Истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я ушел; ибо если Я не уйду. Утешитель не придет к вам, а если уйду… то пошлю Его к вам.
Это предсмертное слово Христа к ученикам, вспоминаемое райской Сибиллой, Беатриче, в видении о грядущих судьбах Церкви,[920] исполнится и на судьбах Данте: Лика Христова не видит он в Первом пришествии, — только во Втором увидит; Сына в Нем самом не видит, — увидит только в Духе.
…О Юпитер,
За нас распятый на земле, ужели
Ты отвратил от нас святые очи?
Или, быть может, в бездне сокровенной
Премудрости своей, Ты нам готовишь
Неведомое благо? [921]
Вся «Комедия» есть не что иное, как утвердительный ответ на этот вопрос: да, «неведомое благо» готовится людям в грядущем явлении того Божественного Существа, под видом «Гончей», Veltro, o котором возвещает Виргилий, когда, по выходе из «темного леса», перед сошествием в ад, Данте встречает «Волчицу».
Тебе иным путем отсюда выйти должно…
Затем, что здесь Волчица стережет…
Всех убивая встречных…
Лютый голод
Ее таков, что никогда ничем
Насытиться не может:
Чем больше ест она, тем голодней.
Со многими блудит она зверями,
И будет с большим множеством блудить.
Но Гончая придет убить Волчицу.
Не золото той Гончей будет пищей,
Но добродетель, мудрость и любовь.
Меж войлоком и войлоком родится
И жалкую Италию спасет…
Волчицу же из городов и весей
Загонит снова в ад, откуда в мир
Ее когда-то выманила зависть. [922]
Самое близкое к Данте и частное явление этой «древней Волчицы», antica Lupa, есть Римская Курия, или даже вся Римская Церковь, а самое далекое и общее — «алчность», «жадность», cupidigia — то царящее в мире зло, которое мы называем «социальным неравенством».
О Жадность, всех живущих на земле
Ты поглотила так, что к небу
Поднять очей они уже не могут![923]
Будь проклята, о древняя Волчица,
Что в голоде своем ненасытимом,
Лютее всех зверей![924]
Кто эта «Волчица», понять легко. Но кто же «Гончая»? Много у Данте темных загадок, крепко замкнутых дверей, от которых ключи потеряны; но из всех загадок темнейшая, крепчайшим замком замкнутая дверь, — эта.
Кажется, два самых ранних истолкователя «Комедии», Безымянный, Anonimo (между 1321 и 1337 гг.) и Пьетро Данте, ближе всех остальных к разгадке. Оба они видят в «Гончей», Veltro, «Христа Судию» Второго Пришествия.[925] Очень вероятно, что истолкование это идет от самого Данте, через сына его. Но если так, то, по-видимому, сам Данте не хотел разгадать загадку до конца; или те, кто от него слышал истолкование, не поняли его, как следует, потому что если имя Veltro, как очень на то похоже, есть тайнопись Иоахимова «Вечного Евангелия» — откровение уже не Второго Лица, Сына, а Третьего, Духа, то и само явление Божественного Существа, чей геральдический образ для Данте есть ослепительно белая и быстрая, как молния, «Гончая», будет явлением тоже не Сына, а Духа.[926]
Вот для чего «святые очи отвратил от нас Распятый»: чтобы «приготовить нам неведомое благо». Два бывших и ведомых блага: первое — создание мира; второе — Искупление, а третье, будущее, неведомое, — явление Духа. В этом третьем благе будет что-то прибавлено к начатому, но не конченному в первых двух: мир создал Отец, искупил Сын, оправдает Дух. Это, идущее от Духа, третье благо и есть, может быть, то, что Ориген называет «восстановлением всего», apokatastasis ton panton, и о чем говорит Павел:
Да будет Бог все во всем. (I Кор. 15, 28.)
Вот что значит: «лучше для вас, чтоб Я ушел».
О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,
Чтоб слабых глаз моих не ослепить!
«Отступи от меня, чтоб я мог подкрепиться»…
Сын «ушел» — «отступил», чтобы мог прийти Дух.
Каждый бедный человек, каждый пастух в Апеннинских горах и каждый нищий брат св. Франциска Ассизского, понял бы в те дни, что значит: «меж войлоком и войлоком родится». Очень дешевая и грубая шерстяная ткань, которая шла на одежду бедных людей и рясы нищих братьев, изготовлялась из «войлока», feltro.[927] Это значит: будет рождение Духа в такой же нищете, как рождение Сына в вифлеемских яслях, на соломе. Данте согласен и в этом, как во всем, с первым благовестником Духа, Иоахимом Флорским: «Истинный монах (служитель Духа) ничего не почитает своим, кроме кифары».[928]
Будущее всемирно-историческое действие Духа становится понятным в борьбе «Гончей», Veltro, с «Волчицей». За семь веков до нас Данте понял то, чего, и в наши дни, почти никто не понимает, — что страшный узел социального неравенства, грозящий именно в наши дни затянуться в мертвую петлю и задушить человечество, может быть развязан только в Третьем Завете — в Царстве Духа, Veltro.
Главная сила святости христианской. Новозаветной, — в личном спасении, в правде о человеке, а в спасении общественном, — в правде о человечестве, — будет главная сила святости Третье-Заветной. Данте мог бы согласиться с Августином: «Вся жизнь Града Божия будет общиной, sorialis».[929] — «Лишним владеть, значит владеть чужим»[930] — «Общая собственность — закон Божественный; собственность частная — закон человеческий».[931]
«Древняя Волчица», antica Lupa, есть ненасытимая Алчность, Cupidigia, — проклятое богатство, частная собственность, а «Гончая», Veltro, есть благословенная Бедность, Общность имущества. Дело великого святого, Франциска Ассизского, — разрешение социальной проблемы, второе чудо Умножения хлебов, начатое в Церкви, — продолжает великий грешник Данте, в миру. Общество человеческое будет строиться в Третьем Завете по образу того, что св. Тереза Испанская называет «Божественным Обществом» Пресвятой Троицы. Все металлы человеческие — церкви, государства, народы, сословия («классы» по-нашему) — сплавит в один нужный для царства Божия сплав всемирно-историческое явление Духа, которое Данте предчувствует как «молнию» Трех.[932]
Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так они да будут едино. (Ио. 17, 21.)
Только в Третьем Царстве Духа совершится «великий переворот» совсем иной качественно, чем тот, который мы называем «социальной революцией». Собственники — «богатые, великие, сильные мира сего, — учит Иоахим, учитель Данте, — будут унижены, а нищие, малые, слабые, — возвышены… И увидят они наконец правосудие Божие, совершенное над их палачами и угнетателями».[933]
Только тогда, после великого переворота, наступит «покой субботний», по Иоахимову Вечному Евангелию, — «мир всего мира, pax universalis», по Дантовой «Монархии»,[934] и воздвигнут будет из новых камней, на развалинах старого «Града человеческого — диавольского» (civitas hominum — civitas diaboli, по Августину), «тысячелетнее Царство Святых» — Вселенская Церковь, «Царство Божие на земле, как на небе».[935] Это и будет предсказанное Данте «совершенно неведомое нам», третье «благо».
Каждым биением сердца, каждым дыханием, каждым тройным созвучием стихов — терцин (terzina, значит «тройной — троичный стих»), и всем исполинским тройственным зодчеством «Комедии» — «Адом», «Чистилищем», «Раем», — Данте повторяет бесконечно, бесчисленно, одно-единственное: Три; не Отец, — Один; не Отец и Сын, — Два, а Отец, Сын и Дух, — Три. Это пережить, сделать, и значит узнать — увидеть будущего Данте, чтобы с ним, погибавшим и спасшимся, и нам, погибающим, спастись; потому что, может быть, не только в спасаемых, великих Святых, но и в погибающих, великих грешниках, таких, как Данте и мы, совершается вечное движение Духа, от Иисуса к нам.
Первым исповеданием Трех кончается «Новая жизнь». — «Часто и недаром упоминалось в повествовании моем (о жизни Беатриче) число Девять; то же число имело и в смерти ее великий смысл».[936] Ибо, «в первый час девятого дня месяца, по счислению Аравийскому, отошла от нас душа ее благороднейшая, а по счислению Сирийскому, — в девятый месяц года; по нашему же счислению, — в тот год, когда девять раз исполнилось число совершенное (десять: 10 х 9=90, — год смерти Беатриче, 1290)… Ибо этим числом (Девятью) была она сама… Три есть корень Девяти… Если же Три, само по себе, производит Девять, и если начало всех чудес — Три: Отец, Сын и Дух Святой, Три в Одном, то Дама эта была сопровождаема числом Девять для того, чтобы показать, что сама она была Девятью — тем чудом, чей корень есть… единая Троица».[937]
В жизни смертной женщины совершается для Данте чудо Пресвятой Троицы. Тут надо выбрать одно из двух: это или кощунство кощунств, ересь ересей, или в этом религиозном опыте Данте заключена какая-то великая, новая, для нас непонятнейшая и неизвестнейшая истина.
«Новая жизнь» кончается первым явлением Трех, а последним — «Комедия».
Когда третий вождь Данте, св. Бернард, после молитвы за него к Пресвятой Деве Марии, так же исчезает, как два первых вождя, Вергилий и Беатриче, Данте остается один, лицом к лицу с Единым в Трех.
Ни слов мне не хватает, чтоб сказать,
Ни памяти, чтоб вспомнить то виденье.
Как у того, кто чувствует, проснувшись,
Лишь смутное в душе волненье сна,
Но ничего уже не помнит ясно, —
Так у меня почти совсем исчезло
Из памяти то чудное виденье,
Но сладость, им рожденная, осталась…
О, горний Свет, превосходящий все,
Что скудный разум наш постигнуть может,
Верни душе моей хотя немного
Из явленного мне, и даруй силу —
Того огня хотя бы только искру
Векам грядущим передать! [938]
Большей власти над человеческим словом, чем Данте, никто не имел; но вот эта власть изменяет ему. Как путник в горах, по мере восхождения на высоты, видит, что кончаются деревья, злаки, мхи, — так видит Данте, что на той высоте, которой он достиг, все человеческие слова кончаются.
Отныне будет речь моя, как смутный лепет
Сосущего грудь матери, младенца. [939]
Но может быть, лучше всех внятных слов выражает этот младенческий лепет благоговейный ужас и восторг перед Неизреченным Светом.
…Таков был этот Свет,
Что, если б от него отвел я очи,
То слепотою был бы поражен.
Но вынести его я мог тем легче,
Чем дольше на него смотрел.
О, Благодать Неисчерпаемая, ты дала
Мне силу так вперить мой взор в тот Свет,
Что до конца исполнилось виденье! [940]
Тот же свет осиял и Павла на пути в Дамаск и скольких еще святых: можно сказать, что первичный опыт святости и есть явление этого Света. «Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, — вспоминает св. Тереза Испанская. — Солнечный свет перед этим так темен, что и глаза на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, отражающей солнце, водою — и темнейшей по темной земле под темным небом текущей… Тот Божественный Свет кажется естественным, а солнечный — искусственным. И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы… Я это знаю по многим опытам».[941]
Дантова опыта не знала св. Тереза, но вот эти два опыта совпадают с такою точностью, что совпадение это делает более чем вероятным их подлинность.
…В той бездне изначальной, я увидел
В одной любви соединенным все
Рассеянное бесконечно в мире…
И понял я, что Бог — простейший Свет…
…Там, в глубине Субстанции Предвечной,
Явились мне три пламеневших круга
Одной величины и трех цветов.
Казалось первый отражен вторым,
Как радугою — радуга, а третий был
Как бы одним огнем, равно дышавшим
Из них обоих. О, как тщетно слово
Пред тем, что мыслью понял я тогда;
Как тщетна мысль пред тем, что я увидел!
О вечный Свет, себе единосущный,
Себя единого в Отце познавший,
Собой единым познанный лишь в Сыне,
Возлюбленный Собой единым, в Духе!
В том круге огненном, что мне сначала
В Тебе казался светом отраженным, —
Когда я пристальней в него вгляделся,
Увидел я внутри, — того же цвета,
Как самый круг, — наш образ и подобье.
«Наш образ», человеческий, в Боге, есть Лик Христа. Вот когда наконец Данте увидел Его, лицом к лицу: увидел, но все еще не узнал и не понял.
И погрузил в Него я взор мой так,
Что был тому геометру подобен,
Который ищет квадратуры круга…
Я все хотел постигнуть и не мог,
Как сочетается тот Образ с кругом,
И как в него он вписан, и зачем.
Вдруг молнией был поражен мой ум, —
Я понял все, но в тот же миг
Потухло все в уме изнеможенном.
И обращала все мои желанья,
Как ровно-движимое колесо,
Опять к себе единой та Любовь,
Что движет солнце и другие звезды. [942]
Две молнии: эта — в конце жизни, и та, в ее начале, в детской любви к Беатриче.
…В тот день, как в мир она пришла…
Я был еще ребенком, но внезапно
Такую новую узнал я страсть…
Что пал на землю, в сердце пораженный,
Как молнией. [943]
Между этими двумя молниями Трех вся жизнь и все творчество Данте.
«Плыл архиерей на корабле по Белому морю и услыхал, что живут на пустынном островке три старца, спасаются, а сами так просты, что и молиться не умеют, как следует. Захотел увидеть их, подплыл к островку, вышел на берег и видит: стоят рядом три старца древних, сединой обросших, — большой, средний и малый, — за руки держатся.
— Как вы Богу молитесь? — спросил архиерей.
И самый древний старец сказал: „Молимся мы так: трое нас, Трое Вас, помилуй нас“. И как только сказал это, подняли все трое глаза к небу и сказали: „Трое Вас, трое нас, — помилуй нас!“
Усмехнулся архиерей: „Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь“.
И начал их учить молитве Господней. Долго учил, весь день до ночи: старцы были очень беспамятны. Наконец кое-как выучил, сел на корабль и отплыл. Взошел месяц. Стоит архиерей на корме, глядит в море, туда, где островок скрылся. Вгляделся — бегут по морю старцы, корабль догоняют, белеют и блестят их седые бороды. Бегут, рука с рукой держатся; крайние руками машут, остановиться велят. Поравнялись с кораблем и заговорили в один голос:
— Забыли, раб Божий, забыли твое учение… ничего не помним, научи опять!
Перекрестился архиерей и сказал:
— Доходна до Бога и ваша молитва. Не мне вас учить.
И поклонился в ноги старцам».[944]
Трем «великим богам», Кабирам, — Большому, Среднему и Малому, — совершались в незапамятной древности таинства на о. Самофракии, а на о. Крите, в Кносском дворце-лабиринте баснословного царя-бога Миноса, найдены три глиняных столбика, соединенных в подножии; три голубя сидят на них, по одному на каждом, знаменуя сошествие Трех. Второй дворец Кносса, где найдены столбики, построен за пять веков до Троянской войны (около 1600 г.). Вот когда уже люди поклонялись Трем.[945] Просты были, не умели молиться, как следует, и молились, глядя на три столбика: «Трое Вас, трое нас, — помилуй нас!» И погибая в бурных волнах морских, видели, как в блеске молний, тремя белыми чайками, над черною бездною волн, бегут к ним на помощь три Великих Кабира — Три старца.
В Ханаане, у дуба Мамврийского, явился Господь Аврааму:
Он возвел очи и взглянул, и вот Три Мужа стоят перед ним. (Быт. 18, 2.)
И тотчас узнал он Господа, чье имя — Elohim, «Боги»; Три Бога в Одном. Кажется, оттуда, из Ханаана, и произошло имя Кабиров: Kabru, Великие. А имя вавилонское — Ka-ab-rat: Отец Эа, Мать Иштар и Сын Таммуз. Но люди Сенаара знали их уже в довавилонской, шумерийской, почти невообразимой для нас, как бы допотопной, древности.[946] Им поклонялись и предки Египтян, в столь же бездонной древности, додинастической (VII–VIII тысячелетье): Отец Озирис, Мать Изида, Сын Гор.[947]
Едва человек узнал что-то о Боге и поднял глаза к небу, как увидел Трех. А когда родился на земле Человек, знавший Бога так, как никто не знал до Него и после Него, то вся жизнь этого Человека, от минуты, когда люди услышали из отверзшихся над водами Иордана небес глас Отца: «Ты — Сын Мой возлюбленный» (Мк. 1, 11), и Дух сошел на Сына, — до той минуты, когда Иисус Воскресший сказал ученикам последние слова свои на земле:
Идите, научите все народы, крестя их во имя
Отца и Сына и Святого Духа. (Мт. 28, 19), —
вся жизнь этого Человека была очевидным, всемирно-историческим действием Трех, совершающимся и в жизни всего христианского человечества до «великого отступления» от Христа, il gran rifiuto, которое, начавшись во дни Данте, продолжается до наших дней.
Увы, мой друг, старо и ново, Веками лжи освящено, Всех одурачившее слово:
Одно есть Три, и Три — одно.
Кто прав, — Данте, знающий, что людям нельзя спастись без Трех, или этого не знающий Гёте — весь мир наших дней? Были, вероятно, в жизни Данте такие минуты, когда он спрашивал себя, кто сошел с ума, — он или весь мир, и когда, может быть, чувствовал то же, что человек в параличе, который, проснувшись ночью в доме, где начинается пожар, хочет вскочить, закричать, и не может и знает, что он, вместе со всеми, глубоко спящими в доме, погибнет в огне. То же чувствуют и в наши дни те, кто понял, что сделал Данте, когда сказал никому непонятное и ненужное: Три.
«Кто сошел с ума — я или мир?» — от этого вопроса, если его услышать и понять, как следует, можно в самом деле сойти с ума, или отчаяться не только в себе и в людях, но и в Том, в Ком отчаяться значит упасть в последний круг ада — в «Иудину пропасть», Джиудекку, где в вечных льдах леденеют предатели, потому что отчаяться в Нем — значит Его предать, как предал Иуда. Если бы мы могли довести до конца то, что начинается в этом вопросе: «кто сошел с ума?» — мы поняли бы, почему полусошедший с ума, полуотчаявшийся Данте замуровал в стену именно последние песни «Рая», где возвещается миру то, над чем посмеется Мефистофель-Гёте — дух всего отступившего от Христа человечества наших дней:
Одно есть Три, и Три — Одно.
Если же Данте все-таки не сошел с ума и не отчаялся, а жил и умер с бессмертной надеждой, то потому, что знал, как бессильны над ним люди в этом главном деле его — благовестии Трех.
Так погубить не могут их проклятья
(и то, что хуже всех проклятий, — мертвый сон в доме, где пожар), —
Чтоб не спасала вечная Любовь,
Пока надежда в сердце зеленеет. [948]
Вот для чего Данте, поэт бессмертной надежды, так нужен в наши дни, чтоб не сойти с ума и не отчаяться тем, кто понял, что значит Три.
Так же, как движется тело человека в трех измерениях пространственных, — движется и душа его в трех Измерениях Божественных; так же, как действует закон мирового тяготения физического на тело человека, — действует и на душу его закон мирового тяготения духовного: вот почему все, кто религиозно движется только в двух измерениях — в плоскости, как будто нет ни глубин, ни высот, — раздавливаются тяжестью или проваливаются в пустоту. Это и происходит с людьми наших дней.
«Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед».[949] Три главных беды: Голод, Рабство, Война. Очень возможно, что, после первой Великой Войны, наступит для всей Европейской цивилизации вторая Ледниковая ночь; но если и в этой ночи где-нибудь, на пустынном островке или в пропастях земли будут молиться три Старца: «Трое Вас, трое нас, — помилуй нас!», то и этого будет достаточно, чтобы возобновилось прерванное всемирно-историческое действие Трех в снова христианском, или уже за-христианском в Третий Завет вступившем человечестве. И если тогда, выйдя из Ада, люди снова начнут восхождение на гору Чистилища, в Рай Земной — в Царство Божие на земле, как на небе, то с каким умилением и с какой благодарностью вспомнят они забытого и почтут презренного Данте, великого благовестника Трех.
Что сделал прошлый или что сделает будущий Данте? Вечный религиозный опыт — догмат о Троице — он раскрыл или раскроет по-новому, «не для созерцания, а для действия». Новое тут именно в том, что догмат этот всегда открывался в созерцании, и только у Данте впервые открывается во всемирно-историческом действии. Цель его можно бы выразить тремя словами, простейшими и понятными для всех, всегда и везде: Мир, Хлеб, Свобода.
Три человеческих муки — Голод, Войну и Рабство — утоляют Трое: Отец, Сын и Дух. Хлеб — от Отца:
взяв (Иисус) семь хлебов и воздав благодарение (Отцу)… дал ученикам… И они раздали народу… И ели (все) и насытились. (Мк. 8, 6–8.)
Мир — от Сына:
мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. (Ио. 14, 27.)
Свобода — от Духа:
Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)
Кажется, чуткому уху слышно, как бьется сердце Данте — сердце будущего мира: «Мир, Хлеб, и Свобода; Отец, Сын, и Дух, — Три!» Но так же, как налипшие на трансатлантическом кабеле ракушки не слышат вести, передаваемой от одного материка к другому, — люди не слышат, вот уже семь веков, и сколько еще веков не услышат передаваемого Данте из прошлого в будущее самого непонятного для них, неизвестного и как будто ненужного слова, а на самом деле единственно нужного и единственно спасающего: Три.