Вечером, мая 24, фельдмаршал князь Голицын потребовал к себе капитана Преображенского полка Александра Матвеевича Толстого.[69]
Объявив ему, что по высочайшей воле возлагается на него чрезвычайно важное секретное поручение, он повел его в другую комнату. Там стоял налой с крестом и евангелием и находился священник в епитрахили. Толстой принял присягу, что под страхом строжайшего наказания будет вечно молчать о том, что должно будет ему исполнить в следующую ночь. Приведя к присяге капитана, фельдмаршал приказал ему тою же ночью ехать с командой в Кронштадт, принять с корабля "Трех иерархов" от адмирала Грейга женщину с несколькими ее служителями и тайным образом отвезти их в Петропавловскую крепость, где сдать коменданту Чернышеву. Команда, посланная с Толстым, состоявшая из самых надежных людей, дала в свою очередь клятву вечного молчания.
В ночь с 24 на 25 мая яхта с Толстым и несколькими преображенцами плыла из Петербурга в Кронштадт. На берегу и на судах в устье Невы все спали, и тихо плывшая яхта прошла незамеченною. В Кронштадте она направилась прямо на военный рейд и там причалила к кораблю "Трех иерархов". Толстой с командой явился к Грейгу. Адмирал приказал капитану с солдатами весь день оставаться в каютах и ни с кем не видеться. Вечером 25 он сдал Толстому принцессу, Франциску фон-Мешеде, Доманского, Чарномского и четырех камердинеров. Так же тихо, так же незаметно, как и накануне, яхта поплыла назад и в два часа ночи причалила к гранитным стенам Петропавловской крепости. Комендант, уже ожидавший в гости «вояжиров», принял их от Толстого и немедленно разместил по казематам Алексеевского равелина. В то же утро начались допросы.
Первого допрашивали Кальтфингера. Перед допросом ему, как потом и всем остальным, было объявлено, что обстоятельства их жизни уже известны, следовательно, всякая ложь с их стороны будет совершенно бесполезна, что все средства будут употреблены для узнания самых сокровеннейших их тайн, и поэтому лучше всего рассказать с полною откровенностью все, что им известно; это одно может доставить снисхождение и даже помилование.
Кальтфингер объявил, что прежде находился он в услужении у одного французского офицера, собиравшегося в Турцию с князем Радзивилом, и приехал с ним в Рагузу. Здесь он перешел в услужение к Доманскому и сопровождал его, когда тот поехал с графиней Пиннеберг в Неаполь и Рим. В Риме господина его посещало много поляков. Графиня была нездорова, и болезненные припадки бывали с нею весьма часто; доктор Саличетти бывал у нее ежедневно. Когда все общество поехало в Пизу, Кальтфингер хотел остаться в Риме с остальною прислугой, но графиня уговорила его ехать с нею. С нею отправился он и в Ливорно и был арестован на корабле "Трех иерархов".
После Кальтфингера допрашивали Чарномского. Он признался, что вместе с Каленским в 1772 году был послан графом Потоцким в Турцию, в лагерь тамошних войск, сражавшихся с русскими. "Цель поездки моей, — говорил Чарномский, — состояла в том, чтобы разведать, нельзя ли оттуда получить помощь польской генеральной конфедерации. Из Константинополя я привез графу Потоцкому в Верону ответ от великого визиря и затем поступил на службу к князю Радзивилу, бывшему маршалом генеральной конфедерации". Но Чарномский умолчал, что генеральная конфедерация вверила ему доставление новых писем к султану и к великому визирю, и что он искал места официального агента конфедерации в Турции, которое занимал Каленский. Он умолчал и о том, что взятая в Пизе переписка конфедерации принадлежит ему, а не самозванке, и что граф Потоцкий писал к нему 6 января 1775 года о возвращении вверенной ему переписки конфедерации с турецкими властями. Оттого в Петербурге и думали, что эта переписка была вверена самозванке, а не ему. Вообще в показаниях обоих поляков, Чарномского и Доманского, заметно старание выгородить не только себя, но и все польское дело, дать всему такой вид, чтобы не было обнаружено участие конфедератов, особенно же князя Карла Радзивила и иезуитов в замыслах созданной польскою интригою претендентки на русскую корону. Замечательнее же всего то, что со стороны самих следователей постоянно было опускаемо все касавшееся Радзивила, иезуитов и членов польской генеральной конфедерации. Из всего хода следственного дела видно, что князя Радзивила и других поляков старались беречь, а всю тяжесть вины сложить на голову одной "всклепавшей на себя имя". Так, например, другой камердинер Доманского, Рихтер, не был допрошен обстоятельно, между тем как из захваченных бумаг ясно было видно, что он до поступления к Доманскому жил в Париже в услужении у Михаила Огинского, в пору тесного знакомства его с принцессой Владимирскою, и едва ли не сопровождал ее, по приказанию своего господина, из Парижа во Франкфурт. Очевидно, старались не привлекать к делу людей, помирившихся с королем Станиславом Августом и не возбуждавших более против себя негодования Екатерины. Что касается князя Радзивила, он вполне испытал, что значит не угодить российской императрице и поддерживаемой ею партии, приверженной королю Понятовскому.
Мы уже сказали, что громадные имения знаменитого в своем роде ясновельможного "пане коханку" были конфискованы, и что, живя в Венеции и Рагузе, он дожил до чрезвычайно тесных обстоятельств, так что даже принужден был продавать родовые бриллианты. Спустив с рук все, что мог, он дошел до неизвестной ему дотоле крайности и, покинув принцессу Владимирскую, уехал в Венецию, а оттуда в скором времени отправился с повинною головой в Польшу к королю Станиславу Августу. Можно сказать, что в Варшаве царствовал тогда не король, а русский посланник, что не Понятовский, а он должен был решить судьбу смирившегося Радзивила. Ясновельможному князю предложили возвратить все, что потерял он, под условием, чтоб он привез в Россию принцессу Елизавету и выдал ее в руки правительства. Как ни были стеснены обстоятельства ясновельможного "пане коханку", он, всегда неразборчивый на средства и весьма легко мирившийся с совестью, не решился однако на предательство несчастной женщины и, по свидетельству Кастеры, наотрез отказался от сделанного ему предложения. Тогда ему сказали, что ему будут возвращены его конфискованные маетности, если он никогда не будет помогать самозванке ни словом, ни делом. На это Радзивил согласился и получил обратно свои имения. Затем он до самой смерти (1790 г.) пользовался милостивым расположением Екатерины, хотя она и считала его пустым человеком. Очень может быть, что фельдмаршал князь Голицын имел секретное приказание всячески выгораживать смирившегося перед императрицей и при всяком случае старавшегося показать ей свою нелицемерную преданность князя Радзивила и щадить его партию. Как государыня, Екатерина была, конечно, благодарна графу Орлову за его усердие, которое, препроводив обманутую им жертву в Петропавловскую крепость, избавило императрицу от хлопот, но как женщина, она не могла не оценить достойно поступков как честолюбца, предавшего полюбившую его женщину и из холодного расчета поправшего чувства любви, так и беспутного Радзивила, который, несмотря на сильный соблазн сделанного ему предложения, не решился на предательство. Сравнение было, конечно, не в пользу знаменитого героя Чесмы.
Чарномский показал, что князь Радзивил, сев в Венеции на корабль варварийского капитана, чтоб ехать в Константинополь, объявил своим спутникам, что отправляющаяся с ним к султану принцесса есть дочь покойной императрицы всероссийской Елизаветы Петровны. Все поверили словам "пане коханку" и оказывали принцессе подобающие царственному происхождению почести. Во время пребывания в Рагузе консулы французский и неаполитанский несколько раз обедали у нее и обращались с ней (в первое время, пока у ней не произошло разрыва с князем Радзивилом) как с великою княжной. Когда Радзивил воротился в Венецию, продолжал Чарномский, он с Доманским решились ехать в Рим, поэтому и приняли охотно предложение принцессы сопутствовать ей на ее счет через Неаполь и Рим в ее германские владения. В Риме все признавали спутницу их русскою великою княжной и обращались с ней с таким почтением, какое оказывают только лицам царствующих домов. Резиденты курфирста Трирского, граф Ланьяско, и польского двора, маркиз Античи — несколько раз бывали у нее; последний вел с ней переписку и на адресах писал: "Ее высочеству принцессе Елизавете". Денежные средства принцессы в Риме истощились, и Чарномский с Доманским, желая отыскать графа Потоцкого и потом вернуться в Польшу, просили принцессу уволить их из своей службы, но она в Риме уговорила их не покидать ее до времени и взяла с них обещание проводить ее до Оберштейна. Рассказав потом о прибытии лейтенанта Христенека и получении Елизаветою русских денег, Чарномский прибавил, что она ему и Доманскому сказала: "Мне граф Алексей Орлов обещал помогать во всем, и потому я поеду к нему в Пизу, где я заплачу вам долги и отпущу обоих".
В заключение Чарномский рассказал известные уже нам подробности о путешествии в Пизу и в Ливорно, о поездке на корабль "Трех иерархов" и о задержании на нем принцессы и ее спутников.