В лесах работают только по зимам. Летней порой в дикую глушь редко кто заглядывает. Не то что дорог, даже мало-мальски торных тропинок там вовсе почти нет; зато много мест непроходимых... Гниющего валежника пропасть, да, кроме того, то и дело попадаются обширные глубокие болота, а местами трясины с окнами. вадьями и чарусами... Это страшные, погибельные места для небывалого человека. Кто от роду впервой попал в неведомые лесные дебри - берегись гляди в оба!..
Вот на несколько верст протянулся мохом поросший кочкарник. Саженными пластами покрывает он глубокую, чуть не бездонную топь. Это "мшава", иначе моховое болото. Поросло оно мелким, чахлым лесом, нога грузнет в мягком зыбуне, усеянном багуном, звездоплавкой, мозгушей, лютиком и белоусом (Болотные растения: багун - andromeda; звездоплавка - callitorice; мозгуша geranium sylvaticum; лютик - aconitum; белоус - nardis stricta.). От тяжести идущего человека зыбун ходенем ходит, и вдруг иногда в двух, трех шагах фонтаном брызнет вода через едва заметную для глаза продушину. Тут ходить опасно, разом попадешь в болотную пучину и пропадешь не за денежку... Бежать от страшного места, бежать скорей, без оглядки, если не хочешь верной погибели... Чуть только путник не поберегся, чуть только по незнанию аль из удальства шагнул вперед пять, десять шагов, ноги его начнет затягивать в жидкую трясину, и если не удастся ему поспешно и осторожно выбраться назад, он погиб...
Бежать по трясине - тоже беда... Вот светится маленькая полынья на грязно-зеленой трясине. Что-то вроде колодца. Вода с берегами вровень. Это "окно". Беда оступиться в это окно - там бездонная пропасть. Не в пример опасней окон "вадья" - тоже открытая круглая полынья, но не в один десяток сажен ширины. Ее берега из топкого торфяного слоя, едва прикрывающего воду. Кто ступит на эту обманчивую почву, нет тому спасенья. Вадья как раз засосет его в бездну.
Но страшней всего "чаруса". Окно, вадью издали можно заметить и обойти чаруса неприметна. Выбравшись из глухого леса, где сухой валежник и гниющий буреломник высокими кострами навалены на сырой, болотистой почве, путник, вдруг, как бы по волшебному мановенью, встречает перед собой цветущую поляну. Она так весело глядит на него, широко, раздольно расстилаясь середи красноствольных сосен и темнохвойных елей. Ровная, гладкая, она густо заросла сочной, свежей зеленью и усеяна крупными бирюзовыми незабудками, благоуханными белыми кувшинчиками, полевыми одаленями и ярко-желтыми купавками (Болотные растения из породы ненюфаров (nymphea). Луговина так и манит к себе путника: сладко на ней отдохнуть усталому, притомленному, понежиться на душистой, ослепительно сверкающей изумрудной зелени!.. Но пропасть ему без покаяния, схоронить себя без гроба, без савана, если ступит он на эту заколдованную поляну. Изумрудная чаруса, с ее красивыми благоухающими цветами, с ее сочной, свежей зеленью - тонкий травяной ковер, раскинутый по поверхности бездонного озера. По этому ковру даже легконогий заяц не сигает, тоненький, быстрый на бегу горностай не пробежит. Из живой твари только и прыгают по ней длинноносые голенастые кулики, ловя мошек и других толкунов, что о всякую пору и днем и ночью роями вьются над лесными болотами... Несметное множество этих куликов от горбоносого кроншнепа до желтобрового песчаника - бродит, бегает и шмыгает по чарусе, но никакому охотнику никогда не удавалось достать их.
У лесников чаруса слывет местом нечистым, заколдованным. Они рассказывают, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся (Болотные огни.). А ину пору видают середи чарусы болотницу, коль не родную сестру, так близкую сродницу всей этой окаянной нечисти: русалкам, водяницам и берегиням... В светлую летнюю ночь сидит болотница одна-одинешенька и нежится на свете ясного месяца... и чуть завидит человека, зачнет прельщать его, манить в свои бесовские объятья... Ее черные волосы небрежно раскинуты по спине и по плечам, убраны осокой и незабудками, а тело все голое, но бледное, прозрачное, полувоздушное. И блестит оно и сквозит перед лучами месяца... Из себя болотница такая красавица, какой не найдешь в крещеном миру, ни в сказке сказать, ни пером описать. Глаза - ровно те незабудки, что рассеяны по чарусе, длинные, пушистые ресницы, тонкие, как уголь, черные брови... только губы бледноваты, и ни в лице, ни в полной, наливной груди, ни во всем стройном стане ее нет ни кровинки. А сидит она в белоснежном цветке кувшинчика с котел величиною... Хитрит, окаянная, обмануть, обвести хочется ей человека - села в тот чудный цветок спрятать гусиные свои ноги с черными перепонками. Только завидит болотница человека - старого или малого - это все равно,- тотчас зачнет сладким тихим голосом, да таково жалобно, ровно сквозь слезы молить-просить вынуть ее из болота, вывести на белый свет, показать ей красно солнышко, которого сроду она не видывала. А сама разводит руками, закидывает назад голову, манит к себе на пышные перси того человека, обещает ему и тысячи неслыханных наслаждений, и груды золота, и горы жемчуга перекатного... Но горе тому, кто соблазнится на нечистую красоту, кто поверит льстивым словам болотницы: один шаг ступит по чарусе, и она уже возле него: обвив беднягу белоснежными прозрачными руками, тихо опустится с ним в бездонную пропасть болотной пучины... Ни крика, ни стона, ни вздоха, ни всплеска воды. В безмолвной тиши не станет того человека, и его могила на веки веков останется никому не известною. А тех, кто постарей, иным способом залучает в чарусу нечистая сила... Старец-пустынник подойдет к пожилому человеку, сгорбленный, изможденный, постный, железные вериги у него на плечах, только креста не видно. И зачнет он вести умильную беседу о пустынном житии, о посте и молитве, но спасова имени не поминает - тем только и можно опознать окаянного... И зачарует он человека и станет звать его отдохнуть на малое время в пустынной келье... Глядь, ан середи чарусы и в самом деле келейка стоит, да такая хорошенькая, новенькая, уютная, так вот и манит путника зайти в нее хоть на часочек... Пойдет человек с пустынником по чарусе, глядь, а уж это не пустынник, а седой старик с широким бледно-желтым лицом, и уж не тихо, не чинно ведет добрую речь, а хохочет во всю глотку сиплым хохотом... То владыко чарусы - сам болотняник. Это он хохочет, скачет, пляшет, веселится, что успел заманить не умевшего отчураться от его обаяний человека; это он радуется, что завлек крещеную душу в холодную пучину своего синего подводного царства... Много, много чудес рассказывают лесники про эти чарусы... Что там не бывает! Недаром исстари люди толкуют, что в тихом омуте черти водятся, а в лесном болоте плодятся...
Не одни вадьи и чарусы, не одна окаянная сила пугает лесников в летнюю пору. Не дают им работать в лесах другие враги... Мириады разнообразных комаров, от крошечной мошки, что целыми кучами забивается в глаза, в нос и уши, до тощей длинноногой караморы, день и ночь несметными роями толкутся в воздухе, столбами носятся над болотами и преследуют человека нестерпимыми мученьями... Нет ему покоя от комариной силы ни в знойный полдень, ни прохладным вечером, ни темной ночью, только и отрада в дождливую погоду. Даже на дымных смоляных казанах и на скипидарных заводах иначе не спят, как на подкурах, не то комары заедят до полусмерти. Врывают для того в землю толстые жерди вышиной сажени по три и мостят на них для спанья полати; под теми полатями раскладывают на земле огонь - курево отгоняет комариную силу. Так и спят в дыму прокопченные насквозь бедняги, да и тут не всегда удается им отделаться от мелких несносных мучителей... А кроме того, овод, слепни, пауты и страшный бич домашних животных строка (Строка - oestris. Иные смешивают строку со слепнями и паутами (tabanus), с которыми имеет она наружное сходство. Но строка совсем другое насекомое, она водится в лесах и залетает в соседние поля только в таком случае, если там пасется скот. Одни строки не летают, но всегда в рое слепней.).
Одной строке достаточно залететь в рой слепней, вьющихся над конями, чтобы целая тройка, хоть и вовсе притомленная, закусив удила, лягаясь задними ногами и отчаянно размахивая по воздуху хвостами, помчалась зря, как бешеная, сломя голову... Залетит строка в стадо - весь скот взбесится, поднимет неистовый рев и, задрав хвосты, зачнет метаться во все стороны... Бедные лоси и олени пуще всех терпят мученье от этой строки. Она садится на ноги, на спину или на бока животного и прокусывает кожу. Раны загноятся, и строка кладет в них свои яйца. На следующую весну из яиц выходят личинки и насквозь проедают кожу бедного животного. В то время лось переносит нестерпимые муки, а строка снова режет свежие места его кожи и снова кладет туда яйца. Шкура, снятая со зверя, убитого летом или осенью, никуда не годится, она усеяна круглыми дырами в пятиалтынный и больше. Единственное спасенье бедных зверей от строки, если они, понурив головы и дрожа всем телом, добредут до озера либо речки... Свежего воздуха, идущего от студеной воды, строка боится... Да что толковать про беззащитных оленей и лосей, сам косолапый боярин лесов пуще огня боится строки. За недостатком ли лосей, по другой ли причине, строка иногда накидывается на медведя. Забившись к Мишке в загривок в ту пору, как он линяет, начинает она прокусывать толстую его шкуру.Благим матом заревет лесной боярин. Напрасно отмахивается он передними лапами - не отстанет от него строка, пока, огрызаясь и рыча на весь лес, кувыркаясь промеж деревьев, не добежит Мишенька до воды и не погрузнет в ней с головою. Тем только косматый царь северных зверей и спасается от крохотного палача... Человека, слава богу, строка никогда не трогает. Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует (Ходить в лес на работу, деревья ронить.) по нескольку топоров с деревни, но дальше за Ветлугу к Вятской стороне и на север за Лапшангу лесники ни ногой, кроме тех только мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую пору (Когда деревья в соку, то есть весна и лето.). Зато зимой в лесах и по раменям работа кипит да взваривает. Ронят деревья, волочат их к сплаву, вяжут плоты, тешут сосные брусья, еловые чегени и копани (Чегень - еловое бревно от шести до двенадцати сажен длины, идет на забойку в учугах на каспийских и нижневолжских рыбных промыслах; копань, или кокора,- лесина с частью корня, образующая угольник, идет на стройку судов, на застрехи кровель крестьянских домов и на санные полозья. На санные полозья идут и не корневые копани, а гнутые лежины.), рубят осину да березу на баклуши (Чурка, приготовленная для токарной выделки деревянной посуды и ложек.), колют лес на кадки, на бочки, на пересеки и на всякое другое щепное поделье. Стук топоров, треск падающих лесин, крики лесников, ржанье лошадей далеко разносятся тогда по лесным пустыням.
Зимой крещеному человеку в лесу и окаянного нечего бояться. С Никитина дня вся лесная нечисть мертвым сном засыпает: и водяник, и болотняник, и бесовские красавицы чарус и омутов - все до единого сгинут, и становится тогда в лесах место чисто и свято... На покой христианским душам спит окаянная сила до самого вешнего Никиты (Осенний Никита - 5 сентября, весенний - 3 апреля.), а с ней заодно засыпают и гады земные: змеи, жабы и слепая медяница (Слепая медяница - из породы ящериц (anguis fragilis) медянистого цвета, почти без ног и совершенно безвредна. Но есть змея медянка, та ядовита. Лесной народ смешивает эти две породы.), та, что как прыгнет, так насквозь человека проскочит... Леший бурлит до Ерофеева дня (Октября 4-го, св. Иерофея, епископа афинского, известного в народе под именем Ерофея-Офени.), тут ему на глаза не попадайся: бесится косматый, неохота ему спать ложиться, рыщет по лесу, ломит деревья, гоняет зверей, но как только Ерофей-Офеня по башке лесиной его хватит, пойдет окаянный сквозь землю и спит до Василия парийского, как весна землю парить начнет (Апреля 12-го.). После Ерофеева дня, когда в лесах от нечисти и бесовской погани станет свободно, ждет не дождется лесник, чтоб мороз поскорей выжал сок из деревьев и сковал бы вадьи и чарусы, а матушка-зима белым пологом покрыла лесную пустыню. Знает он, что месяца четыре придется ему без устали работать, принять за топором труды немалые: лесок сечь - не жалеть своих плеч... Да об этом не тужит лесник, каждый день молится богу, поскорей бы господь белую зиму на черную землю сослал... Но вот, ровно белые мухи, запорхали в воздухе пушистые снежинки, тихо ложатся они на сухую, промерзлую землю: гуще и гуще становятся потоки льющегося с неба снежного пуха; все белеет, и улица, и кровли домов, и поля, и ветви деревьев. Целую ночь благодать господня на землю валит. К утру красно-огненным шаром выкатилось на проясневшее небо солнышко и ярко осветило белую снежную пелену. У лесников в глазах рябит от ослепительного блеска, но рады они радешеньки и весело хлопочут, собираясь в леса лесовать. Суетятся и навзрыд голосят бабы, справляя проводы, ревут, глядя на них, малы ребята, а лесники ровно на праздник спешат. Ладят сани, грузят их запасами печеного хлеба и сухарей, крупой да горохом, гуленой (Картофель.) да сушеными грибами с репчатым луком. И вот, на скорую руку простившись с домашними, грянули они разудалую песню и с гиканьем поскакали к своим зимницам на трудовую жизнь вплоть до Плющихи (Марта 1-го - Евдокии-плющихи.).
Артелями в лесах больше работают: человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, разделяют им на Покров задатки, а расчет дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое дело ведется начистоту... Зато уж чужой человек к артели в лапы не попадайся: не помилует, оберет как липочку и в грех того не поставит.За неделю либо за две до лесованья артель выбирает старшого: смотреть за работой, ровнять в деле работников и заправлять немудрым хозяйством в зимнице. Старшой, иначе "хозяин", распоряжается всеми работами, и воля его непрекословна. Он ведет счет срубленным деревьям, натесанным брусьям, он же наблюдает, чтобы кто не отстал от других в работе, не вздумал бы жить чужим топором, тянуть даровщину... У хозяина в прямом подначалье "подсыпка", паренек-подросток, лет пятнадцати либо шестнадцати. Ему не под силу еще столь наработать, как взрослому леснику, и зато подсыпка свой пай стряпней на всю артель наверстывает, а так же заготовкой дров, смолья и лучины в зимницу для светла и сугрева... Он же носит воду и должен все прибрать и убрать в зимнице, а когда запасы подойдут к концу, ехать за новыми в деревню.
Зимница, где после целодневной работы проводят ночи лесники, - большая четырехугольная яма, аршина в полтора либо в два глубины. В нее запущен бревенчатый сруб, а над ней, поверх земли, выведено венцов шесть-семь сруба. Пола нет, одна убитая земля, а потолок накатной, немножко сводом. Окон в зимнице не бывает, да их и незачем: люди там бывают только ночью, дневного света им не надо, а чуть утро забрезжит, они уж в лес лесовать и лесуют, пока не наступят глубокие сумерки. И окно, и дверь, и дымволок (Дымволок, или дымник,- отверстие в потолке или в стене черной избы для выхода дыма.) заменяются одним отверстием в зимнице, оно прорублено вровень с землей, в аршин вышины, со створками, над которыми остается оконцо для дымовой тяги. К этому отверстию приставлена лестница, по ней спускаются внутрь. Середи зимницы обыкновенно стоит сбитый из глины кожур (Кожур - печь без трубы, какая обыкновенно бывает в черной, курной избе. ) либо вырыта тепленка, такая же, как в овинах. Она служит и для сугрева и для просушки одежи. Дым из тепленки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и выходит в единственное отверстие зимницы. Против этого отверстия внизу приделаны к стене широкие нары. В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья (Переметная скамья, не прикрепленная к стене, так, что сбоку приставляется к столу во время обеда.) и несколько стульев, то есть деревянных обрубков. В другом углу очаг с подвешенными над ним котелками для варева. Вот и вся обстановка зимницы, черной, закоптелой, но теплой, всегда сухой и никогда не знающей, что за угар такой на свете бывает...
Непривычный человек недолго пробудет в зимнице, а лесники ею не нахвалятся: привычка великое дело. И живут они в своей мурье месяца по три, по четыре, работая на воле от зари до зари, обедая, когда утро еще не забрезжало, а ужиная поздно вечером, когда, воротясь с работы, уберут лошадей в загоне, построенном из жердей и еловых лап возле зимницы. У людей по деревням и красная никольщина, и веселые святки, и широкая масленица,- в лесах нет праздников, нет разбора дням... Одинаково работают лесники и в будни и в праздник, и, кроме подсыпки, никому из них во всю зиму домой хода нет. И к ним из деревень никто не наезжает. В одной из таких зимниц, рано поутру, человек десять лесников, развалясь на нарах и завернувшись в полушубки, спали богатырским сном. Под утро намаявшегося за работой человека сон крепко разнимает - тут его хоть в гроб клади да хорони. Так и теперь было в зимнице лыковских лесников артели дяди Онуфрия. Огонь в тепленке почти совсем потух. Угольки, перегорая, то светились алым жаром, то мутились серой пленкой. В зимнице было темно и тихо - только и звуков, что иной лесник всхрапывает, как добрая лошадь, а у другого вдруг ни с того ни с сего душа носом засвистит.
Один дядя Онуфрий, хозяин артелей, седой, коренастый, краснощекий старик, спит будким соловьиным сном... Его дело рано встать, артель на ноги поднять, на работу ее урядить, пока утро еще не настало... Это ему давно уж за привычку, оттого он и проснулся пораньше других. Потянулся дядя Онуфрий, протер глаза и, увидев, что в тепленке огонь почти совсем догорел, торопливо вскочил, на скорую руку перекрестился раза три-четыре и, подбросив в тепленку поленьев и смолья, стал наматывать на ноги просохшие за ночь онучи и обувать лапти. Обувшись и вздев на одну руку полушубок, взлез он по лесенке, растворил створцы и поглядел на небо... Стожары (Созвездие Большой Медведицы. ) сильно наклонились к краю небосклона, значит ночь в исходе, утро близится.
- Эй вы, крещеные!.. Будет вам дрыхнуть-то!.. Долго спать - долгу наспать... Вставать пора! - кричал дядя Онуфрий на всю зимницу артельным товарищам.
Никто не шевельнулся. Дядя Онуфрий пошел вдоль нар и зачал толкать кулаком под бока лесников, крича во все горло: - Эх! Грому на вас нет!.. Спят ровно убитые!.. Вставай, вставай, ребятушки!.. Много спать - добра не видать!.. Топоры по вас давно встосковались... Ну же, ну, поднимайся, молодцы!
Кто потянулся, кто поежился, кто, глянув заспанными глазами на старшого, опять зажмурился и повернулся на другой бок. Дядя Онуфрий меж тем оделся как следует, умылся, то есть размазал водой по лицу копоть, торопливо помолился перед медным образком, поставленным в переднем углу, и подбросил в тепленку еще не много сухого корневища (Часть дерева между корнем и стволом, или комлем. Она отрубается или отпиливается от бревна. ). Ало-багровым пламенем вспыхнуло смолистое дерево, черный дым клубками поднялся к потолку и заходил там струями. В зимнице посветлело.
- Вставайте же, вставайте, а вы!.. Чего разоспались, ровно маковой воды опились?.. День на дворе! - покрикивал дядя Онуфрий, ходя вдоль нар, расталкивая лесников и сдергивая с них армяки и полушубки. - Петряйко, а Петряйко! поднимайся проворней, пострел!.. Чего заспался?.. Уж волк умылся, а кочеток у нас на деревне давно пропел. Пора за дело приниматься, стряпай живо обедать!..- кричал он в самое ухо артельному подсыпке, подростку лет шестнадцати, своему племяннику. Но Петряйке неохота вставать. Жмется парнишка под шубенкой, думая про себя: "Дай хоть чуточку еще посплю, авось дядя не резнет хворостиной".
- Да вставай же, постреленок... Не то возьму слегу, огрею!- крикнул дядя на племянника, сдернув с него шубенку. - Дожидаться, что ль, тебя артели-то?.. Вставай, примайся за дело.
Петряйка вскочил, обулся и, подойдя к глиняному рукомойнику, сплеснул лицо. Нельзя сказать, чтоб он умылся, он размазал только копоть, обильно насевшую на лицах, шеях и руках обитателей зимницы... Лесники люди непривередливые: из грязи да из копоти зиму-зименскую не выходят...
- Проворь, а ты проворь обедать-то,- торопил племянника дядя Онуфрий,чтоб у меня все живой рукой было состряпано... А я покаместь к коням схожу. И, зажегши лучину, дядя Онуфрий полез на лесенку вон из зимницы. Лесники один за другим вставали, обувались в просохшую за ночь у тепленки обувь, по очереди подходили к рукомойнику и, подобно дяде Онуфрию и Петряю, размазывали по лицу грязь и копоть... Потом кто пошел в загон к лошадям, кто топоры стал на точиле вострить, кто ладить разодранную накануне одежу. Хоть заработки у лесников не бог знает какие, далеко не те, что у недальних их соседей, в Черной рамени да на Узоле, которы деревянну посуду и другую горянщинуработают, однако ж и они не прочь сладко поесть после трудов праведных. На Ветлуге и отчасти на Керженце в редком доме брага и сыченое сусло переводятся, даром что хлеб чуть не с Рождества покупной едят. И убоина (Говядина.) у тамошнего мужика не за диво, и солонины на зиму запас бывает, немалое подспорье по лесным деревушкам от лосей приходится... У иного крестьянина не один пересек соленой лосины в погребу стоит... И до пшенничков, и до лапшенничков, и до дынничков (Дынничек - каша из тебеки (тыквы) с просом, сваренная на молоке и сильно подрумяненная на сковородке.) охоч лесник, но в зимнице этого лакомства стряпать некогда да и негде. Разве бабы когда из деревни на поклон мужьям с подсыпкой пришлют. Охоч лесник и до "продажной дури" - так зовет он зелено вино,- но во время лесованья продажная дурь не дозволяется. Заведись у кого хоть косушка вина, сейчас его артель разложит, вспорет и затем вон без расчета. Только трижды в зиму и пьют: на Николу, на рождество да на масленицу, и то по самой малости. Брагу да сусло пьют и в зимницах, но понемногу и то на праздниках да после них...
Но теперь великий пост, к тому ж и лесованье к концу: меньше двух недель остается до Плющихи, оттого и запасов в зимнице немного. Петряйкина стряпня на этот раз была не очень завидна. Развел он в очаге огонь, в один котел засыпал гороху, а в другом стал приготовлять похлебку: покрошил гулены, сухих грибков, луку, засыпал гречневой крупой да гороховой мукой, сдобрил маслом и поставил на огонь. Обед разом поспел. Приставили к нарам стол, к столу переметную скамью и уселись. Петряйка нарезал черствого хлеба, разложил ломти да ложки и поставил перед усевшеюся артелью чашки с похлебкой. Молча работала артель зубами, чашки скоро опростались. Петряйка выложил остальную похлебку, а когда лесники и это очистили, поставил им чашки с горохом, накрошил туда репчатого луку и полил вдоволь льняным маслом. Это кушанье показалось особенно лакомо лесникам, ели да похваливали.
- Ай да Петряй! Клевашный (Проворный, сметливый, разумный.) парень!говорил молодой лесник, Захаром звали, потряхивая кудрями.- Вот, брат, уважил, так уважил... За этот горох я у тебя, Петряйко, на свадьбе так нарежусь, что целый день песни играть да плясать не устану.
- Мне еще рано, сам-от прежде женись,- отшутился Петряйко.
- Невесты, парень, еще не выросли... Покаместь и так побродим, - отвечал Захар.
- А в самом деле, Захарушка, пора бы тебе закон свершить,- вступился в разговор дядя Онуфрий.- Что так без пути-то болтаешься?.. Для че не женишься?.. За тебя, за такого молодца, всяку бы девку с радостью выдали.
- Ну их, бабья-то! - отвечал Захар.- Терпеть не могу. Девки не в пример лучше. С ними забавней - смехи да песни, а бабы что! Только клохчут да хнычут... Самое последнее дело!
- Экой девушник! - молвил на то, лукаво усмехнувшись, лесник Артемий.- А не знаешь разве, что за девок-то вашему брату ноги колом ломают?
- А ты прежде излови да потом и ломай. Эк чем стращать вздумал, - нахально ответил Захар.
- То-то, то-то, Захар Игнатьич, гляди в оба... Знаем мы кой-что... Слыхали! - сказал Артемий.
- Чего слыхал-то?.. Чего мне глядеть-то? - разгорячившись, крикнул Захар.
- Да хоть бы насчет лещовской Параньки...
- Чего насчет Параньки? - приставал Захар.- Чего... Говори, что знаешь!.. Ну, ну, говори...
- То и говорю, что высоко камешки кидаешь,- ответил Артемий.- Тут вашему брату не то что руки-ноги переломают, а, пожалуй, в город на ставку свезут. Забыл аль нет, что Паранькин дядя в головах сидит? - сказал Артемий.
Закричал Захар пуще прежнего, даже с места вскочил, ругаясь и сжимая кулаки, но дядя Онуфрий одним словом угомонил расходившихся ребят. Брань и ссоры во все лесованье не дозволяются. Иной парень хоть на руготню и голова огонь не вздует, замка не отопрет, не выругавшись, а в лесу не смеет много растабарывать, а рукам волю давать и не подумает... Велит старшой замолчать, пали сердце сколько хочешь, а вздориться не смей. После, когда из лесу уедут, так хоть ребра друг дружке переломай, но во время лесованья - ни-ни. Такой обычай ведется у лесников исстари. С чего завелся такой обычай? - раз спросили у старого лесника, лет тридцать сряду ходившего лесовать хозяином. "По нашим промыслам без уйму нельзя,- отвечал он,- также вот и продажной дури в лесу держать никак невозможно, потому, не ровен час, топор из рук у нашего брата не выходит... Долго ль окаянному человека во хмелю аль в руготне под руку толконуть... Бывали дела, оттого сторожко и держимся". Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не смели... Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить...
Петряйка ставил меж тем третье кушанье: наклал он в чашки сухарей, развел квасом, положил в эту тюрю соленых груздей, рыжиков да вареной свеклы, лучку туда покрошил и маслица подлил.
- Важно кушанье! - похвалил дядя Онуфрий, уписывая крошево за обе щеки.Ну, проворней, проворней, ребята,- в лес пора! Заря занимается, а на заре не работать, значит рубль из мошны потерять. Лесники зачали есть торопливее. Петряйка вытащил из закути курган (Курган, кунган (правильнее, кумган) заимствованный у татар медный или жестяной кувшин с носком, ручкой и крышкой.) браги и поставил его на стол. - Экой у нас провор подсыпка-то! - похваливал дядя Онуфрий, поглаживая жилистой рукой по белым, но сильно закопченным волосам Петряя, когда тот разливал брагу по корчикам (Корчик, или корец,особого вида ковш для черпанья воды, кваса, для питья сусла и браги. Корцы бывают металлические (железные), деревянные, а больше корец делается из древесного дуба, в виде стакана.). - Всякий день у него последышки да последышки. Две недели масленица минула, у него бражка еще ведется. Сторожь, сторожь, Петрунюшка, сторожь всякое добро, припасай на черный день, вырастешь, большой богатей будешь. Прок выйдет из тебя, парнюга!..
Чтой-то? - вдруг спросил, прерывая свои ласки и вставая с нар, дядя Онуфрий - Никак приехал кто-то? Выглянь-ка, Петряй, на волю, глянь, кто такой?
В самом деле слышались скрип полозьев, фырканье лошадей и людской говор. Одним махом Петряйка вскочил на верх лесенки и, растворив створцы, высунул на волю белокурую свою голову. Потом, прыгнув на пол и разводя врозь руками, удивленным голосом сказал:
- Неведомо каки люди приехали... На двух тройках... гусем.
- Что за диковина! - повязывая кушак, молвил дядя Онуфрий.- Что за люди?.. Кого это на тройках принесло? - Нешто лесной аль исправник,- отозвался Артемий.
-Коего шута на конце лесованья они не видали здесь? - сказал дядя Онуфрий.- Опять же колокольцов не слыхать, а начальство разве без колокольца поедет? Гляди, лысковцы (Оптовые лесопромышленники из Лыскова. Их не любят лесники за обманы и обиды.) не нагрянули ль... Пусто б им было!.. Больше некому. Пойти посмотреть самому,- прибавил он, направляясь к лесенке.
- Есть ли крещеные? - раздался в то время вверху громкий голос Патапа Максимыча.
- Лезь полезай, милости просим,- громко отозвался дядя Онуфрий.
Показалась из створки нога Патапа Максимыча, за ней другая, потом широкая спина его, обтянутая в мурашкинскую дубленку. Слез, наконец, Чапурин. За ним таким же способом слез паломник Стуколов, потом молчаливый купец Дюков, за ними два работника. Не вдруг прокашлялись наезжие гости, глотнувши дыма. Присев на полу, едва переводили они дух и протирали поневоле плакавшие глаза.
- Кого господь даровал? - спросил дядя Онуфрий.- Зиму зименскую от чужих людей духу не было, на конец лесованья гости пожаловали.
- Заблудились мы, почтенный, в ваших лесах,- отвечал Патап Максимыч, снимая промерзшую дубленку и подсаживаясь к огню.
- Откуда бог занес в наши Палестины? - спросил дядя Онуфрии.
- Из Красной рамени,- молвил Патап Максимыч.
- А путь куда держите? - продолжал спрашивать старшой артели.
- На Ветлугу пробираемся,- отвечал Патап Максимыч.- Думали на Ялокшинский зимняк свернуть, да оплошали. Теперь не знаем, куда и заехали.
- Ялокшинский зимняк отсель рукой подать,- молвил дядя Онуфрий,каких-нибудь верст десяток, и того не будет, пожалуй. Только дорога не приведи господи. Вы, поди, на санях?
- В пошевнях,- ответил Патап Максимыч.
- А пошевни-то небойсь большие да широкие... Еще, поди,с волочками (Волочок, или волчок,- верх повозки или кибитки, обитый циновкой. Иначе: лучок.)?- продолжал свои расспросы дядя Онуфрий.
- Да, с волчками,- сказал Патап Максимыч.- А что?
- А то, что с волчками отсель на Ялокшу вам не проехать. Леса густые, лапы на просеки рублены невысоко, волочки-то, пожалуй, не пролезут,- говорил дядя Онуфрий.
- Как же быть? - в раздумье спрашивал Патап Максимыч.
- Да в кое место вам на Ветлугу-то? - молвил дядя Онуфрий, оглядывая лёзу топора.
- Езда нам не близкая,- ответил Патап Максимыч.
- За Усту надо к Уреню, коли слыхал.
- Как не слыхать,- молвил дядя Онуфрий.- Сами в Урени не раз бывали... За хлебом ездим... Так ведь вам наперед надо в Нижне Воскресенье, а там уж вплоть до Уреня пойдет большая дорога...
- Ровная, гладкая, хоть кубарем катись,- в один голос заговорили лесники.
- За Воскресеньем слепой с пути не собьется...
- По Ветлуге до самого Варнавина степь пойдет, а за Варнавином, как реку переедете, опять леса,- там уж и скончанья лесам не будет...
- Это мы, почтенный, и без тебя знаем, а вот вы научите нас, как до Воскресенья-то нам добраться? - сказал Патап Максимыч.
- Разве к нашим дворам, на Лыковщину, отсель свернете,- отвечал дядя Онуфрий.- От нас до Воскресенья путь торный, просека широкая, только крюку дадите: верст сорок, коли не все пятьдесят.
- Эко горе какое! - молвил Патап Максимыч.- Вечор целый день плутали, целу ночь, не знай куда ехали, а тут еще пятьдесят верст крюку!.. Ведь это лишних полтора суток наберется.
- А вам нешто к спеху? - спросил дядя Онуфрий.
- К спеху не к спеху, а неохота по вашим лесам без пути блудить,- отвечал Патап Максимыч.
- Да вы коли из Красной-то рамени поехали? - спросил дядя Онуфрий.
- На рассвете. Теперь вот целы сутки маемся,- отвечал Патап Максимыч.
- Гляди-ка, дело какое! - говорил, качая головой, дядя Онуфрий.- Видно, впервой в лесах-то.
- То-то и есть, что допрежь николи не бывали. Ну, уж и леса ваши - нечего сказать! Провалиться б им, проклятым, совсем! - с досадой примолвил Патап Максимыч.
- Леса наши хорошие,- перебил его дядя Онуфрий. Обидно стало ему, что неведомо какой человек так об лесах отзывается. Как моряк любит море, так коренной лесник любит родные леса, не в пример горячей, чем пахарь пашню свою.
- Леса наши хорошие,- хмурясь и понурив голову, продолжал дядя Онуфрий.Наши поильцы-кормильцы... Сам господь вырастил леса на пользу человека, сам владыко свой сад рассадил... Здесь каждо дерево божье, зачем же лесам проваливаться?.. И кем они кляты?.. Это ты нехорошее, черное слово молвил, господин купец... Не погневайся, имени отчества твоего не знаю, а леса бранить не годится - потому они божьи.
- Дерево-то пускай его божье, а волки-то чьи? - возразил Патап Максимыч.Как мы заночевали в лесу, набежало проклятого зверя видимо-невидимо - чуть не сожрали; каленый нож им в бок. Только огнем и оборонились.
- Да, волки теперь гуляют -ихня пора,- молвил дядя Онуфрий,- господь им эту пору указал... Не одним людям, а всякой твари сказал он: "Раститеся и множитесь". Да... ихня пора...- И потом, немного помолчав, прибавил: - Значит, вы не в коренном лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах не держится, больше в поле норовит, теперь ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то с какой стороны подъехали?
- Да мы все на сивер держали,- сказал Патап Максимыч.
- Кажись бы, так не надо,- молвил дядя Онуфрий.- Как же так на сивер? К зимнице-то, говорю, с коей стороны подъехали?
- С правой.
- Так какой же тут сивер? Ехали вы, стало быть, на осенник, сказал дядя Онуфрий.
- Как же ты вечор говорил, что мы едем на сивер? - обратился Патап Максимыч к Стуколову.
- Так по матке выходило,- насупив брови и глядя исподлобья, отозвался паломник.
- Вот тебе и матка! - крикнул Патап Максимыч.- Пятьдесят верст крюку, да на придачу волки чуть не распластали!.. Эх ты, голова, Яким Прохорыч, право, голова ! ..
- Чем же матка-то тут виновата?- оправдывался Стуколов.
- Разве по ней ехали; ведь я глядел в нее, когда уж с пути сбились.
- Не сговоришь с тобой,- горячился Патап Максимыч,- хоть кол ему теши на лысине: упрям, как черт карамышевский, прости господи!..
- Ой, ваше степенство, больно ты охоч его поминать! - вступился дядя Онуфрий.- Здесь ведь лес, зимница... У нас его не поминают! Нехорошо!.. Черного слова не говори... Не ровен час - пожалуй, недоброе что случится... А про каку эту матку вы поминаете - прибавил он.
- Да вон у товарища моего матка какая-то есть... Шут ее знает!..досадливо отозвался Патап Максимыч, указывая на Стуколова.- Всякие дороги, слышь, знает. Коробочка, а в ней, как в часах, стрелка ходит,- пояснил он дяде Онуфрию...
- Так, пустое дело одно. - Знаем и мы эту матку,- ответил дядя Онуфрий, снимая с полки крашеный ставешок и вынимая оттуда компас.- Как нам, лесникам, матки не знать? Без нее ину пору можно пропасть... Такая, что ль? - спросил он, показывая свой компас Патапу Максимычу.
Диву дался Патап Максимыч. Столько лет на свете живет, книги тоже читает, с хорошими людьми водится, а досель не слыхал, не ведал про такую штуку... Думалось ему, что паломник из-за моря вывез свою матку, а тут закоптелый лесник, последний, может быть, человек, у себя в зимнице такую же вещь держит.
- В лесах матка вещь самая пользительная,- продолжал дядя Онуфрий.- Без нее как раз заблудишься, коли пойдешь по незнакомым местам. Дорогая по нашим промыслам эта штука... Зайдешь ину пору далёко, лес-от густой, частый да рослый - в небо дыра. Ни солнышка, ни звезд не видать, опознаться на месте нечем. А с маткой не пропадешь; отколь хошь на волю выведет.
- Значит, твоя матка попортилась, Яким Прохорыч,- сказал Патап Максимыч Стуколову.
- Отчего ей попортиться? Коли стрелка ходит, значит не попортилась,отвечал тот.
- Да слышишь ты аль нет, что вечор ей надо было на осенник казать, а она на сивер тянула,- сказал Патап Максимыч.
- Покажь-ка, ваше степенство, твою матку,- молвил дядя Онуфрий, обращаясь к Стуколову. Паломник вынул компас. Дядя Онуфрий положил его на стол рядом со своим.
- Ничем не попорчена,- сказал он, рассматривая их.- Да и портиться тут нечему, потому что в стрелке не пружина какая, а одна только божия сила... Видишь, в одну сторону обе стрелки тянут... Вот сивер, тут будет полдень, тут закат, а тут восток,- говорил дядя Онуфрий, показывая рукой страны света по направлению магнитной стрелки.
- Отчего ж она давеча не на осенник, а на сивер тянула? - спросил у паломника Патап Максимыч, разглядывая компасы.
- Не знаю,- отвечал Стуколов.
- А я так знаю,- молвил дядя Онуфрий, обращаясь к паломнику.- Знаю, отчего вечор твоя матка на сторону воротила... Коли хочешь, скажу, чтобы мог ты понимать тайную силу божию... Когда смотрел в матку-то, в котором часу?
- С вечера,- отвечал Стуколов.
- Так и есть,- молвил дядя Онуфрий.- А на небо в ту пору глядел?
- На небо? Как на небо?..- спросил удивленный паломник.- Не помню... Кажись, не глядел.
- И никто из вас не видал, что на небе в ту пору деялось? - спросил дядя Онуфрий.
- Чему на небе деяться? - молвил Патап Максимыч.- Ничего не деялось - небо как небо.
- То-то и есть, что деялось,- сказал дядя Онуфрий.- Мы видели, что на небе перед полночью было. Тут-то вот и премудрая, тайная сила творца небесного... И про ту силу великую не то что мы, люди старые, подростки у нас знают... Петряйко! Что вечор на небе деялось? - спросил он племянника.
- Пазори (Пазори - северное сияние. Слова "северное сияние" народ не знает. Это слово деланное, искусственное, придуманное в кабинете, едва ли не Ломоносовым, а ему, как холмогорцу, не могло быть чуждым настоящее русское слово "пазори". Северное сияние- буквальный перевод немецкого Nordlicht. У нас каждый переход столь обычного на Руси небесного явления означается особым метким словом. Так, начало пазорей, когда на северной стороне неба начинает как бы разливаться бледный белый свет, подобный Млечному Пути, зовется отбелью или белью. Следующий затем переход, когда отбель, сначала принимая розовый оттенок, потом постепенно багровеет, называется зорями (зори, зорники). После зорей начинают обыкновенно раскидываться по небу млечные полосы. Это называют лучами. Если явление продолжается, лучи багровеют и постепенно превращаются в яркие, красные и других цветов радуги, столбы. Эти столбы краснеют более и более, что называется багрецы наливаются. Столбы сходятся и расходятся - об это говорится: столбы играют. Когда сильно играющие столбы сопровождаются перекатным треском и как бы громом - это называется сполохами. Если во время северного сияния зори или столбы мерцают, то есть делаются то светлей, то бледней, тогда говорится: "Зори или столбы дышат". Наши лесники, равно как и поморы, обращающиеся с компасом, давным-давно знают, что "на пазорях матка дурит", то есть магнитная стрелка делает уклонения. Случается, что небо заволочено тучами, стоит непогодь, либо метель метет, и вдруг "матка задурит". Лесники тогда знают, что на небе пазори заиграли, но за тучами их не видать. Замечательно, что как у поморов, так и у лесников нет поверья, будто северное сияние предвещает войну либо мор. Свойство магнитной стрелки и влияние на нее северного сияния они называют "тайной божьей силой".) играли,- бойко тряхнув белокурыми кудрями, ответил Петряй.- Вечор, как нам с лесованья ехать, отбель по небу пошла, а там и зори заиграли, лучи засветили, столбы задышали, багрецами налились и заходили по небу. Сполохи даже били, как мы ужинать сели: ровно гром по лесу-то, так и загудели... Оттого матка и дурила, что пазори в небе играли.
- Значит, не в ту сторону показывала,- пояснил дядя Онуфрий. - Это завсегда так бывает: еще отбелей не видать,- а уж стрелка вздрагивать зачнет, а потом и пойдет то туда, то сюда воротить... Видишь ли, какая тайная божия сила тут совершается? Слыхал, поди, как за всенощной-то поют: "Вся премудростию сотворил еси!.." Вот она премудрость-то!.. Это завсегда надо крещеному человеку в понятии содержать... Да, ваше степенство, "вся премудростию сотворил еси!.." Кажись, вот хоть бы эта самая матка - что такое? Ребячья игрушка, слепой человек подумает! Ан нет, тут премудрость господня, тайная божия сила... Да.
"Экой дошлый народец в эти леса забился,- сам про себя думал Патап Максимыч.- Мальчишка, материно молоко на губах не обсохло, и тот премудрость понимает, а старый от писанья такой гораздый, что, пожалуй, Манефе - так впору.
- От кого это ты, малец, научился? - спросил он Петряя.
- Дядя учил, дядя Онуфрий,- бойко ответил подсыпка, указывая на дядю.
- А тебя кто научил?- обратился Патап Максимыч к Онуфрию.
- От отцов, от дедов научены; они тоже век свой лесовали,- ответил дядя Онуфрий.
- Мудрости господни!- молвил в раздумье Патап Максимыч. Проговорив это, вдруг увидел он, что лесник Артемий, присев на корточки перед тепленкой и вынув уголек, положил его в носогрейку (Трубка, большею частью корневая, выложенная внутри жестью, на коротеньком деревянном чубучке.) и закурил свой тютюн. За ним Захар, потом другие, и вот все лесники, кроме Онуфрия да Петряя, усевшись вкруг огонька задымили трубки. Стуколова инда передернуло. За Волгой-то, в сем искони древлеблагочестивом крае, в сем Афоне старообрядства, да еще в самой-то глуши, в лесах, курильщики треклятого зелья объявились... Отсторонился паломник от тепленки и, сев в углу зимницы, повернул лицо в сторону.
- Поганитесь? -с легкой усмешкой спросил Патап Максимыч, кивая дяде Онуфрию на курильщиков.
- А какое ж тут поганство? - отвечал дядя Онуфрий.- Никакого поганства нет. Сказано: "Всяк злак на службу человеком". Чего ж тебе еще?.. И табак божья трава, и ее господь создал на пользу, как все иные древа, цветы, и травы...
- Так нешто про табашное зелье это слово сказано в писании?- досадливо вмешался насупившийся Стуколов.- Аль не слыхал, что такое есть "корень горести в выспрь прозябай?" Не слыхивал, откуда табак-от вырос?
- Это что келейницы-то толкуют? - со смехом отозвался Захар.- Врут они, смотницы (Смотник, смотница - то же, что сплетник, а также человек, всякий вздор говорящий. ), пустое плетут... Мы ведь не староверы, в бабье не веруем.
- Нешто церковники?- спросил Патап Максимыч дядю Онуфрия.
- Все по церкви,- отвечал дядя Онуфрий.- У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды, все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Черной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все старой веры держатся... Потому - богачество... А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные... Мы по церкви!
- А молитесь как? - спросил Патап Максимыч.
- Кто в два перста, кто щепотью, кто как сызмала обык, так и молится... У нас этого в важность не ставят,- сказал дядя Онуфрий.
- И табашничаете все? - продолжал спрашивать Патап Максимыч.
- Все, почитай, веселой травки держимся,- отвечал, улыбаясь, дядя Онуфрий, и сам стал набивать трубку.- Нам, ваше степенство, без табаку нельзя. Потому летом пойдешь в лес - столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы - только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им было. По нашим промыслам без курева обойтись никак невозможно - всю кровь высосут, окаянные. Оно, конечно, и лесники не сплошь табашничают, есть тоже староверы по иным лесным деревням, зато уж и маются же сердечные. Посмотрел бы ты на них, как они после соку (После дранья мочала, луба и бересты.) домой приволокутся. Узнать человека нельзя, ровно стень ходит. Боронятся и они от комариной силы: смолой, дегтем мажутся, да не больно это мазанье помогает. Нет, по нашим промыслам без табашного курева никак нельзя. А побывали бы вы, господа купцы, в ветлужских верхотинах у Верхнего Воскресенья (В Ветлужском крае город Ветлугу до сих пор зовут Верхним Воскресеньем, как назывался он до 1778 года, когда был обращен в уездный город. Нижнее Воскресенье - большое село на Ветлуге в Макарьевском уезде, Нижегородской губернии. Иначе Воскресенское. Это два главных торговых пункта по Ветлуге.). Там и в городу и вкруг города по деревням такие ли еще табашники, как у нас: спят даже с трубкой. Маленький парнишка, от земли его не видать, а уж дымит из тятькиной трубчонки... В гостях, на свадьбе аль на крестинах, в праздники тоже храмовые, у людей первым делом брага да сусло... а там горшки с табаком гостям на стол горшок молотого, да горшок крошеного... Надымят в избе, инда у самих глаза выест... Вот это настоящие табашники, заправские, а мы что - помаленьку балуемся.
- Оттого Ветлугу-то и зовут "поганой стороной",- скривив лицо язвительной усмешкой, молвил Стуколов.
- Да ведь это келейницы же дурным словом обзывают ветлужскую сторону, а глядя на них и староверы,- отвечал дядя Онуфрий.- Только ведь это одни пустые речи... Какую онитам погань нашли? Таки же крещены, как и везде...
- В церковь-то часто ли ходите? - спросил Патап Максимыч.
- Как же в церковь не ходить?.. Чать, мы крещеные. Без церкви прожить нельзя,- отвечал дядя Онуфрий.- Кое время дома живем, храм божий не забываем, оно, пожалуй, хоть не каждо воскресенье ходим, потому приход далеко, а все ж церкви не чуждаемся. Вот здесь, в лесах, праздников уж нет. С топором не до моленья, особливо в такой год, как нонешний... Зима-то ноне стала поздняя, только за два дня до Николы лесовать выехали... Много ль тут времени на работу-то останется, много ль наработаешь?.. Тут и праздники забудешь, какие они у бога есть, и день и ночь только и думы, как бы побольше дерев сронить. Да ведь и то надо сказать, ваше степенство,- примолвил, лукаво улыбаясь, дядя Онуфрий,- часто в церковь-то ходить нашему брату накладно. Это вон келейницам хорошо на всем на готовом богу молиться, а по нашим достаткам того не приходится. Ведь повадишься к вечерне, все едино что в харчевню: ноне свеча, завтра свеча - глядишь, ай шуба с плеча. С нашего брата господь не взыщет потому недостатки... Мы ведь люди простые, а простых и бог простит... Одначе закалякался я с вами, господа купцы... Ребятушки, ладь дровни, проверь лошадей... Лесовать пора!..- громко крикнул дядя Онуфрий. Лесники один за другим полезли вон. Дядя Онуфрий, оставшись с гостями в зимнице, помогал Петряю прибирать посуду, заливать очаг и приводить ночной притон в некоторый порядок. - Сами-то отколь будете?- спросил он Патапа Максимыча. Патап Максимыч назвал себя и немало подивился, что старый лесник доселе не слыхал его имени, столь громкого за Волгой, а, кажись, чуть не шабры.
- Нешто про нас не слыхал? - спросил он дядю Онуфрия.
- Не доводилось, ваше степенство,- отвечал лесник.- Ведь мы раменских-то (Раменскими лесники зовут жителей Черной и Красной рамени. ) мало знаем больше все с лысковскими да с ветлужескими купцами хороводимся, с понизовыми тоже.
- Экая, однако, глушь по вашим местам,- сказал Патап Максимыч.
- Глухая сторона, ваше степенство, это твоя правда, как есть глушь,отвечал дядя Онуфрий.- Мы и в своем-то городу только раза по два на году бываем: подушны казначею свезти да билет у лесного выправить. Особняком живем, ровно отрезанные, а все ж не променяем своей глуши на чужу сторону. Хоть и бедны наши деревни, не то, что на Волге, аль, может, и по вашим раменям, однако ж свою сторону ни на каку не сменяем... У вас хоть веселье, хоть житье и привольное, да чужое, а у нас по лесам хоть и горе, да свое... Пускай у нас глушь, да не пошто нам далеко, и здесь хорошо.
- Да,- ответил Патап Максимыч,- всякому своя сторона мила... Только как же у нас будет, почтенный?.. Уж вы как-нибудь выведите нас на свет божий, покажьте дорогу, как на Ялокшу выехать.
- Пошто не указать - укажем,- сказал дядя Онуфрий,- только не знаю, как с волочками-то вы сладите, не пролезть с ними сквозь лесину... Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило... Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну - он ту дорогу лучше всех нас знает... Артемушка! - крикнул дядя Онуфрий из зимницы. - Артем!.. погляди-ка на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет - да слезь, родной, ко мне не на долгое время... Артемий слез и объявил, что саням надо бы пройти, потому отводы невеликие, а волочки непременно надо долой.
- Ну долой, так долой,- решил Патап Максимыч,- положим их в сани, а не то и здесь покинем. У Воскресенья новы можно купить.
- У Воскресенья этого добра вволю,- сказал дядя Онуфрий,- завтра же вы туда как раз к базару попадете. Вы не по хлебной ли части едете?
- Нет, едем по своему делу, к приятелям в гости,- молвил Патап Максимыч.
- Так,- проговорил дядя Онуфрий.- Ин велите своим парням волочки снимать вместе и поедем, нам в ту же сторону версты две либо три ехать.
- Ну вот и ладно. Оттоль, значит, верст с восемь до зимняка-то останется,молвил Патап Максимыч и послал работников отвязывать волочки.
- Верст восемь, может, и десять, а пожалуй, и больше наберется,- отвечал дядя Онуфрий.- Какие здесь версты! Дороги не меряны: где мужик по первопутке проехал - тут на всю зиму и дорога.
- А как нам расставанье придет, вы уж, братцы, кто-нибудь проводите нас до зимняка-то,- сказал Патап Максимыч.
- На этом не погневись, господин купец. По нашим порядкам этого нельзя потому артель,- сказал дядя Онуфрий.
- Что ж артель?.. Отчего нельзя? - с недоумением спросил Патап Максимыч.
- Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должен переделать аль недоделать... А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя... Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме ( Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм),- мирской сход, совещанье о делах.), чтоб прогулов во всю зиму не было.
- Да мы заплатим что следует,- сказал Патап Максимыч.
- А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!..- отвечал дядя Онуфрий.Разве возможно артельному леснику с чужанина хоть малость какую принять?.. Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, "хозяин" называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и... У нас на это строго.
- Мы всей артели заплатим,- сказалПатап Максимыч.
- Это уж не мое дело, с артелью толкуй. Как она захочет, так и прикажет, я тут ни при чем,- ответил дядя Онуфрий.
- Коли так, сбирай артель, потолкуем,- молвил Патап Максимыч.
- Скликнуть артель не мудрое дело, только не знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда того не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали,- рассуждал дядя Онуфрий.
- Да ты только позови, может, сойдемся как-нибудь,- сказал Патап Максимыч.
- Позвать отчего не позвать! Позову - это можно,- говорил дядя Онуфрий,только у нас николи так не водилось...- И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки, сказал: - Кликни ребят, Петряюшка, все, мол, идите до единого. Артель собралась. Спросила дядю Онуфрия, зачем звал; тот не отвечал, а молча показал на Патапа Максимыча.
- Что требуется, господин купец?..- спросили лесники, оглядывая его с недоумением.
- Да видите ли, братцы, хочу я просить вашу артель дать нам проводника до Ялокшинского зимняка,- начал Патап Максимыч.
Артель загалдела, а Захар даже захохотал, глядя прямо в глаза Патапу Максимычу. - В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто пойдет провожать тебя?.. Никто не пойдет... Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!..- кричали лесники, перебивая друг дружку. Насилу втолковал им Патап Максимыч, что артели ущерба не будет, что он заплатит цену работы за весь день.
- Да как ты учтешь, чего стоит работа в день?.. Этого учесть нельзя,говорили лесники.
- Как не учесть, учтем,- сказал Патап Максимыч.- Сколько вас в артели-то?
- Одиннадцать человек, Петряй двенадцатый.
- А много ль ден в зиму работать?
-Смекай: выехали за два дня до Николы, уйдем на Плющиху,- сказал Захар. Подсчитал Патап Максимыч - восемьдесят семь дней выходило.
- Ты, ваше степенство, неделями считай; мы ведь люди неграмотные - считать по дням не горазды,- говорила артель.
- Двенадцать недель с половиной,- сказал Патап Максимыч.
- Ну, это так,- загалдели лесники...- Намедни мы считали, то же выходило.
- Ну ладно, хорошо... Теперь сказывайте, много ль за зиму на каждого человека заработка причтется?.- спросил Патап Максимыч. - А кто его знает!отвечали лесники. - Вот к святой сочтемся, так будем знать. Беспорядицы и бестолочи в переговорах было вдоволь. Считали барыши прошлой зимы, выходило без гривны полтора рубля на ассигнации в день человеку. Но этот счет в толк не пошел, потому, говорил Захар, что зимушняя зима была сиротская, хвилеватая (Хвилеватая - мокрая, дождливая и вьюжная.), а нонешняя морозная да ветреная. Сулил артели Патап Максимыч целковый за проводника,- и слушать не хотели. Как, дескать, наобум можно ладиться. Надо, говорят, всякое дело по чести делать, потому - артель. А дядя Онуфрий турит да турит кончать скорей переговоры, на всю зимницу кричит, что заря совсем занялась - нечего пустяки городить лесовать пора... Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык... Да вовремя вспомнил, что в лесах этим ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь... Однако ж не вытерпел крикнул: - Да берите, дьяволы, сколько хотите... Сказывай, сколько надо?.. За деньгами не стоим... Хотите три целковых получить?
- Сказано тебе, в зимнице его не поминать,- строго, притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий...- Так в лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь... Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покаместь цел, подобру-поздорову.
- Народец! - с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к Стуколову.- Что тут станешь делать? Не отвечал паломник. - Говорите же, сколько надо вам за проводника? Три целковых хотите?- сказал Патап Максимыч, обращаясь к лесникам. Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи ни конца, ни середки... Видя, что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить дело и ехать на авось, но Захар, что-то считавший все время по пальцам, спросил его: Без двугривенного пять целковых дашь? - За что ж это пять целковых? возразил Патап Максимыч.- Сами говорите, что в прошлу зиму без гривны полтора рубли на монету каждому топору пришлось.
- Так и считано,- молвил Захар.- В артели двенадцать человек, по рублю двенадцать рублей, по четыре гривны - четыре рубля восемь гривен - всего, значит, шестнадцать рублей восемь гривен по старому счету. Оно и выходит без двугривенного пять целковых.
- Да ведь ты на всю артель считаешь, а поедет с нами один,- возразил Патап Максимыч. - Один ли, вся ли артель, это для нас все единственно,- ответил Захар.- Ты ведь с артелью рядишься, потому артельну плату и давай... а не хочешь, вот те бог, а вот и порог. Толковать нам недосужно - лесовать пора .
- Да ведь не вся же артель провожать поедет? - сказал Патап Максимыч. Это уж твое дело... Хочешь, всю артель бери - слова не молвим - все до единого поедем,- заголосили лесники.- Да зачем тебе сустолько народу?.. И один дорогу знает... Не мудрость какая! - А вы скорей, скорей, ребятушки,- день на дворе, лесовать пора,- торопил дядя Онуфрий.
- Кто дорогу укажет, тому и заплатим,- молвил Патап Максимыч.
- Этого нельзя,- заголосили лесники. - Деньги при всех подавай, вот дяде Онуфрию на руки.
Делать было нечего, пришлось согласиться. Патап Максимыч отсчитал деньги, подал их дяде Онуфрию. - Стой, погоди, еще не совсем в расчете,- сказал дядя Онуфрий, не принимая денег.- Волочки-то здесь покинете аль с собой захватите?
- Куда с собой брать!.. Покинуть надо,- отвечал Патап Максимыч.
- Так их надо долой скосить... Лишнего нам не надо,- молвил дядя Онуфрий.Ребята, видели волочки-то?
- Глядели,- заговорили лесники.- Волочки - ничего, гожие, циновкой крыты, кошмой подбиты - рубля три на монету каждый стоит... пожалуй, и больше... Клади по три рубля с тремя пятаками.
- Что вы, ребята? Да я за них по пяти целковых платил,- сказал Патап Максимыч.
- На базаре? - спросил Захар. - Известно, на базаре. - На базаре дешевле не купишь, а в лесу какая им цена? - подхватили лесники.- Здесь этого добра у нас вдоволь... Хочешь, господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублев три гривны... Как раз три целковых выйдет.
Патап Максимыч согласился и отдал зеленую бумажку дяде Онуфрию. Тот поглядел бумажку на свет, показал ее каждому леснику, даже Петряйке. Каждый пощупал ее, потер руками и посмотрел на свет.
- Чего разглядываешь? Не бойсь, справская,- сказал Патап Максимыч.
- Видим, что справская, настоящая государева,- отвечал дядя Онуфрий.- А оглядеть все-таки надо - без того нельзя, потому - артель, надо чтоб все видели... Ноне же этих проклятых красноярок (В Поволжском крае так зовут фальшивые ассигнации.) больно много развелось... Не поскорби, ваше степенство, не погневайся... Без того, чтоб бумажку не оглядеть, в артели нельзя.
- О чем же спорили вы да сутырили (Сутырить, сутырничать - спорить, вздорить, придираться, а также кляузничать. Сутырь - бестолковый спор. ) столько времени? - сказалПатап Максимыч, обращаясь к артели.- Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь те же самые деньги берете. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
- А чтоб никому обиды не было,- решил дядя Онуфрий.- Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело... У нас все на согласе, все на порядках... потому - артель.
Патапу Максимычу ничего больше не доводилось, как замолчать перед доводами дяди Онуфрия. - Тайную силу в матке да в пазорях знают, а бестолочи середь их не оберешься,- сказал он полушепотом, наклоняясь к Стуколову.
- Табашники... еретики!..- сквозь зубы процедил паломник.
Патап Максимыч, выйдя на середку зимницы, спросил, обращаясь к артели: Кто ж из вас лучше других дорогу на Ялокшу знает?
- Все хорошо дорогу знают,- отвечал дядя Онуфрий.- А вот Артемий, я тебе, ваше степенство, и даве сказывал, лучше других знает, потому что недавно тут проезжал.
-Так пущай Артемий с нами и поедет,- решил Патап Максимыч. - Этого нельзя, ваше степенство,- отвечал, тряхнув головой, дядя Онуфрий.
- Отчего же нельзя? - спросил удивленный Патап Максимыч.
- Потому нельзя, что артель,- молвил дядя Онуфрий.
- Как так?..- возразил Патап Максимыч.- Да сами же вы сказали, что, заплативши деньги на всех, могу я хоть всю артель тащить... - Можешь всю артель тащить... Слово скажи - все до единого поедем,- отвечал дядя Онуфрий.
- Так ведь и Артемий тут же будет? - с досадой спросил Патап Максимыч.
- Известно, тут же будет,- отвечал дядя Онуфрий.- Из артели парня не выкинешь?
- Артемья одного и беру, а других мне и не надо,- горячился Патап Максимыч.
- Этого нельзя,- спокойно отвечал дядя Онуфрий.
- Почему же нельзя?.. Что за бестолочь у вас такая!.. Господи царь небесный!.. Вот народец-то!.. - восклицал, хлопая о полы руками, Патап Максимыч.
- А оттого и нельзя, что артель,- отвечал дядя Онуфрий. - Кому жребий выпадет, тот и поедет. Кусай гроши, ребята. Вынул каждый лесник из зепи (Зепь - кожаная, иногда холщовая, мошна привесная, а если носится за пазухой, то прикрепленная к зипуну тесемкой или ремешком. В зепи держат деньги и паспорт. ) по грошу. На одном Захар накусил метку. Дядя Онуфрий взял шапку, и каждый парень кинул туда свой грош. Потряс старшой шапкой, и лесники один за другим стали вынимать по грошу. Кусаный грош достался Артемью.
- Экой ты удатной какой, господин купец,- молвил дядя Онуфрий.- Кого облюбовал, тот тебе и достался... Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы ходить... Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться (Конаться жребий метать.) велишь? - прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.
- Лишний человек не мешает,- ответил Патап Максимыч.- В пути всяко случиться может: сани в снегу загрузнут аль что другое.
- Дело говоришь,- заметил дядя Онуфрий,- лишний человек в пути не помеха. Кидай, ребята!-промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку. Жребий выпал Петряю.
- Ишь ты дело-то какое! - с досадой молвил дядя Онуфрий, почесывая затылок.- Петряйке досталось! Эко дело-то какое!.. Смотри же, парень, поспевай к вечеру беспременно, чтоб нам без тебя не лечь спать голодными.
Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку не будет. Заметив, что не только дядя Онуфрий, но вся артель недовольна, что подсыпке ехать досталось, сказал, обращаясь к лесникам: - Коли Петряй вам нужен, пожалуй, иного выбирайте, мне все едино...
- Нельзя, ваше степенство,- возразил дядя Онуфрий.- Никак невозможно, потому - артель. Вынулся кусаный грош Петряйке, значит, ему и ехать.- Да не все ль равно, что один, что другой? - сказал Патап Максимыч.
- Оно, конечно, все едино, да уж такие у нас порядки,- говорил дядя Онуфрий.- Супротив наших порядков идти нельзя, потому что артель ими держится. Я бы сам с великой радостью заместо мальца поехал, да и всякий бы за него поехал, таково он нужен нам; только этому быть не можно, потому что жребий ему достался.
-Коли на то пошло, конайте третьего,- сказал Патап Максимыч.- От мальчугана пособи немного будет, коли в дороге что приключится. - Третьего бери, четвертого бери, хочешь, всю артель за собой волочи - твое дело,отвечал дядя Онуфрий.- А чтоб Петряйке не ехать - нельзя.
- Чудаки вы, право, чудаки,- молвил Патап Максимыч.- Эки порядки уставили!.. Ну, конайте живей. Третьим ехать вышло самому дяде Онуфрию. Но тем дело не кончилось: надо было теперь старшого выбирать на место уезжавшего Онуфрия. Тут уж такой шум да гам поднялись, что хоть вон беги, хоть святых выноси.
- Да ты заместо себя кого бы нибудь сам выбрал, тут бы и делу конец, а то галдят, галдят, а толку нет как нет,- молвил Патап Максимыч дяде Онуфрию, не принимавшему участия в разговоре лесников. Артемья и Петряя тоже тут не было, они ушли ладить дровешки себе и дяде Онуфрию.
- Нельзя мне вступаться теперь,- отвечал дядя Онуфрий. - Отчего ж? Оттого, что на сегодняшний день я не в артели. Как знают, так и решат, а мое дело - сторона,- отвечал дядя Онуфрий, одеваясь в путь.
Не скоро сговорились лесники. Снова пришлось гроши в шапку кидать. Достался жребий краснощекому, коренастому парню, Архипом звали. Только ему кусаный грош достался, он, дотоле стоявший, как немой, живо зачал командовать. - Проверь, ребята, проверь лошадей!- закричал он на всю зимницу.- И то гляди-ка, сколько времени проваландались. Чтоб у меня все живой рукой!.. Ну!.. Лесники засуетились. Пяти минут не прошло, как все уж ехали друг за дружкой по узкой лесной тропе.
- Ну ж артель, будь они прокляты,- с досадой молвил Стуколову Патап Максимыч, садясь в сани.- Такой сутолочи, такой бестолочи сродясь не видывал.
- Известно, табашники, церковники! Чего путного ждать?.. Бес мутит, доступны они дьяволу,- отозвался паломник.
- Ваше степенство! - крикнул со своих дровешек дядя Онуфрий.- Уж ты сделай милость - язык-то укороти да и другим закажи... В лесах не след его поминать.
- Слышишь: не велят поминать,- тихонько сказал Патап Максимыч сидевшему рядом с ним паломнику.
- Это так по ихней жидовской вере,- шептал Стуколов.- Когда я по турецким землям странствовал, а там жидов, что твоя Польша, видимо-невидимо, так от достоверных людей там я слыхал, что жиды своего бога по имени никогда не зовут, а все он да он... Вот и табашники по ихнему подобию... Едина вера!.. Нехристь!.. Вынеси только, господи, поскорей отселе!.. Не в пример лучше по-вчерашнему сволками ночевать, чем быть на совете нечестивых... Паче змия губительно, паче льва стрегущего и гласов велиим рыкающа, страшны седалища злочестивых,- сказал в заключение паломник и с головой завернулся в шубу.
"Так вот она какова артель-то у них,- рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником.- Меж себя дело честно ведут, а попадись посторонний, обдерут, как липку... Ай да лесники!.. А бестолочи-то что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали, а кончили тем же, чем я зачал.., Правда, что артели думой не владати... На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!.."
Дорога шла узенькая, легкие дровешки лесников бойко катились впереди, но запряженные гусем пошевни то и дело завязали меж раскидистых еловых лап, как белым руном покрытых пушистым снегом. В иных местах приходилось их прорубать, чтоб сделать просеку для проезда. Не покинь Патап Максимыч высокие волочки, пошевням не проехать бы по густо разросшемуся краснолесью. Сначала дорога шла одна; не успели полверсты проехать, как пошли от нее и вправо и влево частые поверты и узенькие тропы. По ним лесники бревна из чащи выводят. Без вожака небывалый как раз заплутался бы меж ними и лыжными маликами (След на снегу от лыж. ) которых сразу от санного следа и не различишь. А попробуй-ка пустить по малику, так наткнешься либо на медвежью берлогу, либо на путик, оставленный для лосиного лова (Путик - прямая длинная городьба из прясел. По обоим концам путика вырывают ямы и прикрывают их хворостом либо еловыми лапами. Лось или олень, подойдя к путику, никогда не перескочит через него, но непременно пойдет вдоль, ища прохода. Таким образом зверь и попадает в яму.).
Доехав до своей повертки, передние лесники стали. За ними остановился и весь поезд. Собралась артель в кучу, опять галдовня зачалась... Судили-рядили, не лучше ль вожакам одну только подводу с собой брать, а две отдать артели на перевозку бревен. Поспорили, покричали, наконец решили - быть делу так. Своротили лесники. Долго они аукались и перекликались с Артемьем и Петряем. Впереди Патапа Максимыча ехал на дровешках дядя Онуфрий, Петряй присоединился к храпевшему во всю ивановскую Дюкову, Артемий примостился на облучке пошевней, в которых лежал Патап Максимыч и спал, по-видимому, богатырским сном паломник Стуколов.
- Эка, парень, бестолочь-то какая у вас,- заговорил Патап Максимыч с Артемьем.- Неужель у вас завсегда такое галденье бывает? -Артель! - молвил Артемий.- Без того нельзя, чтоб не погалдеть... Сколько голов, столько умов... Да еще каждый норовит по-своему. Как же не галдеть-то?
- Да вы бы одному дали волю всяко дело решать, хоть бы старшому.
- Нельзя того, господин купец,- отвечал Артемий.
- Другим станет обидно. Ведь это, пожалуй, на ту же стать пойдет, как по другим местам, где на хозяев из-за ряженой платы работают...
- Ну да,- ответил Патап Максимыч.- Толку тут большего бы было.
- Обидно этак-то, господин купец,- отвечал Артемий.- Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять... Такого артельного хозяина днем с огнем не сыскать... Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты ему волю, тотчас величаться зачнет, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж ему такой веры не будет и слушаться его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.
- А в деревне как у вас? - спросил Патап Максимыч.
- В деревне свои порядки, артель только в лесах,- отвечал Артемий.
- Как же она у вас собирается? спросил Патап Максимыч.
- Известно как. Придет осень, зачнем сговариваться, как лесовать зимой, как артель собирать. Соберется десять либо двадцать топоров,- больше не бывает. Наберутся скоро, потому что всякому лесовать надо, без этого деньгу не добудешь... Ну, соберутся, зачнут друг у друга спрашивать, кому в хозяевах сидеть. Один на того мекает, другой на другого... Так и толкуем день, два, ину пору и в неделю не сговоримся... Тут-то вот галденья-то послушал бы ты... Тогда ведь вино да хмельное пиво пьют, народ-от в задоре, редко без драки обходится... Положат, наконец, идти кланяться такому-то - вот хоть бы дяде Онуфрию. Ну, и пойдем, придем в избу, а он сидит, ровно ничего не знает: "Что, говорит, скажете, ребятушки? Какая вам до меня треба?" А ему в ответ: так мол, и так, столько-то нас человек в артель собралось, будь у нас за хозяина. Тот, известно дело, зачнет ломаться, без этого уж нельзя. "И ума-то, говорит, у меня на такое дело не хватит, и стар-от я стал, и топор-от у меня из рук валится", ну и все такое. А мы стоим да кланяемся, покаместь не уломаем его. Как согласился тотчас складчину по рублю аль по два - значит, у лесничего билеты править да попенные платить. А которы на купцов работают, те старшого в Лысково посылают рядиться. Это уж его дело. Оттого и выбирают человека ловкого, бывалого, чтоб в городе не запропал и чтоб в Лыскове купцы его не больно обошли, потому что эти лысковцы народ дошлый, всячески норовят нашего брата огреть... Ну, выправит старшой билеты, отводное место нам укажут. Тут, собравшись, и ждем первопутки. Только снег выпадет, мы в лес... Тут и зачинается артель... Как выехали из деревни за околицу, старшой и стал всему делу голова: что велит, то и делай. А коли какое стороннее дело подойдет, вот хоть бы ваше, тут он ни при чем, тут уж артель, что хочет, то и делает.
- А расчеты когда? - спросил Патап Максимыч.
- После Евдокии-плющихи, как домой воротимся,- отвечал Артемий.- У хозяина кажда малость на счету... Оттого и выбираем грамотного, чтоб умел счет записать... Да вот беда,- грамотных-то маловато у нас; зачастую такого выбираем, чтоб хоть бирки-то умел хорошо резать. По этим биркам аль по записям и живет у нас расчет. Сколько кто харчей из дома за зиму привез, сколько кто овса на лошадей, другого прочего - все ставим в цену. Получим заработки, поровну делим. На страшной и деньги по рукам.
- А без артели в лесах работают? - спросил Патап Максимыч.
- Мало,- отвечал Артемий.- Там уж не такая работа. Почитай, и выгоды нет никакой... Как можно с артелью сравнять! В артели всем лучше: и сытней, и теплей, и прибыльней. Опять же завсегда на людях... Артелью лесовать не в пример веселей, чем бродить одиночкой аль в двойниках.
- А летней порой ходите в лес? - спросил Патап Максимыч. - Как не ходить? И летом ходим,- отвечал Артемий.- Вдаль, однако, не пускаемся, все больше по раменям... Бересту дерем, луб. Да уж это иная работа; тут жизнь бедовая, комары больно одолевают.
- Сам-то ты ходишь ли по летам?- спросил Патап Максимыч.
- Я-то?.. Как же?.. Иной год в леса хожу, а иной на плотах до Астрахани и на самое Каспийское море сплываю. Чегень туда да дрючки гоняем... А в леса больше на рябка да на тетерю хожу... Ружьишко есть у меня немудрящее, грешным делом похлопываю. Только по нынешним годам эту охоту бросать приходится: порох вздорожал, а дичины стало меньше. Вот в осилье да в пленку (Осилье - затяжной узел, куда птица попадает ногой. Пленка - то же, но узел делается из свитого вдвое или втрое конского волоса. Осилья или пленки ставятся по одной на колышках либо на лубочке, на который посыпается приманка.) птицу ловить еще туда-сюда... Так и тут от зверья большая обида бывает: придешь, силки спущены, а от рябков только перышки остались; подлая лиса либо куница прежде тебя успела убрать... Нет, кака ноне охота!.. Само последнее дело!.. А то ходят еще летней порой в леса золото копать,- прибавил Артемий.
- Как золото?..- быстро привскочив в санях, спросил Патап Максимыч.
- Так же... золота да серебра по нашим лесам много лежит,- отвечал Артемий.- Записи такие есть, где надо искать... Хаживал и я.
- Что же? - с нетерпением спросил Патап Максимыч.
- Не дается,- отвечал Артемий.
- Как не дается?
Так же и не дается. Слова такого не знаю... Вещбы (Вещба - тайное слово и тайный обряд, употребляемые при заговорах, рытье кладов, ворожбе и т. п. ) не знаю,- отвечал Артемий.
- Да ты про что сказываешь? Говори толковей,- молвил Патап Максимыч.
- Про клады говорю,- отвечал Артемий.- По нашим лесам кладов много зарыто. Издалека люди приходят клады копать...
- Клады!..- проговорил Патап Максимыч и спокойно развалился на перине, разостланной в санях. - Ну, рассказывай, какие у вас тут клады,- через несколько времени сказал он, обращаясь к Артемью.
- Всякие клады тут лежат,- отвечал Артемий. - Как же так?- спросил Патап Максимыч.- Разве клады разные бывают?
- А как же,- отвечал Артемий.- Есть клады, самим господом положонные,- те даются человеку, кого бог благословит... А где, в котором месте те божьи клады положены, никому не ведомо. Кому господь захочет богатство даровать, тому тайну свою и откроет. А иные клады людьми положены, и к ним приставлена темная сила. Об этих кладах записи есть: там прописано, где клад зарыт, каким видом является и с каким зароком положен... Эти клады страшные...
- Отчего? - спросил Патап Максимыч.
- Кровь на них, отвечал Артемий.- С бою богатство было брато, кровью омыто, много душ христианских за ту казну в стары годы загублено.
- Когда ж это было? - спросил Патап Максимыч.
- Давно...- сказал Артемий.- Еще в те поры, как купцами да боярами посконна рубаха владала.
- Когда ж это было? При царе Горохе, как грузди с опенками воевали?..смеялся Патап Максимыч.
- В казачьи времена,- степенно ответил Артемий.
- Что за казачьи времена такие? - спросил Патап Максимыч.
- Разве не слыхивал? - сказал Артемий.- Ведь в стары-то годы по всей Волге народ казачил... Было время, господин купец, золотое было времечко, да по грехам нашим миновало оно... Серые люди жили на всей вольной волюшке, ели сладко, пили пьяно, цветно платье носили - житье было разудалое, развеселое... Вон теперь по Волге пароходы взад и вперед снуют, ладьи да барки ходят, плоты плывут... Чьи пароходы, чьи плоты да барки? Купецкие все. Завладала ваша братья купцы Волгой-матушкой... А в стары годы не купецкие люди волжским раздольем владали, а наша братья, голытьба.
-Что ты за чепуху несешь? - молвил Патап Максимыч.- Никогда не бывало, чтоб Волга у голытьбы в руках была.
- Была, господин купец. Не спорь - правду сказываю,- отвечал Артемий.
- Стара баба с похмелья на печке валялась да во сне твою правду видела, а ты зря те бабьи сказки и мелешь,- сказал Патап Максимыч. - Вранью да небылицам короткий век, а эта правда от старинных людей до нас дошла. Отцы, деды про нее нам сказывали, и песни такие про нее поются у нас... Значит, правда истинная.
- Мало ли что в песнях поют? Разве можно деревенской песне веру дать? молвил Патап Максимыч.
- Можно, господин купец, потому что: "сказка - складка, а песня - быль",ответил Артемий.- А ты слушай, что я про здешню старину тебе рассказывать стану: занятное дело, коли не знаешь.
- Ну, говори, рассказывай,- молвил Патап Максимыч.- Смолоду охотник я до сказок бывал... Отчего на досуге да на старости лет и не дослушать ваших россказней.
- Голытьба в стары годы по лесам жила, жила голытьба и промеж полей,начал Артемий.- Кормиться стало нечем: хлеба недороды, подати большие, от бояр, от приказных людей утесненье... Хоть в землю зарывайся, хоть заживо в гроб ложись... И побежала голытьба врозь и стала она вольными казаками... Тут и зачинались казачьи времена... Котора голытьба на Украйну пошла - та ляхов да бусурманов побивала, свою казацкую кровь за Христову веру проливала... Котора голытьба в Сибирь махнула - та сибирские места полонила и великому государю Сибирским царством поклонилась... А на Волгу на матушку посыпала что ни на есть сама последняя голытьба. На своей-то стороне у ней не было ни кола, ни двора, ни угла, ни притула (Притул, или притулье,- приют, убежище, кров; происходит от глагола "притулять", имеющего три значения: прислонить или приставить, прикрыть или приютить.); одно только и оставалось за душой богачество: наготы да босоты изувешаны шесты, холоду да голоду анбары полны... Вот, ладно, хорошо - высыпала та голытьба на Волгу, казаками назвалась... Атаманы да есаулы снаряжали легки лодочки косные и на тех на лодочках пошли по матушке по Волге разгуливать... Не попадай навстречу суда купецкие, не попадайся бояре да приказные: людей в воду, казну на себя!.. Веслом махнут корабли возьмут, кистенем махнут - караван разобьют... Вот каковы бывали удальцы казаки поволожские...
- Это ты про разбойников? молвил Патап Максимыч.
- По-вашему, разбойники, по-нашему, есаулы-молодцы да вольные казаки,бойко ответил Артемий, с удальством тряхнув головой и сверкнув черными глазами.- Спеть, что ли, господин купец? - спросил Артемий.- Словами не расскажешь.
- Пой, пожалуй,- сказал Патап Максимыч. Запел Артемий одну из разинских песен, их так много сохраняется в Поволжье:
Как повыше было села Лыскова,
Как пониже было села Юркина,
Супротив села Богомолова:
В луговой было во сторонушке,
Протекала тут речка быстрая,
Речка быстрая, омутистая,
Омутистая Лева Керженка
(Юркино, Богомолово, Лысково - села на правом, возвышенном берегу Волги. Против них впадает в Волгу с левой стороны Керженец. Эту реку местные жители зовут иногда Левой Керженкой, то есть впадающей в Волгу с левой стороны. В песнях тоже придается ей название левой. Замечательно, что по-мордовски керже, кержень значит левый. В глубокую старину по всему Поволжью от Оки до Суры жила мордва. От нее и пошло название Керженца.).
- Наша реченька, голубушка!..- с любовью молвил Артемий, прервав песню.- В стары годы и наша Лева Керженка славной рекой слыла, суда ходили по ней, косные плавали... В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили; тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге добро, значит, делили... А теперь и званья нашей реки не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами (Замоина - лежащее в русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча - то же самое, но поверх песка.), пошли по ней мели да перекаты... Так и пропала прежняя слава Керженца. Громче прежнего свистнул Артемий и, тряхнув головою, запел:
Выплывала легка лодочка,
Легка лодочка атаманская,
Атамана Стеньки Разина.
Еще всем лодка изукрашена,
Казаками изусажена.
На ней парусы шелковые,
А веселки позолочены.
На корме сидит атаман с ружьем,
На носу стоит есаул с багром,
Посередь лодки парчевой шатер.
Как во том парчевом шатре
Лежат бочки золотой казны.
На казне сидит красна девица
Атаманова полюбовница,
Есаулова сестра родная,
Казакам-гребцам - тетушка.
Сидит девка, призадумалась,
Посидевши, стала сказывать:
"Вы послушайте, добры молодцы,
Вы послушайте, милы племяннички,
Уж как мне, младой, мало спалося,
Мало спалося, много виделось,
Не корыстен же мне сон привиделся:
Атаману-то быть расстрелену,
Есаулу-то быть повешену,
Казакам-гребцам по тюрьмам сидеть,
А мне, вашей родной тетушке,
Потонуть в Волге-матушке".
- Вишь, и девки в те поры пророчили!- сказал Артемий, оборотясь к Патапу Максимычу.- Атаманова полюбовница вещий сон провидела... Вещая девка была... Сказывают, Соломонидой звали ее, а родом была от Старого Макарья, купецкая дочь... И все сбылось по слову ее, как видела во сне, так все и сталось... С ней самой атаман тут же порешил,- матушке Волге ее пожертвовал. "Тридцать лет, говорит, с годиком гулял я по Волге-матушке, тридцать лет с годиком тешил душу свою молодецкую, и ничем еще поилицу нашу, кормилицу я не жаловал. Не пожалую говорит, Волгу-матушку ни казной золотой, ни дорогим перекатным жемчугом, пожалую тем, чего на свете краше нет, что нам, есаулы-молодцы, дороже всего". Да с этим словом хвать Соломониду поперек живота, да со всего размаху как метнет ее в Волгу-матушку... Вот каков был удалой атаман Стенька Разин, по прозванью Тимофеевич!..
- Разбойник, так разбойник и есть,- сухо промолвил Патап Максимыч.Задаром погубил христианскую душу... Из озорства да из непутной похвальбы... Как есть разбойник - недаром его на семи соборах проклинали...
Тут пошевни заехали в такую чащу, что ни вбок, ни вперед. Мигом выскочили лесники и работники и в пять топоров стали тяпать еловые сучья и лапы. С полчаса провозились, покаместь не прорубили свободной просеки. Артемий опять присел на облучке саней Патапа Максимыча.
- А что ж ты про клады-то хотел рассказать? - молвил ему Патап Максимыч.Заговорил про Стеньку Разина, да и забыл.
-Про клады-то! - отозвался Артемий.- А вот слушай... Когда голытьба Волгой владала, атаманы с есаулами каждо лето на косных разъезжали, боярски да купечески суда очищали. И не только суда они грабили, доставалось городам и большим селам, деревень только да приселков не трогали, потому что там голытьба свой век коротала. Церквам божьим да монастырям тоже спуску не было: не любили есаулы монахов, особенно "посольских старцев", что монастырскими крестьянами правили... Вот наш Макарьев монастырь, сказывают, от них отборонился; брали его огненным боем, да крепок - устоял... Ну, вот есаулы-молодцы лето по Волге гуляют, а осенью на Керженец в леса зимовать. И теперь по здешним местам ихние землянки знать... Такие же были, как наши. В тех самых зимницах, а не то в лесу на приметном месте нажитое добро в землю они и закапывали. Оттого и клады.
- Где же эти землянки? - спросил Патап Максимыч.
- По разным местам,- отвечал Артемий.- Много их тут по лесам-то. Вон хоть между Дорогучей да Першей (Лесные реки, впадающие в Ветлугу.) два диких камня из земли торчат, один поболе, другой помене, оба с виду на коней похожи. Так и зовут их Конь да Жеребенок. Промеж тех камней казацки зимницы бывали, тут и клады зарыты... А то еще озера тут по лесу есть, Нестиар, да Култай, да Пекшеяр прозываются, вкруг них тоже казацки зимницы, и тоже клады в них зарыты... И по Ялокше тоже и по нашей лысковской речонке, Вишней прозывается... Между Конем и Жеребенком большая зимница была, срубы до сей поры знать... Грешным делом, и я тут копал.
- Что ж, дорылся до чего? спросил Патап Максимыч.
- Где дорыться!.. Есаулы-то ведь с зароком казну хоронили,- отвечал Артемий.- Надо слово знать, вещбу такую... Кто вещбу знает, молви только ее, клад-от сам выйдет наружу... А в том месте важный клад положон. Если б достался, внукам бы, правнукам не прожить... Двенадцать бочек золотой казны на серебряных цепях да пушка золотая.
- Как пушка золотая? - с удивленьем спросил Патап Максимыч.
- Так же золотая, из чистого золота лита... И ядра при ней золотые лежат и жеребьи золотые, которыми Стенька Разин по бусурманам стрелял... Ведь он Персиянское царство заполонил. Ты это слыхал ли?
- Нестаточное дело вору царство полонить, хоша бы и бусурманское,- молвил Патап Максимыч.
- Верно тебе говорю,- решительно сказал Артемий. - Кого хочешь спрошай, всяк тебе скажет. Видишь ли, как дело-то было. Волга-матушка в Каспийское море пала, сам я на то море не раз с чегенником да с дрючками хаживал. По сю сторону того моря сторона русская, крещеная, по ту бусурманская, персиянская. Услыхал Стенька Разин, что за морем у бусурманов много тысячей крещеного народу в полону живет. Собирает он казачий круг, говорит казакам такую речь: "Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали до меня слухи, что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу живет в полону в тяжкой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить, потрудиться, их, сердечных, из той неволи выручить! Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: "Веди нас, батька, в бусурманское царство русский полон выручать!.." Стенька Разин рад тому радешенек, а сам первым делом к колдуну. Спрашивает, как ему русский полон из бусурманской неволи выручить. Колдун говорит ему: "За великое ты дело, Стенька, принимаешься; бусурманское царство осилить - не мутовку облизать. Одной силой-храбростью тут не возьмешь, надо вещбу знать... - А какая же на то вещба есть? - спросил у колдуна Стенька Разин. Тот ему тайное слово сказал да примолвил: И с вещбой далеко не уедешь, а вылей ты золоту пушку, к ней золоты ядра да золоты жеребья, да чтоб золото было все церковное, а и лучше того монастырское. И как станешь палить, вещбу говори, тут и заберешь в свои руки царство бусурманское". Стенька Разин так все и сделал, как ему колдуном было наказано. - Что ж потом? - спросил Патап Максимыч. Известно что,- отвечал Артемий.- Зачал из золотой пушки палить да вещбу говорить - бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон на Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что в лодках и положить было некуда: много в воду его пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин на кол посадил, а дочь его, царевну, в полюбовницы взял. Дошлый казак был, до девок охоч...
-Эту самую пушку ты и копал?- спросил Патап Максимыч.
-Эту самую,- сказал Артемий.- Когда атаман воротился на Русскую землю, привез он ту пушку с жеребьями да с ядрами в наши леса и зарыл ее в большой зимнице меж Коня и Жеребенка. Записи такие есть.
- Как же это до сих пор никто той пушки не вынул? Ведь все знают, в каком месте она закопана,- сказал Патап Максимыч.
-Экой ты, господин купец!- отвечал Артемий.- Мало знать, где клад положон, надо знать, как взять его... Да как и владать-то им тоже надо знать...
- А как же кладом владать? - спросил Патап Максимыч. - Это дело мудренее, чем клад достать,- отвечал - Артемий.- Сколько ни было счастливых, которым клады доставались, всем, почитай, богатство не в пользу пошло: тот сгорел, другой всех детей схоронил, третий сам прогорел да с кругу спился, а иной до палачовых рук дошел... Прахом больше такие деньги идут... Счастливого человека, что вынул клад, враг день и ночь караулит и на всякое худое дело наталкивает... Знамо, хочется окаянному душой его завладать, чтоб душой своей расплатился он за богатство. Потому, как только ты вырыл клад, попов позови, молебен отпой, на церкву божию вклады не пожалей, бедным половину денег раздай, и какого человека в нужде ни встретишь, всякому помоги. Коли так поступишь - недобрая сила тебя не коснется, и богатство твое, как вешня вода на поёмах, каждый день, кажду ночь зачнет у тебя прибывать. Сколько денег нищим ты ни раздашь, а их опять, как снегу в степи, к тебе в дом нанесет. Так и в старинных записях писано: "А вынутый клад впрок бы пошел, ино церковь божью не забыть, нищей братье расточить, вдову, сироту призреть, странного удоволить, алчного напитать, хладного обогреть". Так и про золоту пушку писано' (Взято буквально из записей кладов.). Хоша бы тот клад и лихим человеком был положон на чью голову - заклятье его не подействует, а вынутый клад вменится тебе за клад, самим богом на счастье твое положенный.
- Разве бог-от кладет клады? - с усмешкой молвил Патап Максимыч.- Эка что городишь! - Как же не кладет? - возразил Артемий.- Зарывает!.. Господь в землю и золото, серебро, и всяки дорогие камни тайной силой своей зарывает. То и есть божий клад... Золото ведь из земли же роют, а кто его туда положил?.. Вестимо - бог.
Патап Максимыч насторожил уши, не перебивая Артемьева рассказа. Привстал с перины и, склонив к Артемью голову, ухватился руками за облучок. - Когда господь поволит мать сыру землю наградить,- продолжал Артемий,- пошлет он ангела небесного на солнце и велит ему иверень (Иверень - осколок, черепок, небольшая отбитая часть от какой-нибудь вещи. ) от солнца отщербить (Отщербить - отбить, отломить, говоря о посуде и вообще о хрупкой вещи.) и вложить его в громовую тучу... И господнею силой тот солнечный иверень разольется в туче чистым золотом. И по божьему веленью пойдет та туча над землею и в молоньях золото на землю посыплет. Как только та молонья ударит, так золото и польется на землю и в ней песком рассыплется... Это и есть божий клад... А серебро ангел господень с ясного месяца берет, а камни самоцветные со звезд небесных... Вот каково чудна сила божия... - Да ведь грозы-то везде бывают,отчего ж не везде роют золото? - спросил Патап Максимыч. - Не во всяку тучу богом золото кладется,- ответил Артемий,- а только в ту, в котору его святой воле угодно. В обиходной молонье не золото, не серебро, а стрелка громовая кладется... Видал, что ли? Еще в песке находят, воду с той стрелки пьют от рези в животе... А в солнечной туче стрелки нет, одно золото рассыпчатое. Молонья молонье рознь. Солнечная молонья рассыпается по небу ровно огненными волосами, бьет по земле не шибко, а ровно манна небесная сходит, и гром от нее совсем другой... Тут не гром гремит, а господни ангелы воспевают славу божью...
- А можно ль узнать такое место, где золотая молонья пала? - сказал Патап Максимыч. При этом вопросе спавший Стуколов потянулся и, раскрыв воротник шубы, захрапел пуще прежнего.
-Господь да небесные ангелы знают, где она выпала. И люди, которым бог благословит, находят такие места. По тем местам и роют золото,- отвечал Артемий.- В Сибири, сказывают, много таких местов... - А ты бывал нешто в Сибири-то?- спросил Патап Максимыч. - Самому быть не доводилось,- отвечал Артемий,- а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники в Горах живут (То есть на правой стороне Волги.), наши шабры (Соседи.) девку оттоль брали. Каждый год ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только в лесах там находят... На всем белом свете золото только в лесах.
- В лесах? - переспросил Патап Максимыч.
- В лесах,- подтвердил Артемий.- Никогда господь солнечную молонью близко от жила не пустит... Людей ему жалко, чтоб их не загубить.
- Чем же загубить? - спросил Патап Максимыч.
- А как же? - молвил Артемий.- Ведь солночна-то молонья не простой чета. Хлыщет не шибко, а на которо место падет, от того места верст на десяток кругом живой души не останется...
- Отчего ж так? - спросил Патап Максимыч.
- У бога спроси!.. Его тайна,- нам, грешным, разуметь ее не дано...отвечал Артемий.- Грозна ведь тайна-то сила божия.
- А по здешним лесам такая молонья выпадала? - после некоторого молчанья спросил Патап Максимыч. Паломник опять шевельнулся во сне.
- По нашим местам не слыхать,- отозвался Артемий.- А там на сивер, в Ветлужских верхотинах, сказывают, бывало божие проявленье... Хвастать не стану, сам не видал, а слыхать слыхал, что по тамошним лесам божьих кладов довольно.
- И золотой песок? - торопливо спросил Патап Максимыч.
- Есть и пески золотые,- отвечал Артемий.
- Которо место? - с нетерпением спросил Патап Максимыч. Спавший Стуколов вздрогнул и перестал всхрапывать.
- Доподлинно сказать тебе не могу, потому что тамошних лесов хорошо не знаю,- сказал Артемий.- Всего раза два в ту сторону ездил, и то дальше Уреня не бывал. Доедешь, бог даст, поспрошай там у мужиков - скажут.
- Донес бог!.. Вот и зимняк!.. Ялокша!..- крикнул дядя Онуфрий, сворачивая в сторону, чтобы дать дорогу пошевням.
На расставанье Патап Максимыч за сказки, за песни, а больше за добрые вести, хотел подарить Артемью целковый. Тот не взял.
- Спасибо на ласке, господин купец,- молвил он,- а денег твоих не возьму.
-Экой, парень, чудной ты какой,- говорил ему Патап Максимыч.- Бери, коли дают. На дороге не поднимешь, пригодится.
- Как не пригодиться? - сказал Артемий. - Только брать твои деньги мне не приходится, потому артель...
- Нельзя Артемию с тебя малу росинку взять,-- подтвердил дядя Онуфрий.- Он в артели.
- Ну, на артель примите,- сказал Патап Максимыч.
- Артель лишку не берет,- сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча.- Что следовало - взято, лишнего не надо... Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще что я скажу тебе, господин купец; послушай ты меня, старика: пока лесами едешь, не говори ты черного слова. В степи как хочешь, а в лесу не поминай его. До беды недалече... Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей... На это не надейся!.. Хитер ведь он!.. Распрощались. Пошевни взяли вправо по Ялокшинскому зимняку, и путники засветло добрались до Нижнего Воскресенья.