Тутанкамон с любопытством рассматривал маленькую, из горного хрусталя, чечевицу, резную печать, только что купленную для него художником Юти. Поднял ее на свет, чтобы лучше рассмотреть тончайший рисунок.
— Прелесть, прелесть! — хотел сказать, но не сказал: рисунок был слишком странен.
На цветущем, шафранном лугу, тонкие, гибкие, как водоросли, девушки, в критских юбках-колоколах, многосборчатых, казавшихся на рисунке шершаво-колючими, как сухие репейники, с осиными станами и голыми острыми сосцами, плясали исступленную пляску, терзавшую тела их, как судорога смертной муки, упоения смертного.
— Отчего они без голов? — удивился Тута, вглядываясь в реявшие над ними россыпи точечек, звездочек вместо голов.
— А кто их знает, здешних мастеров! Сумасшедшие! — проворчал Юти и поморщился.
Знать не хотел, но чувствовал в безумии рисунка безумие пляски — головокружительный вихрь движения, скрывающий то, что движется: увековечить мгновенное, остановить летящее, — вот чего хотят эти беззаконники.
— Ну, а руки зачем подняли точно зовут кого-то? — опять спросил Тута.
— Мертвого бога зовут, колдуют, — ответил художник все так же нехотя.
— А что, и вправду здешние девушки колдуют так?
— Вправду. Скоро на Горе заколдуют.
— И бог им явится?
— Кто-то является, а как знать — кто? Мерзости такие делают, что и сказать нельзя.
— Любопытно, любопытно! Вот бы посмотреть!
Вошел Таму.
— А, железный купец! Еще не уехал?
— Собираюсь.
— Уж который раз! Какая тебя тут веревочка держит, а? Не влюблен ли?
— Влюблен. Ты все знаешь.
— Знаю и в кого. Сразу в двух. Обе девочки похожи на мальчиков: ты ведь любишь таких. Итана — блудница, а Дио — святая, ну да ведь это небольшая разница!
— Небольшая: как для голодного — мягкий хлеб или черствый, — усмехнулся Таму.
— А что ты такой желтый? — спросил Тута, вглядевшись в лицо его. — Рана зажила?
— Зажила.
— Ну, так это от печени.
— Должно быть… А это у тебя что?
— Видишь, камешек. Волшебный — в нем сила большая для вызывания мертвых.
Таму взял чечевицу, тоже поднял ее на свет и взглянул на рисунок.
— Прелюбопытно, а? Так на Горе колдуют здешние жрицы. Вот бы, говорю, посмотреть, — сказал Тута.
— А что ж, поедем на Гору, посмотрим, хочешь?
— Разве можно?
— Можно, если не боишься.
— Чего?
— Поймают — убьют: женщины не любят, чтобы мужчины видели, что они делают втайне.
— Да что ж они такое делают?
— Никто не знает, а, должно быть, не очень хорошее, если не хотят, чтобы люди знали.
— И наши будут там? — спросил Тута, все больше любопытствуя.
— Кто наши?
— Дио, Эойя.
— Будут.
— Да ведь они святые?
— Что из того? Ты сам говоришь, что между святой и блудницей небольшая разница, — рассмеялся Таму.
Начал говорить шутя, но не шутя кончил. «Любопытно!» — подумал и он, как Тута, и вдруг жадное желание пронзило сердце его, как укус скорпиона: еще раз поглядеть за «мальчиком и девочкой» — узнать, есть ли разница между святой и блудницей. Все чаще казалось ему единственным спасением — опозорить любовь свою, убить ее бесстыдством. «Одно из двух — убить любовь или себя. Да нет, проживу и подохну, как пес, а себя не убью!» — упивался он горчайшим из всех человеческих чувств — презрением к себе.
На следующий день Таму привел к Туте корабельного подрядчика Килика, плюгавого человечка с косыми, бегающими глазками. Тута узнал впоследствии, что Килик — негодяй отъявленный; но уже и тогда, глядя на него, вспоминал ходившие по городу слухи, будто бы железный купец якшается со всякою сволочью.
Килик взялся за хороший подарок устроить поездку их на Диктейскую гору. Поставлял на корабельные верфи пеньку, деготь, шерсть, скупая их по мелочам у пастухов и поселян на Горе. Один из них, пастух Гингр, обещал проводить их на место радений и спрятать так, чтобы они могли увидеть все.
— Будьте покойны, господа мои, не пожалеете, большое можете получить удовольствие! — повторял Килик.
— Какое же удовольствие? Говори толком, а то, может быть, и ездить не стоит, — допытывался Таму.
— Как же не стоит, помилуйте! Увидите, чего никто не видел, — все тайны женские…
Толком, однако, ничего не сказал, только подмигивал, ежился, усмехался таинственно и повторял:
— Большое можете получить удовольствие!