Неожиданно — к своему ужасу — она проснулась. Что произошло? Случилось нечто ужасное. Нет — ничего не случилось.
Только ветер раскачивал дом, трещали окна, грохотал кусок железа на крыше и от этого она ужасно дрожала.
За окном туда-сюда порхали листья; внизу на бульваре целая газета парила в воздухе как потерянный бумажный змей и падала, натыкаясь на сосновые иголки.
Холодно. Лето закончилось, наступила осень — все казалось безобразным. Грохотали телеги, качаясь из стороны в сторону; два китайца бежали вперед вприпрыжку под деревянными хомутами с переполненными овощными корзинами — их косички и синие блузы развевались на ветру.
Мимо калитки, скуля, проковылял на трёх лапах белый пёс. Всё закончилось! Что именно? Да всё! И она принялась заплетать волосы трясущимися пальцами, не осмеливаясь взглянуть в зеркало. В прихожей мама разговаривала с бабушкой.
Вот дурочка! Как можно в такую погоду что-то оставлять без присмотра… Теперь вот моя лучшая чайная скатерть канарской вышивки просто превратилась в клочья. Чем это так странно пахнет? Каша пригорает. О, господи, всё этот ветер!
В десять часов у неё начинается урок музыки. От этой мысли минорные пассажи из пьесы Бетховена[1] зазвучали в её голове, трели, длинные и ужасные, как маленькие раскатистые барабаны….
Мари Свенсон забегает в сад по соседству нарвать «хризантемочек», пока их не смело. Её юбка взлетает выше талии; она пытается сбить её вниз, подвернуть между ног, пока она нагибается, но всё без толку — юбка опять взлетает.
Рядом с ней колышутся ветви деревьев и кустов. Она как можно быстрее срывает цветы, но она в смятении. Не осознаёт, что делает — выдёргивает растения с корнями, сгибая стебли, выкручивает их, топая ногами и ругаясь.
— Ради бога, не открывай парадную дверь! Обойди с чёрного хода, — кричит кто-то. Потом она слышит голос Боуги:
— Мама, тебя к телефону. Телефон, мама. Это мясник.
Как чудовищна жизнь — отвратительна, просто отвратительна… Теперь вот и лента у её шляпки порвалась. А как же ещё? Она наденет свой старый берет и улизнёт с чёрного хода. Но мать уже заметила.
— Матильда. Матильда. Вернись не-мед-ленно! Что у тебя такое на голове? Выглядит как грелка для чайника. И почему у тебя на лбу копна волос?
— Я не могу возвращаться, мама. Иначе я опоздаю на урок.
— Вернись немедленно!
Она не хочет. Она не будет возвращаться. Она ненавидит мать. Иди к чёрту, — выкрикнула она, убегая вниз по дороге.
Волнами, клубами, большими вихревыми кругами надвигается едкая пыль, а в ней мелкие пучки соломы и силос с навозом. Ветер с ревом проносится по деревьям в садах, и стоя в конце дороги у калитки мистера Буллена, она слышит рыдающие звуки моря: «А-а!.. А-а!.. А-а-а!»
Но в гостиной мистера Буллена тихо как в пещере. Окна закрыты, шторы наполовину опущены, и она не опоздала. Девочка, которая приходит «перед ней», только что заиграла «К айсбергу» Макдауэлла[2]. Мистер Буллен переводит на неё взгляд и слегка улыбается.
— Садись, — говорит он. Садись там в уголке на диване, маленькая леди.
Он такой весёлый. Смеётся он не то чтобы над тобой… но есть что-то… Ну до чего же здесь спокойно. Ей нравится эта комната.
Пахнет мебельной саржей, и застоявшимся дымом, и хризантемами… большая ваза с ними стоит на каминной полке позади бледной фотографии Рубинштейна…[3] мой друг Роберт Буллен.
Над чёрным, сверкающим пианино висит картина «Одиночество»[4] — темноволосая, трагического вида женщина, укутанная в белое, сидит на камне, скрестив ноги и придерживает ладонями подбородок.
— Нет, не так! — говорит мистер Буллен и наклоняется над той, другой девочкой, протягивает руки над её плечами и играет для неё тот пассаж. Глупенькая — она покраснела! До чего же смешно!
Вот девочка, что «перед ней» ушла, захлопнулась входная дверь. Мистер Буллен возвращается и тихонько прохаживается взад и вперёд — в ожидании её. Но до чего же необычно.
Пальцы так дрожат, что ей не развязать узел на папке с нотами. Всё этот ветер… И сердце бьется так сильно, что кажется, будто оно своими движениями приподнимает ей блузку.
Мистер Буллен не говорит ни слова. Потертое красное сиденье у пианино достаточно длинное. На нем легко бок о бок могут уместиться два человека. Мистер Буллен садится рядом с нею.
— Мне начинать с гамм? — спрашивает она, сжимая свои руки. Я выучила также несколько арпеджио.
Но мистер Буллен не отвечает. Она сомневается, что он вообще слышит её… и тут вдруг его бодрая рука с кольцом на пальце протягивается сверху, и он открывает Бетховена.
— Поиграем немного этого старого мастера, — произносит он.
Но почему он говорит с такой добротой — таким ужасно приятным голосом — будто они знают друг друга много-много лет и знают всё друг о друге?
Он медленно переворачивает страницу. Она следит за его рукой — это очень изящная рука и всегда выглядит так, как будто её только что вымыли.
— Вот отсюда, — говорит мистер Буллен.
О, этот добрый голос — о, эти печальные звуки. Опять застучали маленькие барабаны….
— Мне повторить?
— Да, милое дитя.
Голос у него очень добрый и даже слишком. Четвертные и восьмые ноты отплясывают на нотном стане то вверх, то вниз, как маленькие чёрные мальчишки на заборе. Почему он такой… Она не будет плакать — ей и не о чем…
— Что случилось, милое дитя?
Мистер Буллен берёт её за руки. Его плечо как раз у самой её головы. Она чуть склоняется к нему — и её щека прикасается к упругому твиду.
— Жизнь ужасна, — шепчет она, но вовсе не чувствует, что она ужасна. Он говорит что-то насчёт «погоди» и «пройдёт время» и «редко бывает, чтобы женщина», но она не слышит. Ей так спокойно… теперь навсегда…
Внезапно открывается дверь и появляется Мари Свенсон, задолго до назначенного ей времени.
— Попробуй немного ускорить аллегретто, — произносит мистер Буллен, встаёт и снова начинает прохаживаться взад и вперёд.
— Садись там в уголке на диване, маленькая леди, — говорит он Мари.
Ветер, этот ветер. Ей страшно сидеть у себя в комнате одной. Кровать, зеркало, белый кувшин с миской поблескивают подобно небу за окном. Именно кровать и пугает. Там поджидают сны наяву…
Может ли её мать хоть на минуту себе представить, что она надумала штопать все эти чулки, связанные узлом и лежащие поверх одеяла подобно клубку змей? Нет. Нет, мама. Не понимаю, с чего это я…
Ветер — всё этот ветер. Странный запах сажи, выдуваемой из трубы. Ну разве не написано стихов о ветре?… «Несу я новые цветы и листьям, и дождям.»… Какая чепуха.
— Это — ты, Боуги?
— Пойдём прогуляемся по эспланаде, Матильда. Я не могу здесь больше оставаться.
— Ладно. Только пальто накину. Ну не ужасный ли день! У Боуги пальто такое же, как у неё. Застёгивая воротник, она смотрится в зеркало.
Лицо у неё бледное, там такие же взволнованные глаза и яркие губы. О, да им знакомы те, что в зеркале. До свидания, дорогие, мы скоро вернёмся.
— Так лучше, не правда ли?
— Держи руку, — говорит Боуги.
У них не получается идти слишком быстро. Их головы согнуты, их ноги, едва соприкасаются. Они идут широким шагом по городу, как будто один целеустремлённый человек, вниз по зигзагам асфальта, где растёт дикий фенхель, и к эспланаде. Темнеет — опускаются сумерки.
Ветер такой сильный, что на своём пути им приходится пробиваться сквозь него, они шатаются, как двое старых пьяниц. Все бедные маленькие деревца пахутукавы на эспланаде пригнулись к земле.
— Давай! Ну же! Давай подойдём ближе!
Вода в море за волнорезом поднялась высоко. Они снимают свои шляпы и её волосы, солёные на вкус, прилипают к губам. Море так высоко, что волны даже не разбиваются; они с глухим шумом бьются о шершавую каменную стену и поглощаются поросшими водорослями, промокшими ступеньками.
Мелкие брызги летят из воды прямо на эспланаду. Они покрылись каплями; у нее во рту вкус соли, влажный и холодный.
Голос Боуги прерывается. Когда он говорит, его голос устремляется вверх, а потом вниз как в гамме. Забавно — от этого хочется смеяться — и это как раз соответствует дню. Ветер разносит их голоса — фразы уносятся вдаль, как узкие ленты.
— Быстрее! Быстрее!
Темнеет. В порту на большой, неповоротливой барже с углем зажглись два огня — один высоко на мачте, а другой на корме.
— Посмотри, Боуги. Посмотри вон туда.
Большой чёрный пароход с длинной петлёй дыма, с освещёнными иллюминаторами, весь в огнях выходит в море.
Ветер не останавливает её; она разрезает волны, направляясь к открытым воротам между заострёнными скалами, которые ведут к… Этот свет, который делает её взгляд таким прекрасным и загадочным…. Они стоят на борту парохода, перегнувшись через перила, рука об руку.
— …Кто они?
— …Брат и сестра.
— Посмотри, Боуги, вон там город. Он выглядит таким маленьким, не правда ли? Часы на почтамте звенят в последний раз. Вот эспланада, где мы гуляли в тот ветреный день. Ты помнишь? Я плакала на уроке музыки тогда — как это было давно! До свидания, маленький остров, до свидания….
Вот темнота опускает крыло над бурлящей водой. Они уже потеряли из виду тех двоих. До свидания, до свидания. Не забывай…. Но пароход уже ушёл…
Ветер — Ветер.
The Wind Blows by Katherine Mansfield (1920)