Через неделю в Кочкине, в помещении школы состоялся суд. Был воскресный день, светило яркое весеннее солнце. Стаями летали воробьи, звенела, падая с крыш, капель. Все звуки — говор людей, ржание лошадей, крик петуха с забора — разносились особенно ясно и отчётливо.
На широкую улицу волостного села, к школе уже с утра начал прибывать народ. Степенно шли пожилые люди, которые знали времена, когда тут было другое право: по тракту проводили кандальников, а в волостном правлении писарь вычитывал по списку недоимщиков; вызываемым из деревень неплательщикам налогов, случалось, давали розог здесь же, во дворе волостного правления. По кочкинской улице с базара и на базар ехали брички и пролётки. В них сидели богатые мужики, имевшие дело с барышниками и перекупщиками. Сейчас уж ничего этого нет — прошлая жизнь ушла безвозвратно, словно гнилой туман рассеялся…
У кочкинских жителей, из тех, что помоложе, ярче всего в памяти — революция, гражданская война. А уж совсем молодые парни и девушки не знали иных порядков, кроме тех, при которых они начали сознавать себя взрослыми. Что же касается ребятишек, снующих в толпе и галдящих, как воробьи, то этим сорванцам только того и надо, чтобы поближе протиснуться и получше всё рассмотреть.
Среди собравшихся у школы кочкинцев есть люди разные. Вот стоит, прижимаясь к спине какого-то высокого мужика и вытянув шею, Федосов. Старый барышник пришёл сюда не из одного любопытства. Ведь это на его заимке был схвачен Селиверст Карманов. Хорошо, что Федосова «черти не догадали» в эти дни на свою заимку поехать — стал бы и он теперь свидетелем. Карманову — свояку, родственнику по жене — Федосов отнюдь не сочувствовал: знал, на что шёл, попался — пеняй на себя. Барышник думает лишь о собственных делах. «Надо в город перебираться, тут житья теперь не будет, — размышляет он. — А заимку раскатать по брёвнышку на дрова. А то и просто сжечь. С ней ещё беды наживёшь…»
Федосов опасается, как бы на суде Карманов не сболтнул чего-нибудь лишнего также и о нём. «Было время, делали мы с Силкой разные дела…» Федосов вздыхает и подозрительно оглядывается по сторонам, словно боясь, что кто-то подслушивает его тайные мысли.
В толпе неподалёку от Федосова стоит в окружении молодёжи Нефедов — известный кочкинский партизан. Молодёжь сосредоточенно слушает его.
— Милиция плохо работает, — сурово говорит Нефедов. — Один из этих, которые убили Мотылькова, в руках у милиционеров был, а они его упустили.
— Кто? Где? Когда упустили? — волнуется молодёжь.
Настроение толпы выражается в этих гневных восклицаниях, с которыми люди обращаются друг к другу.
Но вдруг становится тихо, так тихо, что слышно, как сорвалась с крыши ледяная сосулька и разбилась внизу с хрустальным звоном. Тишина нависает над толпой.
Ведут преступников.
Плотной стеной с обеих сторон отделяют их от толпы милиционеры, которые идут с обнажённым оружием, зорко следя за арестованными. При виде этого шествия толпа расступается сама собою.
— Эй, не напирать! Тише! — раздаются предостерегающие голоса.
Впереди идёт Селиверст Карманов. Селиверст дерзко смотрит на толпу и даже как будто усмехается. Понуро опустив голову, идёт брат его Карп. За ним плетётся старый Лука.
Их вводят в помещение не с улицы, а со двора.
В школе парты убраны, втащены длинные скамейки. Из досок устроен барьер, отделяющий судебное присутствие от публики. У дверей стоят милиционеры.
Наконец кто-то подал знак, и люди стали заполнять помещение. В течение нескольких минут были заняты не только скамьи, но и проходы между ними оказались забитыми народом. Люди стояли вдоль стен и снаружи — у окон.
Все взоры устремлены на барьер. Там в окружении конвоя рассаживаются подсудимые. Затем один за другим появляются члены суда. Звучат грозные слова:
— Встать! Суд идёт!
То обстоятельство, что между подсудимыми не было младшего Волкова, обсуждалось не только в публике. На нём сразу же остановилось и внимание суда. И обвиняемые и свидетели выставляли Генку Волкова убийцей Мотылькова, хотя мотивы у них и были различны. Григорий Сапожков называл Волкова исполнителем преступных замыслов Селивёрста Карманова и тех, кто бывал у него на сборищах. И многие свидетели показывали, что действительно Генка Волков в последнее время особенно часто встречался с Селивёрстом Кармановым, а рано утром, в день убийства, куда-то ушёл из деревни. Потом его видели в Кочкине.
— Подсудимый Карманов! — обратился судья к Сели-версту.
Селиверст поднялся.
— Подсудимый Карманов! — повторил судья. — На каком основании вы заявляете, что убийство мог совершить Волков?
— Кому же ещё…
— А конкретней?
— Конкретней тут многих надо спросить!
— Разрешите вопрос подсудимому? — поднялся прокурор.
— Пожалуйста, — наклонил голову судья.
— Кто же мог внушить Волкову эти мысли? Об убийстве?
— Не понимаю, — мотнул головой Селиверст.
— Ну, как вы думаете, кто натолкнул Волкова на убийство?
— Кто ж его натолкнёт? — с вызовом ответил Селиверст. — Он сам такой — родного отца убьёт, не вздохнёт…
— А вы, услыхав, как он грозился, говорили кому-нибудь?
— Да кому скажешь! — иронически протянул Селиверст. — Нашему брату простому мужику веры нет…
— Вы отвечайте на вопрос, подсудимый!
— Я на людей не наговорщик… А вот кто его укрывал после убийства — у того спросите!
И от его пристального взгляда Веретенникову стало не по себе.
Идя на суд он думал, что его дело сторона, а тут его вроде на скамью подсудимых тянут!
И когда он встал, чтобы дать ответ суду, колени его задрожали и первые вопросы он не расслышал.
— Я второй раз спрашиваю, Веретенников, — строго сказал судья, обращаясь к Егору, — почему сбежавший из-под ареста Волков пришёл к вам ночевать? Знали ли вы, что он заподозрен в убийстве?
— Да разве ж я б его тогда пустил? — развёл руками Веретенников.
Несмотря на трагические обстоятельства, судья не мог удержаться от еле заметной улыбки.
В процессе суда подтвердилось, что на сборищах у Карманова велись антисоветские разговоры. Селиверст старался отрицать всё; он вообще держался на суде вызывающе, Карп же смиренно. Лука Иванович Карманов ссылался на свои старые годы и плохую память, говорил, что ничего не помнит. Однако тут же выяснилось, что в присутствии Луки Ивановича Селиверст угрожал Мотылькову расправой. Об этом проговорился Карп; Селиверст бросил на него яростный взгляд. Судья это заметил.
— Он лично самому Мотылькову высказывал свою угрозу? — спросил судья Карпа.
— Нет, так говорил.
— За что же Селиверст Карманов грозил Мотылькову?
— Он был злой на него.
— Но из-за чего, почему?
— Не знаю.
— Подсудимый Карманов Селиверст! Вы грозили расправой Мотылькову?
— Ну, да ведь мало ли бывало! Разве я один с ним ссорился. А вон Гришка Сапожков, тот с ним поболе моего спорил. Бывало у них на ячейке такой шум, чуть да не драка. Гришка, он всех зажиточных мужиков с кашей хотел съесть, а Мотыльков ему воли не давал, окорачивал!
— Вы ближе к делу!
— Вот и выходит: без Мотылькова нам хуже, а ему лучше!
Такой подлости не мог вынести Сапожков. Вскочив с места, он крикнул:
— Ты убил! Ведь сам знаешь, что ты, волчья твоя душа!
Селиверст застыл, как каменный, процедив сквозь зубы:
— А чем докажешь?
И эти слова не укрылись от судебного присутствия.
Вначале Григория осадили, а потом потребовали доказательств.
Но прямых доказательств у Сапожкова не было.
— Некому кроме него!
И тут опять приступили к опросу Веретенникова.
— На каком основании вы отрицаете вину сбежавшего Волкова?
— А на том основании, — сказал Веретенников, — что он бездельник, бесхозяйственник и никогда бы вожжей не подобрал… А все видели, как по-хозяйски к передку саней вожжи были подвязаны!
— Ну так что же? При чём тут вожжи?
— А при том, — сказал Веретенников, — что вся картина ясна — как Мотыльков был убит… Он, этот убийца, выстрелил, обождал, подошёл, чтоб убедиться, что мёртв Мотыльков и не встанет. Заглянул в лицо… А потом повернул коня, нахлестал и кнут у стога бросил… А вожжи, выпавшие из рук Мотылькова, подобрал и подвязал — всё-таки хозяин, лошадник, — чтоб лошадь не засеклась! Где это сделать Генке, мальчишке, беспутнику?
— Так кто же это был такой хозяйственный?
На этот вопрос Веретенников не ответил.
Для него главное было доказать, что убил не Волков.
А уж кто убил — пусть суд ищет. Не в его это характере на людей доказывать…
Так от него больше ничего и не добились.
Однако Веретенников весьма поколебал версию о безусловной виновности Волкова, что и вносило сейчас путаницу. Чтобы решить на суде вопрос о том, кто же подлинный убийца Мотылькова, прокурор настойчиво и энергично принялся за допрос Карпа Карманова.
— Мотыльков убит выстрелом из берданы. В доме у вас было оружие? Отвечайте!
Голос прокурора громом отдавался в ушах Карпа. Он похолодел. «Вот оно начинается», — подумал он. Селиверст грозил Мотылькову — это правда. Но пусть за это Селиверст и отвечает, Карп тут ни при чём. Сам-то он никому не грозил. Вообще он сделал глупость, что во-время не отошёл в сторону от своего слишком горячего старшего брата. А теперь, раз уж попал сюда, надо как-то выкручиваться.
Карп понимал, что ему ни в коем случае нельзя признаваться в хранении берданы. Тогда его обвинили бы в том, что он покрывает брата и является соучастником. А это, он чувствовал, грозило ему многим. Если Селиверст не скажет про бердану, тогда обойдётся. Никто из соседей не знает. Даже бабы её не видали.
— Никакой берданы у нас не было, — ответил Карп на вопрос прокурора.
— А это не ваша бсрдана? Не узнаёте? Подойдите сюда! Вот эта вещь вам не знакома? — Прокурор наклонился над столом и затем передал подсудимому ложу от разбитой берданы. Найденные близ дороги, у телеграфного столба, обломки были представлены в суд как вещественные доказательства.
Дрогнули руки Карпа, когда он взял гладко отполированный тёмный кусок дерева. От прокурора не укрылось это его мгновенное замешательство. Но Карп быстро овладел собой.
— Нет, — тихо проговорил он.
— Подсудимый Карманов Селиверст! Это ваша бердана?
Карп затаил дыхание. В одном только слове брата мог быть для него приговор.
— Нет, — ответил и Селиверст.
Карп перевёл дыхание.
— В день убийства Мотылькова ваш брат выезжал из дому? — задал новый вопрос Карпу прокурор.
— Выезжал, — ответил Карп.
— Один или два раза?
— Один… то есть два раза.
— Первый раз с берданой?
«Ловушка!» — мелькнуло в голове у Карпа, и он почти выкрикнул:
— Нет! С револьвером! Он завсегда с револьвером ездил!
Селиверст едва приметно со злорадством усмехнулся. «Вот как завернулась вся эта история с берданкой! Ведь нашли обломки-то», — думал он. Селиверст жалел, что не использовал в самый последний момент бывшее у него оружие по назначению. Вообще, как понимал теперь Селиверст, он с самого начала поступал неразумно, опрометчиво. Надо было ему сразу же скрыться, а вместо этого он отправился зачем-то на федосовскую заимку. Зачем? Дожидаться, когда за ним приедут. Вот и дождался! Селиверст не сомневался в том, что его выдал тогда Карп. Он мог бы сейчас утопить брата одним лишь словом. Но за этим последовало бы и его собственное признание в убийстве.
А признаваться в чём-либо Селиверст не хотел.
Он снова поднялся, услышав вопрос судьи:
— Подсудимый Карманов Селиверст! Когда вас арестовали на дороге в день убийства Мотылькова, куда вы ехали?
— В падь, смотреть сено.
— А в первый раз, утром? Карп Карманов говорит, что вы два раза ездили.
Селиверст молчал. Прокурор в своей речи уже твёрдо и убеждённо сказал:
— Вдохновитель убийства, значит, подлинный убийца — вот он, Селиверст Карманов!
Тот невольно приподнялся, потом снова сел. Он подумал, что теперь уж, пожалуй, всё равно… Если спросят, он расскажет, как было дело. Но тут же приободрил себя: «Нет, мы ещё повоюем! Ещё не всё потеряно! Послушаем, какой приговор будет, можно и обжаловать».
Прокурор доказал вину Карманова как организатора травли сельского активиста, как подстрекателя к антисоветским действиям, но всё же доказать, что он сам убил Мотылькова, не смог.
За организацию антисоветской группы суд приговорил Селивёрста и Карпа Кармановых к тюремному заключению с последующей высылкой без права возвращения в свои края, Луку Ивановича Карманова — к трём годам, но срок заключения, за старостью обвиняемого, суд решил считать условным. В конце приговора суд вынес частное определение о розыске Волкова Геннадия Васильевича, двадцати двух лет.
Но Егору не по себе стало, когда судья сказал ему после чтения приговора:
— Свидетель Веретенников! Вам понятно теперь, что вы вольно или невольно способствовали укрывательству преступника? Понятно, что суд имел право привлечь вас за это к уголовной ответственности?
— Понятно, — наклонил голову Егор.
— Подумайте о своей судьбе! Разберитесь в самом себе — кто вы такой?
Григорий Сапожков сразу же поехал домой. И приговор суда, и особенно то одобрение, с которым встретили его все присутствующие в зале крестьяне, взволновали Григория. «Народ за нас, — думал он. — Никто с вами не пойдёт! — мысленно обращался он к осуждённым. — Приходит вам конец!» О Егоре Веретенникове Сапожков думал: «Ну и упрям же Тамочкин, а не дурак!» Григории считал, что Егор, отрицая виновность Генки, выгораживал только себя. Он продолжал негодовать на Веретенникова.
— Ну, доказали тебе, что Егор ни при чём? — встретила жена Григория.
Его очень обидело, что она даже не поинтересовалась главным — к чему приговорили убийц Мотылькова, — и он промолчал.
Когда мимо их избы проехал на телеге Егор, Елена бросилась к Веретенниковым.
— Отпустили? Оправдали? Невиновен! — Плача, она обняла брата.
Ударилась в слёзы и Аннушка. Обе женщины сидели на лавке и плакали. И в эту минуту они стали друг другу ближе, роднее, прежняя неприязнь к Аннушке, которую держала Елена в своём сердце, исчезла, растаяла.