Когда Меркулов доплыл до Казани, там на Бакалде (Бакалда - казанская пристань на Волге. Иначе называется Устьем (реки Казанки). застал он небольшой пароход. Пароход совсем был готов к отвалу, бежал вверх по Волге к Нижнему. Тогда еще мало ходило пароходов, и Никите Федорычу такая нечаянность показалась особенным, неожиданным счастьем. На плохой конец двумя сутками раньше увидит он теперь невесту.
Сдав баржи надежному, испытанному приказчику, взял он место на пароходе и в самом веселом расположении духа ступил на палубу. Все ему казалось так хорошо, так красиво - и борты, и машины, и убранство кают, хоть в самом-то деле тут ничего особенного не было. Угрюмый капитан показался Никите Федорычу таким прекрасным, таким душевным человеком, что, познакомившись с ним, он с первого же слова едва не бросился обнимать его. Капитан, не говоря ни слова, с ног до головы мрачно оглядел восторженного купчика и подумал: "Должно быть, здорово хлебнул на проводах". Рабочий, что перетаскивал на богатырских своих плечах грузный чемодан Меркулова, показался ему таким хорошим и добрым, что он об этом высказал ему напрямик и подарил рубль серебром. Рабочий выпучил удивленные глаза на Меркулова, но, опомнившись, крепко сжал в увесистом кулаке бумажку и, наскоро отвесив низкий поклон щедрому купчику, бегом пустился вдоль по палубе, думая про себя: "Подгулял, сердечный!..
Уйти от греха, а то, пожалуй, опомнится да назад потребует". И все пассажиры показались Никите Федорычу такими хорошими и добрыми, а речи их такими разумными, что он тотчас же со всеми перезнакомился и до такой степени стал весел и разговорчив, что и пассажиры про него то же самое подумали, что и капитан с богатырем рабочим. Грязная, плохими лачугами обстроенная Бакалда восторженным глазам Меркулова представлялась прекрасно устроенной пристанью; самое небо с нависшими свинцовыми тучами - ясным, лучезарным, как будто итальянским. Одно лишь было ему не по мысли - очень уж долго, по его мнению, медлили сборами, долго не отваливали.
Подняли, наконец, сходни (Сходня или сходни - доска с набитыми на ней брусками для схода с судна на берег. ), и пароход, заворотив кверху, быстро побежал, извергая из железных уст клубы густого черного дыма и снопы огненных искр... Мерно бьет он крылами многоводное лоно русских рек и ручьев, кипит по бокам его мощно рассекаемая влага, а он летит все быстрей, все вперед. Берега так и мелькают. На широких, белых как снег, парусах и топселях (Топсель верхний парус; он поменьше нижнего - коренного, или ходового.) одни за другими вылетают длинные расшивы с высокими носами, с узкими кормами, с бортами, огороженными низкими перильцами; вдогонку за ними бегут большие, грузные, но легкие на ходу гусянки с небольшой оснасткой и с низкими, открытыми бортами; дальше черепашьим шагом плетутся нагруженные пермскою солью уемистые, неуклюжие ладьи, бархоты, шитики и проконопаченные мочалом межеумки, вдали сверкают белизной ветлужские сплавные беляны, чернеют густо осмоленные кладнушки. Всех далеко за собою оставляя, вольной птицей летит по реке пароход, а Меркулову кажется, что он чуть ли не на мель сел... Ох, если бы крылья - так бы вот и ринулся он вперед соколиным полетом...
Не сидится Никите Федорычу в тесной, душной каюте, вышел он на палубу освежиться. С левого берега подувало холодным ветром, то и дело начинался косой дождик, но, только что припустит хорошенько, тотчас притихнет, а потом опять и опять. Быстро тучи несутся по небу, берега и река вечерним сумраком кроются...
Пассажиры, укрываясь от непогоды, все сидят по каютам, один Меркулов остается на кормовой палубе. Походил он, походил взад и вперед, к паровику подошел и долго, пристально глядел, как ровно, мерно, почти беззвучно поднимаются и опускаются рычаги машины. Долго стоял он тут, защищенный от ветра и дождя каютками капитана и лоцмана, что построены над колесными кожухами. Насмотревшись вдоволь на машину, Никита Федорыч подошел к перильцам, отделявшим палубу третьего класса, и окинул глазами там бывших. Одно лицо показалось ему знакомым. Русый, лет сорока, невысокого роста, в теплой суконной сибирке, только что потрапезовал он на сон грядущий и, сбираясь улечься на боковую, обратился лицом к востоку, снял картуз и стал на молитву, крестясь по старине двуперстно. Стоял он прямехонько перед Меркуловым. Вглядываясь в лицо его, Никита Федорыч больше и больше убеждался, что где-то видал он этого человека...
Усильно старается он вспомнить, где и когда встречался с этим русым, но, как нарочно, совсем захлестнуло у него в памяти... А любопытство меж тем возбудилось до крайности, и, только что русый кончил молитву, Меркулов подошел и спросил:
- Кажется, мы где-то с вами видались? Пристально поглядел русый на Меркулова.
- Ах, батюшки! - вскликнул он.- Никак господин Меркулов будете?
- Он самый,- молвил Никита Федорыч, радуясь, что русый признал его.Скажите, однако, где мы с вами видались? У меня что-то из памяти вон.
- В Питере, сударь, в Питере,- весело отвечал русый.- В Питере, у Дмитрия Петровича Веденеева.- В приказчиках у его милости служу. Флор Гаврилов, ежели припомните...
- Ах, Флор Гаврилыч! Как я рад, что встретился с вами! - говорил с увлеченьем Меркулов.- Где теперь Дмитрий Петрович?
- У Макарья в ярманке,- отвечал Флор Гаврилов.- Еду к нему с отчетами из Саратова.
- Как я рад, как я рад такой приятной встрече,- говорил Никита Федорыч, обнимая и крепко целуя Флора Гаврилова, к немалому изумлению веденеевского приказчика. Что за светло воскресенье нашло на него ,- думает Флор Гаврилов. И вспало ему на ум то же самое, что подумалось и капитану, и рабочему с богатырскими плечами, и пассажирам: "Хлебнул, должно быть, ради сырой погоды".
- Давно ли Митенька в ярманке? - спросил Меркулов у Флора Гаврилова.
- Дмитрий-от Петрович? Да как вам доложить - дня за три либо за четыре до первого спаса туда прибыли. Теперь вот уж без малого месяц,- сказал Флор Гаврилов.
- Где пристал? На Гребновской, что ли; на барже? - спрашивал Никита Федорыч.
- Как возможно!..- молвил Флор Гаврилов.- И далеко там и грязно, а уж вонь такая, что не приведи господи. Теперь на самой ярманке много гостиниц понастроили, хозяевам по пристаням не след теперь проживать.
- Где ж остановился он? Флор Гаврилов сказал, где остановился Веденеев. Никита Федорыч ног под собой не слышал от радости скорого свиданья не только с невестой, но и с самым близким другом-приятелем... "Кстати, очень кстати приехал Митенька к Макарью,- думает он про себя,- теперь он мою эстафету, значит, уж получил. Пособит моему горю, развяжет меня с тюленем". И крепко жал Меркулов руку Флору Гаврилову, звал его в рубку (Светлая каюта, поставленная у кормы на пароходной палубе над сходом в каюты. ) чайку напиться, поужинать, побеседовать. Надивиться не может приказчик таким ласкам хозяйского приятеля. "Пьян, беспременно пьян",- он думает.
- Покорнейше благодарим, Никита Федорыч, только увольте, пожалуйста,отвечает он на приглашенья Меркулова.- Нам ведь нет туда ходу, мы ведь третьего класса - на то порядок. Вы вот в первом сели, так вам везде чистый путь, а нашему брату за эту перегородку пройти нельзя.
- Ничего, я скажу там,- перебил Меркулов.
- Нет, уж увольте,- на своем стоял Флор Гаврилов.- Я же... Оченно благодарны за ваши ласки... Я уж, признаться, и чайку попил, и чем бог послал поужинал, спать надо теперь. Пора. Наши за Волгой давно уж спят (Поговорка, употребляемая на Горах, она значит: поздно. На левом берегу Волги, в Лесах, эта поговорка не употребляется.).
- Где ж вы ляжете?- заботливо спросил Меркулов.
- А вот тут же на палубе.
- На ветру, на дожде? Как это можно! - воскликнул Никита Федорыч.
- Не сахарные, не растаем,- с улыбкой ответил Флор Гаврилов.
- А постель-то где же у вас?
- Постель-то! - усмехнулся Флор Гаврилов.-- Один кулак в головы, другой под бок - вот и постель.
- Как это возможно! - воскликнул Меркулов.
- Дело, сударь, привычное,- отозвался Флор Гаврилов.- Наше вам наиглубочайшее, и вам тоже пора, чать, на боковую. И не хотелось, а пошел Меркулов на кормовую палубу.
Темнело. Один за другим пассажиры стали укладываться на опочив. В третьем классе невзыскательные мужики, бабы, солдаты, татары, поужинав здоровыми ломтями черного хлеба с огурцами и незрелыми яблоками, развалились по палубе. Зипун под голову, постель - дощатый, рубчатый помост, одеяло - синее небо, хоть в тот вечер было оно вовсе не синее, а ровно смоль черное. Ни единой звездочки, ни одного клочка светлого небесного свода...
Нет, нет, а дождичек и почнет накрапывать, а потом и припустит и зачастит, а те спят себе во славу божию, только лишь изредка который-нибудь с холоду да от сырости маленько пожмется... Поужинали и в первом классе. Долго тут бегала пароходная прислуга с мисками, с тарелками, с блюдами. Там не то, что на носу в третьем классе: ели дольше и больше, не огурцы с решетным хлебом, а только что изловленных стерлядей, вкусные казанские котлеты, цыплят и молодую дичь из Кокшайских лесов. Наконец, все поужинали, все по местам разлеглись. Ходит сон по людям, спят все, ровно маковой воды напились.
Меркулов взял особую каюту, чтоб быть одному, чтобы ночным думам его не мешали соседи... Лег на койку - не спится: то невеста мерещится, то тюлень. Пароход бежал и ночью - паводок тогда стоял высокий, погода была мокрая, татинцовский (Лучшие волжские лоцмана на села Татинца, что немного повыше Лыскова.) лоцман Волгу знает, как ладонь свою,- значит, перекатов да мелей бояться нечего. Мерный шум колес, мерные всплески воды о стены парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты, звон стакана, оставленного на столе рядом с графином и от дрожанья парохода певшего свою нескончаемую унылую песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров - все наводило на Меркулова тоску невыносимую. Лампа в общей зале погасла, и стала повсюду тьма непроглядная. И вдруг голоса. Будто издали несутся они.
- Пять! Тише колеса шумят, малым ходом пошел пароход.
- Пять! Еще меньше шума, еще медленней идет пароход.
- Четыре с половиной!
- Бери налево,- отозвался другой голос немножко поближе.
- Есть налево!- раздается третий голос вдали.
- Пять!
- Пять!
Знакомы Меркулову волжские клики "Мель, - подумал он.- Неужто мы Козловку пробежали, неужто в Анишенском затоне теперь? (Козловка - село Чебоксарского уезда и пристань на правом берегу Волги в 45 верстах выше Казани. Выше Козловки, верстах в четырех с левой стороны, впадает в Волгу река Илеть, напротив ее устья - Анишенская мель и затон (речной залив) того же названия,). Солнышко уж совсем почти село, когда мы отваливали от Бакалды. Неужто пятьдесят верст выбежали?.."
Хотел было на часы взглянуть, но лампы нет, спичек нет, наверх сходить одеваться неохота. Под хлест дождя, под шум колес, под мерные всплески волны так хорошо пригрелся он под теплой шинелью, что раскрыться было бы ему теперь немалым лишеньем... Да и как взойти наверх?.. Темь страшная, ходы незнакомые, ощупью идти, чего доброго - в люк угодишь... Пой тогда "вечную память". Зачем же теперь умирать?.. И невеста ждет и приятель, да и тюленя, даст бог, хоть с маленькой выгодой можно будет продать.
- Пять с четвертью!
- Шесть!
- Шесть!
"Что ж это они? С ума, никак, спятили? - думает, лежа в темноте, Меркулов.- Пять с четвертью, шесть, наконец, а промерщик все еще не кладет шеста, все меряет да кричит. Морской глубины, что ли, надо ему? А пароход все тише да тише... не случилось ли чего? И вдруг шум... Секунда - он удвоился, еще секунды две - утроился, учетверился... Блеснул в окно каюты яркий кроваво-красный свет и тотчас исчез. Страшная громада несется мимо парохода... Какой-то исполинский зверь странной осанки плывет навстречу всего в трех-четырех саженях... Вот другой огонь загорелся, зеленый, под тем огнем громадные крылья мелко воду дробят... Быстро, неудержимо несется чудовище... Вот оно миновало - и опять блеснуло красным огнем... Живей заходили колеса, быстрей побежал пароход... И не может понять Меркулов: во сне он видел все это иль наяву ему померещилось.
"Значит, мы в узком месте. Речной стержень чудищу отдали, а сами к бочку. Оттого-то, видно, и мерили по пяти да по шести... А если б нельзя было уйти, если бы чудище столкнулось с нами!.. Что скорлупу, раздавило бы наш пароход... Принимай тогда смерть неминучую, о спасенье тут и думать нечего!.. Намедни в Царицыно чумак собачонку фурой переехал - не взвизгнула даже, сердечная... Так бы и с нами было - пошел бы я ко дну и был бы таков".
И напал на него страх смерти, и одолела его тоска. "Утонуть!.. Утонуть накануне свиданья с Лизой... Помилуй господи и сохрани от напрасныя смерти!.. Мне что... Захлебнулся - и дело с концом, а ей-то, бедняжке, каково будет?.. Станет убиваться, изноет вся, истоскуется... А впрочем, молода еще - поплачет, потоскует, по времени забудет и утешится... Молода еще - другого найдет...
А ты лежи себе в могиле... Холодно, сыро, темно!.. Вот и здесь и холодно, и сыро, и тёмно... Господи! не в могиле ли я?.. Вот и шевельнуться не могу, холодно и сыро. Когда это чудище сверкнуло кроваво-огненными глазами, оно, может быть, ударилось об наш пароход и затопило его... От удара я не вспомнился, обеспамятел, а теперь очнулся в могиле...
Да нет - у меня мысли в голове, значит я жив, в могиле мыслей не бывает... Сидели мы раз с Митенькой у Брайтона в Петербурге... Чай пили... Англичанин из Америки был тут - как бишь его?.. Нет, не вспомню!.. Еще так хорошо по-нашему говорит. Какой-то особенной веры - в Америке много ведь вер, что ни город - то вера... Какой бишь он веры?.. Не могу вспомнить... У нас в России нет такой... Так он говорил тогда... что бишь он говорил?.. Тогда я много думал над тем, что он сказывал, и поверил и теперь верю; если женюсь, и Лизе велю верить, дети родятся - им велю верить...
Что же он говорил?.. Не могу вспомнить... Ах да... Человек не умирает, в минуту смерти он только что забудется, тотчас очнется - и увидит себя на страшном суде... И все тут с ним, все - от Адама до последнего человека, и всем кажется, что они забылись мертвенным сном на одну лишь секунду... Тысячи лет прошли, а каждому они секундой показались... И всем так, всем - от Адама до самого последнего человека... Ведь у бога, что миг, что тысяча лет - все одно... Значит, я еще не умер, а то бы стоял теперь на страшном суде... А хорошо говорил тот американец, - так бы все и слушал его... Если я думаю, значит живу, он говорил, стало быть я не умер... А как темно, как холодно и сыро... Господи! да когда ж это кончится, скоро ли свету нам дашь?.. А, вот и свет!.. Рассветает!.. Отчего ж это сегодня рассвет так быстро идет!.. Не успела заря заняться, а уж совсем светло... Это что-то особенное, что-то невозможное... Живу ли я?.. Нет, нет, вспомнил - у нас в Коммерческой академии физике учили... Оптические явления... Нет, не в физике, а в физической географии...
Ну да, конечно, в физической географии - еще учитель такой был рябенькой, приземистый, как бишь его звали - забыл... Он это рассказывал, а физике учил высокий учитель, гладкий такой, с рыжими баками. А ведь Флор Гаврилов ничего не знает об оптических явлениях, и, как я думаю, он теперь удивляется такому скорому рассвету... И все удивляются... Даже боятся... Народ суеверен, ничего не знает он про оптические явления... Сходить разве к Флору Гаврилову, объяснить ему?.. Да нет, холодно, сыро; кажется, сними только шинель, тотчас замерзнешь... А! пристаем... Скоренько же доехали... Как не хочется одеваться... А надо... Ну ничего, оденемся... Ничего, теперь тепло, не сыро... Что это за колокольчик?..
В городах ведь запрещено ездить с колокольчиками... Звенит, и не простой колокольчик, а ровно серебряный, либо стеклянный... Что ж это такое?.. Это не Макарий... А!.. Устье Иргиза... Должно быть, лоцман впросонках давеча назад повернул... Прошу покорно! И по Иргизу бежит пароход... Какие нынче, однако, стали у нас хорошие пароходы строить - по песку ходят... Приехали!.. Доронинская мельница!.. Ишь как шумит, ишь как плещут волны... Десять поставов!.. Кому-то отдаст ее Зиновий Алексеич? Лизе или Наташе?.. Я бы тут иное завел - тюленя бы стал молоть... Славный у них дом на мельнице... И зачем было им в Вольск переезжать, понапрасну только тратились?.. Цветы-то какие!.. Осень на дворе, а у них розаны в полном цвету... А розаны-то какие... Без малого аршин поперек... Яблоки-то!.. Котлы пивные. И как это они сучьев не обломят?..
А! это оттого, что Лиза садами занимается, она все может... А!.. На крыльцо Татьяна Андревна вышла... С чулком. Чулок вяжет, а спицы в руках так и вертятся... Зиновья Алексеича, должно быть, дома нет... Ну конечно, нет дома ведь он в Астрахань уехал, там у него белугу поймали - двадцать сажень длины... Икры-то сколько должно быть!.. Чуть не на целую баржу... А Лизы нет... Что ж это такое?.. А!.. Колокольчик!.. Едут... Таратайка подъехала Наташа с Веденеевым... А Лизы нет... Спросить бы - да нет, не могу, силы нет... А!.. Мчится чудовище, и все тонет в кровавом блеске страшных глаз его... Жив ли я?.. Нет, думаю - значит, живу... Американец так говорил... Опять же я не на страшном суде, стало быть не умирал!.. Что ж это?.. А, догадался... Давеча на Бакалде хотел я рубашку сменить, да позабыл... Это теперь не я думаю, а рубашка... Ну да, да... Экая скверная!.. Вот я же тебя... В клочки изорву!.."
И только что поднял руку, как рубашка его в зубы. Проснулся Никита Федорыч с синяком на скуле: с вечера положил он на верхнюю койку тяжелую суковатую козмодемьянскую палку - свалилась она и прямо ему на лицо...
Оделся, вышел на палубу. Последние тучи минувшей непогоды виднелись еще на западе, а солнце уж довольно высоко стояло. Посмотрел на часы - восемь. На палубе уж сидело несколько человек. Никита Федорыч прошел в третий класс, но не нашел там Флора Гаврилова.
Поднялся наверх к самому рулю, там сидели капитан, лоцман и еще два-три человека. Хоть по правилам вход наверх запрещен, но первоклассных пассажиров пускают. Ласково поздоровался Меркулов с капитаном и спросил у него:
- Что это ночью случилось?
- Ничего не случилось,- отвечал капитан.
- Как ничего! Делали промеры до шести футов. И потом что-то такое чудное, странное.
- "Сампсон" навстречу нам попался. Место было узенько, пришлось принять в сторону,- сказал капитан.
- "Сампсон"? - спросил Меркулов.
- Да, "Сампсон" - первенец наших больших пароходов,- отвечал капитан.- Без малого пятьсот сил. Такому богатырю поневоле дашь дорогу!
- Слыхать-то слыхал я про "Сампсона", но до сих пор не видывал,- молвил Меркулов.- А сколько баржей он водит?
- Как случится,- отвечал капитан.- По пяти, по шести.
- Шесть барж! - удивился Меркулов и пошел к Флору Гаврилову.
Его все-таки не было видно. Думая, что сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали они россказни пожилого бывалого человека. Одет он был в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
- А вот на этой на самой горе разбойник Галаня в старые годы живал. На своих на косных с молодцами удалыми разъезживал Галанюшка от Саратова до Нижнего и много на Волге бед натворил. Держался больше в Жигулях, а только что зачнется торг у Старого Макарья, переберется сюда. Тут у него в горе выходы вырыты были, и каких богатств тут не было схоронено. Окопов наделал Галаня, валы насыпал на случай обороны,- и теперь их знать. Пушки на окопах у него стояли. Сколько раз солдат на него высылали,- каждый раз либо отобьется, либо на Низ, в Жигули уплывет. Обиды были от него великие, никому спуску не бывало, одну только Хмелевку не трогал; там ему бабы хлебы пекли и всякий харч его артели доставляли. Оттого и не трогал, оттого и было хмелевцам житье повольное, хорошее, вдоволь нажились они тогда от Галани... Вон она, Хмелевка-то! - прибавил рассказчик, указывая на выглянувшую из-за нагорного мыса слободу, что раскинулась в полугоре вдоль по течению Волги.
- Хмелевка! - с удивлением сказал Меркулов. - Неужто в самом деле? Значит, к Васильсурску подходим.
- Еще один мысок обогнем, будем на Суре,- заметил рассказчик.
Скоро же идем,- сказал Меркулов, взглянув на чаем.- Десяти еще нет, а мы больше половины пути пробежали.
- Гораздо бежим,- молвил рассказчик.- Солнышко не закатится, будем на месте.- И, маленько помолчав, снова повел рассказы про старинных волжских разбойников.
Бежит, стрелой летит пароход. Берега то и дело меняются. Вот они крытые густой изумрудной зеленью, вот они обнаженные давними оползнями, разукрашенные белыми, зеленоватыми, бурыми и ясно-красными лентами опоки. Впереди желтеют пески левого берега и пески отмелей; видится, будто бы водный путь прегражден, будто не будет выхода ни направо, ни налево. Но вот выдвинулся крутой мыс, снизу доверху облепленный деревянными домиками, а под ним широкая, синеводная Сура, славная своими жирными, янтарными стерлядями.
Пароход стал на стрежне, к пристани не причалил. Дров до Исад (Пристань Исады в 68 верстах от Васильсурска и в 88 верстах от Нижнего.) было достаточно, надо было только свезти на берег пассажиров, ехавших до Василя, и принять оттуда новых, если случатся. Несколько лодок окружили пароход. Приплывшие бабы протягивали вверх третьеклассным пассажирам колоба пшеничного хлеба, сайки, крендели, яблоки, огурцы, печеные яйца, пироги с рыбой. Зазыванья торговок, их перебранки и звонкие крики разносились по всему плесу. Напрасно водолив и рабочие во все горло кричали на баб, чтоб не лезли они к пароходу,- лодчонки кругом его облапили. Наконец, привезли новых пассажиров, пароход слегка двинулся и минут через пять летел уж по реке, меж пологих песчаных берегов... Суры не видно уж было, стала из виду теряться и высокая крутая гора Васильсурская.
Новых пассажиров всего только двое было: тучный купчина с масленым смуглым лицом, в суконном, тоже замасленном сюртуке и с подобным горе животом. Вошел он на палубу, сел на скамейку и ни с места. Сначала молчал, потом вполголоса стал молитву творить. Икота одолевала купчину.
Села еще на пароход какая-то странная женщина. По виду и одежде ее трудно было догадаться, кто она такая.
Была не молода, но и не стара, следы редкой красоты сохранялись в чертах лица ее. Одета была она в черное шелковое платье, подпоясана черным шагреневым поясом, на голову надет в роспуск большой черный кашемировый платок. Ни по платью, ни по осанке не походила она ни на скитских матерей, ни на монахинь, что шатаются по белу свету за сборами, ни на странниц-богомолок. Все было на ней чисто, опрятно, даже изящно. Стройный стан, скромно опущенный взор и какой-то особенный блеск кротких голубых глаз невольно остановили на ней вниманье Меркулова. "Не из простых",- подумал он, глядя на прекрасные ее руки и присматриваясь к приемам странной женщины.
- Воды бы выкушали,- сказала она, обращаясь к тучному купчине.
- Не годится, матушка! Не поможет,- едва мог ответить тот.
- Отчего ж не поможет? Попробуйте.
- Не годится, матушка... Потому это от ботвинья... Отдышусь, бог милостив.
Через несколько минут купчина в самом деле отдышался, а отдохнувши, вступил в разговор:
- Из Талызина, матушка, изволите ехать?
- Из Талызина.
- На сдаточных до Василья-то ехали?
- На сдаточных.
- Дорогонько, чать, дали? - молвил купчина и, не дождавшись ответа, продолжал: - Нонича, сударыня, эти ямщики, пес их возьми, и с живого и с мертвого дерут, что захотят. Страху не стало на них. Знают, собаки, что пешком не пойдешь, ну и ломят, сколько им в дурацкую башку забредет... На ярманку, что ли, собрались, Марья Ивановна?
- Придется денька два либо три и на ярманке пробыть,-отвечала Марья Ивановна.
- А после того опять в Талызино?
- Нет, в Муроме надобно мне побывать. Поблизости от него деревушка есть у меня, Родяково прозывается. Давненько я там не бывала - поглядеть хочется... А из Родякова к своим проберусь в Рязанскую губернию.
- А в Талызино-то когда же?
- И сама не знаю, Василий Петрович. Разве после Рождества, а то, пожалуй, и всю зиму не приеду. В Рязани-то у меня довольно дел накопилось, надо их покончить.
- Эх-ма! А я было думал опять к вашей милости побывать... Насчет леску-то,- сказал Василий Петрович.
- Да ведь у нас с вами об этом лесе не один раз было толковано, Василий Петрович,- отвечала Марья Ивановна.- За бесценок не отдам, а настоящей цены вы не даете. Стало быть, нечего больше и говорить.
- Растащут же ведь его у вас, матушка. Сами знаете: что ни год, то порубка,- сказал Василий Петрович.
- Ежели три-четыре дубочка, да десяток-другой осиннику срубят, беда еще не велика,- заметила Марья Ивановна.- Опять же лес у меня не без призору.
- Караулы-то ваши не больно чтобы крепки были, сударыня,- сказал Василий Петрович.
- Нет,- молвила Марья Ивановна.- Сергеюшкой я очень довольна и другими, кто живет с ним. Берегут они лесок мой пуще глаза.
- Уж больно велики хоромы-то вы им в лесу поставили. Что твой господский дом!
- Пущай живут просторнее,- с кроткой улыбкой сказала Марья Ивановна.- Что ж? Лес свой, мох свой, кирпич свой, плотники и пильщики тоже свои. За железо только деньги плачены... И отчего ж не успокоить мне стариков?.. Они заслужили. Сергеюшка теперь больше тридцати годов из лесу шагу почти не делает.
- Намолвка не больно хороша про него,- прищурясь, молвил Василий Петрович.
- Что такое? - вскинув глазами и пристально поглядевши на тучного купчину, спросила Марья Ивановна.
- Кудесничает, слышь, колдует в лесу-то,- промолвил Василий Петрович...
Едва заметный румянец мгновенно пробежал по лицу Марьи Ивановны, но тотчас же исчез бесследно. Лежавшая вдоль бортового поручня рука ее чуть-чуть вздрогнула. Но голос ее был совершенно спокоен.
- Какой вздор! - улыбнувшись, она молвила.- Мало ли каких глупостей народ ни наскажет. Нельзя же всякому глупому толку веру давать.
- Оно, конечно, может, и врут,-- согласился Василий Петрович.- Однако ж вот это я и сам замечал, что Сергей почти совсем отстал от божьей церкви, да и те, что с ним в лесу живут, тоже редко в храм господень заглядывают.
- Церковь-то от них далеконько, Василий Петрович,- сказала Марья Ивановна.- А зимой ину пору в лесу-то из сугробов и не выдерешься. А не случалось ли вам когда-нибудь говорить про Сергеюшку с нашим батюшкой, с отцом Никифором? Знаете ли, что Сергеюшка-то не меньше четырех раз в году у него исповедуется да приобщается... Вот какой он колдун! Вот как бегает он святой церкви. И не один Сергеюшка, а и все, что в лесу у меня живут, и мужчины и женщины, точно так же. Усердны они к церкви, очень усердны.
- Это я точно слыхал и не один даже раз разговаривал про них с отцом Никифором,- молвил Василии Петрович.- В том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так рассказывать. Без огня дыма, матушка, не бывает.
- Людских речей, Василий Петрович, не переслушаешь,- сухо ответила ему Марья Ивановна.- Однако же что-то холодно стало. Сойти было в каюту да чаю хоть, что ли, спросить. Согреться надобно. И медленной, величавой походкой пошла.
- Кто такая? - спросил Меркулов у Василья Петровича.
- Алымова, помещица,- отвечал Василий Петрович.- Соседка нам будет. Мы и сами прежде алымовские были, да я еще от ее родителя откупился, вольную, значит, получил.
- Зачем же это она так рядится? - спросил Никита Федорыч.- Старица не старица, а бог знает на кого похожа. В дорогу, что ли, она так одевается?
- Завсегда так: и дома, и в гостях, и в дороге,- сказал Василий Петрович.
- Что за чудиха?
- Кто ее знает... Теперь вот уж более пятнадцати лет, как этакую дурь на себя напустила,- сказал Василий Петрович.- Теперь уж ей без малого сорок лет... Постарела, а посмотреть бы на нее, как была молоденькой. Что за красота была. Просто сказать - ангел небесный. И умная она барыня и добрая.
А много ли крестьян у нее? - полюбопытствовал Меркулов.
- Сот шесть, пожалуй и больше наберется,- молвил Василий Петрович.- В нашей вотчине три ста душ, во Владимирской двести да в Рязанской с чем-то сотня. У барина, у покойника, дом богатейший был... Сады какие были, а в садах всякие древа и цветы заморские.- Опять же ранжереи, псарня, лошади... Дворни видимо-невидимо - ста полтора. Широко жил, нечего сказать.
- А все Марье Ивановне досталось?
- До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней пошло не то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться, не то что вотчина, царство пропадает. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и пошло все врознь, пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?
- Нет, я саратовский купец Никита Федоров Меркулов. - Так-с. Хорошее дело, подходящее, значит можно с вашей милостью про господ повольготней маленько говорить... Я и сам, государь мой, алатырский купец Василий Петров Морковников. Маслами торгуем да землями заимствуемся помаленьку, берем у господ в кортому, в годы. Заводишки тоже кой-какие имеем,- живем благодаря бога, управляемся всевышней милостью.
Теперича для нашего брата купца времена подошли хорошие: господа почитай все до единого поистратились, кармашки-то у них поизорвались, деньжонкам не вод,- нам, значит, и можно свой интерес соблюдать. Вот теперь про волю толки пошли - дай-ка, господи, пошли свое совершение. Тогда, сударь, помаленьку да потихоньку все дойдет до наших рук,- и земли и господские дома, все. Заверяю вас. Одно только нашему брату теперича надо в помышленье держать: "не зевай"... Смекалку, значит, имей в голове. А вы, государь мой, чем торгуете?
- Рыбой да тюленем,- отвечал Меркулов.- Ловим по волжским низовьям да в море, а продаем у Макарья.
- Вот господь-от свел! - весело молвил Морковников.- Не имеется ль у вас, Никита Федорыч, тюленька у Макарья-то?
- Теперь нет, а дня через два либо через три будет довольно,- ответил Меркулов.- Я сам от Царицына ехал при тюлене, только в Казани сел на пароход, чтоб упредить караван, оглядеться до него у Макарья, ну и к ценам приноровиться.
- Так-с! Дело это хорошее,- поглаживая бороду и улыбаясь, сказал Морковников.- Может, и сойдемся... Поставил я, изволите видеть, заводец мыловаренный.. Поташных у меня два давненько-таки заведены, а с Покрова имею намерение мыловарню пустить в ход. По нашим местам добротного мыла не надо, нашим чупахам, особливо мордовкам, не яичным рожи-то мыть, им годит и тюленье. А рубахи да портки стирать и тюлень будет им на удивленье,- все-таки лучше мыловки али волнянки (Мыловка - ископаемое, мыловатое на ощупь, из породы талька, вещество, употребляемое при валянье сукон. Волнянка - растение Diantus superus. И мыловка и волнянка употребляются по захолустьям вместо мыла.). Советовался я кое с кем... Свел меня однажды господь этак же вот, как и с вами, на пароходе с одним барином.
Из Петербурга его от вышнего начальства посылали осматривать да описывать здешние заводы и фабрики. Свиделся я еще после того с ним у одного нашего помещика. Ну и побеседовали. Ума, сударь, палата, а к настоящему делу речи не подходящи. Надо, говорит, варить мыло из оленки (Олеин. ) да из соды. Про тюленя да про поташ и слышать барин не хочет. А кажись бы, человек хороший, душевный, хитрости в нем не видать ни на капельку... Ну, я его не послушался,на поташе с тюленем хочу испробовать. Куда нашим мордовкам соду да оленку! Толстоногие чупахи (Мордовки навивают на ноги множество портянок и полотенец, так что ноги у них, ровно бревно. Это почитается большой красой и щегольством. Оттого мордовок и зовут толстоногими либо толстопятыми. ), пожалуй, заместо пряников хорошее-то мыло сожрут. Не можно ль у вас, Никита Федорыч, тюленька мне получить? Только мне потребуется не мало. Найдется ли столько у вас?
- А сколько? - спросил Меркулов.
- Да тысяч восемь пудов потребуется,- с важным видом молвил Морковников.
- Найдется,- сказал Никита Федорыч.- В десять не в десять раз, а в восемь раз больше того удовлетворить вас могу.
"Э! Да это, видно, из коренных рыбников",- подумал Василий Петрович и со сладкой улыбкой масленого лица обратился к Меркулову, прищурив левый глаз.
- А как ваша цена будет?
- Не знаю еще. Завтра, ежели вам угодно, повидайтесь со мной, тогда скажу,- ответил Никита Федорыч.
- Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце,с заискивающей улыбкой молвил Морковников.- Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня - мясного не подобает, а пожелаете, что же делать? Можем для вас и согрешить - оскоромиться. Бутылочку бы холодненького роспили,- все бы как следует.
- Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время,- сказал Меркулов.- Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем - все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить. Маленько нахмурился Василий Петрович.
- Два бы рублика за пуд положили, и по рукам бы,- сказал он.
"Два рубля! - подумал Меркулов.- Вот оно что! А писали про рубль да про рубль с гривной... Не порешить ли?" Однако не решился. Сказал Морковникову:
- Через сутки, даже раньше узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья... Идет, что ли? - прибавил он, протягивая руку Морковникову.
- Идет,- радостно и самодовольно улыбаясь, вскликнул Василий Петрович.- А не в пример бы лучше здесь же, на пароходе, покончить. Два бы рублика взяли, десять процентов, по вашему слову, скидки. По рублю бы по восьми гривен и порешили... Подумайте, Никита Федорыч, сообразитесь,- ей-богу, не останетесь в обиде. Уверяю вас честным словом вот перед самим господом богом. Деньги бы все сполна сейчас же на стол...
- Нет, нет, оставим до завтра,- решительно сказал Никита Федорыч.Пойдемте лучше завтракать.
- Пожалуй,- лениво и маленько призадумавшись, проговорил Морковников и затем тяжело привстал со скамьи.
- Эй ты, любезный! - крикнул он наскоро проходившему каютному половому.
- Что требуется вашей милости? - спросил тот, укорачивая шаг, но не останавливаясь.
- Уху из самолучших стерлядей, что есть на пароходе, с налимьими печенками, на двоих,- сказал Морковников.- Да чтобы стерлядь была сурская, да не мелюзга какая, а мерная, от глаза до пера вершков тринадцать, четырнадцать. Половой приостановился.
- Телячьи котлеты с трюфелями,- в свою очередь приказал Меркулов. Половой еще ближе подошел к ним.
- Холодненького бутылочку,- приказал Василий Петрович.
- Заморозить хорошенько,- прибавил Никита Федорыч.
- Редеру прикажете али клико?
Клику давай,- сказал Василий Петрович.- Оно, слышь, забористее,- обратился он к Никите Федорычу.
- Слушаю-с,- проговорил половой, почтительно стоя перед
Меркуловым и Морковниковым.
- Зернистой икры подай к водке да еще балыка, да чтоб все было самое наилучшее. Слышишь? - говорил Морковников.
- Слушаю-с. Все будет в настоящей готовности для вашей милости.
- Рейнвейн хороший есть? - спросил Меркулов.
- Есть-с.
- Бутылку. Да лущенного гороха со сливочным маслом. Понимаешь?
- Можем понимать-с,- утвердительно кивнув головой, сказал каютный.
- Можно бы, я полагаю, и осетринки прихватить,- будто нехотя проговорил Морковников.- Давеча в Василе ботвиньи я с осетриной похлебал - расчудесная, а у них на пароходе еще, пожалуй, отменнее. Такая, я вам доложу, Никита Федорыч, на этих пароходах бывает осетрина, что в ином месте ни за какие деньги такой не получишь...- Так говорил Василий Петрович, забыв, каково пришлось ему после васильсурской ботвиньи.
- Осетрины холодной с провансалем,- приказал Никита Федорыч.- Вы любите провансаль?..- обратился он к Василию Петровичу.
- А это что за штука такая? - с недоуменьем спросил Морковников.- Мне подай, братец, с хренком да с уксусцом,- промолвил он, обращаясь к половому.
В это самое время из окна рубки, что над каютами, высунулся тощий, болезненный, с редкими прилизанными беловатыми волосами и с желто-зеленым отливом в лице, бедно одетый молодой человек. Задыхаясь от кашля, кричал он на полового:
- Телячьи ножки тебе приказаны, а ты ни с места!.. Что ж это такое? На что похоже? Что у вас за дикие порядки?
И, страшно закашлявшись, оперся обеими руками о подоконник.
- Сейчас-с,- небрежно отвечал ему половой, видимо предпочитавший новый заказ заказу чахоточного.
"Медной копейки на чай с тебя не получишь,- думал он,- а с этих по малости перепадет два двугривенных".
- Обличить вас надо!.. В газетах пропечатать!.. Погодите!.. Узнаете вы меня!..- задыхаясь от злобы и кашля, неистово кричал чахоточный.- Капитана мне подай!.. Это ни на что не похоже!
Капитана не подали, а ножки тотчас принесли. С жадностью накинулся на них чахоточный, успев перед тем опорожнить три, либо четыре уемистых рюмки очищенного.
- Из кутейников, должно быть,- тихонько заметил Морковников.- Теперь ведь очень много из поповичей такого народа разводится.
Завтракать подали в рубку. Расправившись с телячьими ножками, попович куда-то скрылся, должно быть на боковую отправился; а может быть, писать обличительную статью насчет пароходных телячьих ножек. В рубке остался Меркулов один на один с новым знакомцем. Морковников опять было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему, что до приезда на ярманку ни слова не скажет ему по этому делу. Нечего было делать Морковникову, пришлось уступить. Зато уж и позавтракал же он.
Ни васильсурской ботвиньи, ни мучительной икоты ровно и не бывало, ел, будто ему сказано было, что вперед трое суток у него во рту маковой росинки не будет. И закуска, и уха, и котлеты, и осетрина исчезли ровно в бездне. Умел Василий Петрович покушать. Когда завтрак был покончен, он с довольной улыбкой сказал Меркулову:
- Обедать-то, видно, поздненько придется, часика этак через три.
- Ох, уж, право, не знаю,- отвечал Никита Федорыч.- Я сытехонек.
- Как так? Да нешто можно без обеда? - с удивленьем вскликнул Морковников.- Сам господь указал человекучетырежды во дню пищу вкушать и питие принимать: поутру завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать... Закон, батюшка...
Супротив господня повеленья идти не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед... Насчет ужина здесь, на пароходе, не стану говорить, придется ужинать у Макарья... Вы где пристанете?
- У Ермолаева, если там найдется свободный номер,- сказал Никита Федорыч.
- И разлюбезное дело,- молвил Морковников.- Я сам завсегда у Федора Яковлича пристаю. Хорошо у него, ото всего близко, опять же спокойно, а главное дело всякое кушанье знатно готовят.
- Скажите, пожалуйста, Василий Петрович, зачем эта барышня, Марья-то Ивановна, чудит при таком состоянии? - спросил Меркулов, перед тем как им пришлось расходиться по каютам.
А спросил о том Меркулов так, спросту, не то чтоб из любопытства, не то чтоб очень занимала его Марья Ивановна; молвил так, чтобы сказать что-нибудь на прощанье Василью Петровичу.
- Должно быть, по ихней вере так надо,- тихо промолвил Василий Петрович.
- По какой вере? - спросил с удивленьем Меркулов.
- По ихней.
- А что ж у них за вера такая?
- А шут их знает,- молвил Василий Петрович.- Фармазонами зовут их. А в чем ихняя вера состоит, доподлинно никто не знает, потому что у них все по тайности... И говорить-то много про них не след.
- А много у вас таких? - спросил Меркулов.
- Есть,- ответил Василий Петрович.- Довольно-таки... Носятся слухи, что и дом-от в лесу Марья Ивановна ради фармазонства поставила. Сергей-от лесник за попа, слышь, у них!..
- Значит, есть и господа в той вере? - спросил Никита Федорыч.
- И господ не мало,- ответил Морковников.- В роду Марьи Ивановны довольно было фармазонов. А род алымовский, хороший род, старинный, столбовой... Да что Алымовы?.. Из самых, слышь, важных, из самых сильных людей в Петербурге есть фармазоны.
И, зевнув во весь рот, протянул руку Никите Федорычу:
- Приятного сна... Наше вам наиглубочайшее! И сонным шагом в каюту пошел.