ОХОТА
Самый что ни на есть подлинный протыкатель шелковых пуговиц, из дуэлистов дуэлист, дворянин из знатнейшей семьи, бросает вызов и по первому и по второму пункту. Ах, этот бессмертный passado! Ах, punto riverso! Шекспир , «Ромео и Джульетта».
Множество дам и богатых разодетых кавалеров скакало верхом по всем направлениям во дворе замка. Звуки труб, собачий лай, громкие шутки наездников, — все это создавало шум, гул, приятный охотничьему слуху и отвратительный для всякого другого.
Мержи машинально последовал за своим братом во двор и, сам не зная как, оказался рядом с прекрасной графиней, которая сидела, замаскировавшись, на горячей андалузской лошади, нетерпеливо кусавшей удила и ударявшей копытами землю. Но даже на этой лошади, которая всецело своими движениями могла бы поглотить внимание седока, графиня казалась сидящей спокойно, словно в кресле своей комнаты. Капитан подошел под предлогом желания укоротить мундштук андалузской лошади.
— Вот мой брат, — сказал он амазонке вполголоса, но так, чтобы Мержи его слышал, — будьте помягче с бедным малым, он совсем опустил крылья с той минуты, как увидел вас в Лувре.
— А я уже забыла его имя, — ответила она довольно резко, — как его зовут?
— Бернар! Обратите внимание, сударыня: перевязь такого же цвета, как лента у вас.
— Сидеть на лошади умеет?
— Вы будете иметь случай судить об этом.
Он поклонился и поспешно отошел к какой-то королевской фрейлине, которой с недавних пор оказывал знаки внимания. Слегка наклонившись к седельной луке и положив руку на поводья лошади своей дамы, он забыл через минуту о брате и о его прекрасной, гордой спутнице.
— Оказывается, вы знакомы с Коменжем, господин Мержи? — спросила Тюржис.
— Да, сударыня… очень мало, — пробормотал Мержи, запинаясь.
— Но ведь вы только что с ним разговаривали?
— Да, но в первый раз в жизни.
— Думается, что я догадалась о предмете вашего разговора.
Сквозь маску глаза графини, казалось, читали в душе Мержи до самой глубины.
Какая-то дама, обратившись к ней, прервала разговор, к огромной радости Мержи, смущенного началом беседы. Тем не менее, совсем не понимая зачем, он продолжал ехать рядом с графиней, быть может он надеялся доставить этим некоторое неудовольствие Коменжу, следившему за ним издали.
Миновали усадьбу. Подняли оленя, метнувшегося в лес. Вся охота бросилась ему вдогонку, и Мержи не без удивления наблюдая, с каким огромным искусством Тюржис справляется с лошадью и с какой неустрашимостью заставляет она ее брать барьеры, встречающиеся на пути. Берберский конь Мержи не отставал от лошади графини, но к большой досаде мерзкий граф Коменж, обладавший столь же хорошей лошадью, успевал быть рядом с графиней, несмотря на бешеный галоп и свою занятость ходом охоты. Он часто бросал графине несколько слов, на зависть Мержи, слов беспечных, легких, тем более вводящих в досаду Мержи, что они, повидимому, нравились графине. В конце концов, для обоих соперников, разгоряченных благородным соревнованием, уже не было достаточно высоких изгородей, достаточно широких рвов, которые могли бы остановить их, и раз двадцать каждый из них рисковал сломать себе шею.
Внезапно графиня, отделившись от основной группы охотников, взяла направление по лесистой дороге, находившейся под прямым углом к той, по которой направились король и его свита.
— Что вы делаете! — воскликнул Коменж. — Вы потеряете дорогу; разве вы не слышите звуков рогов и лая собак на той стороне?
— Ну так поезжайте другой дорогой, кто вас держит?
Коменж ничего не ответил и поскакал за ней. Мержи поступил так же, и когда они проникли шагов на сто, на двести, графиня замедлила шаг лошади на новом пути. Коменж справа и Мержи слева также стали сдерживать лошадей.
— У вас прекрасный боевой конь, господин де-Мержи, — заметил Коменж, — он не взмылился нисколько.
— Это берберская лошадь, купленная братом у одного испанца. Вот знак от сабельного удара, нанесенного коню в битве при Монконтуре.
— Вы уже были на воине? — спросила графиня де-Мержи.
— Нет, сударыня.
— Так вы никогда не были ранены пулей?
— Нет, сударыня.
— Ни холодным оружием?
— Тоже нет.
Мержи показалось, что она улыбнулась. Коменж хвастливо вздернул ус.
— Ничто так не украшает молодого дворянина, как добрая рана, — сказал он, — что вы на это скажете, сударыня?
— Да, если она получена в честном бою.
— Что, по-вашему, значит честный бой?
— Рана приносит славу, если получена на поле битвы. Дуэльные раны — это совсем другое дело, я не знаю ничего более заслуживающего презрения.
— Господин Мержи, я полагаю, говорил вам нечто перед тем, как сесть в седло?
— Нет, — сухо ответила графиня.
Мержи повернул лошадь к Коменжу и тихо сказал ему:
— Сударь, тотчас же, как только мы соединимся с главной охотой, мы можем поехать с вами в высокий кустарник, и я надеюсь там доказать вам, что я не предпринимал никаких шагов, дабы избежать встречи с вами.
Коменж глядел на него с видом, в котором отражались в сочетании и жалость и удовольствие.
— Тем лучше, я хочу верить вам, — ответил он, — но, что касается сделанного вами предложения, я не могу его принять. Мы не какие-нибудь хамы, чтобы драться наедине, да и к тому же наши друзья — участники этого торжества — не простили бы нам того, что мы, не дождавшись, лишили их этого удовольствия.
— Как вам будет угодно, сударь, — сказал Мержи и снова поехал рядом с графиней, лошадь которой успела уйти вперед. Графиня ехала с головой, опущенной на грудь, и, казалось, всецело была занята своими мыслями. Все трое молча доехали до перекрестка, которым кончалась тропинка.
— Кажется, мы слышим звук трубы? — спросил Коменж.
— По-моему, это со стороны заросли, влево от нас, — ответил Мержи.
— Да, это трубит рог, и я уверен теперь, что это болонский рог. Разрази меня бог, если это не трубач моего приятеля Помпиньяна. Вы представить себе не можете, господин Мержи, какая огромная разница между болонским охотничьим рогом и теми, которые выходят из рук наших жалких парижских ремесленников.
— Этот слышен на огромное расстояние.
— А какое полнозвучное пение! Собаки, услышав его, забывают десятимильный пробег. Сказать правду, прекрасные вещи умеют делать только в Италии и во Фландрии. Что вы скажете об этом вороте валонского образца? Он так идет для охотничьей одежды. У меня есть вороты и брыжи, сбитые в пену, для бального костюма, но этот совершенно простой; вы думаете, его сумели бы вышить в Париже? Ничуть не бывало. Он доставлен мне из Бреды; если хотите, я закажу вам такой же через моего друга, живущего во Фландрии… Но, — он оборвал речь громким взрывом хохота, — вот рассеянность, боже мой, я совсем и не подумал…
Графиня остановила коня.
— Коменж, охота прямо перед нами, и, судя по пению рогов, начали травить оленя.
— Прекрасная дама, я уверен, что вы правы.
— И что же? Вы не хотите быть участником травли?
— Обязательно, иначе погибла наша слава охотников и наездников.
— Так вот, надо спешить.
— Да, наши лошади отдышались немного. Итак, давайте нам знак.
— Я? Я устала. Я остаюсь здесь. Господин Мержи останется со мною. Ну, отправляйтесь.
— Но…
— Но… Неужели вам нужно говорить два раза? Дайте шпоры.
Коменж не двигался с места. Краска залила ему лицо. Он с бешенством переводил глаза то на Мержи, то на графиню.
— Госпоже Тюржис необходимо остаться вдвоем, — сказал он с горькой улыбкой.
Графиня повелительным жестом указала в направлении кустарника, откуда неслись звуки рога, и сделала концами пальцев весьма многозначительный жест. Но Коменж еще, казалось, не собирался предоставить поле действия своему сопернику.
— Ну, кажется, придется говорить напрямик. Оставьте нас, господин Коменж, ваше присутствие мне противно. Теперь вы меня поняли?
— О, вполне, сударыня, — ответил он с яростью и досказал, понижая голос, — но что касается этого вашего развлечения, то вам недолго придется забавляться. Прощайте! Господин Мержи, до свиданья!
Два последних слова он произнес с особым подчеркиванием, потом, сразу давая обе шпоры, он пустился вскачь.
Графиня придержала лошадь, стремившуюся последовать за ускакавшим, перевела ее в шаг и сначала ехала молча, по временам поднимала голову, вскидывая глаза на Мержи, словно собираясь заговорить, но отводила глаза в сторону, чувствуя смущение от того, что не может найти начальной фразы для разговора. Мержи счел себя обязанным начать первым.
— Горжусь, сударыня, оказанным мне предпочтением.
— Господин Бернар… умеете ли вы обращаться с оружием?
— Да, сударыня, — ответил он с удивлением.
— Но я хочу спросить, умеете ли обращаться хорошо, очень хорошо?
— Достаточно хорошо для дворянина и несомненно плохо для фехтовального мастера.
— Но в стране, в которой мы живем, дворяне лучше владеют оружием, чем профессиональные фехтовальщики.
— Действительно, мне говорили, что они теряют в фехтовальных залах время, которое они могли бы использовать гораздо лучше.
— Лучше?
— Да, конечно. Не лучше ли беседовать с дамой, — прибавил он с улыбкой, — чем обливаться потом в фехтовальном зале?
— Скажите мне, часто ли вы дрались на дуэли?
— По милости божьей, ни разу, сударыня. Но почему предлагаете вы этот вопрос?
— Примите за правило, что никогда не следует спрашивать даму, почему она поступает так или иначе; по крайней мере, таковы правила благовоспитанного дворянства.
— Буду сообразовывать с ними свои поступки, — сказал Мержи с легкой улыбкой, отвешивая поклон до самой конской шеи.
— Тогда… как же вы поступите завтра?
— Завтра?
— Да, не делайте удивленного вида.
— Сударыня…
— Отвечайте прямо на вопрос: я знаю все. Отвечайте же! — воскликнула она, протягивая к нему руку с жестом королевы; концом пальца она коснулась обшлага Мержи. Он вздрогнул.
— Сделаю все, что могу, — наконец, произнес он.
— Ваш ответ мне нравится. Вы не трус и не забияка. Но должны знать, что ваше первое выступление сталкивает вас с очень опасным человеком.
— Что делать? Несомненно, мне будет очень трудно, как и сейчас, — прибавил он улыбаясь. — Я видел всегда только крестьянок, а сейчас, в мое первое появление при дворе, я говорю наедине с прекраснейшей из женщин двора королевской Франции.
— Ну, будем говорить серьезно. Коменж — первый фехтовальщик этого двора, при котором столько завзятых головорезов. Он — король утонченных дуэлистов.
— Говорят.
— Ну, и вы нисколько не обеспокоены?
— Повторяю, я сделаю все, что могу. Никогда нельзя отчаиваться, имея добрую шпагу и божью помощь.
— Божью помощь? — прервала его графиня с пренебрежительным видом. — Да вы что, гугенот, господин Мержи?
— Да, сударыня, — ответил он сурово, по привычке именно так отвечать на подобные вопросы.
— Следовательно, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.
— Почему?
— Подвергать опасности свою жизнь это еще не так страшно, но вы ставите под угрозу кое-что подороже: вашу душу.
— Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии. Понятия моей веры более успокоительны.
— Вы играете в плохую игру. Ставка на вечные мучения. Больше половины шансов не на вашей стороне.
— В обоих случаях судьба одна, ибо если завтра я умру католиком, то смерть настигнет меня в состоянии смертного греха.
— Сказано слишком сильно. Есть большая разница, — воскликнула она, уколотая тем возражением, которое Мержи заимствовал из ее же собственных верований. — Наши доктора богословия объяснят вам…
— О, я не сомневаюсь. Они все сумеют объяснить, они с такой легкостью меняют слова священного писания, следуя влечению собственной фантазии, например…
— Довольно об этом. Ни минуты нельзя говорить с гугенотом без того, чтобы он не начал приводить тексты кстати и некстати.
— Это потому, что мы знаем священное писание, в то время как даже ваши священники не знают его. Но хорошо, переменим разговор. Как вы думаете, олень уже затравлен?
— Значит, вы очень привержены вашей вере?
— Сударыня, вы сами возобновляете разговор.
— Вы считаете ее правильной?
— Больше того, я считаю ее лучшей, единственной, иначе я переменил бы ее.
— Однако, ваш брат переменил ее?
— У него свои причины, чтобы сделаться католиком, у меня свои, чтобы остаться протестантом.
— Все они упорны и глухи к голосу разума! — воскликнула она в гневе.
— Завтра будет дождик, — произнес Мержи, поглядывая на небо.
— Господин Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушают мне чувство участия к вам…
Он почтительно поклонился.
— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?
Он улыбнулся в ответ.
— И вы считаете, что прикосновение к ним вас осквернит? Вы отказались бы надеть ладанку с мощами, как это в обычае у нас, католиков?
— Этот обычай кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.
— Послушайте. Однажды кто-то из моих двоюродных братьев надел на шею охотничьей собаки ладанку, а потом на расстоянии двенадцати шагов пустил в нее заряд аркебузы, набитый картечью.
— Он убил собаку?
— Ни одна дробинка не коснулась ее.
— Вот это замечательно! Как я хотел бы иметь такую ладанку!
— Правда? И вы стали бы ее носить?
— Конечно, если ладанка защищает собаку, то тем более… Но в данную минуту, скажите правду, неужели еретик стоит собаки, разумеется, католической собаки?
Не слушая его, госпожа Тюржис быстро расстегивала пуговицы на груди. Она достала маленькую, совершенно плоскую золотую коробку на черной ленте.
— Возьмите, — сказала она, — вы обещали мне ее носить и когда-нибудь вы вернете ее.
— Если я смогу, конечно.
— Но, послушайте, вы будете ее беречь, не допустите никаких кощунств, вы будете тщательно ее хранить?
— Она от вас, сударыня.
Она передала ему ладанку, которую он принял и надел на шею.
— Католик поблагодарил бы поцелуем руки, которая протянула ему этот священный талисман.
Мержи схватил руку и хотел поднести к губам.
— Нет, нет, теперь поздно.
— Подумайте, быть может, никогда уж я не буду иметь такого счастья.
— Снимите мне перчатку, — сказала она, протягивая ему руку.
Когда он снимал перчатку, ему почудилось легкое рукопожатие. Он запечатлел горячий поцелуй на этой прекрасной белоснежной руке.
— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным? Нет никакой возможности тронуть вашу душу? Обратитесь ли вы, наконец, к истинной вере ради меня?
— Но, право же, не знаю, — отвечал тот со смехом. — Попросите хорошенько и подольше. Одно несомненно, что, кроме вас, никто не сможет меня обратить.
— Скажите мое откровенно… Если бы женщина… какая-нибудь… которая сумела бы… — она остановилась.
— Которая сумела бы — что?
— Да вот, например… сумела бы любовью?.. Но будьте откровенны и скажите серьезно.
— Серьезно? — Мержи снова старался поймать ее руку.
— Да. Если бы любовь к женщине другого вероисповедания… что, такая любовь не могла бы вас заставить переменить?.. Все средства хороши для бога.
— Вы хотите, чтобы я отвечал вам откровенно и серьезно?
— Я требую этого.
Мержи опустил голову и колебался с ответом. В действительности он подыскивал способ уклониться от ответа. Тюржис шла ему навстречу настолько, что он не собирался ее отталкивать. С другой стороны, находясь при дворе всего лишь несколько часов, он чувствовал, как задета в нем щепетильность его провинциальной совести.
— Я слышу охотничьи крики, — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись столь трудного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и пустила ее галопом. Мержи следовал за нею, но не мог добиться ни взгляда, ни слова. Вскоре они присоединились к главной охоте.
Олень бросился вначале на середину пруда. Выгнать его оттуда стоило немало труда. Многие кавалеры спешились и длинными жердями принудили бедного зверя возобновить побег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и бежал, брыкая копытами. У собак, наоборот, удвоилась горячность. Недалеко от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, делал последние усилия и, повернувшись кругом к огромному дубу, смело выставил голову навстречу собакам. Первые добежавшие псы взлетели на воздух с разорванными внутренностями. Чья-то лошадь вместе с всадником грубо была повержена наземь. Люди, лошади и собаки, поневоле остепенившись, расположились вокруг оленя, не осмеливаясь, однако, приближаться более к его грозным разветвляющимся рогам.
Король спешился с большой ловкостью и, держа охотничий нож в руке, подкрался к дубу и сзади перерезал жилы на ногах оленя. Олень испустил какой-то жалобный свист и медленно стал оседать. В мгновение ока двадцать собак бросились на него. Несмотря на то, что они висели на нем, вцепившись в горло, в морду, в язык, олень держался неподвижно. Огромные слезы текли у него из глаз.
— Пустите дам, пустите дам, — кричал король.
Дамы приблизились.
— Вот тебе, проклятый еретик! — сказал король, вонзая нож в олений бок и поворачивая лезвие, чтобы расширить рану. Кровь брызнула с силой и покрыла лицо, руки и одежду короля.
Парпайот, или проклятый еретик, — это презрительная кличка, даваемая кальвинистам католиками. Это выражение и обстоятельства, при которых оно было произнесено, многим не понравилось, между тем как другие встретили его шумными одобрениями.
— Король похож на мясника, — сказал довольно громко с нескрываемым отвращением молодой Телиньи, зять адмирала.
Милосердные души, которых всегда бывает много при дворе, не позабыли довести это выражение до сведения: короля, а король его не забыл.
Насладившись приятным зрелищем собак, пожирающих внутренности оленя, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату о полученном оскорблении и о последующем вызове на дуэль, и, так как советы и урезонивания были уже бесполезны, капитан согласился сопровождать Мержи утром следующего дня.