаешь, на экзамент не тащи, потому как я, знаешь, все равно не пойду…
Юрчиха вынуждена была итти вместо него сама. Она, впрочем, и раньше знала, что ее уговоры этим кончатся. Но все же сделала попытку: надеялась, что, может быть, ей на этот раз удастся сломить упорство Юрка.
— Хэ, ты, голубчик, вырос до потолка, а ума ничуть не прибавилось! — сказала Юрчиха и на следующий же день собралась и поехала к юристу Бабишоку.
Семен узнал в тот же день, что Юрко обратился к адвокату. Недолго думая, он и сам махнул в город. Но там ему туго пришлось. Его адвокат Розник меньше чем о двенадцати ринских и говорить не хотел. Денег от продажи свиньи Семену еще хватило бы, но он запечалился, что и без того их ушла пропасть. Легко сказать: тридцать и один лев, но отдавать их — волосы дыбом встают! Ведь эта сумма — целое состояние!
Однако адвокат его утешил:
— Он тебе все расходы вернет, а рисковать без адвоката, — дело может кончиться плохо.
Семен уже внутренне согласился с этим, но считал нужным не подавать виду.
— Это серьезное дело, я еще должен с женой посоветоваться.
IV
Так уж Семен вбил себе в голову, будто обязательно нужно, чтоб жена сказала: бери адвоката; а если не скажет, то чтобы хоть намекнула, что надо взять. Поэтому после обеда он присел на лавку у окна и завел с женой разговор:
— Кабы ты знала, до чего в тех селах всходы хороши. Куда ни глянешь — пшеница и рожь словно щетка.
Жена, не привыкшая к беседам с мужем, да еще мирным, только вздыхала и пришептывала;
— Грехи! Грехи!
А Семен продолжал:
— Нынче каждый клочок — золото, каждая пядь земли. Кто своего не любит, тот не стоит и того, чтоб его святая земля на себе держала. Ну, да я не допущу! Ого-го! Он думает, с кем связался?! Вот пускай только комиссия приедет! Отдал я девять левов и две шистки без трех крейцеров — так по крайности знаю, за что.
Семениха тем временем вымыла посуду и уже собралась выйти во двор, но последние слова Семена ее остановили.
— Ой! И ты этакую кучу денег растранжирил?
— А ты как же думала? — отвечал Семен, несколько сбитый с толку. — Это ж комиссия; рассуди-ка ты сама своей собственной головой! Много ты знаешь в селе таких хозяев, на чьей земле была комиссия? А на моей будет. Не думай-ка! А он, знаешь, что говорит?
Семениха стояла посреди хаты в такой позе, словно торопилась куда-то, словно вот выслушает два-три слова — и опять за работу. Поэтому она не знала, то ли ей отвечать по-настоящему Семену, то ли приниматься за какую-нибудь работу? Правда, они не один раз советовались между собой, но только по праздникам, да и то лишь по поводу свиней или другой скотины. А тут вдруг какая-то беседа с мужем! И не праздник, и муж не пьяный, — а ты ни с того ни с сего калякай с ним, как с кумом на крестинах. Разве не грехи?
Семен тоже замялся, он помолчал немного, уставился в землю — и снова:
— А знаешь, — сказал он, — что он говорит?
— Кто?
— Да Юрко, кто ж еще! Ты, говорит, приводи себе, говорит, хоть десять комиссий, а я, говорит, привезу адвоката, и все у тебя пойдет прахом. Вот что он мне через людей передает, чтоб его возило на собственных ребрах! Ну да, брат, я еще въемся тебе в печенки! Я об этом рассказал своему адвокату, так, знаешь, что он посоветовал? — закончил уже не так смело Семен.
Семениха стояла с таким видом, словно была чем-то пристыжена, и не произносила ни слова. Семен опять уставился в землю и уже не выговаривал, а жевал слова:
— Он мне посоветовал: коли, грит, Юрко берет адвоката, так бери и ты. Потому, грит, коли у него будет адвокат, а ты один будешь, так это, грит, все равно как если б Юрко пошел бы на тебя с цепом в руках, а ты против него с голыми руками. Кто б тогда, грит, от кого побежал? Да так оно в аккурат и есть! Что мужик, сама посуди, понимает в законах? Мужику по плечу цеп, сапка, коса, а что касается грамоты, так тут мужик глуп, как, понимаешь, эта стенка!
С этими словами Семен выпрямился на лавке, повернулся вправо, согнул палец и постучал суставом о стену.
— Потому как, понимаешь, это не штука, к примеру, понести расходы… А вдруг его адвокат да напустит на меня туману или другое что? Тогда пиши пропало!
Семен сплюнул и искоса поглядел на жену, ожидая, что она ему на это скажет? Но Семениха решила, что разговор кончен, и направилась к двери… Семен чуть с места не вскочил, чтоб ухватить ее за пояс.
— Да погоди ты, я же хочу с тобой кой о чем посоветоваться!
Семениха остановилась, испуганная. Советоваться — теперь?! Свинью уже продали, и опять советоваться! Сам говорит «советоваться», а толкует про адвоката. Сказать бы, что муж пьян, так Семениха понять не может, где бы и чего бы он мог нынче хватить? Сказать бы… Нет, тут что-то не так. А Семен между тем бубнил:
— Расходы он мне все вернет. Так мне говорил мой адвокат. О, это голова, хоть и не нашей веры! Быть адвокатом — не каждому дано. Что он мне со своим Бабишоком, коли я против него своего Розника выставлю? Он их обоих в угол загонит.
Семен немного помолчал, а жена попрежнему не знала, что ей делать? Уж не заболел ли муж, не про нас будь сказано? Ходит там через, чужие села, — может, и прицепилась к нему какая хворь? Да будь что будет, а надо ему это сказать:
— Да ты ж мне это говоришь, а я, ей-богу, не пойму что…
Семену сделалось неловко.
— Гм, в том-то и беда. Да слышишь же: люди передают, что Юрко адвоката берет. Я против него вызвал комиссию, а он адвоката берет, чтоб по-своему все повернуть. Так, вот, понимаешь, и мне надо взять адвоката. А расходы он мне все должен будет до последнего гроша вернуть. Мой адвокат хочет двенадцать левов за то, чтоб сюда приехать, и нужно дать, ничего не поделаешь.
Семениха помертвела: побелела как мел, губы стали лиловыми, как сирень, а глаза наполнились слезами.
— Господи милосердный! Ишь, какую он мне начал чепуху городить! Ему и эти последние крейцеры в сундуке мешают! Унес бы все, что есть, из хаты и роздал бы адвокатам. И греха ты не боишься? Да лучше бы все огнем пожгло! Я молчала, а теперь, ей-богу, не стану молчать. Из горла у тебя выдеру, а не дам! У людей хозяева норовят в дом, а этот последнюю животину отдал бы, только бы сунуть в пасть адвокату!
Семен не ожидал этого. Он не знал, что отвечать, как защищаться, и молчаливо слушал женину ругань. Наконец решился ответить:
— Да ты погоди! Не знает еще, что к чему, а уж подняла такой крик, что птица на крыше не усидит! Да он же все расходы вернет…
Семениха перебила его:
— Показывай мне груши на вербе! Не дам, хоть убей, не дам! — крикнула она.
Семен вскочил с лавки, стал возле стола, выгнулся, точно кот, готовящийся прыгнуть на мышь, и сжал правую руку в кулак, словно собираясь швырнуть в жену камнем.
— Цыц! Слышишь, цыц! — заорал он на жену. — Подумать только: она меня расточителем обзывает! Ой, не попадайся лучше мне под руку! Ишь ты, лезет мне советы давать… Советчица! Цыц! Советы мне дает!.. А ну-ка к горшку! Там твое дело!
И началась в хате у Семена такая ссора, что, услышав крики, прохожие останавливались. Семен закончил ссору тем, что вынул из сундука все деньги и понес их адвокату.
V
В четверг утром Семен не вышел в поле, так как в полдень должна была приехать комиссия. Он был занят тем, что сзывал к себе дружески расположенных к нему людей, чтобы они были у него за свидетелей. И люди эти явились: пришел войт, пономарь и два дальних родственника Семена.
Эти люди пришли, во-первых, потому, что хотели оказать Семену соседскую услугу: свидетельствовать, если понадобится, в его пользу; во-вторых — потому, что комиссия очень редко приезжает в село, и хозяева в таких случаях жертвуют своим рабочим днем. Больно уж тянет их поглядеть на лошадь, запряженную в экипаж с колокольчиком, на судью в чиновничьей фуражке, на сгорбленного писаря. А тут еще два адвоката собираются приехать. Кто кого?! А войт пришел еще и потому, что он обязан быть там, где появляется какой-нибудь чиновник. Таковы были причины, побудившие этих людей притти к Семену. Однако эти причины были только так, для отвода глаз, а на самом деле всех этих людей привело сюда совсем другое. Они не столь были расположены к Семену, сколь ненавидели Юрка, и хотели насладиться тем, как Юрко проиграет процесс, и, может быть, ввернуть и самим какое-нибудь словцо, которое бы Юрку пошло во вред.
За что они ненавидели Юрка? Коротко сказать — за то, что этот неречистый Юрко — «читальник»! Чем это грозило им, они не могли бы сказать, но нутром чувствовали, что Юрко этим словно бы чинит им какую-то пакость.
Ненавидели они Юрка за то, что он организовал читальню и очень ревностно посещал ее. Ненавидели его за то, что, когда происходили какие-нибудь выборы, Юрко бросал работу и хоть сам и не отваживался вступать в споры с комиссией и, голосуя, нередко путал, но зато ходил от хаты к хате, сзывал людей и, стоя возле канцелярии, следил за ними, точно пастух за стадом, чтоб оно никуда не разбегалось. Ненавидели они его за то, что Юрко только и ждал случая, чтобы его куда-нибудь послали по делам читальни. Он относил письма на почту и приносил с почты в читальню газеты. В общем они ненавидели Юрка за то самое, за что его любили посетители читальни.
Они видели, что в селе возникает какая-то новая порода людей, которая хочет сломать старые обычаи. А им эти обычаи были по душе.
Эти обычаи были таковы: не видеть света дальше своего родного села; не возмущать сельскую поэтическую жизнь никакими новыми стремлениями; сохранить на возможно более долгий срок наивные детские взгляды на все окружающее. Они не располагали ничем для того, чтобы одолеть в борьбе новую породу людей, и, кроме того, вынуждены были в глубине души признать правоту сторонников читальни. Но тем сильнее они их ненавидели.
Войт же и по обязанности был противником Юрка, боясь, что сторонники читальни при перевыборах скинут его с должности, и в то же время страшился присоединиться к ним, так как видел, что поляки, командующие из города крестьянами, ненавидят это новое народное движение.
Войт побрился так, что лицо его блестело, как зеркало, надел новый сардак[5] и нацепил на грудь медаль за участие в войне с босняками. Семен приветствовал войта очень любезно, чуть руки ему не целовал. «Как-никак, — думал он, — войт знается с панами. Может, какое-нибудь словцо за меня вставит? Этого, верно, будет достаточно, коли судьям увидит, что войт со мной хорош. Вот, подумает, порядочный хозяин, раз сам войт с ним дружбу водит; стоит повернуть дело в его пользу. Что ж? Нам неведомо, кому и чем надо угождать».
А Юрко тихонько поднялся еще затемно, вышел во двор, сложил бороны на повозки, прихватил с собой челетку[6] ячменя и приготовился ехать в поле. Жена, заметив это, бросилась из хаты — и:
— Юрко! Ты, — говорит, — куда?
— Видишь, сеять.
— Да ты не прикидывайся дураком! Комиссия ж приедет!
— Я, видишь, понимаешь, не того…
Юрчиха знала, что если его не заманить в хату, он уедет на поле. Но что с ним можно поделать во дворе? Обязательно сбежит куда-нибудь!
— Что ж ты поедешь без завтрака? Иди позавтракай.
Юрко уж рад бы и не завтракать, только бы в хату не входить.
— Я знаешь, не хочу, — врал он, отнекиваясь, — сунь, понимаешь, краюху хлеба… того… в торбу — и все.
Юрчиха настаивала:
— Так я тебя и отпущу с краюхой хлеба в поле! Точно батрака какого… Да иди же, Юрцуня, иди. Только на минутку, сейчас же и выйдешь.
Юрко отказывался.
— Зайди, я тебя прошу!
Юрко был такой, что и малого ребенка послушается, не то что жены. Он вошел в хату, решив однако: пусть жена что угодно говорит, а он никуда не пойдет! После завтрака жена сказала Юрку, чтоб он надел чистую рубаху. Юрко отказывался, но жена уперлась: надень да надень! Юрко поддался уговорам, но пойду, думает, в чистой рубахе на работу. Но вот жена начинает уговаривать его, чтоб он, когда наступит полдень, пошел на суд.
— Нет, ни за что не пойду!
— Да побойся же бога! — убеждает жена. — Ты посмешищем сделаешься. Никто не поверит, что у тебя характер такой, а скажут, что ты дурак.
Юрко упорствовал:
— Пускай говорят!
Юрчихе просто непонятно было такое упрямство. Она убеждала его, как могла, а он — все нет да нет!
— Потому, видишь, коли пойду — так проиграю, — отговаривался он.
— Проиграешь — тоже невелика беда! Адвокат мне сказал, что дело идет не обо всем участке, а лишь о нескольких бороздах. Бог с ним, коли проиграешь, — лишь бы посмешищем не стать.
— Пускай, понимаешь, отберет, — стонет Юрко.
— Пускай бы уж отобрал, — возражает жена, — да только чтоб было, как у людей. А это ж как выйдет? Отберет, а тебя и не будет при этом.
— Я все-таки, понимаешь, не пойду, — заупрямился Юрко.
Юрчиха не знала уж, что и сказать ему. Был бы он плохой муж, лодырь, пьяница никудышный — изругала бы, осрамила бы, и — пропадай ты пропадом! А то ведь и работник добрый, и человек такой мягкий, чисто голубь; один только недостаток: неречист и робок. Что тут делать и как тут быть? Думала Юрчиха, думала и придумала:
— Знаешь что, Юрко, пойдем вместе. Ты там только постой, чтоб люди не подумали, что я вдовая.
Юрко согласился:
— Разве что так…
Ровно к полдню явились Юрчиха с мужем на участок, где должно было происходить судебное разбирательство. По дороге она наставляла мужа, чтобы он поцеловал сначала руку судье, а затем своему адвокату. Юрко не соглашался:
— Я, знаешь ты, даже не слышу всего этого…
Слышит Юрко или нет, а Юрчиха продолжала его наставлять: и как ему стоять, и что ему говорить, — столько Юрку наговорила, что он только глазами захлопал, да и говорит:
— Коли ты, понимаешь, вот как, — так я, знаешь, лучше ворочусь.
Юрчиха смолкла. Уж больше ничего ему не говорила, — только бы шел!
На спорном участке уже стояли Семен, войт, пономарь и с ними еще двое людей. Поэтому Юрчиха с мужем остановились поодаль, чтобы не стоять на виду рядом с Семеном. В группе, окружавшей Семена, велись разговоры, а Юрко с Юрчихой дожидались молча.
Через три часа подъехали два экипажа. Юрко с женой подошли поближе.
Судья был зол, так как его растрясло и от этого разболелась голова. Он поднял крик на Семена за то, что тот из-за такого пустяка затеял процесс. «Договоритесь сами!»— кричал он. Но ни Семен, ни Юрко не знали, что им делать. Судья злился еще и потому, что было два адвоката и он не мог покончить с этим делом сразу, — то есть повести его так, чтобы мужики ушли домой ни с чем, а ему бы не потребовалось составлять протокол.
Тем временем Юрко, стоя в стороне, рассуждал сам с собой: «Если только судья начнет на меня кричать, я скажу: пускай забирает, а сам удеру». Но никто на него не кричал. Когда судья увидел, что ему не удастся, ввиду присутствия адвокатов, прогнать тяжущиеся стороны домой, он — рад не рад, а взялся за разбор дела: велел Семену указать, что именно Юрко захватил, и рассказать, когда и как это произошло. В ответ на это судья услышал от Семена следующее:
— Когда захватил, я не знаю, а сколько захватил — не скажу.
— Вот это лучше всего! — произнес судья. — Зачем же я сюда приехал? Если ничего не знаешь, так я уеду обратно.
Розник отвел Семена в сторону и велел ему рассказать суду все до конца, — в противном случае получится плохо. После этого Семен стал говорить уж что-то слишком много. Он начал с того сухого кома, который каждый год приходилось разбивать сапогом.
Юрчиха слушала-слушала, и ей показалось, что Семен что-то больно много врет. Боясь, что вранью Семена поверят, она шопотом подзуживала мужа:
— Скажи, что это неправда.
Но Юрко и бровью не повел. Убедившись, что ей не заставить мужа разговаривать, она решила вмешаться сама и начала возражать Семену и перебивать его:
— Это неправда!
— А вот и врете!
В конце концов, то и дело перекрикивая Семена, она заговорила тоже. Семен — свое, а Юрчиха — свое.
Судья накинулся на Юрчиху:
— А ты что тут делаешь? Ты кто такая?!
— Я жена его, — ответила Юрчиха и указала на Юрка. — Да говори же! Чего молчишь? Не слышишь, что Семен тебя топит? — говорила она громко Юрку; не потому, что он не слышал, а затем лишь, чтоб и судья и адвокат сообразили, наконец, что Юрко неречист.
Но это ничуть не помогло. Судья запретил ей разговаривать: если еще хоть словом обмолвится, он ее оштрафует.
Перетрусившая Юрчиха зашептала адвокату, чтоб он говорил вместо Юрка, потому как Юрко неречист. Адвокат успокаивал ее, указывая, что ему еще не время говорить, но она попрежнему очень боялась и едва сдерживала слезы.
Участок Юрка был до этого под картошкой, а Семена — под рожью. Адвокат Юрка указал судье на то, что участок Юрка вспахан, а между тем стерня даже не затронута — ибо на последней борозде вспаханного участка не было ни единой соломинки. Ясно как на ладони, что Юрко не виноват.
Судье очень понравилось наблюдение, сделанное адвокатом, так как после него уже не требовалось выслушивать свидетелей. Адвокаты подсчитали издержки, велели Юрку и Семену расписаться, судья что-то пробормотал себе под нос, и все кончилось.
Розник сразу же сел в экипаж и завел для виду какой-то разговор с писарем, — чтобы не пришлось сообщать Семену, чем кончилось дело. Зато второй адвокат громко сказал Юрку и Юрчихе:
— Ну, вы выиграли. Семен обязан вам возместить расходы в сумме десяти левов.
Юрко закашлялся:
— Я, понимаешь, ничего, видишь, от него не хочу.
Юрчиха была другого мнения:
— Да что это ты, Юрко? Тебе так тяжело достается каждый крейцер — и дарить ему такие деньги! Ты хочешь бросить на ветер тот крейцер, что с таким трудом зарабатываешь?
Юрко опять закашлялся:
— Понимаешь, от работы еще никто, знаешь, не того; пускай, знаешь пропадает.
Комиссия уехала. Семен стоял как в воду опущенный. Не знал, верить адвокату Юрка или нет? С одной стороны, ему казалось странным, чтобы он мог проиграть дело, но опять же тут что-то в этом роде есть, раз адвокат Юрка такое говорил, а Розник хоть бы слово пропищал. Не хотелось Семену верить, что он проиграл дело, но вместе с тем у него не было ни малейшего повода радоваться окончанию процесса.
— Это они что-то натворили, — цедил сквозь зубы Семен, обращаясь к своим, — налетели, как птицы, посидели, как на угольях, и исчезли, как дым. Я этого, ей-богу, не понимаю.
VI
Еще по дороге домой Семен думал о том, что будет бить жену, — так он был разъярен! Но когда дошел до своего дома, он уже не чувствовал ничего, кроме досады, что затеял дело, и обиды на комиссию. Деньги с него взяли, велели уплатить еще судебные издержки, разругали хорошенько и уехали!
«Дурака везде бьют, — думалось Семену. — Что ни говорил им — все было плохо, ни одного слова кстати не сказал. Кабы я все умно говорил — кто знает, может и в мою пользу вышло?»
Жене он ничего не сказал, даже не обратился к ней ни с одним словом. Сразу же по возвращении домой, взялся за работу. Думал, что за работой обо всем забудет. Да не тут-то было! Только и дум, что о комиссии.
— И к чему мне было начинать? — корил он себя. — Пускай бы пропадала там к чортовой матери!
В хату он боялся заглядывать, так как знал, что жена зацепит его, и тогда начнется драка. Чувствовал, что виноват, но только не понимал почему? Все будто делал так, как надо, будто иначе и нельзя было делать, — а все обернулось к худу.
— Не надо было свинью продавать, не надо было денег из дому уносить. Я сам себя ограбил, вот что!
Эта мысль не выходила у него из головы. Днем не давала работать, а ночью спать. По лицу жены понимал, что и она то же самое думает. Боялся жены, а она его — еще больше. Оба чувствовали, что она не вытерпит и начнет его попрекать, а он тоже, в свою очередь, не вытерпит и затеет драку. Оба поглядывали друг на друга со страхом и ненавистью. Боялись, что вот-вот сдерживаемое с таким трудом молчание прорвется; и еще пуще ненавидели друг друга — точно собака, норовящая укусить, и кот, готовый фыркнуть и царапнуть.
Оба чувствовали, что конец молчанию непременно наступит. И чем дальше он оттягивался, тем сильней становились их страх и ненависть.
Уже бывали минуты, когда они сами заглядывали опасности в глаза, словно уже изнемогли от долгого ожидания. После таких минут они уходили куда-нибудь подальше друг от друга, боясь признаться себе, что были так недалеко от беды.
Третьим по счету днем после комиссии было воскресенье. С самого полдня Семен вертелся во дворе, без всякого дела. И вдруг решил войти в хату: он знал, что там Семениха и дочь.
«Эх, пускай уж на этот раз конец будет! Всему пускай конец будет!»
Так подумал он и пошел не в хату, а на конюшню. Посмотрел там на лошадей, таскавших через решетку яслей по стебельку соломы и лениво хрупавших; посмотрел на лежавшую корову, которая повернула в его сторону голову и, убедившись, что он явился с пустыми руками, мотнула головой и боднула рогом ясли…
«А должно ли так быть? — думал Семен. — И почему люди так враждуют меж собой? Отчего такая ненависть? Вот божья скотинка — какие они кроткие: жуют соломку и друг дружку не трогают. А человек о том лишь и хлопочет, чтоб кого укусить. Женятся, чтоб друг друга всю жизнь грызть».
Так думал Семен. Но это были неискренние мысли. Он попросту хотел оправдаться в собственных глазах, так как знал, что поступил дурно, что у жены есть основание ругать его и что он за это ее побьет. И еще сильней ненавидел жену, еще больше злился на нее за то, что она была права.
Он вышел из конюшни во двор, остановился в воротах, раздумывая, какой бы найти повод, чтобы сейчас же накинуться на Семениху — еще до того, как она затеет с ним ссору. Она иссохла, как щепка, все кашляет за работой… Нет! За это ее можно ненавидеть, но бить тут не за что.
Через дорогу, в садике, вишня ловила своим молочным цветом пролетающих пчел и не отпускала их до тех пор, пока они не слизывали с цветов сладкого сока. Воробьи кричали на вербах, подбирая сонных майских жуков. Ласточки прочерчивались черными молниями, посвистывая над самым ухом. А все это вместе взятое не позволяло Семену ткать дальше свои черные думы: к его сердцу подкралась легкая жалость.
«Божья пчелка, божья пташка, — думал Семен, — трудится все время, и в воскресенье, и в праздник, — а всегда весела. А человеку господь бог назначил отдых, но зато и грызню и ненависть. Все мы грешные, за это нас и карает еще на этом свете».
Тут Семен увидел приближающегося к нему Панька, чей путь лежал мимо его двора. Панько был посетителем читальни, и поэтому Семен хотел скрыться, не желая встречаться со сторонником Юрка. Но скрыться было некуда, разве что в хату, а Семен теперь ни за что на свете не вошел бы туда. Так он и остался стоять в воротах, дожидаясь Панька и думая:
«Пускай уж смотрят на меня люди, как на вора, потому как я лучшего не стою».
Панько подошел и, к удивлению Семена, завел с ним разговор. Он начал уговаривать Семена пойти вместе с ним на сходку.
— На какую сходку? — спросил Семен.
— А вы не знаете? Да у нас же сегодня сходка — ответил Панько и рассказал Семену, что вот уже две недели как происходят выборы в парламент, что сегодня собрание в риге у Олийникова, что на это собрание приехали сторонние люди и там будут обсуждать, кого избрать депутатом.
Семен пошел бы с радостью, не столько из любопытства, — все это его ничуть не интересовало, — сколько для того, чтобы удрать куда-нибудь подальше от своей хаты, но он всегда сторонился этих «читальников» и поэтому полагал, что туда итти ему неловко. Однако Панько успокоил его, сказав, что на сходке будут и «не-читальники». Семен дал себя уговорить и отправился вместе с Паньком. По дороге Панько говорил о кандидате, которого намечают избрать депутатом, но Семен мало слышал из этого рассказа, так как думал о своем: задержаться как можно дольше в селе, чтобы домой вернуться попозже.
VII
Когда Семен с Паньком явились к Грицьку Олийникову, сходка уже давно шла. Увидев в раскрытые двери риги тесно стоявшую там толпу людей, Семен прежде всего удивился, что все смотрят в одну точку и что в риге так тихо. Он оробел и наверняка пошел бы обратно если б его не ободрило то, что он идет вместе с «читальником» Паньком. Вторым поводом к удивлению являлось то, что, когда он протискивался сквозь толпу знакомых, чтобы стать позади, никто даже и не взглянул на него.
Здесь было довольно просторно, так как собравшиеся теснились как можно ближе к возвышению, на котором стоял стол и находились несколько человек. Только теперь Семен расслышал, что кто-то, стоя на самом краю возвышения, говорит, и притом так громко, что это для Семена явилось третьим по счету поводом к удивлению: как мог он раньше не услышать такую громкую речь?
Семен не старался понимать эту речь, а лишь прилагал все усилия к тому, чтобы увидеть, кто говорит. Приставив ко лбу ладонь козырьком, он пристально вглядывался, но ничего не мог разобрать. Падавший сбоку через двери луч освещал лишь середину риги, и лица людей, стоявших у другой стены, разглядеть было невозможно. Семен прищуривал глаза, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, но никак не мог рассмотреть даже того, сколько же человек находится на возвышении?
Спустя некоторое время, когда глаза Семена попривыкли к сумраку, он увидел, что за столом сидел заведующий читальней, а рядом с ним еще какой-то очень молодой, пришлый человек. Он сидел склонившись и не то что-то разглядывал на столе, не то писал. Семен ломал себе голову над вопросом: из какого села может быть этот молодой человек?
Здесь же, у стола, стоял еще какой-то пришлый человек, но, пожалуй, постарше, так как Семен разглядел, что он уже седоват. Каков он собой, Семену в точности не удалось рассмотреть, но ему показалось, что у этого человека румяное лицо и очень быстрый взгляд, потому что он то словно смотрел куда-то вверх, то поверх голов собравшихся, а порой, хоть и реже, прямо в лицо Семену. Разглядывая этого человека, Семен невольно стал вслушиваться в его слова, так как, собственно, этот-то человек и говорил.
Но как внимательно ни ловил Семен каждое слово оратора, он все-таки не сразу мог понять, о чем тот говорит. Семен только внимательно вслушивался в звук его речи, думая в то же время о том, откуда может быть этот молодой человек?
Вдруг Семен вздрогнул: ему показалось, что оратор обратился к нему.
— Отойдите-ка немного от дверей, потому что мне плохо видно, а я хочу вам кое-что прочесть, — произнес оратор и взял со стола какую-то бумагу.
«Это он не мне сказал, потому как я не возле дверей», — подумал Семен, увидев, что люди, загораживавшие свет, зашевелились. И все же Семену казалось, что оратор сейчас обратится к нему.
Оратор же начал так:
— Теперь я вам прочту о том, какого депутата должна выбрать наша мужицкая партия.
После этого он начал читать, что депутат обязан уменьшить мужицкую неправду, а мужицкая неправда — в том-то и в том-то.
Слушая это чтение, забыл Семен, где он и что с ним, и старался только поймать и запомнить каждое слово.
Когда оратор вычитал все из той бумаги, которую держал в руках, он стал говорить дальше по памяти, браня и укоряя людей, что они сами повинны в этой неправде, потому что вместо того, чтобы объединиться и помогать самим себе, они помогают панам чинить неправду. Очень долго говорил об этом оратор и очень бранил темный народ, пособляющий обидчикам.
Собравшиеся время от времени кричали то «славно», то «правда». А Семен, как только услыхал это, засунул руки в рукава, прижав их плотно друг к другу, точно зимой в мороз, и кричал вместе с другими, а если какое-либо слово ему особенно нравилось, он произносил: «Дай вам, боже, здоровья за это слово!»
Заканчивая речь, оратор спросил, согласны ли собравшиеся, — а с чем именно, Семен не мог понять, но подумал: «Хоть на виселицу — и то пойду!» И когда собравшиеся подняли руки, Семен встал на цыпочки, тоже поднял правую руку и, придерживая левой сползавший с плеч кожух, закричал так, что даже закашлялся: «Согласны, согласны все!»
Потом говорили двое односельчан, но Семен не слушал и не понимал их. Он в это время обдумывал то, о чем говорил сторонний человек. И ему все казалось, что надо бы этому человеку поцеловать руку.
Когда после собрания все вышли из риги, Семен стал забегать со всех сторон и протискиваться сквозь толпу, с целью увидеть того человека. Он, человек этот, стоял среди маленькой кучки людей и что-то говорил. Семен его увидел, но не нашел в себе мужества подойти, и, кроме того, ему стало стыдно, что он ни с того ни с сего хотел поцеловать при всех этому человеку руку.
Люди постепенно расходились, осталось лишь немногим более десяти «читальников» и еще двое пришлых. Хотя среди оставшихся был и Юрко, Семен все же не отходил от них. Он продолжал разглядывать того человека и убедился, что он действительно постарше другого, но не так уж румян, как ему показалось в риге. Зато взгляд его оказался еще более быстрым.
«Читальникам» хотелось угостить этих людей, они давали каждый по шистке на пиво. Семен тоже не утерпел.
Он покопался у себя в кошельке, насчитал медяками шистку и, как бы крадучись, подошел к Паньку.
— Возьмите и у меня, — вымолвил он и испугался: «А ну, как не возьмет?» Но Панько взял.
Когда Юрко принес пиво, вынесли из риги в сад стол и скамьи. Грицько вынес из хаты буханку хлеба и разрезал на куски, а заведующий читальней пригласил сторонних людей к столу.
Пили пиво из двух стаканов. Каждый делал только один глоток, доливал стакан, наполняя его, и передавал соседу. Разговор шел не общий, всяк говорил со своим соседом, и почти все просили пришлых людей пить и закусывать. Семен видел, что все кругом веселы и откровенны друг с другом, и в нем пробудилось что-то похожее на зависть.
Заведующий читальней, который тоже сидел на скамье, поднялся и, когда разговоры чуть стихли, поблагодарил гостей за то, что они «были любезны заглянуть к ним в глухой угол и своим искренним словом придать людям смелости для работы на пользу народного дела».
Затем в свою очередь поднялся тот человек, поблагодарил и говорил еще что-то, но Семен не слыхал его. Ему захотелось сказать и свое слово, но только лишь он подумал об этом, как у него так зашумело в ушах, будто над самой его головой пролетали дикие гуси. Все же он решился:
— Кой-что и я б сказал, да не знаю, будет ли мое слово принято?
— Просим! — отвечали все хором.
Семен взглянул на окружающих его людей, и все эти знакомые лица показались ему какими-то странными, внушающими страх. Тем не менее он продолжал:
— Я хочу вам сказать, что я до этой поры плутал по лесам и дебрям, пока вот этот человек не вывел меня на ровное, дай вам боже здоровья, не знаю, как вас звать…
— Меня — Иваном, — ответил тот человек, — но вы называйте меня товарищем, потому что мы все товарищи.
— И за это слово чтоб вам долго прожить! — сказал Семен, подошел к столу и, схватив Ивана за руку, наклонился ее поцеловать.
Но Иван вырвал руку и вместо нее подставил Семену губы и расцеловался с ним.
— Когда этот товарищ говорили, — сказал Семен, слегка покраснев оттого, что наклонялся, — я обдумывал их слова и очень дивился, откуда они так хорошо про меня все знают. Потому, как они все время про меня говорили. Все чисто рассказали и про меня, и про мою жену, и еще про мой суд с Юрком.
По лицам «читальников» проползла едва заметная улыбка, как поздней осенью проползает по белой стене бледный луч солнца. Заведующий читальней, слегка сконфуженный тем, что чужие люди могут подумать, будто здесь все «читальники» такие, перебил Семена:
— Оставьте об этом!
Семен заметил и улыбку, и сконфуженность, и это вызвало у него робость, но вместе с тем и безумную отвагу.
— Простите меня, — попросил он, — господа хозяева, братья наши милейшие и еще товарищи! Пускай я и плохое слово скажу — все равно простите меня. Но дозвольте мне уж высказать дочиста все, что у меня на сердце горит. Потому раз мое слово было принято — так пусть уж будет принято! — добавил он, точно угрожая тем странным людям, которых, боялся.
— Пускай все знают, что это я — тот темный народ, — продолжал он, вдруг отступив от стола, словно для того, чтобы все видели, каков он. — Я тот самый темный народ, который сам себе обиду чинит. Это я — тот несчастный народ, который, вместо того чтоб спасать себя, сам к своему горлу нож приставляет. Это я — тот народ, что сам себе гибель готовит. Или, как они верно про мое дело говорили, — при этих словах он повернулся лицом к Юрку, — наш народ (так этот товарищ говорили) не должен смотреть на то, что нам паны говорят, потому как это измена. У панов свой закон, а мы должны держаться своего. Так оно и есть. Как рассудили нас паны? Заплатил я, заплатил и Юрко. Приехали паны, осрамили меня и осрамили Юрка. Паны уехали, а я остался ни с чем, да и Юрко ни с чем. А теперь я вижу, что мы своего закона должны держаться. Кабы я к Юрку хорошо относился, так его бы не тянуло мою межу перепахивать. А кабы я знал, что он со мной хорош, так я не поверил бы, что он мою межу перепахивает. Кум Юрко, пускай же не будет между нами вражды!
Юрко подошел к нему ближе, протянул правую руку, согнул пальцы и вложил их в согнутые пальцы правой руки Семена. Соединенные таким образом руки они слегка приподняли, и Семен поцеловал руку Юрку, а Юрко — руку Семену.
— Да я, — пробормотал Юрко, — ей-богу, вашего не запахивал.
— Не божитесь, кум Юрко, — продолжал Семен, — я и сам вижу, какой я народ паскудный. Но вы не считайте меня плохим, потому как я такую думку имел, что, коль присудит мне комиссия ту борозду, лягу я, разопнусь крестом на земле и буду ползти вдоль своей межи, как гадюка, чтоб запомнить, докуда мое. Так я думал, но это все — неправда, все это ложь. Мы не должны говорить один другому: вот посюда мое, а должны все дружно взяться за руки и сказать: вот посюда наше!
— Правда! — подтвердили все хором.
Это подтверждение обрадовало Семена. И когда теперь он поглядел на знакомые лица, то убедился, что ему их нечего бояться, так как все они смотрят на него дружески. И ему даже показалось, что он может тут пожаловаться и эти люди смогут дать ему утешение.
— То, что этот товарищ говорили, это я все и сам видел, только не понимал, потому как плутал по лесам и не мог выйти на ровное. Но только я такой народ, для которого уж нету спасения. Потому как это я тот темный народ, в чьей хате нету житья, где не услышишь доброго слова, а одни только ссоры да проклятья.
При этих словах от его сердца поднялся и пополз к горлу какой-то теплый клубок. Тепло, исходившее от этого клубка, застлало Семену глаза, а он все стоял, сжимая кулаки и моргая.
— Братья, — сказал он, — самые наши милые!.. — Клубок начал разматываться, толстые живые водяные нитки искали выхода из горла и не давали выйти наружу словам. Они лились из глаз Семена по его лицу на подстриженные усы, запутывались в волосках и падали струей на землю. Клубок все разматывался, все уменьшался, — и в горле и на сердце у Семена становилось легче и легче с каждой минутой.
1900