I
Таковы клинописные знаки Таммузова имени: Dumu-zi, Истинный Сын. Или полнее: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны. «В начале сотворил Бог (Боги — Elohim) небо и землю. Земля же была безвидна и пуста; и Дух Божий носился над водою» (Быт. I). Этот, носящийся над бездною, Дух Божий и есть Эа-Иа, отец Таммуза.
Dumu-zi-absu — Истинный Сын Бездны — Истинный Сын Божий.
II
«Видишь ли сии великие камни? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне» (Map. XIII, 2). Будет и было: будет в конце, было в начале нашего мира, с теми, кого Платон называет «Атлантами», а Бытие — «исполинами». Прошли над землею воды потопа, и от великого здания — Атлантиды — не осталось камня на камне, все было разрушено.
Лицо земли, омытое от скверны человеческой, опять засияло райскою невинностью. Все началось сызнова: по диким пустыням скитались опять дикие люди, звероловы и пастухи-кочевники, — дикие, но не совсем. О человечестве умершем новорожденное не сохранило даже памяти; одна только точка светилась в этом черном провале беспамятства, как звезда на дне колодца, одно воспоминание или чаяние неимоверное, одно имя, такое святое и страшное, что люди произносили его шепотом, уже почти не зная, не помня, откуда оно: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны.
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын… (Britisch Museum К 4950)
Кто, даже из нас, ничего уже не знающих, не помнящих, прочтет эту полустертую клинопись, услышит этот шепот веков или вечности, без удивления и ужаса? Не влагаем ли мы здесь персты свои в какую-то грозную тайну первого человечества, как Фома Неверный — в язвы Воскресшего?
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын, — впоследствии бездна подземная, а в начале — подводная, потопная; из нее-то и выходит бог-рыба, бог бездны, Оаннес-Эа (Oannes), по сказанию Бероза (Babylon., Fragm.), чтобы «учить людей», или, может быть, не столько учить новому, сколько напоминать древнее, забытое, высветлять чуть брезжущую точку в провале беспамятства, звезду на дне колодца.
Даже для нас, не знающих, не помнящих, разве это не удивление, не ужас, что Сын Человеческий второго человечества был уже Им и для первого? «Прежде нежели был Авраам, Я есмь», на это слово Его отвечает бездна веков: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны — Истинный Сын Божий.
III
«Весть нам принес о веках допотопных» Гильгамеш, человеческий образ бога Таммуза. Не ту же ли весть повторяет смутно, невнятно, как бред, сказание, дошедшее до нас в священных книгах Набатеян? (Nabathai, сиро-аравийское племя. Chwolson. Tammuz, 78.) В каждом мировом веке, эоне, сохраняется в нетлении мертвое тело одного Человека; когда же наступает новый век, оно воскресает, и Человек Тот становится Богом; потом опять умирает, опять воскресает, — и так во веки веков. Во всех веках-вечностях — Он, как солнце в каплях росы.
IV
Дикими кажутся нам эти первые люди второго человечества, бродящие по лицу пустынной земли, послепотопной; под звериными шкурами, сами, как звери. Но странно, непостижимо для нас, сквозь дремучую тьму этой дикости светит Свет Истинный. В косматых звериных сердцах — то же что в сердце Гильгамеша-Энгиду, львино-лилейное.
Дики, жестоки; льют кровь, как воду, убивают бесчувственно. Но вдруг наступает минута: взор человека встречается со взором животного-жертвы, и жалость, как нож, пронзает сердце жреца, и неимоверное слышится в плаче Таммузовых флейт:
A-dan dub-ba en dingiz-Dumuzi.
О Таммузе Далеком плач подымается…
Матка-коза и козленок заколоты,
Матка-овца и ягненок заколоты…
О Сыне Возлюбленном плачь подымается!
Возлюбленный Сын и есть жертва, «Агнец, закланный от создания мира».
V
Другое имя Таммуза столь же древнее — Umune Etura, Хозяин Овечья Хлева. Это и понятно: только что выйдя из бездны потопной, земля, утучненная прахом погибшего мира, зазеленела, как одно беспредельное пастбище; люди на ней — пастухи, и Бог — Пастух.
Таммуз-Адонис-Адонай, от Вавилона до Израиля — все тот же пастуший Бог. «Господь — пастырь мой… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. XX, 1–2).
И от Израиля до Сына Человеческого: «Я есмь Пастырь Добрый — жизнь Мою полагаю за овец… И они слышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Иоан. X, 14–16).
И от Сына Человеческого — до конца времен: «Не будут уже ни алкать, ни жаждать… ибо Агнец… будет пасти их и вводить их на живые источники вод» (Откр. VII, 16–17).
Вот куда ведет овец своих Пастырь Таммуз.
VI
Другое имя его — Владыка Подземного Царства. Когда речь идет о Таммузе, etura значит «овчарня подземная», то же что arallû, «царство мертвых», ибо не только живых, но и мертвых пасет Пастырь Таммуз.
«Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня», поют струны псалтири Давидовой об Адоне, Боге Израиля, то же что пастушья свирель — об Адонисе-Таммузе (Пс. XXII, 4).
VII
Другое имя его: Damu, Младенец. Волхвы с востока, поклоняясь Младенцу в вертепе Вифлеемском, могли бы назвать его Damu.
VIII
Другое имя его Du-zi по-вавилонски, по-ассирийски Lib-lib-bu, Росток, Отпрыск, Злак прозябающий, — тот «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш.
Первая зеленая точка ростка на черной земле и есть Он, Либлибу-Таммуз, Истинный Сын. Он умирает в каждом семени, оживает в каждом злаке. Божественная тайна растения — тайна воскресная — открылась людям впервые, кажется, именно здесь, на цветущих Сенаарских пастбищах, где все живое живет и дышит вместе с растеньями.
Когда, после зимних дождей, наступает весна, — все вдруг зеленеет, распускается; буйные травы доходят по грудь волам и коням, а овцы и козы совсем утопают в них. Цветы растут не отдельно, как у нас, а сплошными цветниками, чащами, белыми, желтыми, красными, голубыми, лиловыми, розовыми, так что вся равнина кажется многоцветным ковром. Гончие, возвращаясь с охоты, выходят из этих чащ, окрашенные в цветочную пыль разных цветов. Но уже в мае все увядает от зноя; засохшие стебли трав хрустят под ногой и ломаются; все черно, обуглено, как на пожарище; вся земля — царство смерти.
Тогда-то и заводит пастушья свирель унылую песнь:
О Таммузе далеком плач подымается,
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Ты — деревцо в саду воды не испившее,
Вершиною в поле не расцветавшее;
Ты росток, текучей водой не взлелеянный,
Ты — цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
«Он взошел, как отпрыск и росток из сухой земли» (Ис. LIII, 2). «Росток», по-еврейски natser, по-вавилонски du-zi, по-ассирийски liblib-bu, и есть Истинный Сын. Вот о Ком плачет и кого зовет из бездонной, может быть, допотопной, древности свирель Таммузова.
IX
Много у него имен — и ни одного: потому-то и много их, что все недостаточны. Как будто люди ищут и не могут найти настоящее имя, хотят вспомнить уже забытое или узнать еще неизвестное; тоскуют, плачут о Нем, зовут Его, Далекого.
Он далеко, но где, в прошлом или в будущем? Миф говорит: в прошлом; мистерия: в будущем.
Люди ищут Его, и в этих поисках — тоска неутолимая, неимоверное чаяние. Как будто уже знают они, что «нет иного имени под небесами, каким надлежало бы нам спастись».
Х
Таммуз — древнейший шумерийский бог. Чем глубже в древность, тем чаще имя его, а потом все реже. Когда же семиты возобладали над шумерами, Таммуз отступает в тень окончательно, из мифа уходит в мистерию. Отступать, уходить, умаляться — в этом существо Сына: «Он был презрен и умален перед людьми… мы отвращали от Него лицо свое: Он был презираем, и мы ни во что ставили Его» (Ис. LIII, 3).
Имя его — редко, а изображений нет вовсе. На вавилонских памятниках изображаются все боги, кроме Таммуза: он — неизобразимый, невидимый, или, точнее, еще не виданный, не получивший образа, но уже величайший и, может быть, единственный Бог. Μονογενής, Единородным называют его эллины, посвященные в таинства Адониса-Таммуза.
В мифе новый, семитский бог Мардук-Меродах-Шамаш (Merodach-Šamaš) оттесняет и умаляет древнего Таммуза шумерийского; Меродах становится богом величайшим и, может быть, единственным. Так в мифе, но не в мистерии: по тайному учению жрецов, Меродах-Мардук и Таммуз суть две ипостаси единого Бога; зримое солнце дневное, и ночное, незримое.
В Вавилоне происходит то же, что в Египте: Озирисова-Таммузова мистерия покрывается мифом Амоновым-Мардуковым; тайное единобожие первого — явным единобожием второго. Но если Амон-Мардук един истинен, то только потому, что истинен един Озирис-Таммуз. Плоть Египта и Вавилона — Мардук-Амон; дух — Озирис-Таммуз.
XI
Таммуз и Озирис — не два бога, а один — той для нас неисследимой древности, довавилонской и доегипетской, когда эти два племени были одним.
И Озирис, подобно Таммузу, — Великая Жертва: во всех заколаемых жертвах — он; и Озирис — Пастырь Добрый: пастуший посох, жезл и бич — в руках его; и Озирис — Младенец, во втором воплощении своем, Горе; и Озирис — Росток, в прорастающей мумии.
Это в мистерии, то же и в мифе. Мифическое имя Таммуза — Меродах-Мардук, по-вавилонски Maruduk, по-шумерийски Amurutuki, значит Сияние Солнца. А Озирис, Usiri, значит Сила Ока, Ока небесного, — тоже Сияние Солнца.
Полдень 21 июня, миг, когда солнце начинает убывать, умаляться, есть Таммузова точка в году, и Озирисова, потому что и Озирис есть «убывающее зимнее солнце» (Плутарх. — Jeremias, Das alte tastament, 13). Конец солнца во времени соответствует «кончине века сего» в вечности. Ее-то и пришел возвестить Сын.
Так совпадают почти с геометрическою точностью эти два образа, две тени одного Тела.
XII
Связь Адоная (Adonai), Бога Израильского, с Адоном (Adon) ханаанским, Таммузом вавилонским, чувствуют пророки Израиля, как «языческую мерзость», погибель народа, а сам народ, как спасение свое, тайную святыню сердца своего. От нового Бога Синайского возвращается он к древнему Таммузу, ханаанскому, вавилонскому, с тоскою неутолимою, с неимоверным чаянием. Сколько бы пророки ни обличали народ, все кажется ему, что он изменяет не Иегове для Таммуза, а Таммузу для Иеговы, родному — для чуждого.
XIII
Авраам вышел из Ура Халдейского (Ur Kasdim). Племя Авраамово, будущий Израиль, — только малый «росток», «отпрыск» (natser) на великом вавилонском дереве. Могла ли не быть святою древняя земля Эдема, земля праотцев?
И Ханаан, земля обетованная, задолго до прихода в нее Израиля, уже напитана вавилонскими, эдемскими росами; задолго до громов Синая, плакала в ущелиях Гермона и Кармила тихая свирель Таммуза.
И потом, когда царь Соломон, во всей славе своей, заливал помост жертвенника кровью овнов и козлов, вдруг доносился откуда-то тихий плач:
Матка-овца и ягненок заколоты,
Матка-коза и козленок заколоты…
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
XIV
«И будет тот день… воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце… Подымется великий плач в Иерусалиме, как плач Гадад-Риммона, на полях Меггидонских» (Зах. XII, 9 — 12).
Гадад-Риммон (Adad-Ramman) — ханаанский город, посвященный Адону-Таммузу, и плач на полях Меггидонских — плач по Таммузу.
О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!
Недаром услышали века в этом плаче пророчество.
XV
И в самом Вавилоне, городе Мардука-Таммуза, Иезекииль, пророк вавилонского плена, имел видение.
«Поднял меня дух… и принес в Иерусалим (во храм), ко входу внутренних врат, обращенных к полуночи, где поставлен был идол ревности, возбуждающий ревнование… И привел меня ко входу во двор (храма), и я взглянул, и вот, в стене скважина. И сказал мне: сын человеческий! прокопай стену. И я прокопал стену, и вот, какая-то дверь. И сказал мне: войди и посмотри на отвратительные мерзости, какие они делают здесь. И вошел я, и вижу: вот всякие изображения пресмыкающихся и нечистых животных и всякие идолы дома Израилева, написанные по стенам кругом. И семьдесят мужей из старейшин дома Израилева стоят перед ними… и у каждого в руке кадило, и густое облако курений возносится кверху. И сказал мне: видишь ли, сын человеческий, что делают старейшины дома Израилева в темноте, каждый в расписанной горнице своей? И сказал мне: обратись и увидишь еще большие мерзости. И привел меня ко входу во врата дома Господня, которые к полуночи, и вот, там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. VIII, 3 — 14).
Цари Израиля, в том числе и Соломон, строитель дома Господня, «поставили жрецов, чтобы совершать курения на высотах… Ваалу, Солнцу и Луне, и Созвездиям, и всему Воинству Небесному» (Четв. Цар. IV, 5). Образы животных, написанные на стенах дома Господня, — не что иное, как вавилонские звездные боги, изображаемые в виде животных в небесном круге Зодиака: ведь и самые херувимы, носящие престол Адоная, Господа Бога Всевышнего, суть крылатые тельцы ассиро-вавилонские, Kherubu (Иез. I, 6–7). Солнце, среди звезд, и есть Господь-Бог, Адонай-Адон-Таммуз, среди прочих богов, сынов Божиих: «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы» (Пс. LXXXI, 6). Ему-то, Истинному Сыну, Dum-mu-zi, и совершаются таинства в доме Господнем.
XVI
У врат полуночных, там, где плачут жены по Таммузу, находится «Идол Ревности». Что это за идол?
В еврейском подлиннике: «Идол Ревности о Потерянном» (Fr. Lenormant. Il mito di Adône-Tammuz, 164). Мы знаем, что в иерусалимском храме находился идол Астарты-Иштар, внесенный туда, может быть, еще царем Соломоном, устроителем «высот», священных рощ той же богини, в виду Иерусалима, направо от Масличной горы (Четв. Цар. XXIII, 6 — 13). Астарта-Иштар — мать Адона-Таммуза, «Идол Ревности», любви ревнующей, скорбящей о «потерянном», умершем Сыне, и есть изваяние богини Иштар-Астарты, Скорбящей Матери.
В горах Ливана, над цветущею долиною, посвященною некогда Адонису-Таммузу, сохранился до наших дней изваянный в скале образ богини «скорбящей, с покрывалом на голове, с лицом, склоненным на левую руку; кажется, что слезы текут по щекам ее, — lacrymae manare creduntur» (Macrob. Saturn., I, 21).
Вечен этот образ, от Изиды, скорбящей об Озирисе, Иштар — о Таммузе, Астарты — об Адонисе, Кибелы — об Аттисе, Деметры — о Персефоне, — до Mater dolorosa, Всех скорбящих Матери.
На нее-то глядя, и плачут о Таммузе Иерусалимские дщери. «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лук. XIII, 28–31).
XVII
«И ввел меня во внутренний двор дома Господня, и вот, у дверей храма Господня, между притвором и жертвенником, около двадцати пяти мужей стоят спинами своими ко храму Господню, а лицами своими на восток и кланяются на восток, солнцу… И ветви подносят к ноздрям своим» (Иез. VIII, 16–17).
У врат полуночных, жены плачут о Солнце зашедшем, Сыне умершем; а у врат полуденных, мужи, поднося к ноздрям своим ветви, обоняя «клейкие весенние листочки» (Достоевский) — «отпрыски», naiser — поклоняются Солнцу восходящему, Сыну воскресшему.
Смерть и воскресение Бога — вот что значат Таммузовы таинства — для пророка «мерзости». О Ком плакали дщери Иерусалимские, так и не узнал великий пророк Израиля; но узнала смиренная Ханаанеянка: «Господи! и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. — О, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему» (Матф. XV, 27–28).
XVIII
«Бога должно заклать» — читаем мы на одной шумерийской дощечке бездонной древности. Заклать, убить Бога, — что это, страшно? Нет, мы к этому привыкли. Но не сразу; сначала устрашались, изумлялись, по слову пророка: «Как многие изумлялись, глядя на Тебя: столько был обезображен, паче всякого человека, лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих» (Ис. LII, 14).
Обезображен так, что ученики, сняв тело со креста, не узнали Его и ужаснулись, разбежались молча от ужаса: Кто это был? Что это было?
И всего ужаснее то, что этот земной ужас — только отражение ужаса небесного: Агнец, закланный от создания мира, — в основе мира и в основе всех таинств, или, точнее, одного-единственного, потому что все они ведут к одному, именно к этому: Бога должно заклать.
XIX
Египет хорошо знает об этом, можно сказать, только об этом и думает, но молчит, как Сфинкс, — онемел от ужаса. Вавилон лепечет, как в бреду, невнятным лепетом.
Бероз, вавилонский жрец (III в. до Р. X.), вероятно посвященный в таинства Таммуза, сообщает древний миф о творении человека:
«Видя, что земля плодородна и необитаема, Бэл (Мардук) отрубил себе голову, и прочие боги, смесив текущую кровь с землею, вылепили человеков; потому-то обладают они разумом и причастны божеской природе»! (Berossi. Fragm., ap. Damasc., de prim. princip., cap. 125).
Только в косматых, звериных сердцах мог родиться этот исполинский, каменный бред. Но и в каменной грубости — нежность лилейная: Бог умирает из любви к человеку. В книге Бытия (II, 7) Бог создает человека из «красной земли», afar, «лепит» его yacar, как горшечник лепит сосуд. Земля — красная, может быть, потому, что смешана тоже с кровью, но чьею, здесь уже не сказано.
XX
В позднейшем вавилонском мифе о творении мира — Enûma eliš — люди созданы из крови не бога Мардука, а дьявола Кингу (Kingu), сообщника восставшей на богов Тиамат (Thiamat), Преисподней (VI, 5 — 24). Как бы ужаснувшись богоубийства, человеческая мысль прикрывает мистерию мифом, бездну ночи — покровом дня.
Но древнейший подлинник того же мифа подтверждает страшное сказание Бероза:
Боги призвали богиню,
Мудрую Мами, Помощницу:
«Ты, единая плоть материнская,
Можешь создать человеков.
Создай же их, да иго богов понесут».
Открывает уста свои Мами Великая,
Великим богам говорит:
«Я одна не могу…»
Здесь клинопись стерта, а дальше можно прочесть:
Открывает уста свои Эа,
Великим богам говорит:
«Бога должно заклать…
С божеской плотью и кровью
Мами глину смесить…»
(Cuneif. Texis from Babyl. Tabl. in Britisch Museum, VI, 5)
Этот заколаемый бог и есть Озирис, Великая жертва, Таммуз, Истинный Сын — первая на земле тень Агнца, закланного от создания мира. Только для того и смесит Великая Матерь глину с божескою плотью и кровью, чтобы могло совершаться некогда таинство Плоти и Крови.
Так шепот бездонной древности отвечает громам Евхаристии: «Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».
XXI
Бог умер однажды, чтобы человек родился, и снова умер, чтобы человек воскрес.
XXII
Знамение Ионы пророка есть знамение Сына Человеческого: «Ибо, как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли» (Матф. XII, 40).
Имя Иона — от бога Fa-la-Jahwe. Эа, бог-рыба, изображается на вавилонских памятниках человеком в рыбьей коже, как Иона во чреве кита. Бог Эа-Оаннес, выходя из моря, подобно пророку Ионе, учит людей, проповедует.
Иона нисходит в сердце морей, как Таммуз — в сердце земли, как Гильгамеш — на дно океана, как все первое человечество — в бездну вод потопных. «Воды объяли меня до души моей, бездна заключила меня… Но Ты, Господи, изведешь душу мою из ада!» (Ион. II, 6–7).
Ложным пророком Божьего гнева оказался Иона и восскорбел: «Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить! — И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от скорби его. Иона весьма обрадовался растению. И сделал Бог так, что на другой день, при появлении зари, червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навел Бог знойный полуденный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти… И сказал Бог Ионе: неужели так сильно скорбишь ты о растении? Он сказал: очень скорблю, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты жалеешь о растении… Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого?» (IV, 1 — 11).
До смерти скорбит Иона об увядшем растении, как Гильгамеш — о Злаке Жизни, как весь Вавилон — о Таммузе, Ростке увядающем:
Ты — росток, текучей водой не взлелеянный,
Ты — цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Любовью Сына побежден Иона, пророк гнева Отчего. «Мне ли не пожалеть», не возлюбить, — говорит не Отец, не Иегова, грозный Бог Синая, а Сын, Таммуз, кроткий бог Вавилона.
Бездонно-древняя клинопись: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», сохранила для нас как бы слово из нагорной проповеди не нашему человечеству. Не от этого ли тихого слова, которое созидает и уничтожает миры, онемел египетский Сфинкс, рушилась Вавилонская башня, и снизошла Атлантида в сердце морей?
Истинный Сын — Терн страдания, роза любви — вот Злак Жизни, которого ищут и не находят они. Найдем ли мы, или так же погибнет и вторая Атлантида, как первая?
XXIII
Таммуз, подобно Озирису, — воистину Бог, и человек воистину: родился, жил и умер, как человек.
Гильгамеш, огвергая любовь богини Иштар, перечисляет погубленных ею любовников: все они — люди, простые, бедные — поселяне, пастухи, звероловы. В их числе и Таммуз.
Судила Таммузу, любовнику юности,
Ты из году в год плачи надгробные.
(VI, 46–47)
Таммуз — пастух, хозяин овечьего хлева, umu étúra. И Сын Человеческий родился в хлеву, среди пастухов.
О человеческой жизни Таммуза мы почти ничего не знаем. Может быть, намек на нее — только в царских житиях, потому что все цари Вавилона — «Таммузы», как все цари Египта — «Озирисы».
Вот что повествует о себе Саргон I (Săruk-înu), царь Шумера-Аккада (около 2500 г.): «Отца моего я не знал… На берегу Ефрата, зачала меня мать моя и родила тайно, и положила в тростниковый ковчег, и осмолила горною смолою отверстие ковчега, и опустила его в реку, и не сомкнулись надо мною воды реки. И принесла меня река к водочерпию Акки (Akki). Акки водочерпий, в благости сердца своего, вынул меня из ковчега, вскормил, как родного, и сделал садовником. Когда же был я садовником, богиня Иштар преклонила ко мне сердце свое».
Этот стих Таммузова плача соединяет вавилонского бога-младенца с Саргоном и Моисеем: все трое — подкидыши «Род же Его кто изъяснит?» — сказано и о Сыне Человеческом (Ис. LIII, 8).
Не связан ли ковчег Истинного Сына Бездны с ковчегом Ноя-Атрахазиса (оба осмолены «горною смолою», chemar), так же как вообще смерть Человека Таммуза — со смертью человечества — Потопом?
XXIV
О Смерти Таммуза мы тоже почти ничего не знаем; знаем только, что он убит: «Воззрят на Того, Кого пронзили».
О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!
На золотом покрове мифа, скрывающем мистерию, выткан узор: юный охотник, убитый вепрем. В Адонисовых-Таммузовых таинствах полагалось на плащаницу восковое изваяние убитого юноши с кровавой раной на бедре от клыков дикого вепря (Brugsch. Die Adonisklage, 4). Вепрю, Нинибу (Ninib), посвящен и месяц Таммузовой смерти. Но вот что странно к богоубийце Нинибу обращаются поклонники бога с молитвою:
Возвращаешь ты тело, сошедшее в ад.
Таммуз и Ниниб возвращают умерших из ада, воскрешают одинаково. Это можно объяснить только тем, что эти два бога — один, так же как Сэт и Озирис.
Здесь уже сквозь миф просвечивает мистерия. В мифе жертва невольна; вольна в мистерии: «Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня; но Я Сам отдаю ее, и власть имею опять принять ее» (Иоан. X, 17–18). И об Озирисе сказано: «Он знает день, когда его не будет» (Кн. Мертв.).
XXV
Когда Таммуз умирает, богиня Иштар сходит в ад:
В страну без возврата, в страну, что ты знаешь,
Богиня Иштар устремила свой помысел, —
Откуда вошедший уже не выходит…
В дом тьмы, где живущие света не видят,
Где землю едят, насыщаются прахом;
Где света не видят, во тьме обитают,
Одеты, как птицы, в одежды из перьев;
Где пылью покрыты замки на воротах.
К воротам подземным Иштар приступила:
«Открой мне, привратник, открой мне ворота!
Ворот не откроешь, — замки я сломаю,
Сорву я запоры, разрушу пороги,
И выведу мертвых, чтоб ели и жили, —
И будет их больше, чем было живых!»
(Cuneif. Texts, XV, 45 s. s)
Царица ада, Эрешкигаль (Ereschkigal), велит привратнику впустить богиню Иштар в царство смерти, поступив с нею «по древним законам». Он проводит ее через семь ворот; в первых — снимает с головы ее великую тиару, во вторых — серьги из ушей, в третьих — ожерелье с шеи, в четвертых — эфод с персей, в пятых — кольца с ног, в шестых — пояс с чресл, в седьмых — покров стыда с ложесн. И нагая, вступает богиня в царство смерти. Там Эрешкигаль заточает ее и поражает шестьюдесятью язвами.
Богиня Иштар — Звезда любви:
Свет небесный, огнь пламенеющий,
Это ты, о богиня, над землей восходящая!
И под землю, в ад нисшедшая. Божественная, человеческими язвами изъязвлена вся, от подошвы ноги до темени, — вот сидит она там на дне ада, как Иов на гноище. Взяла на себя наши немощи, понесла наши болезни, «Матерь человеков милосердная» — Ummu rimnîtu ša nisê.
XXVI
Это вавилонское Сошествие в ад пробудит в веках немолчные отклики, от падения гностической Софии Премудрости до нашего русского «хождения Богородицы по мукам».
И если воистину мир спасет не только Сын, но и Мать, то это больше, чем миф. Возопит когда-нибудь все человечество к Ней, «теплой Заступнице мира холодного», как возопил Вавилон:
Царица всемогущая, милосердная Заступница,
Нет иного прибежища, кроме Тебя!
XXVII
По сошествии в ад Небесной матери, мать-земля перестает родить. Растения, животные, люди поражены бесплодием:
Сосцы свои от земли отвратила Низаба,
Зреющей жатвы богиня.
За ночь поля побелели,
Едкою солью покрылись;
Зелень не всходит, жатва не зреет;
Горе людей постигает.
Ложесна матерей затворились,
И дитя не выходит из чрева…
Рыба в воде не мечет икры,
Птица в гнезде яиц не кладет.
Бык не покрывает телицы,
Осел не покрывает ослицы.
Супруг не ложится к супруге;
Супруг спит один на ложе своем,
Одна спит супруга на ложе своем…
«Доколе же растущее будет удержано?
Доколе зеленеющее будет связано?» —
плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.
Пастух сестре своей говорит:
«Вот матка-овца ягненка покинула».
Сестра пастуху говорит:
«У матки-овцы плодородие связано;
От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»
Дальше стерто, можно только прочесть:
Разрушенье… Бушует потоп…
Потоп — конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви — сердце мира — и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье — бушует потоп»?
XXVIII
Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.
Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Ефрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.
XXIX
Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, — звук за звуком, как слеза за слезою.
О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.
«Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. СII, 15–16). — Эта судьба человека — судьба всего человечества.
Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда болезненно и хило,
Все то, что так цвело и жило,
В последний улыбнется раз!
Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.
XXX
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Плач о полях невсколосившихся,
Плач о матерях и детях гибнущих,
Плач о потоках неорошающих,
Плач о прудах, где рыба не множится,
Плач о болотах, где тростник не зыблется,
Плач о лесах, где тамарин не цветет,
Плач о степях, где вереск не стелется,
Плач о садах, где мед и вино не текут…
Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.
XXXI
«О, супруг мой, дитя мое!» —
плачет богиня Иштар о Таммузе. Он — сын и супруг ее вместе, так же как Озирис — сын и супруг Изиды.
«О, мать моя! Жена моя!» —
говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).
Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви — материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста — две на земле, а на небе — Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.
XXXII
Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее:
О, дитя мое, как долго ты лежишь!
О, владыка бессильный, как долго ты лежишь!
Мой Даму бессильный, как долго ты лежишь!
Хлеба не буду вкушать,
Пить я не буду воды…
Умер владыка, умер Таммуз…
Псы блуждают в развалинах дома его,
На могильную тризну слетаются вороны…
Плач похоронный в буре звучит,
Звучит в непогоде свирель заунывная…
…Разрушение… Бушует потоп…
Этим кончается все. Семь дней плача над гробом Человека Таммуза, как семь дней бури потопной над гробом человечества, а на седьмой — тишина.
Взглянул я на небо — и вот тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел…
Сел я, поник и заплакал,
повествует Ной-Атрахазис о конце потопа. «Все изошло из праха и все отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Смерть человека — смерть человечества.
XXXIII
Но и воскресение человека — воскресение человечества.
Бог Эа, отец Таммуза, чтобы спасти гибнущий мир, вынуждает царицу ада, Эрешкигаль, освободить богиню Иштар. Об этом повествуется с тою же загадочною краткостью, с какою все вавилонские мифы касаются самого святого и тайного, связующего миф с мистерией. Ясно одно: на дне ада бьет родник Живой Воды. Эрешкигаль велит окропить этой водой богиню Иштар и вывести ее из ада.
Конец мифа утерян, кроме последних стихов:
«В дни Таммуза играйте на флейте лапис-лазуревой,
Играйте на звонком кольце корналиновом!
Играйте, плакальщики, плакальщицы, радостно,
Да восстанут из гробов своих мертвые,
Вдыхая жертвенный дым!»
О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.
Нисходит во ад богиня Иштар,
Чтобы сердце Таммуза обрадовать,
Озарить Овчарню Подземную,
Воскресить Пастуха, в бессилье лежащего…
И на другой шумерийской дощечке — та же воскресная песнь:
Велик, велик, Господь велик!..
Вновь отверзает он очи свои,
Вновь открывает уста свои,
Возвращает земле плодородие…
Небо высоко, Господь велик!
Вот, может быть, первая песнь человечества «клейким весенним листочкам», «росткам», naster, зеленеющим, после потопного половодья, когда вознесся от влажной земли благовонной пар, как дым от кадильницы:
Да восстанут из гробов своих мертвые,
Вдыхая жертвенный дым!
XXXIV
О конце Таммузовых таинств мы ничего не знаем, но отчасти можем судить о них по концу позднейших таинств Адонисовых.
Когда, после семидневного плача, наступает тишина, то снимают с плащаницы восковое изваяние мертвого тела, с кровавою раною, омывают его водою, умащают елеем, облекают в багряницу, полагают во гроб; может быть, уносят, погребают; возжигают светильники и вдруг, в тишине, в полночь, слышится издали, от места погребения, исступленно-радостный клик: «Таммуз воскрес!» — «Великую обитель сени смертной ниспроверг!» — как сказано в молитве Мардуку-Таммузу. Это и значит: «Смертью смерть попрал».
Да восстанут из гробов своих мертвые!
«Сущим во гробах жизнь даровал».
XXXV
Что воскресило Таммуза? То же, что Озириса: любовь. Любовь есть бесконечное утверждение личности не только по сю, но и по ту сторону смерти. Именно такою любовью и возлюбила Озириса-Таммуза Изида-Иштар: «Никто не любил тебя больше, чем я!» Как живого, любит и мертвого, ибо «крепка любовь, как смерть». Любовь нисходит и в смерть. В смерти любовь — Живая Вода на дне ада.
XXXVI
Если Бог един и личен, то не может не воскресить того, кто личен и един; если Бог есть любовь, то не может не воскресить любящего. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» Любовью жало смерти притуплено, победа ада упразднена.
XXXVII
Sa ana arallê šûrulu pagaršu tutîra.
Ты возвращаешь тело, сошедшее в ад.
Не только душу, но и тело. Весь человек живет, и умирает или воскресает весь, с душой и с телом.
Я люблю тебя, тело мое,
Как овца любит ягненка своего,
Как росток любит семя свое.
Воскресшее тело родится из мертвого, как ягненок из чрева овцы, росток из семени. Не бессмертия души ищет Вавилон, а воскресения плоти: тайна воскресная для Вавилона, так же как для Египта, есть тайна животная, растительная, звездная — тайна всей космической плоти.
XXXVIII
Вечной жизни живых ищет Гильгамеш и не находит; воскресения мертвых ищет Таммуз и находит.
Человек умер — умерло человечество: таков смысл Гильгамешева мифа, а смысл мистерии Таммузовой: человек воскрес — воскресло человечество.
XXXIX
На все человечество прошлое до начала времен еще не пришедший Сын Человеческий откинул две исполинские тени: одна — Озирис, другая — Таммуз. Разве это не чудо? Но вот, чудо еще большее: по тому, как движется тень человека, мы узнаем, что человек делает; по двум теням еще не пришедшего Сына уже знает человечество от начала времен, что Он сделает.
XL
Тени телу своему подобны во всем, кроме одного, что мы сейчас даже назвать не умеем, ибо кто знает сейчас имя того, о чем сказано: «Крепка любовь, как смерть»? Смерть побеждает, воскресает Таммуз-Озирис тогда, когда соединяется с Иштар-Изидою, Жених — с Невестою. Женихом назван и Сын Человеческий; но не сходит за Ним в ад, не воскрешает Его Невеста.
Почему же именно здесь, в поле, в тайне Двух, между тенями и Телом — прерыв?
XLI
Хорошо ли видит наш глаз? Ведь если тайна Одного, личность, связана с тайною Двух, полом, то в предельном утверждении личности, Воскресении, эта связь не может быть прервана.
Вглядимся же пристальнее: не следует ли и в этом, так же как во всем остальном, тень за Телом?
Посмотрим, как совершается в Таммузе тайна Двух.